Текст книги "Я никогда не была спокойна"

Автор книги: Амедео Маттина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

Анжелика тщетно ждет, когда смолкнут орудия. Она хотела бы вернуться в Италию хотя бы на несколько дней, но Рим, охваченный войной, не дает ей въездной визы. Балабанова испытывает сильную ностальгию по Италии. Она просит Турати помочь ей, как-то ходатайствовать о получении визы «дней на десять». Она уточняет, что ее паспорт «абсолютно законный», но не продлевался с тех пор, как она разорвала отношения с семьей. «К моему правовому статусу нужно добавить – и в этом отношении я могу “похвастаться большими заслугами”, чем любой националист, – что я была выслана в 1914 году из Пруссии, а в 1909 году осуждена и навсегда изгнана из Австрии за ту же самую пропаганду интернационализма и социализма, которая теперь служит препятствием для моего возвращения в Италию»^[328].

23 февраля 1917 года мир взорвала новость: в России вспыхнула революция. Девяносто тысяч человек вышли на улицы и площади Петрограда, в основном это текстильщики и заводские рабочие, а также множество живущих в нищете, отчаявшихся женщин, чьи мужья и сыновья на фронте. 26 февраля многие воинские части, вместо того чтобы открыть огонь против вышедших на улицы демонстрантов, встали на их сторону: теперь уже вооруженные рабочие смогли стрелять в ответ и освободить своих арестованных вожаков из тюрем. Народ был измучен. Города наводнены дезертирами, ранеными и крестьянами, вынужденными оставить свои дома и поля, сожженные царской армией во время отступления. Государственное управление рушилось, некому было управлять… Не хватало продовольствия, и горожане вынуждены были объединяться в комитеты самоуправления. В стране разворачивалась бурная политическая, социальная и экономическая взрывная сила. Это уже «революционная ситуация, о которой, однако, никто толком не знал: ни заинтересованные лица, ни власти, ни противники, ни тем более те, кто жил в эмиграции»^[329].

Русские эмигранты-революционеры живут в другом мире, они не чувствуют пульса своей страны. Они до конца не верят известию, пришедшему в начале марта в Швейцарию: власть в России перешла из рук Николая II к Временному комитету, состоящему из представителей всех партий, кроме правых. Комитет разместился в Таврическом дворце, где до этого находилась распущенная царем Дума. В этом же дворце размещается Совет рабочих, который вскоре станет рычагом второй революции, Октябрьской.

Анжелика Балабанова тяжело болеет гриппом, когда по телеграфу передают эту новость. Она встает с постели и спешит в Народный дом, где собрались другие русские. Там царит ликование, однако восторг выражают не все: революционно настроенные политэмигранты не дают волю эмоциям. Меньшевики и большевики сдержанны, они не показывают на людях своих чувств. Ленинцы – самые холодные, самые выдержанные: они уже думают, как вернуться на родину, чтобы возглавить революцию. Все хотят сделать это как можно скорее, но в военное время перемещение и пересечение границ крайне затруднительно. Кроме того, возникает много вопросов: вернувшись в Россию, придется ли им делить власть с буржуазией или надо переходить к диктатуре пролетариата? Надо ли продолжать воевать или необходимо прекратить войну в одностороннем порядке? Дискуссии получаются ожесточенными.

В Цюрихе есть только один человек, который точно знает, что делать: это Ленин.

Анжелика присутствует на одном собрании большевиков и ей врезается в память фраза Ульянова: «Если русская революция не разрастется до второй и успешной Парижской коммуны, реакция и война задушат ее»^[330].

Никто тогда в том маленьком зале не подозревал, что семь месяцев спустя непримечательный человек, который обращался к нам в тот вечер, станет непререкаемым вождем успешной революции и вершителем судьбы России^[331].

Ленин хотел попасть в Петроград раньше других, чтобы расставить свои фигуры на шахматной доске. Меньшевики и другие российские фракции вместе с Балабановой неделями обсуждали политическую целесообразность согласия на «проезд» через Германию. В конце концов они пришли к спасительному решению: предложить берлинскому правительству обменять немецких военнопленных на равное количество русских эмигрантов, которым будет разрешено пересечь Германию. Германия сразу же согласилась: она была заинтересована в том, чтобы «внедрить» в Россию как можно больше людей, выступающих за мир. Так ее армия сможет избавиться от восточного фронта и сосредоточиться на западном, куда прибыли американские солдаты в поддержку англичанам и французам.

Через две недели после известия о революции Ленин уже прибыл к месту назначения. Ульянова совесть не мучила: он сел в вагон в сопровождении немецких солдат и с «вражескими» деньгами в кармане прибыл в Петроград. В июне смогла уехать и Анжелика. На цюрихском вокзале собралась небольшая толпа, чтобы попрощаться с «отважными» русскими товарищами, которые тащили с собой детей и чемоданы. Ехали они не в опечатанных вагонах, а в обычных поездах. Однако этим особым пассажирам не было разрешено выходить из поезда во время остановок и разговаривать с немецкими гражданами.

Уезжает несколько десятков семей. Среди них Мартов, Аксельрод, Луначарский, который вскоре перейдет в большевизм, став комиссаром народного образования, и Сокольников, который станет первым послом Советской республики в Англии. В вагоне царит бедлам. Пассажиры препираются днем и ночью. Дети плачут, потому что не могут заснуть. Фракции спорят из-за того, кто выступит с речью, когда они приедут в Петроград. Решено, что каждая группа будет иметь право на слово, а Балабанова будет выступать от имени циммервальдского движения. Предполагалось, что это сделает Роберт Гримм, но российское правительство не дало ему разрешения на въезд, так как его обвинили в шпионаже в пользу Германии.

Прибыв в Стокгольм, эмигранты получают известие, что шесть социалистов, в том числе Церетели, Скобелев и Чернов, вошли в коалиционное правительство. Разочарование огромно, особенно по отношению к Чернову: он – революционный социалист, подписавший документы Циммервальда и Кинталя, поэтому его вхождение в состав коалиционного правительства должно было быть обусловлено требованием мира. Зато благодаря Чернову удается получить визу для Гримма. Швейцарский журналист с товарищами пересекает финскую границу у Керимяки и въезжает в Россию.

Поезд останавливается, и Анжелика выглядывает из окна, чтобы посмотреть, что делается по ту сторону границы. Несколько человек ждут на перроне. «Серый дождливый день, и в этом сером мареве с трудом можно различить однообразные солдатские шинели, и только несколько красных знамен вносят оживление в это зрелище»^[332]. Люди совсем не радостные. Лица у всех серьезны и грустны, на них написаны боль и страдания: от голода, смерти ближних. Эти люди не разделяют радостный энтузиазм вернувшихся из-за границы: они жаждут хлеба, земли, жилища и окончания войны. Что-то «мистическое, мессианское» чудится Анжелике в глазах людей, что смотрят на нее «с верой и немой надеждой»^[333]. Она подавлена, на ней лежит тяжелая ответственность. Эти люди пришли сюда не для того, чтобы отпраздновать победу, они пришли за помощью. Анжелика очень взволнована.

Когда мы спустились на платформу, толпа хлынула вперед, все еще распевая «Интернационал», но мне показалось, что люди пели его скорее как молитву, нежели как победный гимн или как призыв к борьбе^[334].

Едва Анжелика оказалась на перроне, ее сразу попросили выступить. Она отказывалась, повторяя, что чувствует себя «слишком маленькой, слишком незначительной»^[335]. Некоторые солдаты решили, что она имеет в виду свой маленький рост, и они подняли ее себе на плечи своими «мозолистыми руками».

И с этой высоты, в полной темноте, освещенная лишь фонарями, которые держали демонстранты, и темными красными флагами, я произнесла свою первую речь, слова солидарности, поддержки гражданам своей обновленной родины, призывающей к новой борьбе, к новым испытаниям, новым победам^[336].

Однако после этих возвышенных слов наступил неприятный момент: солдаты, воевавшие на фронте, показали, что они не принимают интеллигенцию, приехавшую в Россию при поддержке ненавистных врагов, немцев. Военные очень сурово и даже грубо проверяли багаж и паспорта прибывших. Этим «предателям», направляющимся в Петроград, выделили поезд, принадлежащий Красному Кресту. Это грязные вагоны, со следами крови, обрывками бинтов и прочим мусором, оставшимся от транспортировки раненых. Ехать в таких условиях опасно для здоровья пожилых людей и детей. Прежде все надо вымыть кипяченой водой, но русские солдаты отказываются помогать нежеланным гостям. Их начинают терпеливо убеждать. Кто-то показывает следы пыток в царских застенках, кто-то объясняет, что не имеет ничего общего с Германией. Среди последних и Балабанова: она вспоминает, что ее выгнали из Германии из-за крамольных речей. Наконец приносят горячую воду, и революционеры могут ехать дальше, в Петроград. Все жмутся друг к другу, чтобы согреться.

Наш приезд в столицу имел довольно символический вид: впереди группы эмигрантов, прибывшие из Швейцарии, несли огромный красный флаг, который держал Гримм и ваша покорная слуга, на котором было написано: «Да здравствует циммервальдский и кинтальский Интернационал, международный социалистический Комитет». Во время поездки все политические группы шили ярко-красные флаги. И самый главный флаг был этот, «циммервальдский», говорю я с сожалением, потому что я не заготовила свой собственный флаг. Но именно потому, что это был «главный флаг», все мне помогали. Один товарищ дал мне огромный кусок материи, одна соратница вышила надпись, польский социалист сделал рисунок, а грузинский товарищ – огромного роста, во время остановки поезда на одной из финских станций сбегал в лес и принес две палки^[337].

Приезд в столицу становится потрясением для Анжелики. Среди людей, собравшихся на перроне, она замечает своего брата Сергея с женой. Они пришли встретить ее, но это ее не радует. После смерти матери и начала войны Балабанова прекратила все отношения с семьей. Кроме всего прочего, переписка с членом Циммервальдского комитета может быть расценена как предательство. Но они здесь, ее «буржуазные» родственники, и они приглашают ее к Анне, самой старшей сестре, той, которую Анжелика в детстве звала мамой. Патриотичные братья, «пропитанные» всевозможными условностями, рабы общественного мнения. Анжелика понимает: это приглашение – не выражение любви к сестре, вернувшейся в Россию через двадцать лет, а формальность, вызванная боязнью критики со стороны окружающих. Особенно поражает Анжелику «германофобия» ее семьи. Она считает, что ее братья и сестры должны быть более благосклонны к Германии: ведь они люди без политических пристрастий и симпатии их зависят от «того, насколько хороши отели, курорты, продавцы, персонал гостиниц»^[338].

Приехав в дом Анны, она сразу же замечает, что сестра очень переживает.

Ей уже было не скрыть свое волнение, когда ее дочь, которая всегда относилась ко мне с большим уважением и глубокой привязанностью, вошла и глаза ее округлились от удивления. Она поехала было на вокзал, но на полпути ее охватил ужас от этого поступка, моего приезда из Германии. «Это правда, Анжелика, что ты приехала из Германии?» Это был не цинизм, а страх, и я ничего не ответила, я пожалела ее. Поскольку из всей нашей большой семьи я была единственной, у кого были идеалистические устремления, и потому выбрала для себя жизнь, лишенную привилегий и лжи, девушка, с совестливой душой, испытывала ко мне что-то вроде обожания. Меня удивляло, что в ее сознании любой мой поступок мог быть только правильным. А теперь она была как в дурмане, обусловленном общественным мнением. Итак, когда на следующий день я заявила, что собираюсь жить в другом месте, сопротивление моих родственников, которые по-своему любили меня, было весьма условным^[339].

Анна обескуражена, огорчена тем, что Анжелика стала большевиком, позорным клеймом, и вернулась в Россию, чтобы бороться и с новой властью. Сказать по правде, Балабанова еще не вступила в группу Ленина, но сестре не возражает. Напротив, она подтверждает то, что пишут газеты, и добавляет, что в Италии она была еще похуже чем большевичка.

Обед в доме Балабановых получается прохладным. Ночью Анжелика спит в комнате, увешанной портретами предков. Она долго не может заснуть. Наконец ей удается задремать, но вскоре ее будит какой-то шум. Это Анна, она сидит в кресле рядом с кроватью, сжимая руки, на ее лице отчаяние, глаза опущены. Она тихо говорит: «Сколько несчастий может случиться в одной семье. Одни сходят с ума, другие спиваются, третьи становятся большевиками. И надо же, все это случилось в нашей семье»^[340].

Анжелика устала. Она встает и уходит. Но куда? Свободных домов нет, город полон демобилизованных солдат и крестьян, бежавших из сельской местности. Дома буржуазии и аристократии пока не экспроприированы. Кроме того, у Балабановой нет ни рубля в кармане. Свою квартиру ей предлагает Сергей.

Политическая ситуация, с которой сталкивается Анжелика в июне 1917 года, – запутанная, ситуация экономическая – тяжелейшая. Временное правительство не думает идти дальше реформации капитализма, а что касается войны, в июле оно переходит в контрнаступление, которое ставит австро-германские войска в тяжелое положение. В Италии превозносят Муссолини, тот насмешливо говорит о социалистах-пацифистах, называя их «изумленными, растерянными и униженными», и о «дорогом» товарище Балабановой, которую Avanti! защищает за то, что она «честно и мужественно выполнила задачи, возложенные на нее партией».

«Несомненно, – пишет редактор Il Popolo d’Italia, – что в последнее время русская революция подняла цены на пацифистские идеи на Циммервальдском рынке, особенно в Италии. Члены партии были глубоко убеждены, что Россия никогда больше не возьмет в руки оружие»^[341].

Анжелика и вправду разочарована этой псевдореволюцией. Она не верит, что Россия плавно, парламентским способом перейдет в новую фазу, а затем постепенно – в капитализм, как это происходит на Западе. Нет, нужно сразу и немедленно переходить к социализму, потому что только так можно дать мир и хлеб голодающим людям, наполнившим город, и безземельным крестьянам. Будучи ортодоксальной марксисткой, она отвергает учение Карла Маркса, не видит опасностей, которые таит в себе социальная революция, если она совершается в отсталой стране, где 75 % населения – крестьяне, а рабочий класс составляет меньшинство (менее 9 %), сосредоточенное в нескольких городах. Как и многие другие социалисты-максималисты, она уже не прислушивается к предостережениям Розы Люксембург, которая еще в 1904 году предупреждала о грубом политическом мышлении Ленина, о его «ультрацентрализме», о его стремлении задушить, а не «обогатить» партию и рабочее движение^[342].

Люксембург пророчески видела в ленинизме будущую тоталитарную власть. Но к ней не прислушались даже в спартаковском движении, настолько все были ослеплены революционной эйфорией.

Даже Карл Либкнехт и лучшие подруги Розы – Клара Цеткин и Анжелика Балабанова – не разделяли ее пессимизма в отношении ленинских теорий. Но когда большевики захватили власть с оружием в руках, та же Люксембург не критиковала большевистские методы, чтобы не подвергать опасности восстание в Германии: это стало достоянием гласности только после ее смерти. По ее мнению, «Свобода, предоставленная лишь приверженцам правительства, членам одной партии, – это не свобода. Свобода – это всегда свобода только тех, кто думает по-другому». Социализм не может быть принят «декретом и дарован десятком интеллектуалов». А потому те, кто претендует править от имени рабочего класса, не имеют права на «диктаторские полномочия фабричных инспекторов», они не должны прибегать к «драконовским наказаниям»: это не диктатура пролетариата, а «диктатура кучки политиков, диктатура в буржуазном смысле, в якобинском смысле»^[343].

В 1918 году Балабанова хорошо понимает мысли своей соратницы, однако видит в решениях Ленина инструмент, необходимый для нейтрализации противника. Уже в 1917-м, едва приехав в Петроград, Балабанова ясно осознает, насколько отличается экономический контекст, в котором находятся российские социалисты, по сравнению с западным миром. Она смотрит на Ленина другими глазами: теперь она видит в нем не коренастого эмигранта-интеллектуала, то и дело заводящего бесконечные дискуссии, а человека, ясно мыслящего в чрезвычайно запутанной ситуации. Меньшевики и революционные социалисты тоже выступают за немедленное заключение мира и за наделение крестьян землей, но большевики, похоже, – единственная группа, предлагающая дать немедленный ответ контрреволюции.

На самом деле Ленин в меньшинстве, в его собственной группе большинство не поддерживает его. Большевики не единодушны в вопросе о необходимости немедленного вооруженного восстания. Зато у Владимира Ильича Ульянова в голове уже сложились четкие идеи. Он излагает их 4 апреля 1917 года в Таврическом дворце. Там собрались все социалисты русской галактики. Балабанова еще в Швейцарии: она читает в «Правде» речь Ленина, которая войдет в историю как «Апрельские тезисы». Тезисы, которые Каменев, Сталин и Муранов (члены редакции «Правды») не захотели публиковать, поскольку не разделяли экстремистских позиций Ленина. В марте Каменев отказался публиковать статью, которую Ленин прислал из Швейцарии: в ней он наметил все то, что скажет по приезде в Россию.

По мнению редактора «Правды», нельзя требовать от армии сложить оружие в то время, когда идет война. Однако 7 апреля Каменев публикует речь Ленина под названием «О задачах пролетариата в современной революции» и уточняет, что она выражает только личное мнение: «недопустимо, завершив буржуазно-демократическую революцию», сразу перейти к социалистической революции.

Каменев и Сталин считали, что «участвуя в войне после Февраля, солдат и рабочий защищают революцию»^[344].

Ленин же считал, что «они участвуют в войне как подневольные рабы капитала». «Даже наши большевики, – говорит он своим противникам, – слишком доверчивы к правительству. Это можно объяснить только угаром революции. Это гибель социализма… Если так, нам не по пути. Пусть лучше останусь в меньшинстве»^[345].

Когда в начале июня Балабанова приезжает в Россию, перед ней открывается целая галактика – революционная галактика, поделенная на тысячу частей. 3 июня в Петрограде открывается Всероссийский съезд Советов. Это «Генеральные штаты революции», где подавляющее большинство социалистов-революционеров и меньшевиков. Большевики насчитывают всего сто пять делегатов. Есть еще Троцкий со своей небольшой группой интернационалистов, число которых не превышает двадцати. Анжелика с трибуны Таврического дворца слушает яростное выступление Ленина против министра почт и телеграфа Церетели, который заявил, что нет ни одной политической партии, способной взять власть в свои руки. «Нет, такая партия существует, – гремит с трибуны Ульянов, – это партия большевиков».

Вот когда перед всеми предстает во плоти «черный зверь», «чума», беспринципное «чудовище». «Коренастый, лысеющий человек с рыжеватой бородой, одетый просто, но по моде»^[346]. Ленин выступает против нового правительства, которое ничем не отличается от предыдущего, он объявляет, что его партия готова взять всю власть в свои руки. Керенский обвиняет его в желании привести страну к анархии и проложить дорогу к диктатуре. Бывший соратник Ленина Богданов^[347] кричит: «Это бред, бред сумасшедшего!»^[348] Даже большевики и те недоумевают и выглядят подавленными. «Только Коллонтай поддержала его, и он ушел из зала, не воспользовавшись правом реплики»^[349]. Однако в зале, судя по аплодисментам, речи Ленина вызывают одобрение. Солдаты воодушевлены тезисами этого большевика, который излучает почти нечеловеческую энергию и предлагает взять в руки оружие и выступить уже не против немцев, а против капиталистов, который призывает к передаче всей власти Советам. Ленин говорит, что социалистам, вместо того чтобы заседать в правительстве вместе с «господами капиталистами», следовало бы их арестовать.

Вот уже несколько недель бледный большевик со слегка раскосыми глазами бьется над этими вопросами и думает, как организовать партию: он уже яростно выступал против объединения социал-демократических фракций, обосновывал позиции «циммервальдских левых», выступал за выход из Второго интернационала с целью создания коммунистического. 4 апреля на партийном собрании, посвященном как раз обсуждению объединения с меньшевиками, Ленин объяснил, что пришло время «сменить белье: надо снять грязную рубашку и надеть чистую»^[350].

На Всероссийском съезде Советов звучит много оскорблений в его адрес. Некоторые считают его безумным фантазером, а потому при голосовании Ульянов терпит поражение. Именно военная ситуация (кажущаяся безвыходной) и набирающее силу социальное недовольство становятся причиной поражения Ленина. Большевики начинают борьбу с меньшевиками за контроль над фабрично-заводскими комитетами и принимают в коммунистические ряды сотни солдат, расквартированных в Петрограде. Среди них те, кто сыграет важнейшую роль в Октябрьской революции: кронштадтские матросы, которые летом 1917 года приглашают Гримма и Балабанову выступить на одном митинге.

День стоит знойный. Невозможная толчея. Около восемнадцати тысяч моряков жаждут услышать двух руководителей Циммервальда. Когда Анжелика и Роберт покидают сцену, они с трудом протискиваются сквозь толпу. Анжелику, такую маленькую, толпа поглощает. Крепкий матрос подхватывает ее и поднимает в воздух. «Поможем выйти товарищу Балабановой», – кричит он. Сотни мускулистых рук прокладывают ей путь: сопровождаемые воинственными криками, они с Гриммом проплывают сквозь толпу как священные сосуды. Анжелика чувствует себя неуютно: «Во всей этой сцене было что-то экзотическое, что-то религиозное, что-то восточное»^[351].

Для Циммервальдской комиссии отправляют четыреста рублей.

Мы покинули тихую Неву в час торжествующего заката и увидели молчаливый и серьезный Петроград, полный воспоминаний и обещаний: зрелище, представшее перед нами по возвращении в Красную столицу, было столь же великим и символичным, как и пережитый нами день^[352].

В первый месяц пребывания в России Анжелика много времени проводит с Троцким, который в мае вернулся из США. Балабанова всегда застает его мрачным и в плохом настроении: он не чувствует себя в центре этого политического момента. Он считает, что его друзья-меньшевики ничего не сделали для того, чтобы помочь ему вернуться на родину, когда началась Февральская революция. Он тогда находился в тюрьме в Канаде, и никто не оказал давления на союзные правительства, чтобы его вовремя выпустили. По крайней мере, так он говорит Анжелике, которая замечает плохие отношения между Троцким и большевиками. Но Ленин хочет, чтобы Троцкий во что бы то ни стало был рядом с ним. Однако Троцкий очень самонадеян, он организовал собственную фракцию. Он не хочет растворяться в коммунистической партии, где руководит только один человек – Владимир Ильич Ульянов.

Балабанова очарована этим высокообразованным человеком, который может одним словом вызвать сильные страсти и тонко анализирует положение в Европе. Однако ее поражает его эгоцентризм и стремление отнять инициативу у Ленина: он постоянно пытается обойти его слева. Так происходит, например, на заседании Циммервальдской группы, которая собирается в июне, чтобы обсудить, участвовать или не участвовать в съезде, созванном в Стокгольме социалистическими партиями, которые голосовали за военные кредиты. Гримм – за, Балабанова – против. Ленин также выступает против, но самое горячее и яростное выступление – Троцкого.

Этот психологический нюанс со стороны Троцкого позабавил меня, и когда мы с Лениным уходили с заседания, на котором остальные делегаты были все еще заняты обсуждением, я спросила его:

– Скажите мне, Владимир Ильич, в чем разница между большевиками и Троцким? Почему он держится в стороне от вашей группы и создает другой документ?

Ленин казался и удивленным, и раздосадованным моей наивностью, возможно потому, что он подозревал, что я пытаюсь поддразнить его.

– Вы что же, не знаете? – резко ответил он. – Амбиции, амбиции, амбиции!^[353]

Летом 1917 года происходит нечто вызывающее большой резонанс в Циммервальдской группе. Гримма обвиняют в том, что он немецкий агент, и газеты утверждают, что у них есть доказательства. Дело было так: швейцарский журналист отправил телеграмму министру иностранных дел своей страны, чтобы выяснить, на каких условиях Германия хотела бы заключить мир. Во время одной из своих пацифистских пропагандистских поездок по пролетарским окраинам (в карете, запряженной лошадьми бывшей царицы), Гримм признается Анжелике, что та телеграмма была перехвачена, но отрицает, что является ее автором. Балабанова верит ему и даже смеется над этим, полагая, что это обычная клевета политических противников. Однако со временем Анжелика замечает некоторую нервозность Роберта. С тех пор как он приехал в Петроград, он чувствует себя ненужным, вне происходящих событий: он не говорит по-русски и при общении всегда вынужден полагаться на Балабанову. Кроме того, он все более пессимистично смотрит на войну, повторяя, что еще много пролетарской крови прольется на полях сражения.

Слухи о телеграмме разносятся по Европе, и в газетах появляются статьи на этот счет. Тогда правительство просит Гримма категорически отказаться от авторства телеграммы или покинуть Россию. Он отрицает авторство, но Керенский ему не верит и в конце концов высылает его из страны. Балабанова и другие товарищами Циммервальда объединяются, чтобы защитить Гримма. Встречи, заседания, митинги на заводах, давление на социалистов, сидящих в правительстве, ничего не дают и Гримм вынужден собрать вещи и уехать.

Следующая ночь после этих митингов была одной из самых ужасных в моей жизни. Я провела ее, свернувшись на софе в доме друзей, которых мы разбудили на заре, чтобы сообщить им о случившемся… Меня терзали ужасные кошмары… что теперь будет? Неужели в этой злонамеренной новости есть правда? Сомнения росли во мне по мере того, как я вспоминала некоторые жесты, некоторые слова Гримма^[354].

Кошмары обернулись явью, когда газеты опубликовали телеграмму. Все сомнения рассеялись: автор ее – Гримм. Анжелика шокирована. Теперь и она попадает на скамью подсудимых как агент Берлина, и все это происходит именно тогда, когда немецкая армия наносит русским войскам ощутимый удар. Скандал разражается во всем мире. Гримма устраняют из Циммервальдского комитета, он изгнан из движения, которое сам создал. И все же нужно спасти это движение, особенно идею, на которой оно было основано. Прежде всего необходимо назначить нового секретаря и отправить его в Стокгольм, и уже оттуда восстановить запятнанную репутацию движения. Эту миссию, кажущуюся безнадежной, поручают Балабановой. В июле Анжелика вынуждена покинуть Россию спустя лишь месяц после приезда.

Она готовится к отъезду, и в это время ей звонит Анна, но не для того, чтобы попрощаться с сестрой, а чтобы попросить ее сменить фамилию и обезопасить жизнь своих родственников. В поезде, следующем из Петрограда в столицу Швеции, Анжелике кажется, что она проваливается в какой-то темный колодец. В вагоне несколько русских горячо обсуждают дело Гримма. Один утверждает, что Россия должна продолжать сражаться насмерть, другой обрушивается на немцев и интернационалистов – предателей Отечества. Третий спрашивает: «Вы слышали историю о немецком шпионе Гримме и всей этой циммервальдской шайке?» «Позор! Их следовало бы расстрелять!» Она, новый секретарь Циммервальдского движения, молчит и еще больше съеживается на своем месте: «К счастью, они не знали, кто я такая»^[355].

Анжелика уехала спешно: ее собирались арестовать вместе с большевистскими лидерами, организовавшими неудавшееся июльское восстание, захлебнувшееся в крови.

Временное правительство, – писала газета Corriere della Sera^[356], – вчера вечером подписало приказ об аресте большевистских лидеров, возложив на них ответственность не только за кровавые беспорядки в Петрограде, но и за причастность к иностранным интригам. Среди подлежащих аресту Ленин, Каменев, Троцкий, Зиновьев. Анжелика Балабанова, входящая в руководство официальной итальянской социалистической партии, и Коллонтай также должны были быть арестованы, но им удалось пересечь границу и сейчас они находятся в Стокгольме^[357].

Лето 1917 года оказывается очень печальным для Анжелики. На нее возложили позорное обвинение в том, что она двойной агент на службе у немцев, разносятся сплетни, что она любовница Ленина. Самые жестокие удары ей наносят в газете Giornale d’Italia:

Мы до сих пор точно не знаем, какая доля ответственности за скандал, разразившийся в Петрограде, лежит на этой несчастной даме, которая до сих пор представляет наших социал-нейтралистов в России. Но старая пословица гласит: «скажи мне, кто твой друг, и я скажу, кто ты», а сами наши социал-нейтралисты никогда не ставили под сомнение большую близость своего «дорогого товарища» с не менее «дорогим товарищем» Лениным. Более того, госпожа Балабанова всегда хвасталась этой близостью, как и печальными делами, совершенными этими чистейшими сторонниками Интернационала в России^[358].

Затем Giornale d’Italia нападает на «продажного» Гримма, который вместе с Балабановой организовал Циммервальдский съезд «под эгидой германской миссии в Берне» и под наблюдением немецкого агента Хоффмана.

В июле та же газета идет дальше и ставит под сомнение личность Балабановой, выпуская интервью г-на де Амбри^[359], который представляется как бывший социалист и «искренний интервенционист». Что значит, он является заклятым врагом Анжелики: его свидетельство не представляет особой ценности, практически никакой. Де Амбри рассказывает, что летом 1913 года в Цюрихе он познакомился с женой одного своего друга анархиста-синдикалиста, русской революционеркой. Несколько дней назад она вернулась из Сибири, где находилась в заключении четыре года. За ужином разговор зашел о Балабановой. «Я не знаю Балабанову, – сказала она, – и я не слышала, чтобы женщина с таким именем когда-либо принадлежала к революционному движению в России. Я только удивляюсь, что итальянская социалистическая партия принимает в свои ряды не как рядового члена, а как члена руководства женщину, имя которой неизвестно; неизвестно, откуда она и на какие средства живет». Де Амбри добавляет, что действительно довольно странно, что Балабанова не поехала в Россию, когда началась революция 1905 года, а предпочла остаться в Италии, «читать лекции и… предаваться любовным утехам!». Анжелика не назвала свое настоящее имя, не раскрыла свое происхождение, не рассказала о средствах к существованию даже тогда, когда достопочтенный депутат спросил ее об этом публично на заседании Социалистического интернационала. Она не ответила и «сослалась на солидарность руководства партии». Солидарность была немедленно проявлена секретарем Лаццари: он выступил с письмом протеста в адрес де Амбри; в этом письме он выразил недоумение по поводу «инсинуаций, выдвинутых против женщины, которая так много сделала для святого дела социализма»^[360].