Текст книги "Я никогда не была спокойна"

Автор книги: Амедео Маттина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

Воровский получает место в штаб-квартире циммервальдского движения, там, где царит Балабанова. В штаб-квартиру часто обращаются женщины, нуждающиеся в помощи. Однажды утром приходит беременная девушка: говорит, что она жена финского офицера, сражавшегося в Красной армии, погибшего в бою. Молодая женщина просит взять ее на работу машинисткой, но Анжелика никому не доверяет. Девушка приходит снова и снова, и в конце концов Анжелика дает ей деньги: то ли чтобы она больше не приходила, то ли из сострадания. А вскоре в Стокгольме происходит сенсационное массовое убийство. Его организовал один казачий офицер, который пригласил на ужин всех представителей новой России, живущих в Стокгольме, в том числе и Балабанову. Она отказалась, так как не любит светских приемов, и тем спасла себе жизнь. На ужине убили всех, кто принял приглашение. За этим последовало много арестов. Вдова, хотевшая получить место машинистки, тоже попадает в руки полиции, выясняется, что она была членом антибольшевистской организации. Она же однажды ночью попытается убить Анжелику: бросит ей в окно огромный камень из дома напротив. Но Анжелики не будет дома, днем раньше она уедет в Москву.

Балабанова покидает Стокгольм в первых числах сентября 1918 года. Она не получила разрешения вернуться, просто изменились обстоятельства: Ленин при смерти. 30 августа социалистка-революционерка Фаня Ефимова-Ройтман, известная как Дора Каплан, произвела три выстрела в «красного царя» во время его встречи с рабочими завода Михельсона. Две пули попали ему в лопатку и шею. Каплан покушалась на жизнь человека, который установил новую диктатуру, распустил Учредительное собрание и принялся устранять революционных социалистов, своих главных конкурентов на политической арене (они пользуются большой популярностью в стране, особенно среди крестьян). Бывшие союзники большевиков используют любые средства для свержения нового режима. Они даже хотят возобновления войны с Германией. Так, 6 июля 1918 года, рассчитывая спровоцировать разрыв отношений с Берлином, двое наемных убийц ворвались в посольство Германии в Москве и убили посла фон Мирбаха.

Эти кровавые события сопровождались рядом беспорядков на местах, спровоцированных меньшевиками и другими оппозиционными партиями. Но еще опаснее кажется реакция Франции и Англии: они поставляют белым вооружение. Россия зажата в тиски. Покушение Каплан на вождя большевиков происходит в тот момент, когда, кажется, революция уходит с исторической сцены, рассеивается как мимолетная туча. Но Ленин делает жестокий ход. Он ставит во главе Красной армии гениального Троцкого и дает свободу действий ВЧК – политической полиции, созданной им, Лениным, в декабре 1917 года. Начинается «Красный террор».

Дора Каплан была казнена 3 сентября, через четыре дня после ареста, без всякого судебного разбирательства, убита несколькими выстрелами в затылок Павлом Дмитриевичем Мальковым, бывшим матросом Балтийского флота, комендантом Кремля. Как может революционное правительство расстреливать тех, кто уверен, что действует в интересах народа? Человеческая жизнь для социалистов неприкосновенна – разве это не отличает их от капиталистов и буржуазии? Анжелика хочет знать, каких людей расстреливают в России. Действительно ли все они «контрреволюционеры» и политические противники, как говорят ее друзья меньшевики и анархисты? Эти вопросы мучают ее. Как секретарь Циммервальда, она решает выяснить этот вопрос и едет за ответом прямо к Ленину. К тому же она беспокоится за здоровье Ильича, которого она успела полюбить и очень ценит.

Перед отъездом она получает письмо от Христиана Раковского, главы Советской Украины, в котором он сообщает, что опечален «ужасной трагедией», постигшей ее семью. Об этой трагедии Раковский говорил в предыдущем письме, которое Анжелика не получила. Только несколько месяцев спустя в Москве она узнала, что случилось с ее братом и его женой.

Однажды я выходила из канцелярии Чичерина очень поздно ночью, город был в полнейшей темноте в этот час, и один солдат Красной армии, стоявший перед зданием, предложил проводить меня до гостиницы. Он был украинцем, и, пока мы шли, он описывал хаос, последовавший за революцией, когда шайки невменяемых мародерствующих солдат, дезертировавших с фронта, предавались буйным пьянкам и террору. Убийство одного из самых состоятельных граждан Чернигова было особенно отвратительным. Пока мародеры грабили его дом, хозяина расстреляли, и тело разрубили на куски. Его жена тоже была ранена солдатами. Несколько дней спустя она умерла, не зная о судьбе своего мужа.

– Я помню, товарищ, – заметил солдат, а я чувствовала, как меня охватывает холодный ужас, – у этого человека была такая же фамилия, как и у вас, – Балабанов^[393].

На границе между Финляндией и Россией ее путешествие прерывается: здесь идут сражения между Красной армией и белыми. Она не может ехать дальше. Ей ничего не остается, как вернуться в Стокгольм. В начале октября она предпринимает новую попытку и наконец после более чем годового шведского «изгнания» возвращается в Россию. В Москве ей дают комнату в гостинице «Националь». Эта знаменитая гостиница предназначена для так называемых «ответственных работников»: сотрудников правительства, занимающих исключительно важные посты и отличившихся в борьбе за освобождение русского народа. До революции в гостинице «Националь» останавливались богатые люди, такие как семья Анжелики. Услышав ее фамилию, горничная указывает на сейф в стене и вспоминает, как ее родственники клали туда свои драгоценности. А у Анжелики «нет даже куска хлеба, чтобы спрятать его от мышей»^[394].

Бывшая богатая наследница черниговского купца помнит тот великолепный отель, с фантастической кондитерской на первом этаже, полной сладостей, знаменитых на всю Европу. Теперь, возвращаясь в свой номер, она каждый раз смотрит на пустые потускневшие окна, покрытые пылью и паутиной.

Глава шестнадцатая

Ужин у Ленина

В кремлевском коридоре Балабанова беседует с председателем СНК России Свердловым, влиятельным председателем Московского Совета Каменевым и комендантом Мальковым. К ним подходит сотрудник и вручает Малькову записку. Записка от Ленина: получив разрешение у врачей, которые велели ему соблюдать полный покой и запретили свидания, Ильич просит привезти Анжелику в Горки, в загородный дом, где он выздоравливает после покушения. Анжелику уже ждет автомобиль, тот самый, в котором ездила императорская семья. За рулем – бывший шофер царя, который мчится на полной скорости по улицам Москвы, желая оторваться от преследователей.

Приехав в Горки, Анжелика сразу видит Ленина. Он сидит на большом балконе и греется на солнце. Его рука висит на перевязи, один рукав пиджака свисает. Ее охватывает сильное волнение: она нежно обнимает его и тайком вытирает слезы.

Ни до, ни после этого между нами не было минут такой личной близости, но в тот момент нас обоих очень беспокоило то, что ждало нас впереди…^[395]

Рядом с Ильичом сидит верная Крупская. Анжелике подумалось: как же она постарела, какая она измученная… С ней Балабанова никогда особенно не дружила. Даже в швейцарской ссылке они виделись только на политических собраниях. Анжелика всегда считала, что Крупская слишком послушна воле мужа, она довольствуется ролью жены и исполнительницы политических директив. Они по-разному смотрели на роль женщины, секс и свободную любовь. Впрочем, Надежда относится ко всему этому так же, как Ильич, который в этих вопросах не более чем «скучный аскет», как он сам охарактеризовал себя в одной долгой беседе с Кларой Цеткин осенью 1920 года^[396].

Клара тоже в конце концов всегда соглашается с Лениным, а вот Анжелика – гораздо более «современная», свободомыслящая. Она не разделяет чуть ли не монашескую позицию вождя, критиковавшего немецких социалисток за разговоры на вечерних собраниях: они много говорили о сексуальной свободе и альтернативных формах брака.

Сейчас, – объясняет Ильич Кларе Цеткин, – есть проблемы более насущные, чем маорийские формы брака или кровосмешение в древние времена. Они считают, что их главный долг – просвещать пролетариев на эти темы… Самая популярная работа сейчас – это памфлет одной молодой венской соратницы, посвященный сексуальной проблеме. Как печально! <…> Расширение фрейдистских гипотез кажется «умным», даже научным, но это невежественная простота. Это мода сегодняшнего дня. Я с недоверием отношусь к сексуальным теориям, изложенным в статьях, эссе, памфлетах, которые в конечном счете пышно разрастаются на грязной почве буржуазного общества. <…> Мне кажется, что эти процветающие сексуальные теории, в большинстве своем гипотетические, а часто и необоснованные, возникают из личной потребности оправдать перед буржуазной моралью личные аномалии или проблемы в сексуальной жизни и добиться толерантности^[397].

Все, даже сексуальная энергия, по мнению Ленина, должно быть направлено на революцию, которая требует «сосредоточенности». Революция «не может мириться с разнузданным состоянием, свойственным героям и героиням Д’Аннунцио»: «Несдержанность в половой жизни буржуазна, она признак разложения. Пролетариат не нуждается в опьянении, которое оглушало бы его или возбуждало»^[398].

Этой безапелляционной позицией Ленин показывает, насколько он далек от западной культуры, в которой тогда появлялись новые идеи, а более передовые левые их воспринимали. Он – человек одного плана, исключительно политического. Во время встречи с Горьким Балабанова получает еще одно доказательство этой ограниченности. Ленин спрашивает ее, читала ли она книгу Барбюса «Огонь». Балабанова кивает, и Владимир Ильич говорит, что его поразила сцена, в которой немец и француз обнимаются и вместе мечтают о том, как они будут жить, когда в мире больше не будет границ и частной собственности. «Вы видите, как повсюду проникают наши идеи?»^[399] Из всего того, что описывает Барбюс, Ленина интересует только то, что может вписаться в его политическую стратегию; а ведь он упускает из виду оригинальность книги, которая пользуется большим издательским успехом именно потому, что в ней впервые говорится о «страданиях, конфликтах, душевных и телесных муках, причиняемых войной»^[400].

Что это, культурное невежество? По мнению Балабановой, дело не в этом: революционеры ленинского поколения находят ответы на все вопросы в социальном и экономическом ходе событий. Все остальные вопросы – мелкобуржуазные. К тому же правительственные обязанности не оставляют времени ни на что другое. Но в октябрьский день 1918 года им есть о чем поговорить.

Ленин забрасывает Анжелику вопросами о политической ситуации в Европе, о шансах на революцию в Германии. Балабанова искренна, она реально смотрит на вещи, она не верит, что это может произойти. По правде говоря, и Ульянов не особо в это верит, а если и надеется, то держит надежду в себе, ничего не говорит секретарю Циммервальда: самое насущное и осуществимое для него – расширить влияние Москвы на европейское рабочее движение, отобрать его у реформистов и использовать через лояльные и военизированные партии как инструмент давления на буржуазные правительства. Анжелика удивлена тому, что Ульянов придает чрезмерное значение роли революционных фракций в Европе. Только в Италии большинство членов ИСП поддерживают большевиков, а в Германии на максималистских позициях стоит небольшая изолированная спартакистская группа Либкнехта и Люксембург.

Все утро уходит на обсуждение этих вопросов. Ни слова о покушении и Каплан. Когда приезжает машина, чтобы отвезти Анжелику в Москву, Ленин просит ее остаться на ужин. Стоит необычайно мягкая погода. Они обедают на веранде втроем, вместе с крестьянскими детьми и двумя кошками, которых супруги Ульяновы все время гладят. На стол ставят немного хлеба и сыра, маленький кусочек мяса, стакан чая и несколько кусков сахара.

«Этот хлеб мне прислали из Ярославля, этот сахар – от товарищей на Украине. А также мясо. Они хотят, чтобы я ел мясо и пошел на поправку. – Он говорил так, как будто это было чрезмерным требованием ради него^[401] в условиях голода, который переживает страна. Анжелика привезла ему сыр, а еще «любимую плитку шоколада»^[402] – подарки от шведских товарищей. Ильич хочет, чтобы Балабанова отдала все это товарищам в Москве, но в конце концов принимает подарок: Балабанова обещает ему, что другая половина достанется одной из многочисленных столичных бедных семей.

О Доре Каплан не говорят. Не упоминается и о репрессиях ЧК. Ленин недооценивает состояние своего здоровья. «Как видите, – говорит он, указывая на свою руку, – я еще не могу надеть пиджак, но это пройдет…» Он хочет продолжить разговор о политике. Они долго говорят об Италии, о местности, которую Анжелика сейчас считает наиболее благополучной. Она хочет ненадолго вернуться туда, проехав через Германию и Швейцарию. Это хорошая возможность лучше узнать политическую ситуацию в этих странах и возобновить прямые контакты с пробольшевистскими движениями. Ульянов против: он хочет, чтобы она продолжала руководить Циммервальдским движением из Стокгольма, или, если она больше не хочет оставаться в шведской столице, – из Москвы.

Такова смягченная версия, которую Балабанова излагает в своих мемуарах. Однако скорее всего, Ленин просил ее продолжать финансировать связанные с Москвой западные партии и лично ездить в Швейцарию для передачи денег итальянским максималистам.

Когда они прощаются, Балабанова не может удержаться и спрашивает его о Доре Каплан, о ее судьбе, о смертном приговоре.

У меня сложилось впечатление, что и он тоже испытывает чувство тревоги и ему предстоит разрешить тот же конфликт. Его ответ был довольно уклончивым: «Не знаю, это не мне решать… поговорите об этом с товарищем Каменевым…». Тогда мне показалось, что, давая мне этот совет, он хотел смягчить наказание, чтобы оно не было «жестоким»^[403].

Она ошибается. Ленину не свойственна слабость. Казнь этой женщины должна стать примером для всех «контрреволюционеров», сигналом для всех, кто хочет развалить молодую Республику Советов. Балабанова поймет все, когда в 1919 году расстреляют нескольких меньшевиков, и, видя ее разочарование, Владимир Ильич холодно ответит: «Неужели вы не понимаете, что, если мы не расстреляем этих нескольких главарей, мы можем оказаться в ситуации, когда нам потребуется расстрелять десять тысяч рабочих?»

Весь день Крупская не принимает участия в разговорах. Она с невозмутимым выражением лица кивает на все слова мужа. Но как только речь заходит о Каплан, ее лицо неожиданно омрачается. А когда в четыре часа дня Ленин уходит отдохнуть, Надежда, провожая Анжелику до машины, обхватывает ее за шею и разражается слезами: «Революционер, казненный в революционной стране! Как же так, так не должно быть!»^[404]

С дачи Ленина Балабанова уезжает, вспоминая слова Ильича. «Красный террор – это неизбежное оружие встающего на ноги класса, у которого есть вооруженный враг; для уничтожения его привилегий он вынужден применять оружие, которое вчерашние правители сами выковали, довели до совершенства, и без стеснения применяли в огромных масштабах»^[405]. Враги пролетариата используют все средства, чтобы подавить коммунистическое восстание. Прибегают даже к алкоголизму: революция рискует утонуть в водке и вине. Все винные погреба Москвы и Петрограда разгромлены. Сами солдаты Преображенского полка – революционного оплота, охранявшего подвалы Зимнего дворца, – напиваются допьяна. Ближе к вечеру появляется лозунг: «Выпьем остатки Романовых»^[406]. «Водка – такая же политическая сила, как и слово. Помните, что каждый день пьянства приближает врагов к победе и возвращает нас в рабство», – предостерегает Троцкий^[407].

Итак, Анжелика смиряется с красным террором. Но со смирением приходит мучительное разочарование. По крайней мере, так она опишет свое душевное состояние позже, когда ее антикоммунизм достигнет высшей точки во время сталинских чисток, уничтожения большевистских лидеров и подписания пакта о ненападении между Германией и Россией. Этакая ретроспектива чувств. Совсем не так она считает в своих «Воспоминаниях» в 1920 году, в пору своей верности коммунистическому режиму. В этих воспоминаниях она полностью оправдывает репрессии, вплоть до порицания «нечестивых и слабоумных», тех, кто не понимает жизненной необходимости для России защищаться от внешних и внутренних напастей.

Те, кто, решая столь важное дело, ослеп от классового дальтонизма, и не понимает, насколько мала разница между войной и гражданской войной во время революции, и что последствия гражданской войны столь же трагичны, эти люди – плохие солдаты революции. Плохие не потому, что они «слишком хороши», как можно было бы упростить подобное отношение. Они плохие солдаты, потому что не умеют дисциплинировать свое сердце, свой разум, свою волю, подчиняя их только одному: осознанию того, чего требует не наш собственный темперамент, а дело, связанное с жизнью или смертью, спасением или гибелью, победой или поражением сотен миллионов человеческих жизней^[408].

В «Мемуарах» 1920 года Балабанова совсем другая, нежели в поздних автобиографиях 1930-х годов. Язык ее резкий, порой жестокий («я бы послала… тех интеллигентов, которые не способны на насилие»). Она доходит до того, что говорит, что они более «вредны и отвратительны», чем сторонники «белого террора». Она ненавидит «добрых людей, которые хотят примириться со своей совестью», чистые души, которые:

…утирают слезы бывшей буржуазии и удивляются, что пролетарская Россия забрала из лачуг и чердаков столько детей и поселила их в бывших дворцах, и что она до сих пор не построила современных тюрем для врагов республики и не подумала пока сделать так, чтобы каждый член Чрезвычайной комиссии был юристом или человеком с высочайшим образованием!^[409]

А если она вынуждена прибегать к средствам и орудию борьбы, к которым она испытывает врожденную ненависть, виноваты в этом классовые враги пролетарской страны. Это достойная месть: яростно подвергнуть побежденного врага наказанию и унижению, используя его же методы борьбы^[410].

В книге «Ленин вблизи», написанной в 1950-е годы, когда Анжелика стала ярой антикоммунисткой, большевистские методы вызывают в ее душе «раскаяние». Она пишет о переполненных тюрьмах. «Бутырки» в Москве – все круги ада: на крыше вместо царского флага развевается красный. Голодающие родственники пытаются передать еду тем, кто находится внутри, толкаются, кричат, умоляют, стоя на морозе. Длинные очереди исхудавших людей. Отчаяние и плач. За порядком следят те же тюремщики, что при Николае II, с той же жестокостью они обращаются с людьми. Для Балабановой это зрелище невыносимо. Она обращается к Ленину, говорит, как ужасно видеть, что некоторые порядки старого режима не изменились, и просит направить ее на работу в «Бутырки», чтобы прекратить пытки заключенных, а «нам избежать позора, проклятий и ответственности».

Ленин. «Но вы не выдержали бы и одного дня таких мучений! Ваши нервы…»

Балабанова. «Неважно, товарищ, хотя бы одним проклятием будет меньше, хочу облегчить хотя бы одно страдание, освободить одного невинного…»^[411]

Анжелика в роли сестры милосердия действует на нервы новому царю. Ему нужны практичные мужчины и женщины, которые не задаются лишними вопросами. В политике нет места чувствам, а в ленинской – тем более. Лучше бы Балабанова не занималась внутренними вопросами, а продолжила бы свою деятельность за границей. Хорошо бы ей вернуться сначала в Стокгольм, а затем в Швейцарию и распределять там московское золото.

Незадолго до отъезда она узнает, что сестра Анна и брат Сергей, лишенные всего имущества и доведенные до нищеты, переехали с семьями в Одессу. В послереволюционной России царят нищета и страшный голод. С большим трудом можно достать хлеб и мясо. Продукты могут получать лишь новые хозяева страны, но никто из них этим не пользуется. Ленин – первый среди тех, кто следует правилу максимальной экономии. Анжелика считает «оскорблением» совет врача есть побольше, не ограничиваясь положенными пайками.

Мой организм преждевременно состарился, истощился до такой степени, что температура не превышала 35,7–8°. Каждая лекция вызывала у меня мучительную боль, и после нее я ложилась в постель. Лечивший меня врач Виноградов, расстрелянный много лет спустя, устал уговаривать меня достать себе белого хлеба; обычный хлеб, который давали небольшими порциями и не каждый день, был из бобов, и часто в нем было немного соломы.

– Скажите: в уставе вашей партии действительно есть запрет на белый хлеб? – повторял врач, человек абсолютно аполитичный.

Я отмахивалась.

– А разве нужны уставы, чтобы было понятно, что нельзя есть белый хлеб, когда у населения нет даже черного? Вы можете это понять?^[412]

Жизнь Балабановой становится аскетичной. Из-за вынужденного голодания у нее ухудшается зрение, но она не идет к окулисту за очками. Она предпочитает одолжить пенсне у товарища, приехавшего из Америки. После выздоровления Ленин встречает ее в Кремле и поражается, увидев любимого товарища, голодного, бледного, с нацепленным на нос пенсне. Анжелика выглядит лет на двадцать старше. Ульянов ругает ее: «Как вам не стыдно, как вы дошли до такого состояния? Посмотрите на меня, я почти ваш ровесник и до сих пор обхожусь без очков. И потом, вы были у окулиста? Вам подобрали очки? Вы ведете себя как неграмотный крестьянин: как вы можете носить непонятно какие очки?»^[413]

Балабанова никогда не стоит в очереди перед казенными кухнями, где раздают несколько мисок тошнотворной жижи и куски черного хлеба с соломой. Когда анархист Марио Мантовани зимой по тридцатиградусному морозу приезжает к ней в гостиницу «Националь», он застает ее лежащей на диване, бледной, измученной, замерзшей, еле дышащей. Марио поднимает ей голову и вливает в рот ложку быстро остывающего супа. «Всегда найдется итальянец, чтобы меня спасти!» – тихо говорит Анжелика, открывая глаза.

Глава семнадцатая

Эфемерная революция

Война заканчивается поражением Германии. Кайзер Вильгельм II отрекается от трона, и рейхсканцлером избирается социал-демократ Фридрих Эберт. Неужели наступил долгожданный момент для революции в Германии? В отличие от других большевиков, Анжелика убеждена, что немецкий пролетариат не последует примеру России. Она хорошо знакома с этой страной и ей известно, насколько сильно влияние СДПГ на рабочих и насколько слабо влияние спартакистов. Ленин тоже это знает, он не верит в «сказку» о скорой мировой революции^[414]. Однако в его речах как молотом по наковальне постоянно звучит эта тема: она становится панацеей от бед, которые переживает русский народ. Анжелика понимает, что это всего лишь успокоительные слова, продиктованные желанием скрыть от русских людей, что никакой солидарности с другими народами нет.

В Европе заканчивается кровавая бойня, Балабанова уезжает из Москвы: ее путь лежит в Швейцарию. Она своими глазами хочет увидеть, что происходит в двух странах, превратившихся в политический вулкан: в Италии и Германии. Но есть и другое предположение: по заданию Ленина она везет деньги итальянским социалистам. Однако получить въездную визу у швейцарских властей не так-то просто. Ситуация облегчается, когда Москва дает добро на репатриацию нескольких швейцарских граждан. Балабановой выдают дипломатический паспорт: она путешествует под эгидой Российского Красного Креста. В начале ноября она на несколько дней останавливается в Берлине, гостит у первого большевистского посла в Германии, 35-летнего Адольфа Абрамовича Иоффе, вступившего в должность в мае 1918 года. В Берлине на вокзале ее ждет посольская машина. Резиденция Иоффе находится на Унтер-ден-Линден, «великолепной аллее, обсаженной деревьями», в «искусственном оазисе покоя и комфорта»^[415]. А вокруг творится нечто ужасное: через несколько дней над императорским дворцом будет поднят белый флаг и вслед за военным поражением случится событие, которое войдет в историю как «ноябрьская революция».

Гнев, страдания и унижения ветеранов войны и немецкого народа облегчают задачу революционерам. На родине Вильгельма II, как и в России Николая II, военное поражение выливается в восстание солдат и матросов.

«Ноябрьская капитуляция, – пишет Франсуа Фюре, – приводит народ к анархии: она как бы повторяет ситуацию в России год назад, ставя на повестку дня революцию, возглавляемую группами крайне левых социалистов». Но события, замечает французский историк, будут развиваться иначе, потому что немецкий Керенский, т. е. социал-демократ Эберт, возглавивший правительство после отречения кайзера, не дает ситуации выйти из-под контроля и пресекает восстание в зародыше. «Но с самого начала на горизонте русской революции маячила германская революция. Предпосылки мятежа возникают во всей Европе: в Венгрии – Белы Куна, в Италии – фабричных советов, даже в победившей Франции, где Советы нашли отклик у профсоюзных и политических ультралевых. Недовольство войной, переросшее в октябрь 1917 года, дало мощный импульс антикапиталистической революции»^[416].

Иоффе и Балабанова много говорят об этом политическом моменте, но ни у того, ни у другой нет особых надежд на то, что Германия может последовать примеру большевиков. Молодой посол должен выполнять приказы и претворять в жизнь секретные инструкции, поступающие к нему из Москвы, направленные на поддержание хороших дипломатических отношений с Берлином и в то же время на тайное финансирование и вооружение революционных групп. Иоффе, по словам Балабановой, вынужден вести эту двойную игру, хотя он не согласен с некоторыми директивами и считает их неприменимыми к ситуации в Германии. С трудом верится: Ленин не стал бы отправлять в Германию в качестве своего первого посла большевика, обуреваемого сомнениями.

Еще за обедом они обсуждают статью Ленина, опубликованную 11 октября в «Правде» под заголовком «Пролетарская революция и ренегат Каутский». Это лобовая атака на основателя австромарксизма, друга Энгельса, ориентир левых социалистов, не примкнувших ни к ленинизму, ни к ревизионизму Бернштейна. Владимир Ильич пишет: «В Европе нет революционных партий. Есть партии предателей, таких как партии Шейдемана, Реноделя, Хендерсона, Сиднея и Беатрис Веббс и компании, или подневольных душ, вроде Каутского». Отсутствие революционной партии в Европе – «великое несчастье», «препятствие», которое надо обязательно преодолеть, и единственный способ сделать это, по мнению Ленина, – «во что бы то ни стало разоблачить предателей вроде Каутского».

Поэтому «устранить» нужно самого авторитетного и заслуживающего доверие оппонента, самого прямого наследника Карла Маркса, критиковавшего роспуск российского учредительного собрания, революционера, который боролся против войны и который основал вместе с Гуго Хассе Независимую социалистическую партию. В своем памфлете «Пролетарская революция» Каутский отмечает, что большевистский режим – это новая форма абсолютизма; он отрицает, что по Марксу диктатура пролетариата является формой правления; напоминает его мнение, что в Соединенных Штатах и Англии пролетариат сможет захватить власть мирным и демократическим путем. По словам Ленина «ренегат Бернштейн оказался щенком по сравнению с ренегатом Каутским». Московский «красный отец» бросил ему обвинение в «вероотступничестве», и, когда уже заканчивал свою брошюру о Каутском (начатую вышеупомянутой статьей в «Правде»), в Германии была провозглашена республика рабочих и военных советов.

Он рад и может написать, что «заключение стало излишним», не понимая, что именно его идеологический догматизм и экстремизм российского правительства способствовали провалу германской революции. «Одиннадцать месяцев большевистской диктатуры в России смогли загасить любое стремление к осуществлению революции, какое только было у Социалистической партии Германии и у Каутского. Большевизму нужна была Коммунистическая Германия, но он сделал все, чтобы она стала невозможной»^[417].

Балабанова не согласна с обвинениями Ленина в адрес Каутского. Она не собирается считать «ренегатом» и «предателем» человека, преподававшего марксизм в социал-демократической партии Германии. Однако Анжелика уже примкнула к ленинской коалиции и следует ее логике.

В Берлине ей не удается встретиться со своей подругой Розой Люксембург, та сидит в тюрьме за антивоенный протест. Однако она успевает встретиться с группой циммервальдцев из независимой социалистической партии Каутского. Встреча происходит в одной из комнат Рейхстага. Анжелика пытается убедить их последовать примеру большевиков, но у ее собеседников много сомнений. Они хотят знать, что на самом деле происходит в России, спрашивают, правда ли то, что пишут западные газеты о политических репрессиях и расправах над товарищами. А как поведут себя французы и англичане? Поддержат они немецкую революцию или будут сторонними наблюдателями, как в случае с русской революцией? А если в Германию все же войдут армии победителей? Анжелика, оправдывающая «красный террор», не может дать убедительного ответа и уходит с отчетливым ощущением, что эти товарищи определенно выбрали другой путь. Она очень огорчена.

Как только поезд, на котором она едет в Цюрих, переезжает границу, она с удивлением читает в газетах заметку о себе. «Анжелика Балабанова, известная революционерка, едет в Швейцарию из России со ста миллионами франков, чтобы устроить революцию здесь и в Италии». Тут же приводится история с «немецким золотом», которое она якобы получила в 1914 году для финансирования кампании социалистов в пользу нейтралитета. Теперь это золото стало российским.

Она категорически все отрицает, однако «невероятная сплетня» становится предметом шуток ее итальянских товарищей. «Сколько миллионов ты нам сегодня принесла?» – спрашивают ее, когда она появляется в кооперативном ресторане в Цюрихе^[418]. Из-за этого случаются и неприятные истории. Например, один мужчина, узнав Балабанову в трамвае, просит у нее в долг семьдесят тысяч франков. Еще ей поступают предложения о покупке домов и гостиницы. Газеты пестрят сплетнями о «подозрительной Анжелике», которая приехала, чтобы устроить в стране конец света и уже занимается подрывной деятельностью в Швейцарии.

Итальянские товарищи защищают ее:

Раньше на революционную и антивоенную пропаганду в Италию рекой лилось немецкое золото. А теперь, когда история с немецким золотом, идущим на революцию, оказалась фальшивкой, вдруг появляется другая: русское золото, золото большевиков. И это русское золото, ровно десять миллионов рублей, это точно подсчитано, перед высылкой из Швейцарии раздавала госпожа Балабанова, и кому? Ясное дело – итальянским социалистам. Это следует из телеграммы одного всем известного великого человека, известного также и в Риме, где даже дети не верят ему ни на грош, который из Стокгольма, где он является специальным посланником все знают кого, пишет и телеграфирует то, что ему велено писать и телеграфировать в различные газеты, весьма патриотические и, как известно, незаинтересованные, такие как Messaggero и Secolo^[419].