Текст книги "Способность любить"

Автор книги: Аллан Фромм

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 23 страниц)

Но эта любовь другая. Когда я говорю, что буду любить тебя вечно, что я сделаю все, чтобы ты был счастлив, я говорю, что эта любовь – надежная.

Так новобрачные говорят друг другу, они сами в это верят, и они счастливы. Через три дня после свадьбы муж смотрит решающий матч по футболу, и именно в тот момент, когда нападающий делает бросок, жена нечаянно встает перед экраном. Муж пропустил великий момент: он не видел завершения броска.

Говорит ли он в возбуждении и раздражении: «Дорогая, я всегда счастлив, когда ты заполняешь поле моего зрения»? Ничего подобного. Скорее всего, он не по-джентльменски выругается, и жена сразу впадет в депрессию и почувствует, что ее совсем не любят.

А он и не догадается об этом, потому что будет продолжать следить за игрой. Несколько часов спустя он заметит, что жена с ним не разговаривает. Он ничего не понимает; недоуменно пожимает плечами: таковы женщины. Наконец, все более откровенно выражая свою обиду, она привлечет его внимание и скажет, что он ее не любит. Он будет возражать, говорить, что любит. Начнется спор, любят ли они друг друга, в ходе спора он окажется в замешательстве и будет сердиться, она зальется слезами, и ни один из них не поймет, как самый тривиальный случай смог вызвать у них такие сильные чувства.

И дело, конечно, не в его неожиданном, мгновенном взрыве, когда она закрыла экран. Она могла бы отмахнуться от этого эпизода, рассмеяться, извиниться, ответить чем– то таким же, если бы не была задета ее старая рана. Эта рана никогда и ни у кого из нас не заживает – рана, вызванная ненадежностью нашей ранней любви. И малейшая эмоциональная капля снова вызывает боль.

Долгие месяцы ухаживания и три дня после свадьбы муж много раз заверял ее, что ничто не способно встать между ними. Но тут между ними оказался телевизор. Между ними оказался футбольный матч. Все это происходило и раньше, происходило неоднократно. Он говорит, как говорили ее родители в детстве: я буду тебя любить, если ты будешь правильно поступать. А оказаться перед экраном в тот момент, когда нападающий делает бросок, – неправильно.

Любовь по обязательству

Этот случай показывает также, что любовь, которую они провозглашают и в которую верят, на самом деле любовь по обязательству, а не реальная. Как только она становится реальной, она им перестает нравиться. Пока их «вечная» любовь не начинает проходить проверку, сталкиваясь с реальностью, они наслаждаются друг другом, но когда происходит что-то такое, что показывает им, какова их любовь в реальности, они испытывают потрясение. Потрясает их

[156]

открытие, что их любовь совсем не особая, что она такая же, какую они много лет назад испытали будучи младенцами.

Эту любовь жена испытывала, когда в детстве сидела на коленях у отца, разглядывала его часы, слушала, как они тикают. Они с отцом наслаждаются обществом друг друга. Отец подносит к ней часы, чтобы она получше разглядела их, прикладывает к ее уху, чтобы послушала, с улыбкой смотрит на ее лицо. Потом кладет часы ей в руку, она их роняет, и отец мгновенно из любящего становится разгневанным и нелюбящим. Но почему? Ребенок не может понять. Девочка только усваивает, что для нее любовь ненадежна; истинная любовь не бывает гладкой.

Некоторые вырастают, влюбляются, ссорятся и мирятся; любовь и у них не бывает гладкой, но они как-то с этим уживаются. Другие всегда остаются настороже, боятся любви, а некоторые так и не вступают в брак. Они могут подойти к порогу брака, но никогда его не пересекают. Постоянная любовь с ее ненадежностью и болезненным непостоянством их слишком пугает.

Таких людей несовершенная любовь детства привела к неспособности любить. Нелюбовь, любовь с условиями, ненадежная любовь – все это оставило слишком большой шрам, чтобы они могли снова решиться полюбить.

Но большинство людей не так откровенно поражены. Нам может не хватать способности любить, но мы учимся развивать эту способность. Мы снова и снова доказываем это бесчисленными любовными действиями. Мы извиняемся и просим прощение. Доброта и милосердие не утратили свой смысл в современной жизни. Агрессивность не отняла у нас окончательно возможности сотрудничать. Мы живем в мире, в котором любовь и нелюбовь сосуществуют, и было бы одинаково ошибочно и нереалистично утверждать, что та или другая исчезли.

[157]

Дорога с препятствиями

Анализ неспособности любить может легко обескуражить. Мы не можем отрицать того, что на нашу взрослую любовь оказывает сильное влияние ранняя любовь нашего детства. У взрослых любовь часто несовершенна, потому что была несовершенна в их детстве. Так много трудностей на дороге любви, что легко свернуть с верного пути. И все это происходит в ходе нормального роста!

Но всякий честный человек должен признать, что взросление – всегда дорога с препятствиями, полная нормальных и естественных опасностей. Рост можно определить как выработку способности справляться с этими опасностями. Даже растению, даже овощу приходится преодолевать множество опасностей и препятствий, прежде чем принести плоды и семена. Не нужно большого воображения, чтобы понять, насколько сложней рост человека. И если мы рассматриваем любовь как сердцевину жизни, мы должны ожидать, что дорога любви тоже усеяна камнями преткновения.

И конечно, серьезный читатель захочет узнать, как преодолевать эти препятствия. Чем лучше он знаком с ними, тем выше его шансы удовлетворить свое стремление к любви. Наиболее серьезную категорию психологических трудностей представляют невротические элементы в любви.

[158]

9. НЕВРОТИЧЕСКАЯ ЛЮБОВЬ, ЕЕ ИСТОЧНИКИ

Чтобы получить хоть какой-то прок от исследования невротической любви, нужно сначала определить, что мы понимаем под словом «невротический». Еще недавно мы использовали это слово с большой легкостью применительно к другим. На любое нестандартное или неприятное поведение мы реагировали фразой: «О, он невротик» или «Она невротичка». Но мы почти никогда не говорили: «Ты невротик», если не были готовы потерять друга. И крайне редко человек говорил самому себе: «Я невротик». Если и говорил, то только своему психоаналитику. Перефразируя слова Квейкера ¹, сказанные жене: «Все в мире невротики, кроме тебя и меня», мы могли бы про себя добавить: «Да и ты тоже немного невротик».

Сегодня ситуация стала хуже. Мы сами себя называем невротиками, но не с диагностической откровенностью,

¹Квейкер – вечно разочарованный персонаж романа Генри Филдинга «История Тома Джонса найденыша». – Прим. перев.

[159]

которая свидетельствует о попытке помочь себе. Люди используют это слово как пароль, дающий доступ в фешенебельный модный круг. Это одновременно хвастливое утверждение собственной честности и тайное признание своей беспомощности.

В целях вежливости следовало бы начать с заявления, что, говоря о невротиках, мы не имеем в виду присутствующих. Но мы этого делать не будем, потому что речь пойдет именно о вас и обо мне. Нам, возможно, нелегко будет узнать себя на этих страницах, потому что каждый из нас тщательно скрывает свои невротические тенденции от самого себя, так что ни один из нас точно не представлен в историях болезни.

Но невротические тенденции есть у всех. Как никто из нас не может похвастать совершенным физическим здоровьем, точно так же ни у кого нет совершенного психологического здоровья. Мы не испытываем замешательства, обсуждая свои физические болезни и недостатки. Напротив, люди испытывают определенное удовольствие, рассказывая о своей головной боли, боли в спине, нарушениях пищеварения и особенно о перенесенных операциях. Им даже нравится слушать об этом при условии, что потом у них будет возможность рассказать о своих увлекательных болячках. Однако редко кто из нас рассказывает с таким же пылом о своих психологических нарушениях. Мы говорим о том, что нас раздражает, о людях, которые нам не нравятся, о ситуации, вызывающей депрессию, но редко видим во всем этом признаки собственных психологических отклонений от нормы. Однако сегодня мы получаем все больше сведений по психологии, и, возможно, будущие поколения станут с большей откровенностью говорить о своих личных проблемах.

Это совсем не означает, что мы должны быть поглощены своими психологическими трудностями. Их нечего бояться, но нечем и гордиться. Они просто есть, они существуют. Несколько лет назад один психиатр написал популярную книгу «Радуйся: ты невротик». В предисловии автор по существу говорит: «Видите, я невротик и пишу эту книгу. Значит, невроз может приносить прибыль». Книга

[160]

стала бестселлером, и в этом смысле автор оказался прав. Многие захотели узнать что-нибудь хорошее о своих неврозах и потому покупали книгу. Но радоваться тому, что вы невротик, значит, радоваться тому, что вы несчастны, радоваться тому, что вы платите исключительно высокую психологическую цену за все, что получаете от жизни.

Мы должны проводить различие между понятиями «быть невротиком» и «иметь невротические тенденции». Такие тенденции есть у всех. Все мы уязвимы в какой-то области, точно так же, как уязвимы к определенным физическим заболеваниям. У некоторых часто болит голова, другие легко простужаются, третьи не могут усваивать определенные виды пищи. С другой стороны, невротик не просто уязвим. Он уже болен. Невротик не человек, у которого есть невроз, – невроз владеет этим человеком. Больной одержим своим неврозом.

Неуловимое «нормальный»

Нормально иметь невротические тенденции, но ненормально быть невротиком. «Нормальный» – еще одно ело– во, которое мы постоянно употребляем, но которое очень трудно точно определить. Когда я был студентом, мне пришло в голову, что неплохо бы знать, что психиатры и психологи понимают под этим словом. Я смотрел указатели терминов всех книг по аномальной психологии и смежным областям и, к своему изумлению, не смог найти это слово. Не веря себе, я решил, что это просто ошибка, потому что указатели обычно готовит не сам автор, а кто-то в издательстве. Однако, прочитав многие из этих книг и просмотрев остальные, я убедился, что слово «нормальный» в них отсутствует.

Мне показалось это нелогичным, поскольку авторы обсуждали аномальное, а смысл слова «аномальный» определяется по отношению к значению слова «нормальный». Тогда я стал искать упоминания слов «аномальный» и «невротический». Здесь я нашел достаточно и даже более чем

[161]

достаточно ссылок, но специалисты настолько расходились в своих мнениях, что я запутался и отказался от своего небольшого личного исследовательского проекта.

Сравнительно недавно в психологической литературе была предпринята попытка прояснить значение терминов «аномальный» и «нормальный» с помощью понятия «приспособление». Под приспособлением мы не имеем в виду психологическое смирение с неизбежным, своего рода стоическое принятие болезней, унаследованных плотью.

В клинической психологии мы используем этот термин, как его используют инженеры. Механизм создается таким образом, чтобы он смог выдержать все возможные напряжения и продолжать функционировать. Хорошо приспособленным, нормальным человеком мы считаем того, кто достиг определенного равновесия между своими потребностями и возможностями их удовлетворения, с одной стороны, и своими социальными возможностями и существующими запретами, с другой. Хорошее приспособление – это действующее, или эффективное, или очень удачное равновесие между тем, что человек представляет миру, и тем, чего ожидает от него мир. Если две эти стороны могут сливаться таким образом, что человек получает удовлетворение от жизни и не доставляет обществу больших неприятностей, мы считаем такого человека «нормальным», или «хорошо приспособленным».

Нормальный человек ставит перед собой и преследует разумные цели. Под «разумными» в данном контексте мы имеем в виду цели, которые являются результатом мысли. Нормальный человек достаточно обдумал свои цели, чтобы знать, что они для него, вероятно, хороши. Конечно, к этому имеет прямое отношение жизненный опыт. Молодой человек может ставить перед собой нереальные цели, например, победить в турнире, к которому он не готов, и нам это не покажется ненормальным. Этот молодой человек не неразумен – ему просто не хватает опыта. Но если в тридцать и сорок лет он по-прежнему ставит перед собой цели такого рода, мы начинаем поглядывать на него искоса. Мы считаем, что к такому возрасту он уже должен знать, что

для него хорошо. То, что дошкольник хочет стать ковбоем или пожарным, приводит нас в отчаяние не больше, чем романтическое стремление подростка путешествовать по миру на грузовом пароходе; или если преуспевающий бизнесмен говорит о своей мечте стать бродягой и трактирным попрошайкой. Мечты детей и взрослых – одно дело, решения – совсем другое.

Ничего обязывающего в мечтах нет. Такие праздные мысли не порождают цели, которые могли бы заставить нас действовать. В сущности, неудача в достижении таких целей была бы лучше успеха, если бы он нас ждал; неудача спасает от катастрофы, связанной с таким успехом. Как часто мы мечтаем: «Если бы только мне не пришлось зарабатывать себе на жизнь, если бы у меня был миллион и я смог бы уйти в отставку, у меня не было бы никаких проблем. Моя единственная проблема в том, что мне никогда не хватает денег». Как ни удивительно, но подобные люди часто осуществляют свое желание, но через короткое время начинают распадаться на куски, просто потому что больше не работают, ни к чему не стремятся, не ставят перед собой цели, которые имели для них смысл и были важны.

Как мы сказали, нормальная личность относительно свободна в преследовании своих целей. Невротическая личность – прямая противоположность. Такой человек не свободен. Он одержим, им правят внутренние силы, которые он не в состоянии контролировать, силы, которые не дают ему работать ради достижения разумных целей, а во многих случаях даже не дают разумно выбрать эти цели.

Проверка реальностью

Теперь необходимо сделать еще одно уточнение – провести различие между «невротиком» и «психотиком». «Психо– тик» – профессиональный термин для обозначения того, что в разговорной речи мы называем безумием, и отличительный признак психотика – утрата связи с реальностью. Он видит или слышит как реальное то, что происходит только в его

[163]

воображении и что мы называем галлюцинациями. Или он неверно истолковывает, интерпретирует то, что на самом деле происходит вокруг него, до такой степени, что не только испытывает страдания, но и может причинить серьезные неприятности другим. Он может увидеть двух говорящих, заключить, что они договариваются его убить, убежать в ужасе и спрятаться. Или напасть на предполагаемых врагов, считая, что тем самым спасает свою жизнь. Это опасное психотическое поведение, и связано оно в неверной интерпретацией действительности, с полным разрывом с реальностью.

С другой стороны, невротик такого разрыва с действительностью не испытывает. Его поведение не обязательно странное или необычное в каком-то отношении. Часто его не отличить от окружающих, потому что он вырабатывает защиту, позволяющую ему держать психологические трудности в самом себе. Мы и сами помогаем невротику сохранять тайну. В повседневном поведении мы не диагностируем других, а скорее судим о них на основании того, что мы к ним испытываем. О человеке, который нам нравится или который нам близок, мы говорим: у него есть мужество придерживаться своих убеждений, он принципиален. Но если этот человек нам не нравится или может своим поведением причинить нам неприятности, мы то же самое поведение называем упрямством. В обоих случаях диагностическая картина одна и та же – человек психологически негибок. Но в зависимости от того, удовлетворяет или не удовлетворяет нас поведение этого человека, мы его принимаем или нет.

Таким образом, невротическое поведение может рассматриваться благосклонно, хотя других оно может раздражать или даже стать невыносимым. При обычном ходе событий оно не кажется нам ненормальным. Никто не ждет от нас, что нам будут все нравиться – это само по себе неразумно.

Далее невротик способен приспосабливаться к реальности. Он вырабатывает некое соглашение с ней. Психологическая цена, которую он за это платит, высока, и потому его приспособленность испытывает напряжение. Нелегко определить, какую именно цену он платит при такой

[164]

потере свободы. Ее можно увидеть, только когда невротические требования приобретают очевидную форму.

Таков, например, человек, который моет руки всякий раз, как к чему-то притронется. Если он десятки и сотни раз за день моет руки, очевидно, у него мало времени на остальное. Из него получается очень плохой любящий – хотя бы из-за недостатка времени.

Это, конечно, крайность, и именно потому, что это крайность, здесь очевидно ограничение свободы. Такой человек буквально одержим своим неврозом. Каждый раз как он к чему-то прикасается, руки его становятся непригодными к употреблению, и он должен немедленно что-то сделать, чтобы примириться со своим причудливо искаженным миром. Сам он вполне может считать эти титанические силы, руководящие его поведением, иррациональными. Он может делать слабые попытки рационализировать свое поведение, оправдывать его, например, так: «Знаете, в наше время так легко подцепить заразу». Но даже в таком случае он понимает, что это всего лишь предлог, и признает, что ничем не может помочь себе, что эти силы владеют им.

Этот случай встречается не так уж часто, хотя и редким его не назовешь. Редки только самые крайние его проявления. Большинство из нас до определенной степени обладают невротическими тенденциями, никто не свободен абсолютно в своих поисках счастья, вопреки тому, что говорится в Конституции Соединенных Штатов.

Поскольку в данный момент невротики, то есть люди, страдающие неврозами и, согласно нашему определению, ненормальные, нас не интересуют, а интересуют только нормальные, такие, как вы и я, нет необходимости вдаваться в более подробный анализ неврозов. Нам нужно знать о собственных невротических тенденциях, уметь распознавать их в себе. И еще мы хотим знать, как эти тенденции воздействуют на нашу свободу поисков счастья – в данном случае счастья в виде любви.

Обычные проявления невротических тенденций можно свести к четырем категориям: тревога, низкая самооценка, незрелость и подсознательная фиксация. Рассмотрим их по очереди.

[165]

Самый распространенный признак – тревога

Невротическая тенденция, которая до определенной степени существует у каждого из нас, это тревога. Это форма страха, но не такого острого, как настоящий страх; это страх притупленный, рассеянный, ускользающее ощущение неуверенности или небезопасности. Предположим, вы гуляете в парке и, повернув за угол, неожиданно видите льва, настоящего живого льва, который преграждает вам путь. Если лев не в клетке, вы, конечно, по-настоящему испугаетесь. Да и кто бы на вашем месте не испугался? Но если он в клетке в зоопарке и вы будете неспокойны, подумаете о том, достаточно ли прочна клетка и что произойдет, если лев вырвется на свободу, – вот в этом случае вы испытаете тревогу.

Тревога – это страх, в чем-то отъединенный от реальности; она похожа на невысокую температуру. С такой температурой вы можете ходить на работу, можете забывать о ней; но эта слегка повышенная температура предрасполагает вас к более острым и несоответствующим реакциям, чем в обычном опыте. Точно так же тревога делает нас склонными к крайним реакциям. Это хронический предупредительный страх, который подчеркивает и преувеличивает возможные опасности любой ситуации. Тревога заставляет нас испытывать элементы опасности там, где никакой опасности не существует или она крайне мала, как в случае со львом в клетке. Такая тревога – главный признак нашего ощущения небезопасности.

Как возникает такая тревога? На этот счет существует множество теорий, и среди них есть весьма любопытные. Например, известный психолог Отто Ранк утверждал, что сам по себе факт рождения достаточен, чтобы заставить любого человека испытывать тревогу. Ранк разработал теорию, известную под названием теории родовой травмы. Если свести ее к самым основам, теория утверждает: все мы в чреве матери, где все наши потребности удовлетворяются сами собой, чувствуем себя так комфортно, что бесцеремонное

[166]

выбрасывание в холодный враждебный мир становится сильнейшим травматическим переживанием, шоком, от которого мы никогда так и не оправляемся. Своим первым же звуком – протестующим криком – мы говорим миру, что думаем о нем. Впоследствии мы не стремимся буквально обратно в чрево, но пытаемся смягчить или устранить тревогу, вызванную рождением. Согласно этой теории, тревога абсолютно универсальна. Ни один человек не может полностью ее устранить.

Альфред Адлер, другой знаменитый психолог, который был современником Фрейда и одно время даже работал с ним, предположил, что определенное количество тревоги неизбежно просто потому, что мы рождаемся беспомощными. Мы с самого начала зависимы, не способны ничего сами для себя сделать. Первые свои годы мы проводим в мире гигантов, которые смотрят на нас сверху вниз и бывают иногда добры, а иногда нет и далеко не всегда нас понимают. Требуется несколько лет, чтобы дорасти до того, чтобы иметь возможность ухватиться за дверную ручку, и тут мы обнаруживаем, что нам не хватает сил, чтобы эту ручку повернуть и открыть дверь. Первые годы полны разочаровывающих переживаний, и эти переживания заставляют нас всю жизнь испытывать тревогу и опасения. В зависимости от того, как с нами обращались в эти первые годы, тревога усиливается или ослабевает, так что степень ее проявления у каждого человека разная. Но, согласно теории Адлера, тревога до определенной степени неизбежна у любого человека.

Зигмунд Фрейд разработал более сложную теорию, основанную на уже знакомом нам предположении о том, что все мы представители царства животных и, по существу, рождается маленький зверек, комок физических потребностей и желаний. Эти фундаментальные животные потребности и желания Фрейд собрал вместе как часть личности человека и назвал «ид». Первоначально, согласно описанию Фрейда, эти настоятельные неотложные физические желания, это кипящее «ид» доминирует в жизни маленького человека. Но на протяжении первых лет жизни ребенок обнаруживает, что он в мире не один и что он не живет в

[167]

джунглях. Он живет в сложном мире, он окружен другими людьми, которые старше его и дальше отошли от животной стадии, они более цивилизованны, более очеловечены и требуют, чтобы и он становился цивилизованным. Они приказывают делать одно и воздерживаться от другого, и ребенок чувствует, что должен выполнять их требования, чтобы по– прежнему удовлетворялись его желания.

Так каждый из нас вступает в цивилизованное человеческое общество. Мы идентифицируем себя с этими старшими членами общества, которые обладают над нами властью, и развиваем совесть, принимая их правила, так что даже если их нет рядом, чтобы сказать, как нужно вести себя, мы говорим это себе сами. Мы сами начинаем контролировать свои желания, управлять «ид» внутри нас. Эту совесть Фрейд назвал суперэго.

Таким образом, суперэго до определенной степени контролирует «ид», но никогда не устраняет эти кипящие животные силы. И поэтому в каждом из нас продолжается конфликт этих двух начал, конфликт сил «ид» и сил суперэго. Эта продолжающаяся всю жизнь битва поднимает облака пьши, и эта пыль и есть тревога. В битве всегда существует угроза, что один из противников победит, что одна сторона одолеет другую – либо суперэго лишит нас удовлетворения наших глубочайших желаний, либо «ид» поведет нас в направлении, которое вызовет у нас чувство вины: мы ведь в первые годы жизни узнали, что желания «ид» по большей части неприемлемы для человеческого общества, в котором мы живем.

Таким образом, согласно Фрейду, мы также не можем избежать ранних опытов, порождающих тревогу.

Многие обычные детские переживания способны обострить эту начальную тревогу. Своего рода комплекс враждебность—вина—тревога – знакомый компонент годов роста. Мы любим родителей, но, когда они что-нибудь нам не разрешают, мы на них сердимся, испытываем враждебность к ним и можем даже открыто ее проявить. И тогда, продолжая любить родителей или опасаясь потерять их любовь, мы испытываем волну чувства вины, что в свою

[168]

очередь вызывает в нас потребность в наказании, чтобы снять эту вину, и мы переживаем страх наказания. Родители могут давить на нас, но даже если они этого не делают, сама жизнь и наш рост ставят нас в ситуации напряжения, например в школе или с друзьями. Нас постоянно выталкивают из безопасного и удобного, потому что знакомого, нынешнего этапа роста на следующий, на котором нам предстоит встречаться с новыми людьми и ситуациями, принимать решения, брать на себя все увеличивающуюся ответственность.

Есть еще многочисленные жизненные случайности: ребенка закрыли в шкафу, он потерялся в супермаркете, встретился с рычащей собакой. Мы видим, как другие испытывают боль, видим, как заболевает кто-то из родителей или друзей, кто-нибудь из членов семьи может умереть. Все эти переживания оставляют шрамы в виде склонности к страху, тревоге.

Удивительно, что наша тревога не так уж сильна. Жизнь полна опасностей и случайностей. И мы узнаем об этом в таком юном возрасте, когда еще не можем этим опасностям противостоять или относиться к ним философски.

Одна из причин того, что тревога не подавляет нас, заключается в том, что мы научились с ней справляться. Мы объединяемся в различные социальные группы, организованные или возникшие по географической случайности; мы идентифицируем себя с членами группы и чувствуем, как расширяется наше индивидуальное эго в такой группе. Мы пользуемся защитой группы; что бы ни случилось, мы не будем противостоять опасности в одиночку. Такой группой служит семья; таковы подростковые банды, загородные клубы ¹, соседи, нация. Группы бывают любых размеров и способны удовлетворить любые потребности.

Мы также ослабляем тревогу, собирая вокруг себя не людей, а имущество: богатство, успех, статус – все это ук-

¹Типично американский обычай – устраиваемые в сельской местности для жителей города закрытые клубы с теннисными кортами, плавательными бассейнами и т. п. – Прим. перев.

[169]

репляет нас и позволяет меньше опасаться безымянной угрозы катастрофы. Гораздо реже – и для этого нужны особые данные – избавление от тревоги достигается в творчестве. Для художника создание произведения искусства – это катарсис, освобождение в приемлемой форме искусства, и такое освобождение способно, по крайней мере на время, рассеять тревогу. В таком освобождении от тревоги может участвовать не только сам художник, но и все мы, когда видим картину или игру на сцене, или слышим симфонию, или читаем роман или стихотворение. Наши эстетические реакции – это избавление от нашей собственной тревоги. Отчасти величие греческих трагедий и трагедий Шекспира заключается в том, что они способны заставить нас ощутить катарсис, душевное освобождение.

И наконец, мы все смягчаем тревогу в поисках любви. То, как мы привносим в любовь свою тревогу и как нам удается или не удается использовать любовь для смягчения тревоги – все это подробней будет рассмотрено ниже.

Самооценка и культивирование неудач

В ходе роста мы вырабатываем представление о собственной личности и учимся оценивать эту личность, то есть создаем самооценку. Мы создаем представление не только о том, кто мы, но и о том, какие мы. Это развитие приходится на те же годы и проходит через тот же опыт, что развитие тревоги. Будучи маленькими, зависимыми, неумелыми и часто ошибающимися, обнаруживая порой, что нас как будто не любят, постоянно поступая несоответственно предъявляемым к нам ожиданиям, мы начинаем считать себя неудачниками. Нам кажется, что родители и весь мир считают нас неадекватными и недостойными, и мы соглашаемся с этим мнением. Иными словами, мы вырабатываем низкую самооценку. Это вторая распространенная невротическая тенденция.

Один из способов, которым мы выражаем плохое мнение о себе, это стремление подтвердить такое мнение в

[170]

действительности; иными словами, мы культивируем неудачи. Если вы увидите в этом противоречие, вспомните, что неудачи казались нам нашей участью на протяжении всего времени роста, мы приспособились к такому представлению о себе, приняв его. Неудача – это наша норма; она знакома и потому удобна. А все остальное кажется незнакомым и потому пугающим.

И вот мы видим, как многие люди, успех у которых буквально в руках, словно нарочно избегают его, отбрасывают от себя, превращают в неудачу. Я был знаком со старшеклассником, который завоевывал основные награды в школе, но не мог сдать языковой экзамен. Он был блестящим учеником, получал отличные отметки по всем предметам, но не смог сдать испанский. На этом уровне сдать экзамен по языку можно при помощи одной механической памяти, а все виды памяти были самой сильной стороной этого ученика. Казалось невероятным, что он не может сдать испанский – разве что он сам «хотел» провалиться. Если рассмотреть его поведение с точки зрения самооценки, которая допускала только неудачи, мы найдем объяснение поведения этого мальчика. Он провалился, потому что «хотел» провалиться, он должен был провалиться, вопреки всем своим способностям.

Наиболее очевидное проявление сознания собственной недостойности – противоположное поведение, стремление опровергнуть собственную самооценку, стремление к успеху. Мы все знаем людей, одержимых стремлением к постоянным успехам, к победам. Они должны иметь успех, должны снова и снова доказывать, что они его достойны. У них нет ни времени, ни интереса к чему-то другому; и даже успех не доставляет им радости. Глубокое ощущение собственной недостойности смягчается лишь на мгновение. Оно ненасытно: «Как будто голод рос от утоленья» ¹. Никакое количество успеха не способно его удовлетворить.

¹Шекспир. Гамлет, действие первое, сцена вторая. Пер. Б. Пастернака. – Прим. перев.

[171]

Еще один способ справиться с низкой самооценкой – полный отказ от битвы, уход от людей и их требований, от любых требований, которые индивид считает для себя непосильными. Распространенное проявление такого ухода – болезнь. В этом подсознательная причина многих хронических болезней психосоматического характера. Такие люди действительно больны, они не придумали и не вообразили свою болезнь. Они физически больны и страдают от реальных болей. Но эта болезнь удовлетворяет их подсознательную потребность. Болезнь избавляет их от необходимости стремиться к тому, на что они считают себя неспособными. Она также приносит им доброту и сочувствие вместо неодобрения угрожающими им постоянными неудачами.