Текст книги "Я никогда не была спокойна"

Автор книги: Амедео Маттина

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 24 страниц)

Мир вокруг Балабановой сжимается. Ленин уже несколько лет как умер, Троцкий стал объектом нападок со стороны Зиновьева, в Москве сияет красная звезда Сталина. В Риме ее бывший протеже заткнул рот партиям и профсоюзам и захватил Avanti!. Во Франции жестоко убит Пьеро Гобетти. Та же участь постигла либерала Джованни Амендола. В этом году уходят из жизни Кулишева и Серрати. Ее близкий товарищ Джачинто умирает от сердечного приступа через четыре года после своего «коммунистического обращения» и отстранения Турати и реформистов от власти.

Анжелика убеждена, что Серрати не умер коммунистом, потому что такой человек, как он, не мог стать истинным приверженцем коммунистических идей. Но факт остается фактом: редактор Avanti! вновь приезжал в Москву в 1922 году на IV съезд Коминтерна, и, подавленный успехами фашизма, сдался. Он тешил себя надеждой, что изгнание Турати и реформистов в 1921 году может открыть путь к воссоединению с коммунистами. «Освобождение» – так Серрати озаглавил комментарий к статье в Avanti! посвященной этому изгнанию. Но это было началом его трагического конца. Он увидел, что ИСП не последовала за ним по самоубийственному пути роспуска Коммунистической партии Италии.

В рядах автономистов проявил себя Пьетро Ненни, писавший в Avanti! что «флаг не бросают на землю просто так, как что-то бесполезное. Флаг можно опустить, но с честью, с достоинством, из-за того, что изменились твои идеи»^[527]. На съезде социалистов, состоявшемся в апреле 1923 года, партия подтвердила свои революционные устремления, но дистанцировалась от Третьего Интернационала: ИСП отстаивала свое имя, свои традиции и свою итальянскую индивидуальность. Серрати сделал собственный выбор и перешел к коммунистам «неохотно, доведенный до крайности»^[528].

В последние годы московских гонений его силы ослабли. Враждебно относясь к методам коммунистов, он стал их честным последователем, но лишенным веры в будущее. Его преждевременная смерть была следствием надрыва физических и моральных сил, которые истощались в течение этих долгих лет. Серрати не смог пережить того, что он любил больше всего на свете, во что единственное верил: Итальянскую социалистическую партию. Остаться в стороне и бороться с ней было бы выше его сил. Смерть освободила его от конфликта, о котором знал только он один и который ушел в могилу вместе с ним^[529].

Без харизматического лидера Серрати и бывшего секретаря Лаццари ИСП превратилась в партию сирот, лишенную авторитетного руководства. Дышать в Италии стало нечем. Руководство было вынуждено скрыться за границей. Один за другим лидеры итальянских максималистов стали перебираться в Париж. В 1927 году и Анжелика переехала во французскую столицу по настойчивой просьбе своих товарищей, которые доверили ей место секретаря партии и руководство газетой Avanti!.

Началось очередное испытание, где было все: голод, шпионы и стервятники дуче, и продлилось оно до декабря 1935 года. В своих воспоминаниях Анжелика будет описывать французский период как самый бессмысленный в ее жизни.

Глава двадцать третья

Упорные итало-американские фашисты

В декабре 1935 года, после длительной передышки в Париже, Анжелика ступила на землю Нью-Йорка. Товарищам-максималистам, оставшимся во французской столице, она сказала, что вернется, как только закончится «антифашистское паломничество» в США. Но, поднимаясь на лайнер, Балабанова знала, что после неудачного десятилетия, проведенного среди итальянских беженцев, она еще долго не сможет пересечь океан. В свои пятьдесят восемь лет, без устали работая, она нуждалась в отдыхе и спокойствии, вдали от дантовских кругов, которые она оставила позади, вдали от ненавистных сталинистов, заполонивших Европу вместе с фашистами и нацистами.

«Но ты рождена для страданий», – без конца повторяет ей Эмма Гольдман. Как будто ей есть за что искупать вину. Однако теперь нужно думать о новой жизни, не такой как европейский вулкан, где для Анжелики больше нет места. Америка, на которую она всегда смотрела как на чуждую реальность, дарует ей освобождение, становится безопасным лоном. Ее с энтузиазмом встречают социалист Норман Томас, еврейская община, профсоюзы, особенно профсоюзы швейников (Amalgamated Clothing Workers of America и International Ladies Workers of America). Первый из них (ACWA) – очень богатый профсоюз, он руководит одним из первых в истории США рабочих банков, Amalgamated Bank. Второй (ILGWU) был основан демократическими социалистами Бенджамином Шлезингером и Дэвидом Дубински. Во главе его самой важной секции, влиятельной «Local 89», стоит итало-американец Луиджи Антонини. Президент – Дубинский, русский эмигрант, бежавший в США после революции 1905 года. Именно они становятся главными «спонсорами» Анжелики. Эта политическая среда, разительно отличающаяся от европейской, захватывает ее. Американские социалисты не выступают единым фронтом с коммунистами, более того, они являются их злейшими врагами, как и фашисты.

Анжелику Балабанову принимают как почетного гостя. Ее размещают в нью-йоркском отеле «Плаза Парк» с видом на Центральный парк, это станет ее постоянным местом жительства. В такой удобной постели она не спала со времен черниговской юности. Теперь ей больше не придется каждое утро собирать чемодан. Ей больше не нужно ежедневно думать о том, где поесть и поспать. Ее больше не посещают мысли о самоубийстве. И самое главное, ей больше не нужно без устали бегать с митинга на митинг, с ужасом осознавая, что в этой политической деятельности нет никакого смысла. Наконец-то чистая комната и достойная жизнь. После Парижа она чувствует себя «в раю». Об этом чувстве благополучия она говорит Эмме Гольдман в письме, которое пишет в канун Нового года, через несколько дней после приезда в Нью-Йорк. Она называет свою подругу «my sister, my sweet sister». Между американской анархисткой и русской марксисткой существует глубокая привязанность.

Я думаю о тебе по сто раз на дню. Каждое сравнение и ассоциация мыслей приводит меня к тебе! Конечно, я не могу сказать, что знаю американскую жизнь или американцев. То, что я чувствую, – результат моих наблюдений. Все здесь помогает мне понять, почему ты предпочитаешь жить в Америке, и мне жаль, что ты вынуждена отказаться от нее. И я очень благодарна тебе за то, что ты помогла мне приехать. Ты знаешь, моя дорогая, что значит поддержка, когда приходится сталкиваться с трудностями, как это случалось со мной до самого последнего момента… Здесь я чувствую себя в раю, особенно после Парижа…

Что касается моей работы, я не могу сказать тебе ничего определенного, но надеюсь, что сумею найти какую-то полезную работу. Хотя программа съезда определена на всю зиму, учитывая актуальность темы (проклятый Муссолини!), есть шансы, что я найду что-то еще через госпожу Гроссель, которая, если я правильно помню, кажется, очень заинтересована во мне. Я хотела бы читать лекции в женских и в радикальных еврейских организациях (не только пролетарских), чтобы суметь собрать деньги в пользу жертв гитлеризма. Как видишь, я еще не поселилась в квартире, а живу в Парк Отеле, который мне рекомендовала г-жа Розенфельд и который мне очень нравится. У меня чистая, тихая, теплая комната с хорошим освещением, за которое я не плачу. Вероятно, я останусь здесь. Чистая отдельная комната в районе Центрального парка стоит не меньше. Здесь она стоит девять долларов в неделю^[530].

Бостон, Чикаго, Детройт, Буффало, Филадельфия, Балтимор, Сан-Франциско – в этих городах Анжелика останавливается надолго, на месяцы, в качестве гостьи в еврейских или итало-американских семьях. На неизменных фотографиях, сделанных во дворах во время американских обедов и вечеринок, она предстает в образе «доброй тетушки», среди улыбающихся людей. Она тоже улыбается, но это уже не та застенчивая улыбка, которую Мартов запечатлел в Москве в 1919 году. На американских снимках мы видим на лице натянутую улыбку. Кажется, Анжелика смирилась с формальностями, со всем тем, что так отличается от привычного ей уклада. Это американский образ жизни. Но именно эти новые, немного буржуазные друзья, мелкие бизнесмены, помчатся в больницу, когда в июне 1936 года она поскользнется в ванной комнате отеля «Плаза Парк» и вывихнет плечо. Они приходят с выпечкой, цветами, подарками и в сопровождении своих детей, которых Анжелика обожает, балует и осыпает вниманием.

Все двенадцать лет в США Анжелика окружена искренней привязанностью, не похожей на корыстные «щупальца» Муссолини. Она знакомится с разными людьми, не только с социалистами, но и с либералами, сионистами, представителями Демократической партии. Она ближе сходится с Гаэтано Сальвемини, совместно с которым занимается антифашистской пропагандой. Ее главная задача – поделиться личными впечатлениями от Муссолини, рассказать о его человеческих слабостях, о его предательствах, раскрыть истинную природу фашизма, предостеречь демократические правительства от опасности войны. 3 марта 1936 года газета «Справедливость и свобода», выходящая во Франции, пишет, что в Нью-Йорке…

…в очень популярном пригороде Бруклина, где подавляющее большинство рабочих-иммигрантов, с большим успехом прошло выступление Анжелики Балабановой. От Сицилийского рабочего комитета пришло более 1500 человек: многие не смогли найти себе места в большом зале и вынуждены были уйти. Это было лучшим доказательством того, что здоровая часть итальянской иммиграции, та, что зарабатывает на жизнь своим трудом, по-прежнему придерживается антифашистских взглядов и не поддается патриотической и подстрекательской пропаганде, которую в течение нескольких месяцев ведет подвластная фашистскому режиму пресса, принадлежащая известному богачу, некоему Дженерозо Попе^[531].

Дженерозо Попе – редактор и директор газеты Progresso italiano-americano, призывающей к почитанию Муссолини. Благодаря ему между двумя странами установились «долгие годы согласия», это был «государственный деятель», которого уважали и слушали европейские канцлеры и Белый дом. То, как Рим справился с экономическим кризисом 1929 года, рассматривается как исторический успех, привлекший благосклонное внимание демократических кругов как в Европе, так и в США.

В 1930-е годы корпоративное государство казалось очагом тлеющей промышленности. В то время как Америка отчаянно пыталась выжить, прогресс Италии в судоходстве, в авиации, в гидроэлектротехническом строении и в общественной деятельности представлял собой прекрасный образец конкретных действий и национального планирования. По сравнению с неумелостью, с которой президент Гувер справлялся с экономическим кризисом, итальянский диктатор выглядел образцом государственного деятеля^[532].

Фашистский режим, несомненно, вел себя уверенно на фоне «растерянности» общего мирового кризиса, он представлял «добродетель силы», как писал в 1932 году журнал Fortune. Даже прогрессивная Nation желала, чтобы в Соединенных Штатах появился свой Муссолини (тот еще не стал «вассалом» Гитлера, еще не совершил роковой ошибки, поставив Италию на сторону вермахта, и пока не обнародовал расовые законы 1938 года). Тогда лидер «чернорубашечников» оставался «новым Юлием Цезарем, который наводит страх на весь мир», – писала итало-американская газета Il Progresso.

Британские и американские газеты (в том числе и авторитетная «Нью-Йорк таймс») восхищались человеком, который заставил поезда приходить вовремя, остановил большевистскую Вандею, вызволил Италию из экономической пропасти. Анжелика часто ссылалась на лекции профессора Сальвемини, хорошо известного в Америке, чтобы опровергнуть эту басню. Экономический кризис уже был преодолен благодаря ряду факторов: кредиты, которые Италия получила на войну от США и Англии, не были погашены; забастовки и беспорядки красного двухлетия 1919–20 годов уже сошли на нет; кроме того, сами чернорубашечники, по словам Сальвемини, «активно способствовали обострению послевоенного психологического кризиса в течение этого двухлетнего периода»^[533].

Когда Балабанова приехала в Нью-Йорк, в Америке уже прочно укрепилась слава ее бывшего ученика. Новоизбранный президент Франклин Делано Рузвельт, считавший Муссолини и Сталина «кровными братьями», назвал первого «истинным джентльменом», способным «обновить Италию и предотвратить серьезные потрясения в Европе»^[534]. Это утверждение было полностью противоположно тому, о чем предупреждала Анжелика: дуче – величайший блеф современной истории, аморальный тип у власти, убийца своих «братьев», создатель «социальной чумы»:

По сравнению с его подлым предательством, безобидными кажутся ужасные фигуры Иуды Искариота, продавшего Иисуса Христа за тридцать динариев, и не менее печально известного братоубийцы Каина^[535].

Журналист и профсоюзный деятель Ванни Монтана вспоминает, что «в Нью-Йорке и других американских городах фашистская пропаганда сумела опьянить итальянскую общину тяжелым вином патриотизма, приправленным возрожденной римской славой»^[536]. Фашистская пропаганда также обращалась к рабочим и работницам текстильного профсоюза^[537]. Чтобы добиться всеобщего согласия, Муссолини распустил военизированные группировки «Фашистская лига», отбросил в сторону черный вымпел и повсюду водрузил национальный триколор. А антифашисты продолжали пользоваться старыми клише, были все так же непримиримы и называли фашистами «любого итало-американца, рабочего или любого другого, попавшего под влияние патриотической фашистской пропаганды»^[538].

Итальянское посольство, итальянские консульства, которые Сальвемини называл «шпионами режима», и газеты, верные режиму, работали очень хорошо. Анжелика была глубоко встревожена и удивлена этим ядом, проникшим в среду итало-американцев, особенно самых бедных. Почти все они

труженики, с самопожертвованием работающие ради близких и дальних семей. Приехав в Америку босиком и с узелком на плечах, они прошли через невыразимые лишения и страдания, презираемые всеми за то, что они итальянцы. И вот теперь они без конца слышат, как даже американцы твердят, что Муссолини сделал Италию великой страной, в ней нет безработных, и у каждого дома есть ванная, и поезда приходят вовремя, и Италию уважают и боятся во всем мире. Те, кто говорил обратное, не только разрушали их идеальную родину, но и ранили их личное достоинство: критиковать Муссолини – значит быть врагом Италии, и это было для них личным оскорблением^[539].

Только японская бомбардировка Перл-Харбора и вступление США в войну против зловещего союза Рим – Берлин – Токио вынудят итало-американцев сделать выбор между старой и новой родиной. И они выберут новую, сражаясь и умирая в рядах американской армии. В 1942 году Анжелика получит слабое удовлетворение, бросая упреки, обвинения и даже оскорбления всем тем, кто верил в «Великого Каина».

То, что вы, итальянцы, проживающие или родившиеся в Америке, так или иначе внесли свой вклад в поддержание этого кровожадного и позорного режима своим энтузиазмом или безразличием, возложили на себя ответственность за преступление, не имеющее себе равных, то, что вы позволили, чтобы этот режим террора и шпионажа, принесший моральные и материальные страдания, стали отождествлять с вашим народом и вашей страной, является как для народа, так и для вас позором, и такого вреда не мог бы причинить ни один не патриот. И сегодня вам предстоит искупить эту вину, точно так же, как ваша бедная, униженная, ограбленная и опозоренная родина вот уже четыре десятилетия расплачивается за это безмерными страданиями, непоправимым горем и невыразимым унижением^[540].

Это ее гневная реакция на слухи, ходившие на ее счет. В самом деле, если в материальном отношении она ни в чем не испытывает недостатка, то возмущает ее то, что ей постоянно ставят в вину связь с Муссолини. Это прошлое возвращается, как вышитая алая буква, которую, к своему вечному стыду, должна носить на груди Эстер Принн^[541]. Бенито – главный источник проклятья, которое преследует Анжелику. Сплетни об их интимных отношениях тянутся за ней и ее на другом конце света, невольно подпитываемые самим Муссолини: когда он читает первые главы «Предателя», присланные в Рим итальянским посольством в Вашингтоне, он приходит в ярость и называет Анжелику сумасшедшей, потому что она рассказывает о нем нелепые истории. На самом деле, разглагольствует дуче со своими соратниками, она плохо отзывается обо всех, кто с ней не спал. Фашистская пропаганда тут же пускает в оборот эти гадости. Ей даже приписывают роман с Лениным: об этом пишет Buffalo Evening News, рассказывая о конференции, которую Балабанова проводит в городе, где выходит эта газета. Анжелика подает на издание в суд и выигрывает дело о клевете. Таблоидные не могут не выкинуть еще одну порцию сплетен о ее связи с молодым Бенито: они задаются вопросом, кто является матерью Эдды. И снова Балабанова подает в суд.

Были те, кто смеялся над моими словами, были и такие, кто выражал мне презрение. И когда я продолжала свои антифашистские высказывания, нашлись те, кто не постеснялся намекнуть, что мной движет личная обида. Эпилог этой глупой и печально известной инсинуации произошел в зале суда в Нью-Йорке. Одна из газет этого города, из тех, что процветают на сплетнях и сенсационных новостях, осмелилась опубликовать такую ложь. Тут же был назначен суд, и ей удалось избежать публичных дебатов, опубликовав опровержение и выплатив компенсацию. Вычтя сумму, причитающуюся адвокату, я с большим удовольствием передала ее антифашистским изданиям на нескольких языках, еще раз подчеркнув отвратительное, подлое предательство Муссолини, и помогла таким образом нескольким жертвам фашизма^[542].

Анжелика не понимает, как Муссолини может вызывать такое восхищение и иметь авторитет даже на уровне международного общественного мнения, которое он не контролирует. Она не может понять, как «вульгарный комедиант, продавшийся богачам», может очаровывать публику своим дешевым ораторским искусством. По мнению Балабановой, своей славой великого оратора он обязан восхищенным туристам и льстивым журналистам, которые приезжают в Италию, чтобы «полюбоваться на чудесного человека»^[543].

Подобно любителям сенсаций, которые восхищаются акробатами и фокусниками, хотя знают, что те пользуются обыкновенными трюками, эти гости фашистской Италии, открыв рот, восхищались акробатом, который переворачивал с ног на голову идеи, факты, принципы, словно они в цирке, где прыгают с трапеции на трапецию^[544].

Разумеется, ее понятие об ораторском искусстве, как и обо всем остальном, чем она занимается, – нравственное. Уже в 1920 году в ее «Воспоминаниях» несколько страниц занимает своеобразное пособие по ораторскому искусству: у оратора не должно быть ни малейшего расхождения между мыслями и словами. Нельзя использовать «экзотические и искусственные слова», речь не должна фокусироваться на самом ораторе, нельзя допускать никаких клише и демонстрировать свою образованность, только чтобы произвести впечатление на аудиторию и подчеркнуть разницу между неграмотным народом и оратором, который «наполовину или на три четверти тоже неграмотен». Балабанова – «религиозный» проповедник: когда она говорит, она впадает в транс. Даже чужие речи она переводит столь эмоционально, что всегда вызывает восхищение. Но она не любит, когда аплодируют ей лично: она считает это «осквернением революционной деятельности». Аудиторию должно захватить «социалистическое слово», а оратор должен сохранять нейтральную позицию: только так он может уберечь себя от «тщеславия, честолюбия, от подмены средств целью, того рокового зла, которое привело к моральному и политическому краху стольких ниспровергателей»^[545]. Однако Анжелика осознает, что этот ее образ мыслей «привнес в ее жизнь много трудностей и проблем»^[546].

Надо сказать, что в «теории ораторского искусства» Балабановой есть одно противоречие. К моменту написания воспоминаний у нее уже созрела мысль об отъезде из России, она на собственном опыте ощущала крах коммунистического режима, бессильно наблюдала за интригами, направленными против европейских социалистов и своих дорогих итальянских товарищей. И все же на митингах она держала несогласие при себе. И писала, что «тот, кто не чувствует святости кафедры, на которую он взошел, – самый несчастный из несчастных»^[547].

Но теперь она в Соединенных Штатах, и все это осталось далеко, на расстоянии светового дня – это относится к трем предыдущим жизням. Теперь перед ней совсем другая публика, привыкшая есть, когда выступает оратор, задавать вопросы гостю и ждать от него конкретных ответов, по возможности ироничных и на хорошем английском языке (Анжелика никогда не говорила свободно, но ее сильный русский говор придавал ее манере говорить особую привлекательность). Американская кафедра не дышит святостью: Балабановой платят за «паломничества», организованные Кейт Вулфсон, менеджером, который с огромной скоростью возит ее из одного города в другой.

Подыскать менеджера Анжелике посоветовала Эмма Гольдман: «У тебя патологически отсутствует практический смысл, ты живешь в каком-то своем мире». Гольдман привела Анжелике три причины, по которым лучше жить и работать в США: в отличие от Европы, лекции здесь оплачиваются; американцы любят ходить на лекции как в театр («это избавляет их от чтения и помогает понимать прочитанное, а вот в Англии интеллектуалы не ходят на конференции, а рабочие не тратят на них ни копейки»); в США «работа “самозанятого” возможна и легка».

Тот факт, что у тебя уже есть менеджер, говорит о том, что тебе не будет трудно. Все зависит от хорошей организации. Лучше всего, когда твои выступления запланированы, когда не надо самой организовывать конференции. В этом случае ты ни за что не отвечаешь и ни за что не платишь^[548].

То, что Балабанова берет плату за проведение конференций, не означает, что она стала продажной. Это далеко не так. Еще ей помогает жить и выживать Avanti! и ее небольшая партия, оставшаяся во Франции. Ей нужно все больше и больше денег, потому что она должна финансировать антифашистов, бегущих из Италии, и евреев, покидающих Германию и Австрию. Она не упускает ни одной возможности и приходит в ярость, когда Джордж Селдес не присылает ей ни копейки от продажи своей книги-бестселлера^[549], в которой целая глава посвящена эпизодам из жизни, связанным с Лениным и Муссолини, рассказанным Анжеликой несколько лет назад в Париже. И она подает на него в суд. Он «вор и негодяй», – пишет она Гольдман^[550].

Эмма с трудом верит, что Джордж мог совершить такое, она требует от него объяснений, говоря, что не стоит раздувать скандал из-за денежного вопроса, который может появиться в буржуазной прессе. Селдес объясняет ей, что

ее касается одна лишь страница 38 и нескольких абзацев на странице 39, вот и все. Конечно, возможно, никто не будет публиковать ее автобиографию после выхода моей книги, но это не имеет никакого отношения к делу. Харпер^[551] позвонил мне, чтобы узнать мое мнение о возможной покупке ее мемуаров. Я сказал им, что они просто обязаны их купить и что я помогу отредактировать книгу, если это будет необходимо. Я надеюсь, что она продаст книгу. Я оскорблен, что Балабанова хоть на минуту заподозрила меня^[552].

Когда летом 1936 года Анжелика поскользнулась в отеле «Плаза Парк» и попала в больницу, она была вынуждена прервать свои оплачиваемые турне. Она переезжает в Чикаго, на Западную Ван-Бурен-стрит, в дом своего товарища Александра Винса. Она чувствует себя неловко, но вынуждена просить американский профсоюз о небольшой финансовой поддержке. Поэтому она пишет Карлу Шлоссбергу, казначею Межнационального профсоюза дамских портных. Она объясняет, что, к сожалению, вынуждена отказаться от любой деятельности и зависеть от других людей: «Мне нужна медицинская помощь. Мой врач посоветовал мне оставаться на месте на некоторое время – примерно на месяц». В любом случае лучше не рассказывать друзьям о состоянии ее здоровья, «учитывая неуместность личной ситуации перед лицом настоящей и будущей судьбы человечества»^[553]. Шлоссберг отвечает очень ласковым письмом и пожертвованием в размере трехсот долларов. «Ты не должна чувствовать себя неловко. Все знают, что сумма в 300 долларов внесена на антифашистское дело, которое ты представляешь»^[554].

Лето 1936 года оказалось невеселым. Если несколькими месяцами ранее, по приезде в Америку Анжелика говорила Эмме, что чувствует себя как в раю, теперь ее мучает вынужденная неподвижность, но больше всего – ужасная новость, которую она узнает из газет: Александр Беркман покончил с собой. Саша, любимый друг Гольдман, выстрелил себе в висок. Он был болен: его поедал рак, и он больше не мог терпеть этого. Но настоящая болезнь, которая давно его грызла, называлась «разочарование», «бессилие». Александр, много лет назад изгнанный из США за подрывную деятельность, увидел крах своих идеалов и вернулся из России измученным тяжелыми переживаниями.

«Эмма, мой друг, моя сестра, где ты?» – пишет Анжелика. Она говорит, что надеялась, что новость в «Трибюн» была ошибкой, что она не может поверить, что такой человек, как Саша, мог совершить такой поступок, но понимает, что он «имел право поступить так, как поступил»^[555]. Эмма в отчаянии: больше всего ее мучает то, что она не до конца понимает причины самоубийства. Действительно, он был болен, и последние приступы боли изнуряли его, но за несколько дней до того, как он покончил с собой, он не проявлял никаких признаков, которые могли бы свидетельствовать о том, что он совершит самоубийство. Последний раз они общались 27 июня, в день 67-летия Эммы, в четыре часа дня. «Он застрелился в полночь. То, что происходило в течение этих восьми часов, не дает мне покоя». Эмма в полном смятении: ее борьба в Англии, куда она переехала много лет назад, потерпела фиаско; теперь она оказалась во Франции, голодная и без Саши. «У меня ничего не осталось, ничего. Зачем жить, для кого, ради чего? Так бессмысленно и совершенно бесполезно ждать…»^[556]

Жизнь Балабановой снова безрадостна и усугубляется кошмарной международной политической ситуацией. Размышлять о своих внутренних переживаниях некогда: надо заниматься делом. Прежде всего антифашистской пропагандой. Анжелика, почти шестидесятилетняя маленькая женщина, снова начинает проповедовать антифашизм, приводя доводы, не входившие раньше в ее идеологический арсенал. Теперь лейтмотивом ее выступлений становится демократия, а также социальная справедливость. Нельзя отменить свободу в одной стране без последствий в других странах. Вот почему изучение итальянского примера важно и для американцев: «Ни одна страна не застрахована от бедствий фашизма». Именно это она тщетно проповедовала в Германии и Австрии в 1920-е годы. И вот теперь ее предсказание сбылось. Ее задача заключается в сборе средств для вывоза евреев из Европы, но рабочие, которые приходят на ее конференции, не отличаются особой солидарностью: ей требуется шесть недель, чтобы собрать тридцать долларов.

И вновь она обращается к Шлоссбергу. Она пишет ему проникновенное письмо. «Я пишу, чтобы попросить тебя помочь мне помочь^[557]. Мне нужно помочь одной венской семье. Кроме того, что они евреи и радикалы, у них настолько еврейская внешность, что я содрогаюсь каждый раз, когда думаю, что может с ними произойти каждый день, каждый час. Пожалуйста, помоги мне! Скажи, не знаешь ли ты организацию, которая занимается выдачей виз для британцев из Найроби? Такой запрос я получила из Вены через Париж. Я прошу прощения за то, что прошу тебя помочь мне, но я считаю это своим долгом…»^[558] Вскоре после этого приходит ответ из секретариата профсоюза, подтверждающий его готовность помочь евреям. Действительно, в эти же дни венской семье была оказана помощь в побеге. Самой действенной является «организация госпожи Розовской и HIA^[559], которые занимаются именно такими делами». Однако, по мнению секретариата профсоюза, «ситуация сложилась безысходная»^[560].

И это только начало трагедии: худшее еще впереди – в ноябре 1939 года наступает «Хрустальная ночь», за ней – Холокост. Рим следует политическому курсу Берлина и принимает расистские законы: начинается исход итальянских евреев. Среди них и Маргарита Сарфатти, бывшая любовница дуче, которую он отдалил, а потом прогнал: вокруг много других, более молодых женщин, ему не до престарелой Маргариты. Синьора Грассини – прошлое, она напоминает ему о возрасте, и это заставляет его чувствовать себя старым, а старение вызывает у Бенито тревогу. Теперь близость с ней вызывает у него отвращение, и ей закрыт вход в Палаццо Венеция^[561]. Муза некогда молодого редактора Avanti! вытеснившая Анжелику Балабанову, утонченная вдохновительница стольких политических и культурных битв, последовавшая за Муссолини в Марше на Рим, теперь не нужна. Она еврейка, ей пятьдесят восемь лет. У Бенито уже два года роман с девушкой двадцати шести лет, Клареттой Петаччи^[562]. Сарфатти понимает, что фашизм охвачен вирусом антисемитизма. Евреев исключают из фашистской партии, в списке уже есть и ее имя, ее, одной из основательниц партии. Маргарита бежит в Париж с драгоценностями и пачкой любовных писем от Муссолини. Она посещает самые шикарные салоны, например – Коко Шанель и Кокто, но ее цель – Соединенные Штаты, где она уже была в 1934 году.

Это была успешная поездка. Газеты говорили о ней как о подруге дуче, представительнице величайшего социального эксперимента современной эпохи – фашизма. В 1938 году Маргарита снова уехала в Америку, но прием был уже не тот, что четырьмя годами ранее. Имидж Муссолини среди американцев (но не среди итальянцев) рухнул из-за расистских законов, союза с Гитлером и жестоких нацистских погромов. В Европе ощущалось веяние войны, которое очень беспокоило вашингтонскую администрацию: гражданская война в Испании – лишь предвестие того, что произойдет вскоре после этого.

Все помнят, что Сарфатти – фашистка первого призыва, но она умелый манипулятор: теперь она утверждает, что подвергалась политическим преследованиям, что Муссолини изменил и продался немцам. Часть еврейской общины верит в это и организует Маргарите несколько лекций в университетах и колледжах. Балабанова в ярости, она возмущена приемом, оказанным давней сопернице. Она пишет Сальвемини, предлагая ему подписать обращение-обвинение, в котором будет сказано, что Сарфатти выставляет себя жертвой фашизма. Но профессор из Мольфетты отвечает, что это ничего не даст: все скажут, что это просто свара между итальянцами. Гораздо лучше мобилизовать на это группу евреев и американцев: «Если что, мы, итальянцы, могли бы вмешаться позже, чтобы подтвердить своими показаниями обвинения в ее адрес»^[563].