Текст книги "Тайный агент Её Величества. Книги 1-5. Компиляция (СИ)"

Автор книги: Алла Бегунова

сообщить о нарушении

Текущая страница: 34 (всего у книги 105 страниц)

Но Энвер изобретательно солгал, представляя ее своему духовному наставнику Юсуфу-эфенди. Это означало, что еще не полностью подчинил его себе шейх тариката мавлавийа. Судя по одежде, молодой дервиш уже прошел две ступени приближения к Божественной истине и из мюридов был посвящен в члены братства, дав «ахд» – клятву, обет – и надев вместо обычного восточного кафтана «хирку» – монашеское рубище. Следовательно, он принадлежал к третьей ступени – «марифа», или мудрость, и назывался «арифом», то есть познающим.

Да, Энвер пользовался большим доверием главы братства «вертящихся» суфиев Ходжи-Ахмада. Когда-то в медресе турок был любимым и лучшим его учеником. Потом Ходжи-Ахмад, рассорившись с улемами города Гёзлёве, уехал в Медину, где и приобщился к тарикату мавлавийа. Через три года он получил звание «шейх» и поручение: совместно с тремя другими «арифами» основать отделение братства в Крымском ханстве.

Первым, кого он здесь нашел и обратил в монашество, стал Энвер. Сын назира Шевкет-аги знал наизусть почти половину Корана, а под влиянием Ходжи-Ахмада увлекся религиозной мистикой, будучи еще школяром. Главные проповеди суфизма: бессеребренничество, служение бедным, деятельное благочестие, безграничная самоотдача Богу – быстро нашли отклик в его сердце. Тем более, что коммерческая деятельность, к которой пытался приобщить его отец, совершенно Энверу не давалась…

Довольно долго стучал он железным кольцом, висящим на воротах, по их дубовым доскам. В усадьбе, где поселилась Аржанова, никто не отзывался. Энвер прибыл слишком рано. Русские путешественники, отобедав, почивали и не собирались в знойный полдень ни выходить из дома, ни принимать гостей. Наконец, на лай злющих псов появился Фатих-Федор, определенный здесь в привратники. Он стал выяснять, кто стоит за воротами и чего хочет. Молодой дервиш уверял, что русская госпожа ждет его.

Показывая похвальное рвение к службе, Фатих-Федор отвечал ему сурово, затем оставил гостя за воротами и ушел выяснять этот вопрос у хозяйки. Не прошло и получаса, как он вернулся, открыл Энверу калитку и проводил его на веранду. Там у столика «къона» уже хлопотала Глафира, чтобы подать мусульманину русский обед: щи, кашу с жареной курицей, компот.

Таково было распоряжение Анастасии, приводившей себя в порядок после сна. Не без оснований она полагала, что в братстве заботой монахов не балуют: Энвер, по сравнению с их прошлыми встречами, заметно похудел. Действительно, от угощения дервиш не отказался и даже выпил две чашки компота, макая в него татарскую пшеничную лепешку «пита».

Аржанова появилась в дверях, когда с обедом Энвер покончил, и Глафира, поставив на столик блюдо, наполненное клубникой, удалилась прочь. Увидев Анастасию, одетую в просторное домашнее платье из белой кисеи, через которое просвечивал темно-розовый корсаж, турок вскочил на ноги и низко ей поклонился. Глаза у него заблестели. Вместо приветствия он медленно продекламировал четверостишие:

 
«С той, чей стан – кипарис, а уста, словно лал,
В сад любви удались и наполни бокал.
Пока рок неминуемый, волк ненасытный,
Эту плоть, как рубашку, с тебя не сорвал!»
 

– Чьи это стихи? – спросила она, улыбнувшись.

Энвер читал стихи хорошо, с выражением, паузами отделяя одну строку от другой. Тема произведения: сопоставление любви и смерти – показалась Анастасии несколько мрачной. Но, возможно, для монаха, посвятившего жизнь Богу, именно это и было естественным.

– Несравненного и непревзойденного Гийаса ад-Дина Умара ибн Ибрахима ал-Хайама. Рубаи под номером 550. Перевод на тюркско-татарский – мой.

– Я слышала об этом поэте.

– Не может быть.

– Отчего, Энвер?

– Женщин обычно не интересует поэзия, – снисходительно пояснил ей турок.

– Ошибаешься. По-моему, Хайам жил в провинции Хораоан, в XI веке, писал на персидском языке, занимался математикой и философией. Даже служил у какого-то шаха придворным астрономом. Те его стихи, что я читала раньше, были, по большей части, про вино…

Жестом она пригласила молодого дервиша снова опуститься на подушку «миндер» у столика, сама села на такую же подушку напротив него и положила в рот сочную бардово-красную ягоду клубники. Энвер, не сводя с русской госпожи бесконечно удивленного взгляда, тоже сел и скрестил ноги.

– Все правильно, – после долгого молчания сказал он. – Но известно ли вам, о каком вине идет речь?

Аржанова пожала плечами:

– Наверное, о виноградном.

– Нет. Это другое вино, разрушающее границы человеческого «Я». Оно – символ четвертой формы познания.

– Что-что? – переспросила Анастасия, чуть не подавившись клубникой.

– Умар ибн Ибрахим ал-Хайам был суфием! – торжественно произнес Энвер. – Потому непосвященные не могут постичь глубинной сути его произведений. Слова в них служат для выражения Божественного откровения, возможности полнее осознать свое единение с Богом. Цель одна – понять мир и собственное место в нем…

– И ты понял этот мир?

– Только когда стал суфием.

– Тогда скажи мне, что – главное.

– Погруженный в мистическое созерцание Бога суфий поднимается над пучиной жизни. Он забывает о своем существовании. Он не разделяет мир на верных и неверных, на добро и зло. Он чувствует лишь саму основу мира, и эта основа – Бог…

Аржановой пришлось выдержать полтора часа богословской беседы с ученым монахом. Единственное, о чем она попросила Энвера, – чтобы он перешел на русский язык, ибо философских терминов на тюркско-татарском она не знала. Молодой турок сжалился над ней, но часто затруднялся сам, подыскивая нужные русские слова. Анастасия приходила ему на помощь, и в этом случае слово они заменяли рассказом о нем, перечислением всех его смыслов.

Оказывается, в теоретических произведениях суфии давно сформулировали понятие о четырех формах познания, символами которых являются четыре жидкости.

Первая форма познания подобна воде.

Практически каждому человеку без подготовки доступно восприятие и постижение явлений окружающего мира с помощью пяти органов чувств и разума. Эта форма познания породила науку. Как вода, она легко усваивается, но мало что дает верующему, хотя без нее жизнь невозможна.

Вторая форма познания подобна молоку.

Главную роль здесь играет воображение и интуиция человека, его умение улавливать отголоски иных миров в своем сознании и облекать их в слова, образы, звуки. С этой формой познания связаны искусство, литература, мышление. Символ интуитивного познания – молоко, оно более питательно, чем вода.

Третья форма познания подобна молодому, жидкому меду.

Опыт Пророка Мухаммеда и корифеев суфизма, выраженный в их теологических творениях, во многом отличается от непосредственного восприятия мира. Все они имеют дело с реальностью без вкуса, запаха, цвета, звука. Она не оказывает воздействия на органы чувств, но дает верующему необыкновенно яркие ощущения. Суфии сравнивают ее с медом: весьма питательно и в то же время очень сладко.

Четвертая форма познания подобна вину.

Только специально подготовленный человек, избранник Бога, развивший в себе особое, духовное восприятие мира, способен на переживание ВЫСШЕЙ РЕАЛЬНОСТИ, которая не доступна ни органам чувств, ни интуиции. Тогда познание из последовательного, логического акта становится Божественным откровением, озарением. Суфий достигает мистического экстаза. В чем-то это похоже на воздействие вина, но вина Божественной мудрости. Опьяненные им есть свидетели ИСТИНЫ.

Вот о каком вине писал в рубаях Умар ибн Ибрахим ал-Хайам, великий суфий.

Энвер говорил так долго и увлеченно, что спорить с ним или задавать провокационные вопросы уже представлялось Анастасии опасным для дела. Хотя она, припомнив кое-какие стихи персидского поэта, находила в них слова «сок винограда», «кувшин вина», «глоток вина», «сто чаш осушу», «я, правда, пьяница, блудник и мужелюб», «умирая с похмелья». Значит, не только неземное вино Божественной мудрости употреблял Хайам…

Из всего сказанного, тем не менее, вырисовывалась картина, весьма интересная для секретной канцелярии. В сущности, молодой дервиш рассуждал о собственной исключительности, о полной независимости от мирских правителей и законов, ими установленных для своих подданных. Посредством отшельничества, изнурения плоти, упражнений на концентрацию внимания и медитации суфий достигает единения с Богом и имеет право, не подчиняясь никому, сам решать, что в этой жизни хорошо, а что – плохо.

Суфизм превратил Энвера в законченного индивидуалиста. Это было очень ценное качество на фоне толпы его соотечественников – малообразованных, фанатичных, живущих по понятиям родо-племенного строя, легко управляемых духовенством, которое внушало им неистовую ненависть ко всем иноверцам.

Впрочем, свободное толкование догматов ислама могло стоить монахам жизни. Например, шейха Хусайна ибн Мансура ал-Халладжа, основателя одного из братств, жившего в Багдаде в X веке, били плетьми, распинали на кресте, затем обезглавили, тело сожгли и пепел бросили в реку с минарета. Другой знаменитый проповедник суфизма Съеча Сити Дженар, живший в XV веке, много лет провел в тюрьме и в конце концов тоже был казнен…

Гладкие каменные плиты во внутреннем дворике Тахталы-Джами (мечети с деревянным полом. – А. Б.) еще хранили тепло жаркого крымского полдня. Но тисовые и буковые деревья, обрамлявшие двор и небольшой водоем с фонтаном для ритуальных омовений, уже отбросили длинные тени на землю. Служки из мечети подметали плиты вениками, расстилали на них ковры и раскладывали подушки, образуя во дворе ровный правильный круг.

Русские путешественники, ведомые Энвером, пришли на «хадарат» в числе первых.

Само собой разумеется, одежда их оставалась восточной: Анастасия – в белой накидке «фериджи», ее охрана – князь Мещерский, сержант Чернозуб и капрал Ермилов – в кафтанах, но теперь – вооруженные саблями. Молодой дервиш сразу представил гостей шейху тариката мавлавийа Ходже-Ахмаду. Глава братства сказал русской женщине несколько приветственных слов и протянул руку для поцелуя.

Это был знак особого благорасположения. Аржанова, наклонившись, слегка коснулась губами сухой, морщинистой ладони почтенного старца. Худой и невысокий Ходжа-Ахмад носил одежду, одинаковую с другими монахами, но серовато-беловатый балахон его дополнял не простой колпак, а с навернутой на него белой чалмой, обозначающей, что ее обладатель совершил паломничество в Мекку. Анастасия передала ему два мешочка с монетами и поблагодарила за высокую честь, ныне ей оказанную.

– Давно ли, дочь моя, ты перешла в нашу веру? – спросил шейх.

– Полтора года назад.

– Срок небольшой. Но на нашем языке ты говоришь довольно гладко.

– Думаю, Аллах помогает мне.

– Сегодня ты увидишь, как Его благодать снисходит на посвященных.

– С трепетом в сердце буду ждать этого чуда.

– Место для тебя и твоих слуг готово. Садись вон там, под деревом, – старец указал на раскидистый бук, что рос почти у самого водоема. – Вам подадут кофе, выпей чашку сразу и до дна…

В качестве накиба-ал-меджлиса, или распорядителя собрания, выступал уже знакомый Анастасии Юсуф-эфенди. Он встречал каждого гостя и усаживал его на подушку возле круга. Собралось человек двадцать пять. Кроме Аржановой, женщин не было. Да и она находилась достаточно далеко от мужчин и в общей с ними молитве принимать участия не могла.

Наконец, Ходжа-Ахмад вышел на середину круга и сел на подушку, положенную там. Мгновенно установилась полная тишина. Шейх дал знак Юсуфу-эфенди. Тот негромко, но медленно и отчетливо стал читать наизусть фрагмент из древнего сборника хадисов «Муснад», трактующий об отношении Бога к людям:

– Ничего из того, что сделает Мой слуга для приближения ко Мне, не дойдет до Меня скорее, чем исполнение им долга, мною предписанного. Мой слуга приблизится ко Мне, творя и другие дела, показывающие его преданность ко Мне, и тогда Я возлюблю его. Я стану ухом, которым он слышит, глазом, которым он видит, рукой его, удар наносящей, ногой его, ступающей по земле…

Пока накиб-ал-меджлис говорил, служки разносили маленькие металлические чашечки с горячим кофе. Участники собрания выпивали его одним глотком. Аржанова поступила так же, и скоро почувствовала, что напиток оказывает на нее какое-то странное воздействие: сердце забилось сильнее, дыхание участилось, а в голове как будто просветлело. Она оглянулась на Мещерского, сидевшего на подушке справа от нее. Похоже, и он испытывал нечто подобное.

Однако «зикр» только начинался.

После чтения хадиса Ходжа-Ахмад громко продекламировал первую часть шахады: «Ла-иллаха-илла-л-лаху» – «Нет никакого божества, кроме Бога». Присутствующие хором повторили ее вместе с главой братства двадцать раз. Их голоса ритмичным эхом перекатывались во дворе мечети, создавая своеобразную звуковую волну.

– Хува, хува, хува, Аллах! – провозгласил шейх, вставая с места.

– Хува, Аллах, хува! – отозвались участники «зикра», тоже поднимаясь с подушек.

– Хува, Аллах, хай ва даим! – трижды повторил шейх.

– Йа азиз, йа азиз![100]100
  – Он, Он, Он, Бог!
  – Он, Бог, Он!
  – Он, Бог, сущий и предвечный!
  – О Всевышний, о Всевышний! (араб.)


[Закрыть] – трижды ответили ему молящиеся.

Затем раздались резкие, пронзительные звуки турецкой флейты и словно бы оттеняющие их равномерные удары барабана. На пустое пространство круга вышли шесть суфиев. Энвер находился в их числе. Они приняли особую молитвенную позу: ладонь правой руки обратили к небу, ладонь левой руки – к земле, отставили в сторону левую ногу, чтобы отталкиваться ею и поворачиваться на правой ноге.

– Ла-иллаха-илла-л-лаху-ва Мухаммаддун расулу-л-лахи! – голос шейха сделался подобным грому, когда он впервые произнес всю шахаду – исповедание веры – полностью.

Новый удар барабана заставил Аржанову вздрогнуть и обратить взор на дервишей в центре круга. Закрыв глаза, они начали свой мистический танец. Каждый из них кружился вокруг собственной оси. Вместе с этим они двигались один за другим, сохраняя точную дистанцию, по кругу. Они изображали ход планет вокруг Бога. Их серовато-беловатые балахоны стали приподниматься и как бы раздуваться под действием центробежной силы, напоминая большие распускающиеся цветы. Двойное вращение все убыстрялось. Барабан и флейты задавали ему темп и оглушали всех: тех, кто танцевал, и тех, кто безотрывно наблюдал этот танец.

Перед глазами Анастасии возникали какие-то неясные тени. Яркий свет сменяла темнота. Это было и радостно, и страшно. Она чувствовала такую легкость во всем теле, что хотела броситься вперед и присоединиться к танцующим, чтобы дать выход невероятным ощущениям, переполняющим сейчас ее сердце. Но следовало держать себя в руках. Бешеным усилием воли Аржанова перевела взгляд от дервишей, кружившихся в центре круга, на других участников «зикра», теснившихся по краям его.

Это лицо она узнала бы из тысячи лиц. Глаза – темно-карие, почти черные, как дно колодца, нос – с небольшой горбинкой, чуть выступающие скулы, худые щеки, черные жидкие усы, не прикрывающие злой складки узких губ, черная бородка, обрамляющая подбородок и щеки. Как все тут, он следил за дервишами, и взгляд его, скорее, казался опустошенным, чем задумчивым.

– Казы-Гирей! – воскликнула молодая женщина.

– Наконец-то вы тоже заметили нашего старого крымского знакомого, – тихо произнес князь Мещерский, наклонившись к ней. – Каюсь, и я увидел его не сразу. Даже не знаю, когда он появился. Но, видимо, в начале этого бесконечного танца…

Адъютант светлейшего выразился абсолютно точно: представление о времени они утратили. Давно или недавно начали кружиться, как заводные, эти люди в развевающихся балахонах? Давно или недавно они сами зашли во двор мечети, чтобы увидеть тех, на кого снисходит Божья благодать?

Прохладные тени на каменных плитах, неподвижные кроны деревьев, точно вырезанные из зеленой бумаги, вода, падающая из фонтана в мраморную чашу бассейна – немало по-настоящему реального, поддающегося осязанию, рассматриванию, осмыслению было в таинственной восточной картине под названием «зикр». Но самой реальной ее деталью для Аржановой теперь являлся Казы-Гирей, который, сложив руки на животе, стоял на краю пестрого, пушистого ковра и, по-видимому, чувствовал себя в полной безопасности.

От Анастасии его отделяло шагов пять, не более, и еще – круг танцующих дервишей. Естественно, он не мог узнать «ФЛОРУ». Белая бесформенная накидка «фериджи» скрывала ее лицо и фигуру. Не вызывали у него подозрений и слуги с саблями. Скрестив ноги по-турецки, они сидели на кожаных подушках вокруг госпожи – единственной женщины на собрании братства «мавлавийа».

Курская дворянка не сводила взгляда со своего противника. Мысленно она благодарила Микиса Попандопулоса за мудрый совет: в связи с неясной политической обстановкой в ханстве членам экспедиции лучше принять облик мусульман. Князь Мещерский с ним не согласился. Секунд-ротмистр предлагал поступить как раз наоборот – немедленно создать конный русско-татарский отряд, хорошо его вооружить и начать партизанские действия против наемников, вторгшихся в Крым с Тамани.

Однако по настоянию Анастасии все кирасиры коротко остригли волосы, лишившись предусмотренных Уставом армейских украшений: буклей над ушами и косечк на спине. Кроме того, они перестали бриться и вскоре на щеках и подбородках появилась густая щетина, весьма напоминавшая бороды здешних жителей. Жаркое южное солнце быстро покрыло загаром их лица. С помощью Фатиха-Федора солдаты даже выучили кое-какие бытовые, обиходные фразы по-тюркско-татарски.

Благодаря таким нехитрым уловкам, они сейчас находились рядом с Казы-Гиреем. Но воплотить в жизнь пункт «В» инструкции № 2, касающийся нейтрализации резидента турецкой разведки, было невозможно. Оба они – и Аржанова, в напряжении сжимая кулаки, и князь Мещерский, механически положивший ладонь на рукоять сабли, – отлично понимали это.

Ничего не изменилось в заунывной мелодии двух флейт. Слишком протяжные звуки чередовались в ней с короткими, при которых барабанщик ударял палкой в небольшой барабан. Но из шести дервишей продолжали танец только трое, в том числе и Энвер. Монахи больше не двигались по кругу. Они вращались каждый вокруг собственной оси там, где застал их последний выкрик шейха Ходжи-Ахмада:

– Аллах акбар!

Случайно или нет, но Энвер в этот момент очутился перед Анастасией. Она решила, что он находится в полуобморочном состоянии. На лбу молодого турка выступила испарина, глаза ввалились, резко обозначились скулы, кожа преобрела мертвенно-бледной оттенок и дыхание с трудом вырывалось из приоткрытого рта. Наверное, как и шейх Хусайн ибн Мансул ал-Халлайджа, он уже был готов произнести сокровенное: «Я есть Истина», – а потом спокойно принять адские муки и смерть от тех людей, кому Божественное откровение недоступно.

– От шо воны робят? Шо робят… – раздался хриплый голос сержанта Чернозуба, сидевшего за Аржановой. – Аж голова у мени кругом… Зовсим ничого не розумию…

– Не смотри туда! – приказала она.

– Пробачьте, вже ни як то не можно, ваш-выско-бродь.

– Что за глупости, сержант!

– Це не глупости, а тако лыхо, шо черти прямо пред очамы скачуть и скачуть… Водного з ных я, кажись, знаю… – кирасир указал в сторону Казы-Гирея. – Почекайте трошки, ваш-выско-бродь! Вон допрыгается. Зараз я его до смерти зарублю…

Надо отдать должное князю Мещерскому. Все-таки сумел остановить секунд-ротмистр своего подчиненного великана. Он просто бросился ему под ноги. Могучий украинец со всего размаха шлепнулся задом обратно на кожаную подушку. Кроме того, капрал Ермилов незаметно наступил Чернозубу на руку и надолго задержал сапог в этом положении.

В общем, инцидент они замяли.

Главе братства Аржанова объяснила, что простому мусульманину, впервые попавшему на «зикр», стало худо от созерцания Божьей благодати. Почтенный старец, очень довольный, кивнул: подобное у них на собраниях случается, и это есть свидетельство чистоты сердца и помыслов верующего, обратившего взгляд к Богу.

А Казы-Гирей ушел.

Как и другие участники «хадарата», в конце действа он приблизился к шейху Ходжи-Ахмаду, поклонился, поцеловал ему руки и затем быстро направился к воротам. Два охранника в одинаковых темно-синих кафтанах неотступно следовали за ним. Уже под аркой ворот, затененной кипарисами, двоюродный брат хана вдруг обернулся. Аржанова могла поклясться, что Казы-Гирей смотрел на нее.

Глава десятая
Плохие новости

Копытца двух серых осликов, запряженных в тележку с кувшинами и макитрами, бойко выстукивали дробь по грунтовой дороге. Она тянулась между бесконечными дувалами – толстыми, глухими заборами из камня или глины, с черепицей наверху. Молочник Сервер, догоняя своих животных, довольно быстро двигался к самой дальней на этой улице усадьбе. Сегодня он начинал объезд клиентов именно с нее, исподняя просьбу давнего и постоянного покупателя – греческого купца Попандопулоса, щедро платившего даже за незначительные услуги.

Кроме молока, сливок и сметаны Сервер вез обитателям усадьбы конверт, запечатанный восковой печатью. На всякий случай – мало ли что придет в голову неверным – молочник тщательно осмотрел и ощупал его, но ничего подозрительного не обнаружил. Внутри, судя по всему, находился листок плотной бумаги, снаружи – надпись, сделанная черными чернилами: «FLORA». Крымский татарин Сервер и свою-то тюркско-татарскую грамоту не знал, а уж латинские буквы и подавно видел впервые. Он понял лишь одно: это – какой-то условный знак.

За ворота усадьбы его обычно не пусткали. На стук сразу выходил суровый привратник по имени Фатих. Он расспрашивал Сервера о привезенных продуктах, пробовал их, выбирал нужные и брал прямо в кувшинах и макитрах, сполна платя по счету. Молочник, человек очень общительный, всегда пытался завязать с Фатихом разговор. Привратник отвечал уклончиво и спешил попрощаться.

Сейчас же Сервер сперва вручил ему конверт от Попандопулоса, а затем отрекомендовал свои изделия, советуя обратить внимание на сметану невероятной густоты и жирности. Но Фатих посмотрел не на сметану, а на конверт, потом, не говоря ни слова, исчез за калиткой. Молочник надеялся, что обычная закупка все-таки будет произведена. Потому он отвел осликов вместе с тележкой в тень под буковое дерево с раздвоенным стволом, привязал там вожжи и стал ждать.

За высоким забором усадьбы вдруг началась суета. Раздалась голоса, говорившие на языке, Серверу незнакомом, хлопанье дверей, ржание лошадей, позвякивание конной амуниции, перестук копыт. Наконец ворота отворились, и четыре всадника в восточных кафтанах и разноцветных чалмах, навернутых по-янычарски на поярковые колпаки, выехали на улицу.

Хорошо еще, что Сервер убрал тележку с дороги заранее. Породистые верховые лошади горячились, и особенно – самый лучший среди них, серый арабский жеребец превосходного экстерьера и явно немалой цены. Встав на дыбы, он попятился к дереву с раздвоенным стволом. Молочник испугался за свой товар и схватил кнут. Но дело обошлось без его участия. Совсем молодой, безусый наездник, сидевший на «арабе», справился с управлением и остановил коня. Он даже успел бросить Серверу монету в пять акче и крикнуть звонким мальчишеским голосом:

– Алла разы олсун![101]101
  – Благодарю! (тюрк.-татар.)


[Закрыть]

Подняв облако белой бахчисарайской пыли, всадники ускакали.

Фатих быстро закрыл ворота и вышел на улицу, чтобы купить молока и сметаны. Какой же крымский татарин не разбирается в лошадях, и разговор у них теперь получился более содержательным. Сервер на все лады расхваливал серого арабского жеребца. Фатих поддакивал, но на вопросы о его молодом хозяине, умелом коннике, отвечать не стал, сказав лишь, что тот – из богатой семьи и сюда приехал недавно, в гости к родственникам.

Подобный вызов предусматривался у них с Попандопулосом только в экстренных случаях.

Ведя Алмаза галопом по тихой окраинной улице, Аржанова ломала голову над тем, какова его причина. Добравшись до Базарной площади в центре ханской столицы, она с удивлением обнаружила, что это место, прежде очень людное и шумное, замерло точно по мановению волшебной палочки какой-нибудь злой феи.

Все лавки и магазины были закрыты. Татарский гужевой транспорт – двухколесные деревенские арбы с волами и длинные мажары с лошадьми – куда-то вдруг подевался, хотя обычно занимал тут значительную часть территории. Напрочь исчезли разносчики со всевозможными лотками. Наконец, нигде не наблюдалось и покупателей, как правило, весьма активных в первой половине базарного дня.

Когда Анастасия, князь Мещерский, сержант Чернозуб и капрал Ермилов подъехали, приказчик Микиса Попандопулоса с шумом опускал железные жалюзи на второй зеркальной витрине магазина. Правда, двери пока оставались открытыми, и купец, ожидавший гостей, встретил их в торговом зале. Кирасиры, вооруженные пистолетами, остались там, а курская дворянка вместе со своим начальником охраны прошла в кабинет Попандопулоса. Он пригласил их сесть за стол и плотно прикрыл двери.

– События ласфифаются, – грустно сообщил резидент русской разведки.

– Это мы поняли, – сказала Анастасия.

– Мой осфетомитель только нынче ф полночь плискакал ис Кефы. Потому я фысфал фас слочно.

– Какие новости?

– Очень плохие, – Попандопулос вздохнул. – Четыле тня насат, то есть пятнадцатого числа сего месяца мая, сфетлейший хан Шахин-Гилей и лусский посол Феселитский были фынужтены покинуть голот Кефу.

– Где они находятся теперь?

– На колабле «Алаб», плинатлежащем хану, отплыли ф клепость Келчь, пот сащиту лусского галнисона…

– О Господи! – вырвалось у Аржановой.

– Следовательно, – князь Мещерский посмотрел в упор на коммерсанта, – весь полуостров уже в руках мятежников?

– Ну, положим талеко не фесь…

Грек повернулся к дверце потайного шкафа, декорированной под зеркало в тяжелой деревянной раме, и открыв ее, извлек карту Крыма и расстелил на столе. Он стал рассказывать об изменениях политической ситуации в ханстве и подчеркивать красным карандашом названия разных населенных пунктов. По словам Микиса выходило, будто зачинщиков бунта Бахадыр-Гирея и Арслан-Гирея не поддерживают жители южнобережных городов Судак, Алушта, Партенит, Ялта, Алупка и западно-бережных городов Балаклава и Инкерман.

Здесь по-прежнему проживают немало современных христиан-греков и армян – и так называемых «татов», чьи предки – первохристиане-готы, аланы и феодориты – были обращены в ислам насильно золотоордынцами и потом смешались с завоевателями. В стороне от татарских распрей, как всегда, останется и многочисленная община караимов, исповедующих иудаизм, но антиталмудического толка.

Ее представители обладают значительным влиянием в порту Гёзлёве и его округе, в городах средне-южной части полуострова Карасу-Базар и Солхат, одни населяют старинную крепость Чуфут-Кале, что по соседству с Бахчисараем…

В задумчивости Аржанова смотрела на карту. Красных пометок на ней становилось все больше и больше. С особой тщательностью Попандопулос сейчас заштриховывал красным карандашом Тарханкутский полуостров с городом Гёзлёве, ей хорошо знакомым, с поселениями Отар-Мойнак, Ялы-Мойнак, Орта-Мамай, озером Сасык, где ей довелось побывать осенью 1780 года.

Должность каймакама округа Гёзлёве занимал Абдулла-бей, человек, с которым ей секретная канцелярия предписывала встретиться непременно. Его младшая сестра Рабие-ханым, молодая голубоглазая красавица, познакомилась с русской путешественницей в турецкой бане. Удивительное это было знакомство, и Аржанова запомнила прекрасную Рабие навсегда…

– Каковы силы мятежников в настоящий момент? – секунд-ротмистр новым вопросом отвлек коммерсанта от раскрашивания географической карты.

Микис отложил карандаш и почесал в затылке:

– Сколее фсего, около тысячи челофек.

– Да ведь это сущие пустяки! – фыркнул молодой офицер. – Непонятно, почему люди в Бахчисарае перепугалась.

– Фсе боятся погломоф.

– Чего? – не понял Мещерский.

– Погромов, – догадалась Анастасия.

– Та, – подтвердил грек. – Фы же снаете, что погломы, пофальные глабежи и убийстфа инакомыслящих – спутники любой лефолюции.

– Возможно ли прекратить бесчинства толпы? – Анастасия снова посмотрела на карту, на которой слово «Бахчисарай», в отличие от слова «Гёзлёве», опасно чернело на желтоватой тонированной бумаге.

– Нужно хотя бы две пушки, – повернулся к ней секунд-ротмистр.

– Это так, – резидент русской разведки согласно кивнул. – Сутя по опыту их последней войны с нами, пушечного огня, особенно – салпофого калтечного, таталы не фытелживают софсем. Тотчас облащаются ф бегстфо.

– А какого черта они тогда восстали?!

Микис Попандопулос остановил внимательный взгляд на адъютанте светлейшего князя. Молод был Мещерский, неопытен и горяч. Однако тот же вопрос, правда, в более мягкой форме, уже задал ему и его непосредственный начальник статский советник Турчанинов в последнем послании, полученном из Санкт-Петербурга. «Ежели крымские татары снова восстанут, – писал секретарь кабинета Ее Величества, – то что, по вашему мнению, будет подлинною причиною сего действа? Настоящее ли их недовольство правлением Шахин-Гирея или одно подстрекательство турецкое, подкрепленное деньгами и военными демонстрациями?…»

Пожалуй, сегодня греческий коммерсант мог бы ответить на вопрос Турчанинова с большей долей определенности.

Его агент, прискакавший ночью в Бахчисарай, привез сразу несколько донесений. В одном из них подробно описывалась сходка, какую устроил Халим-Гирей-султан, сообщник мятежников, в селении Ак-Гиоз, расположенном в двадцати верстах от Керчи. Выступая там перед толпой поселян, он лживо утверждал, будто бы Российская империя возвращает Оттоманской Порте ранее взятые у нее крепости Азов, Керчь, Ени-Кале и Кинбурн; будто бы великая царица, рассердившись на Шахин-Гирея, лишила его своего благорасположения и военной помощи; будто бы в поддержку Бахадыр-Гирея, перешедшего с черкесами и абазинцами из Тамани в Крым, здесь вскоре высадится крупный турецкий десант[102]102
  Из донесения П. Веселитского от 14 мая 1782 года. «Присоединение Крыма к России. Рескрипты, письма, реляции, документы» СПб., 1889, т. 4, с. 496–497, № 184.


[Закрыть].

– Не бойтесь, правоверные! – кричал Халим-Гирей-султан толпе мусульман, упорно хранивших молчание. – Русские сюда больше не придут! Давайте прикончим Шахин-Гирея, проклятого вероотступника, и выберем себе нового, хорошего хана.

Из толпы вперед шагнул деревенский аксакал, седобородый, согбенный, опирающийся на клюку. Надтреснутым голосом он спросил, есть ли у пришельцев хоть какой-нибудь документ, подтверждающий эти слова.

– Есть! – отозвался Халим-Гарей-султан. – Сейчас вы его увидите, правоверные…

Он продемонстрировал поселянам… письмо генерал-майора Филисова. Там имелась большая сургучная печать с двуглавым орлом, шелковый шнурок, который она скрепляла, и собственноручная размашистая подпись русского военачальника. Переводчик медленно и громко прочитал отрывок из послания. Обер-комендант крепостей Керчь и Ени-Кале клятвенно обещал адресату, то есть Бахадыр-Гирею, не вмешиваться в его спор с августейшим братом, проистекший только из-за распределения между ними наследства Чингизидов – полуострова Крым и трех сераскерств: Буджакского, Едисанского, Кубанского.