Текст книги "Возвращение с края ночи"

Автор книги: Алексей Свиридов

Соавторы: Александр Бирюков,Глеб Сердитый
сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 27 страниц)

И пока Вороненок смотрел не на кучу мусора, взгляд нарисованных глаз с бумажки просто сверлил затылок.

– Вот черт! – ругнулся он и пнул колесиком роллеров в сердцах камень.

Тот полетел в сторону кучи, ударился, отскочил, высек искру об железку и…

Ффу-х! Полыхнуло. Немедленно образовался клубящийся огненный шар. Горячая волна опалила уж и без того пострадавшие от огня сегодня брови.

Обернулся на окно дежурки.

Художник не просто смотрел в окошко. Он держался за стекло. Как тритон за стену. Сашка никогда раньше не видел, как можно держаться за стекло.

Сашку охватил неудержимый, как понос, приступ нервного смеха. Хорош бы он был, запалив эту пакость собственноручно.

А огненно-дымный шар взлетал вверх на тонкой дымной струйке, как на ниточке…

Разговор случился вдруг, будто нарыв прорвало. И таких разговоров у Сашки никогда в жизни не случалось. И не только потому, что каждый говорил на своем языке, но понимал другого, тоже весьма по-своему, но и по обстановке, и по теме…

После взрыва кучи мусора, со стороны напоминавшего миниатюрный атомный грибок – такую бледную смертоносную поганочку, Воронков докатился на роликах до главного корпуса и отпер кладовку. Он был почти уверен, что о красках никто не вспомнит. Освободил одну из подмоченных коробок от банок – самую крепкую.

Уложил в нее в два слоя: грунтовку и по банке каждого цвета. Присовокупил пару ребристых бутылей растворителя. Получилось тяжело, но подъемно.

Кисти были и здесь, и в подсобке. Из художественных кистей выбрал четыре разных номеров. Почему-то был уверен при этом, что для такого художника, как этот, номер кисти малосущественен.

Поднял коробку и, балансируя, покатил обратно к своей дежурке.

– Годится? – спросил, водружая ношу на верстак в мастерской.

Художник уставился на милитаристского вида банки.

– Разберешься?

Художник взял банку цинковых белил, видно было, что даже одна она тяжеловата для его тонкой руки, и как-то прямо пальцами, цепко, по-паучьи, подцепил крышечку и отколупал. Сунул нос в банку и понюхал. И… «аж заколдобился»! Сморщил нос, глаза чуть ли не закатил. Торкнуло его, похоже, от химии!

– Вот растворитель, – сказал Сашка. – Фирштейн?

В ответ послышалось что-то созвучное типа: «Нахнагель!»

А в голове сложился ответ:

– Опасных средств таких, подверженных воспламенению и ядовитых, я не встречал, но применить сумею. Тем вызов мне, как мастеру, серьезней и тем работа больше мне доставит радости!

– Ну, валяй, торчок! – напутствовал Сашка и пошел разоблачаться.

– Сколь славен путь творца, снискавшего признанье, – неслось ему вслед на фоне щебетания Художника, – и как горька стезя в неведении томимого умельца. Кого взволнует результат труда, невидимый для тех, кому он предназначен?

Сашка подумал было, уже стягивая вслед за сбруей и кольчугой гидрокостюм, что бедолага волнуется о двери, которую собирается малевать. Что некому, вот видишь ты, ее оценить. По поклонникам соскучился.

Но в ответ на незаданный вопрос до него донеслось, что Художник скорбит не об этом. Что его беспокоит некая идеальная картина МИРА. Какое-то гипотетическое воплощение некоего сверхзамысла, к которому он подошел вплотную и через что угодил, свалился к Сашке.

Заморочка со сверхзамыслом была ох как непроста даже для самого Художника, а Воронков и вовсе понял весьма приблизительно…

– Как у них все запущено-то, – пробормотал Сашка.

И тут же в голове, прямо через стену соседней комнаты, донесся ментальный ответ.

Художник выдал могучий эмоциональный всплеск, за которым последовало разъяснение, что дело, с одной стороны, в том, что он угадал подлинное существование мира, который отображал. Угадал конкретное место в этом мире, но не учел того, насколько сам поверил в реальность своего воплощения. И вера, судя по всему, эта самая моноаксиологичность творения, сыграли с ним злую шутку.

Одного он только не мог понять. И тут сам изъяснялся непонятно. Реальный мир должен быть в основном идентичен его картине. Но тогда откуда столько нестыковок?

От нестыковок мастера иллюзорных миров колбасило не по-детски. Его мысли путались. Эмоции захлестывали. Радость открытия перекрывалась страхом пережитым, страхом переживаемым и множественными беспокойствами за будущие страхи.

Он не мог понять, откуда взялся Герой.

Под Героем Сашка с удивлением опознал свой образ. Это польстило, но и напрягло. Ибо известно, что жизнь у героев, хоть и содержательная, но недолгая. Как у снайпера, попавшего в плен.

Дальше Художник распинался о неувязках и неутыках по порядку и со всеми, как говорится, остановками.

Неуязвимость монстров, придуманных Художником, должна быть как-то… нет, не «как-то», а прямым образом связана с аналогичной способностью монстров реальных, живущих здесь.

– Э, брат! – притормозил Сашка. – Монстры эти не местные. Наука о них ничего не знает.

Художник на это ответил неожиданной горячностью, что sub specie aeternitatis [4]4
  С точки зрения вечности – лат.


[Закрыть]это полная ерунда! Местные или не местные, а должны быть неубойными, и баста. И это есть per se! [5]5
  Само собой – лат.


[Закрыть]

Сашка возразил, что «перси не перси», а монстров он прикончил, уконтрапупил, отправил туда, где прошлогодний снег, и ему плевать на то, как оно это будет sub specie aeternitatis.

Художник, остервенело размешивая тонкой ручонкой загустевшую краску с растворителем, возражал, что так не может быть, потому что не может быть никогда. Ибо всякое средство уничтожения, любое оружие должно было спасовать перед ними, утратив в одночасье все свои смертоносные свойства.

– Ну, так что же вы меня не предупредили? – усмехнулся Сашка, – может, я бы и не рыпался.

Художник опешил и заметил на это, что не мог никак предупредить, потому что и о существовании Героя ничего не знал. И все же этого не могло быть, добавил он упрямо.

– Но оно так есть! – резонно заметил Воронков, не без торжества, хотя и понимал, что это не аргумент.

Аргументом получше могла бы быть «Кобра». Вот, пожалуйста, клинок ее хоть и оказался весь в ржавом налете, своих качеств вовсе не утратил.

Сашка несколько раз провел тряпочкой, перед тем как убрать, и хмыкнул про себя. Под ржавчиной клинок покрывали радужные, похожие на цвета побежалости разводы.

Нет, все равно.

Хотя…

Давал же непонятную осечку «Магнуст»…

Непонятную, потому что вот те самые обоймы. Вовсе они не пустые. Вот патроны. И в одном, и в другом магазине…

Вообще кто сказал, что монстры были им уничтожены или даже ранены? Может, их просто снесло туда, откуда они прибыли, но в полном здравии. Если, конечно, призракам полагается здоровье.

Художник, однако, воспринял концепцию серьезно.

Задумался.

А потом выдал порцию невнятицы, о том, что путь творца сопряжен с ярким следом, который тот оставляет после себя, и на каждой точке этого пунктира есть отчетливый отпечаток таланта. Но если след короток, то отпечаток ярче и сильнее. А если настоящее, что-то НАСТОЛЬКО НАСТОЯЩЕЕ, что обо всем другом, созданном Художником, нечего и говорить, только одно, то весь свет силы сфокусирован на одном этом объекте.

Такой объект может вступать в сложное взаимодействие с самой реальностью. Но творцу, буде таковой еще жив по готовности оного объекта, радости от взаимодействия его творения с реальностью никакой. Одни расстройства.

Сашка готов был задать тот самый идиотский вопрос из анекдота: «Ты сейчас с кем разговаривал?», но именно в этот момент Художник перешел к делу.

Начав с того, что именно с ним такое, как ему, без ложной скромности представляется, творение сыграло пакостную шутку, он пустился в разглагольствования по поводу мироустройства, как он его понимает. А понимает он его, по всему, хорошо, ибо для того чтобы сочинять и воплощать непротиворечивые картины того сорта, над которыми он работает, ему нужно знать все это дело доподлинно и проникать в самые сути сутей всего что ни есть сущего.

После долгого монолога Сашка вынес только одну полезную информацию. Он догадался, о чем идет речь. Параллельные миры. Вот что! Но как там все это пересекалось, уразуметь никак не мог. В некоторых понятиях Художник, невзирая на самоуверенность, и сам был слаб, а некоторые упомянутые им не входили в круг Сашкиных понятий.

Выходило так, в самом грубом приближении, что система параллельных миров описывается сразу четырьмя взаимодополняющими моделями. Самая общая – сеть. Эдакая n-мерная кристаллическая решетка, местами регулярной структуры, а местами попросту спутанная, что в данном конкретном случае малосущественно.

Что есть в этой сети миры и что, собственно, считать мирами, автономные вселенные, различающиеся физическими законами, или что-то иное, он не понял. Понял только, что есть «узлы» – связки миров с аналогичными свойствами, сюжетами развития и судьбами.

Впрочем, Художник подчеркивал, что данная концепция сугубо философски-творческая, да и Сашка воспринимал ее именно так. То есть не готов был к тому, чтобы проникать мыслью в это как в подлинную картину мира. А поболтать-то как раз очень даже можно на умные темы.

Но дальше… Кристаллическая теория. Смысл ее в том, что каждый узел миров – некий сросток кристаллов внутри уже этой решетки, что вообще понять не так уж и просто. И кристаллические сростки имеют кроме поверхностей – кои есть сами миры – сиречь вселенные, еще и внешнюю межмировую сторону – ничто, которое более ничто, чем сам вакуум конкретной Вселенной. А есть еще и «тело» кристалла с самой низкой подвижностью. Под ПОДВИЖНОСТЬЮ Художник понимал что-то совсем уж невнятное, что-то вроде тибетской способности-неспособности к медитации.

Иными словами – все проникнуто изначальным смыслом и сверхидеей. А миры и их связи есть только элементы некоего макромегасуперпупермозгапроцессора, который что-то себе думает… И всякая самая малейшая идея, которая рождается внутри конкретного мира, находит в мышлении этого суперпупермедитирующего монстра отражение, внося коррективы в реальность. Но только некоторые идеи имеют реальный вес.

Когда же Сашка задал резонный вопрос о том, к чему весь этот культпросвет, то Художник вытаращился на него, совершенно обалдевший.

– Но только нечто освещенное мыслью и силой творца могло противостоять монстрам, неуязвимым по определению! – ответил он, удивляясь, как же можно так вот не понимать простого…

В этом месте невольный скиталец по чужим краям вдруг резко пригорюнился и, вовсю транслируя шибко депрессивный эмоциональный фон, захныкал что-то совсем Маловразумительное и неинформативное.

Что-то о том, что он, де, не виноват и не хотел, что светлое стремление к совершенству оказалось предательской ловушкой, а чистый пьянящий, головокружительный творческий порыв сыграл с ним злую шутку. Сыграл, хотя он и в мыслях не держал замахиваться на манящее и запретное.

И как ему, бедному, теперь обрести веру в пошатнувшиеся идеалы?!

И осмелиться хотя бы на самый крохотный акт созидания?

Что тот имел в виду под запретным, невольно заинтересовавшийся Воронков уразуметь так и не сумел.

Какой-то Грааль тамошний. Не только святой, но и враз заодно проклятый.

Некий абстракт, вроде абсолютно черного тела.

И при этом вполне реальный, что ли?

И сразу же вдобавок и легендарный.

Картина, инсталляция, перформанс, артобъект… короче предмет искусства. Какой-то такой особенный и со всех сторон окончательный, что мама не горюй.

Подробности были полным бредом.

Даже предельно напрягшись, Воронков вычленил из потока сугубой невнятицы присущее этому загадочному объекту абсолютное отсутствие всякого содержания. Но порождающее при этом у подвергнутого его воздействию зрителя (слушателя? обонятеля?) запредельное, бесконечно сильное впечатление...

Сашка плюнул в сердцах.

Художник же, словно придя в себя, выразил нетерпеливое пожелание, чтобы его оставили в покое и дали-таки поработать над заветной дверью «из здесь в там».

Раздраженный Воронков посоветовал ему не забыть про золотой ключик и холст с очагом для занавески, но понят не был.

Да и сам он мало что понимал.

Информация – вещь полезная. Любая информация. Вопрос, как к ней относиться.

Вот если, к примеру, сказать, что Луна состоит из зеленого сыра, то поверит разве что англичанин в возрасте до шести лет. А если сказать, что она состоит из песка и камней, – поверит почти всякий. И что изумительно, поверив, будет полагать, что ЗНАЕТ. Но это же не есть знание. Как не может считаться знанием информация, почерпнутая из самой умной книги. Только теория, поверенная практикой и помноженная на сомнение есть путь к истине и подлинному знанию.

Все на свете ерунда, кроме пчел. А если вдуматься, то и пчелы – фигня.

Вот «Мангуст» под мышкой был истиной, выросшей из теории, поверенной практикой и помноженной на сомнение. А все остальное – полная фигня!

На том Воронков и покинул Художника. Были у него дела и поважнее кристаллического мироздания и картин, освещенных светом и напитанных силой таланта.

Утро не порадовало веселыми солнечными лучами. Просто грязная вата низких облаков за пару рассветных часов превратилась из беспросветно-черной в беспросветно-серую.

Зарево факелов с химзавода поблекло, добавляя теперь лишь немного красно-рыжего тона в тусклые цвета западной части неба.

В очередной раз выйдя из дежурки и глянув вверх, Воронков отметил про себя факт наступления «светлого времени суток», согласно должностной инструкции выключил прожектора и обесточил осветительный щит.

Эти привычные действия заставили его наконец-то вспомнить о начальстве, о своих обязанностях и вообще о том, что он на работе.

В слабеньком свете занимающегося дня следы ночных событий стали еще более заметными, и никакая уборка не смогла бы их скрыть – да и чем убираться-то, бульдозером? Или сбегать до аэропорта и одолжить там «Ураган» со списанным реактивным двигателем, который полосу чистит?

Делать было нечего, Сашка пошел к подъезду управления и вытащил из-под карниза второго справа окна ключ.

Внутри здания было пусто, тихо и спокойно. Салатовые стены и канцелярский запах, неистребимый даже исключительным амбре отстойников, вся конторская обстановка будили генетически присущее русскому человеку безотчетное чувство вины перед начальством в присутственном месте.

Воронков зашел в предбанник к директору, сел на секретарское место (на самом деле должность секретаря сократили уже два года назад), вытащив из стола лист бумаги, написал слова «Объяснительная записка…», вздохнул и задумался.

Ну что он сможет объяснить? Да и вообще, так ли это нужно – объяснить? Главное, чтобы бумажка была написана и подшита, а что в ней написано – дело шестнадцатое.

И вскоре под его пером родился дайджест производственного романа о полезности соблюдения техники безопасности и вреде несоблюдения оной.

Скупым и суровым слогом описывалось, как в процессе сварочно-ремонтных работ произошло возгорание (отрицательный пример), каковое было ликвидировано собственными силами при помощи штатного песка и огнетушителя (положительный пример). В заключение Сашка признавал свою вину и брал на себя обязательство добровольно возместить стоимость погибшего топлива, а также испорченной тары (бочка железная БЖ-300 б/у) по балансовой стоимости.

Особой статьей Воронков, поддавшись канцелярской стилистике, в каком-то бюрократическом запале вменил себе в особую личную заслугу снос бетонных плит старого забора.

Перечитав бумажку, Сашка удовлетворенно кивнул, положил ее в папку с тисненной золотом надписью «к докладу», а потом взялся за телефон. Сначала он набрал телефон Рыжего, и его жена с подозрительным энтузиазмом сообщила, что «Игорька еще долго не будет. Радиограмма пришла: у них какой-то мост размыло, а на вертолет денег нет. Еще неделю будут лесовоза ждать…». Не дослушав, Сашка положил трубку и позвонил напарнику.

Насколько Олег обрадовался Воронкову вчера вечером, настолько же недовольным он оказался сегодня с утра, и Сашка его вполне понимал. Самому случалось идти навстречу сменщикам и выходить на работу два, а то и три дня подряд. И хотя это давало возможность подольше повозиться в мастерской, да и деньги дополнительные лишними не были, но все равно – энтузиазма такие просьбы не вызвали.

Однако Олег еще с прошлого месяца был должен Воронкову трое суток. Поэтому ругань руганью, но когда Сашка пообещал ему зачесть за «посидеть до вечера» целую смену, прийти он все же пообещал, и действительно явился даже раньше, чем появился на работе кто-нибудь еще из работающих днем. Сашка по-быстрому обрисовал ему события ночи, не слишком уклоняясь от версии, изложенной в «записке», а присутствие Художника объяснил просто:

– Двоюродный племянник, сын дяди Сени – ну, я тебе рассказывал, есть у меня такой родственник.

– А, тот алкаш из Прибрежного?

– Ага. В общем, из интерната парнишка сбежал, я его пока приютил. У него какие-то нарушения в развитии: с одной стороны, талант художественный, а с другой…

– Дурачок, что ли?

– Ну, не то чтобы совсем, но иногда его понять трудно. Да ты парнишку, главное, не дергай и не показывай никому, а сам он к тебе лезть не будет. Пусть себе сидит, рисует, а я его скоро сплавлю куда-нибудь. И Джой пока пусть с ним побудет.

– Очень нужно мне его дергать, – пожал плечами Олег, и Сашка почти бегом бросился переодеваться. Ему очень не хотелось встретиться в воротах с директорским «жигуленком» и полчаса стоять в кабинете, виновато кивая головою в такт нравоучительной речи.

Сбруя с «Мангустом» привычно устроилась под плечом, и прижатый к стенке троллейбуса Воронков то и дело ерзал, пытаясь сдвинуть ее поудобнее и вызывая недовольство окружающих.

«Небось, скоро на ребрах профессиональный синяк будет… Хоть прямо сейчас вылезай!» – подумал он, когда щуплая на вид женщина так энергично стала пробиваться к выходу, что оружие в буквальном смысле впечатало в бок.

«А действительно! – вдруг сообразил Сашка, – надо же предупредить Козю, что я приеду, а то опять куда-нибудь ускачет. Только рассказывать по телефону ничего не буду. И так все выглядит бредом сивой кобылы, а по телефону так и вовсе на дурацкую шутку потянет, не более того!»

Решив так, Воронков двинулся вслед за энергичной дамой и вывалился из троллейбуса на первой же попавшейся остановке. Этот район, застроенный казенного вида сталинскими домами, Сашка знал не очень хорошо, но телефонную будку долго искать не пришлось. Она сама попалась на глаза, словно нарочно для Воронкова, поставленная у глухого участка стены первого этажа, которая метров через двадцать переходила в витрину булочной. К входу в магазин от остановки шла прямо через газон натоптанная тропинка, зато мимо будки была проложена явно непопулярная в народе асфальтовая дорожка.

Сашка бросился к телефону, но вдруг остановился и нервно огляделся. Уж больно удачно эта будочка ему попалась, и сама она чистая такая вся, стекла целые, трубка не оборвана… Хотя нет, вроде все нормально! Целые стекла, конечно, случай нетипичный, зато сделанная аэрозольной краской разлапистая надпись «Коля – шит, я фак ю!» подтверждала реальность объекта. Интересно, почему секунду назад будка показалась такой чистенькой?

Дверца открылась с громким натужным скрипом и тут же захлопнулась. Воронков привалился спиной к боковому стеклу, полез в карман за записной книжкой, и тут раздался телефонный звонок. Звук его был один к одному похож на звук звонка телефона у Сашки дома, поэтому он сначала машинально снял трубку и лишь затем, уже поднеся ее к уху, с изумлением уставился на автомат.

В трубке что-то трещало и завывало, словно в плохо настроенном приемнике. Как и в прошлый раз дома, Сашка смог разобрать лишь отдельные слова: «…Уничтожить… Не сможем помочь… Обязательно…»

– Какого черта!!! – рявкнул взбешенный Воронков так, что отразившееся от стекол эхо крика чуть не оглушило его самого, – Мать-перемать, чего вам от меня нужно, так вас и эдак?!!

Трубка на мгновение замолкла, а потом оттуда донеслось протяжное «Береги-и-и-сь-щ-ш-ш…» – И голос, словно под рукой опытного звукооператора, превратился в «улетающее» шипение.

В этом предупреждении необходимости не было – Сашка шестым чувством ощутил надвигающуюся со спины опасность и, отшвырнув трубку, рванулся назад, одновременно поворачиваясь. Он хотел ударом плеча распахнуть дверь и выскочить наружу, но дверь осталась неподвижной, словно приваренная. Сила собственного толчка отбросила Воронкова обратно к автомату, только теперь он оказался к нему спиной, а лицом к улице. И по этой улице бешено летела большая, черная, распластанная по дороге машина, с тонированными до полной непрозрачности стеклами – всеми, включая и лобовое. Все было так же, как вчера – только теперь некому было его вытащить из-под колес…

Понимая, что счет идет на секунды, он плотнее оперся спиной на телефон и резко ударил в дверь ногой – сначала по хлипкому на вид алюминиевому переплету, а затем по стеклу. Тщетно! Чертова будка была словно сделана из легированной стали и бронестекла…

На краткое мгновение Сашка смертельно испугался, и тут же испуг сменила собой знакомая холодная ярость. Может быть, «они» и задумали показательную казнь, но вот беззащитной жертвы у них не будет! Его рука нырнула за отворот куртки, пальцы ухватили рукоять «Мангуста» – жаль только, патронов остается все меньше…

Прищуренный, словно он уже заранее начал целиться, взгляд Воронкова был устремлен на стремительно приближающуюся машину, и поэтому то, что случилось дальше он, увидел во всех подробностях.

Черный автомобиль, приближаясь, несся по середине улицы, плюя на все правила, и какой-то импозантно выглядящий джип, давая дорогу «крутым», услужливо шарахнулся вправо – прямо под колеса груженному кирпичом «КАМАЗу» с прицепом. Водитель грузовика ударил по тормозам, и «КАМАЗ» с жалобным воем остановился, косо развернувшись поперек дороги. Но тяжелая «баржа» замедляться и не подумала – прицеп сорвало и с прежней скоростью понесло дальше, одновременно закручивая по оси. Кирпичи полетели во все стороны, черная машина отчаянно вильнула, выскакивая на тротуар, но крутящийся, словно на льду, прицеп принял ее в борт, зацепил, протащил через встречную полосу, и, не долетев полутора десятков метров до телефонной будки, они ударились в стену.

Медленно, как показалось Воронкову, очень-очень медленно гофрированный борт прицепа начал вминать машину в каменную стену. Черный кузов перекосило, переднюю часть повело вверх, расплющивающийся бампер отогнулся книзу, и вдруг вместо машины Сашке увиделся огромный черный ящер, встающий на дыбы и раскрывающий пасть в крике боли…

Полыхнула вспышка взорвавшегося топлива, и время пошло в своем обычном темпе. За первым взрывом последовали еще два, и по стеклам телефонной будки простучал град осколков. Именно простучал – ни один из них не пробил окна, даже царапин не осталось, но не успел Воронков осознать это, как еще один обломок кирпича, практически на излете, с дребезгом разнес одно из стекол и смачно шмякнул по болтающейся на проводе трубке.

Посыпалась пластмасса, смешиваясь со стеклянным крошевом. Сашка инстинктивно отдернул ногу, задел дверь – и та распахнулась с такой легкостью, словно никогда и не была намертво заклинена.

У стены дома разгорался пожар, языки желтого пламени лизали искореженную кучу металлолома, в которую превратились прицеп и черная машина, в небо валили едкие клубы химически вонючего дыма. Откуда-то взялась милицейская машина, бьющая по глазам синими и красными вспышками огней, около места аварии уже собиралась толпа зевак, в основном состоящая из покупателей магазина – они громко гомонили, и до Воронкова несколько раз донеслось слово «Повезло!»..

«Еще бы! – мысленно согласился с ними Сашка. – возьми прицеп немного с недолетом и войди он в булочную через витрину… Жуть. И на крематорий тратиться не пришлось бы. Да и мне тоже повезло, будка эта противоударная… Да какое к черту везение, это же очередной ход в дурацкой игре, которая вокруг меня крутится! Да я им… А что я им? Да и кому – им?»

Сашка отошел в сторонку и, устало прислонившись к стене, стоял, почти не обращая внимания на нарастающую суматоху вокруг, хотя посмотреть было на что.

Завывая сиреной, подкатил красный «ЗИЛ», пожарные и милиция начали отгонять любопытную толпу. Злосчастный (или счастливый?) «КАМАЗ» перегораживал проезжую часть – образовалась пробка, и самые нетерпеливые бросались объезжать ее по тротуару, дико сигналя и мешая друг другу.

В другой раз Воронков, как и любой средний человек, с интересом поглазел бы на все это безобразие, но сейчас он просто стоял, подпирая спиной темно-серую бетонную стену. Схлынувшее напряжение оставило после себя почти ко всему равнодушную слабость, и от этого равнодушия Сашка получал сейчас даже какое-то удовольствие – стоишь себе и стоишь, живой, невредимый, опасность миновала, на всех вокруг плевать… Стоп! А вот и не на всех!

Он оттолкнулся от стены и, забыв все свое равнодушие, рванулся вперед: там, в толпе зевак, мелькнул белый брючный костюм и белесо-бесцветные волосы девицы-альбиноски. Теперь Сашка не сомневался: это не бред и не наваждение, он видел ее вполне ясно и отчетливо. Девушка стояла, окруженная людьми, но в то же время, словно отгороженная от них невидимой стеной – может, дело было в том, что она разительно отличалась от них.

В общем-то каждая отдельная черта ее лица, каждая отдельная деталь одежды или оттенок цвета лица, волос и ткани – все по отдельности укладывалось в рамки «допустимой необычности». Но вместе они создавали такое сильное впечатление «нездешности», что было просто поразительно, как это люди вокруг не обращают внимания на эту девицу.

«Да и пусть не обращают, лишь бы мне ее сейчас поймать и потребовать, наконец, ответа…» – лихорадочно думал Воронков, врезаясь в толпу и грубо расталкивая всех подряд.

– Ты куда прешь? – раздался густой бас, и Сашке показалось, что он наткнулся на бетонную стенку. Поперек дороги стоял здоровенный – не толстый, а именно здоровенный мужчина с широким, спокойным лицом. Его рука уперлась Воронкову в грудь и шутя остановила его движение.

– Не видишь, люди кругом? – увещевающе продолжил тот. – Надо куда – иди спокойно…

Сашка вспыхнул, готовый одним ударом в шоковую точку свалить здоровяка наземь, и тут же овладел собой. Дядька в общем-то говорил верно, а он был не прав.

– Извините… – выдохнул он. – Пропустите, пожалуйста, мне срочно надо тут…

Здоровяк не торопясь, опустил руку, чуть-чуть подвинулся, давая возможность протиснуться мимо себя, и Сашка возобновил движение, теперь уже стараясь быть повежливее. Однако когда он все же добрался до того места, где от стены приметил альбиноску, той уже и след простыл – наверное, заминка со здоровяком сыграла свою роль.

– Вот сволочь! – в сердцах бросил Воронков вслух, и стоящий рядом мужик в испятнанной маслом спецовке так же мрачно и раздосадованно ответил, скорее себе, чем ему:

– Да уж точно, блин! Я ж, твою мать, не чайник, пятнадцать лет за баранкой – а иди теперь доказывай, что тормоза с утра чин-чинарем проверил! Козлы на лимузине, чтоб их, глаза залили, а у меня в прицепе пять тонн, и джипа поперек дороги встала! Ну и фигли было делать? Я ж говорил этим долбакам в гараже – не ставьте китайские шланги, ищите наши, а они все: подожди, подожди. Дождался, мать…

Сашка понял, что это и есть водитель того самого «КАМАЗа», сочувственно кивнул и пошел к остановке, решив поехать домой. Искать следующую телефонную будку ему почему-то совершенно расхотелось.

Торопливо поднимаясь по лестнице и заранее вытаскивая ключи, Воронков соображал: у Кози скоро начнется обеденное время, и можно попробовать уговорить его пересечься на полдороге.

«Пусть хоть как смеется, но рассказать про черную машину ему нужно прямо сейчас. Не поверит ведь… А надо, чтоб поверил! Не хватало, чтобы через мои беды еще и друзья попадали в переплет! Блин, но какая у нас длинная лестница… Сейчас еще с замком возиться!»

Но трудностей с замком не возникло. Когда Воронков по привычке попытался с напором вставить ключ в скважину, дверь неожиданно подалась, и он неловко ввалился в прихожую.

«Урод, забыл закрыть…» – было первой мыслью, но одного взгляда на комнату хватило, чтобы понять: незапертую дверь за собой оставил кто-то другой. И в общем-то логично, потому что после визита этого «кого-то» ворам в Сашкином доме делать стало абсолютно нечего.

Громили квартиру основательно и с душой. Дверцы стенного шкафа валялись сорванными, несчастный телевизор добили, скинув на пол, а в углу диванные подушки, взрезанные крест-накрест, демонстрировали свою поролоновую начинку. С кухней обошлись так же круто, а в дополнение к общему бедламу в ней содрали с пола линолеум и отшвырнули в прихожую.

На этот ком линолеума Воронков и уселся, подперши голову рукой. А что еще было делать? Кричать, плакать, посыпать голову пеплом, звонить в милицию? Можно еще напиться до бесчувствия – а толку?

Сашка продолжал тихо сидеть, а в голове надоедливо крутилась невесть где подхваченная строчка: «Здравствуй, жопа, я узнал тебя в лицо…» – ситуация вызвала аналогии именно с этой малопочтенной частью тела. Впрочем, собственное лицо, отражаемое зеркалом в прихожей, тоже не казалось слишком симпатичным.

– Ну что? – наконец спросил Воронков у отражения, – получил подарок из Африки?

Отражение спорить не стало, получил так получил. Сашка вздохнул, поднялся, и побрел подсчитывать убытки, заодно отмечая уцелевшее. Вот, например, то же самое зеркало: как висело, так и висит себе. Ничем погромщиков не возмутило, так что запишем в плюсик. Рядом опрокинутая телефонная тумбочка, а под ней…

Он даже радостно присвистнул – совсем забыл про него! Экая нечаянная радость: соседкин навороченный телефон, свалившийся под тумбочку, цел, и красненький огонек по-прежнему сигнализировал о его работоспособности.

Сашка аккуратно перевернул аппарат, поднял трубку – гудок был. Вспомнив инструкцию, пару раз нажал на кнопку, и в узеньком окошке высветилось: было два звонка. Ну и кто чего хотел?

Первое сообщение тонуло в уже знакомых помехах. Сначала через бульканье и свист неизвестный доброжелатель пытался что-то объяснить про какой-то барьер, но по-прежнему разобрать можно было лишь отдельные слова, да и то с трудом.

А потом, совсем заглушив доброжелателя, ненадолго прорезался вдруг какой-то неприятно резкий, с визгливым акцентом голос, злобно твердивший что-то о гайдзинах, побежденных, которые не смеют без разрешения первыми заговаривать с теми, кто собрал восемь углов мира под одной крышей.

Сашка только плечами пожал.

Вместо номера абонента в окошке АОНа горело «error (252», так что вся затея с определителем оказалась бесполезной. Второй звонок прошел сегодняшним утром со служебного телефона Сереги, и запись на кассете звучала так: