Текст книги "Возвращение с края ночи"

Автор книги: Алексей Свиридов

Соавторы: Александр Бирюков,Глеб Сердитый
сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 27 страниц)

Тварь была до метра длиной… или не длиной, а, вернее сказать, в диаметре. Ее глаза похожи на блюдца, и это были весьма крупные блюдца.

И оно лупало этими глазками. Раз, другой, третий.

Это оказалось заразительным, и Сашка тоже заморгал.

И вдруг чудище начало раздувать мешки позади головы. Они раздувались и раздувались, наливаясь краснотой.

Сейчас ка-а-к квакнет!

Один знакомец Воронкова посадил на даче цукини – кабачок такой, который надо зеленым есть в соленом или жареном виде. Так эти цукини у него переросли, начали угрожающе надуваться, круглеть и желтеть.

И вот этот парень со смехом рассказывал: «Есть на свете три самые страшные вещи. Это Хиросима, Нагасаки и цукини! Эти цукини сначала зеленые, потом раздуваются, желтеют, а когда покраснеют, рвутся как бомбы!» Это он так шутил. Но когда Воронков об этом вспомнил, глядя, как пузыри за щеками монстра становятся больше головы, ему было не до шуток.

Он четко осознал, что ТАКОГО квака «в упор» можно и не пережить. Воззвав о прощении ко всем «зеленым» всех миров и измерений, Сашка в порядке упреждающей самообороны выстрелил в пупырчатое чудище из «Мангуста».

Поначалу ему показалось, что его отбросило назад взрывной волной от лопнувшей супержабы. Потом почему-то подумалось, что его накрыли минометным огнем с проехавшего бронепоезда, ориентируясь на звук его выстрела. Потом ему стало не до этого.

Он нашел себя лежащим на спине, на чем-то вопиюще неудобном, похожем на батут, но растянутый до пола, на котором накиданы всякие угловатые предметы, впивающиеся сквозь ткань в тело.

Он был внутри воронки, застеленной чем-то светлым. Не белым, а именно светлым, неопределенного сероватого оттенка.

Края воронки он увидел, только присмотревшись – они сливались с фоном – были неровными, мягко и жестко одновременно, если такое вообще возможно.

И небо над ней – пасмурным, таким же светло-серым монотонным без разводов облачности. Будто крашеный купол.

Край воронки – неровный – ткань обтягивала что-то под ней, упруго, сглаживая очертания. Если только это была ткань.

«Мангуст» в руке. Другая рука по-прежнему удерживает пса, который не шевелится.

– Джой?

Слабый ответ, не вербализируемый. Ясно только то, что пес жив. Вроде и не ранен. Но поплохело ему конкретно.

Сашка чуть пошевелился и застонал.

Похоже, приземляясь, он здорово отшиб спину о то, что было под тканью, хотя батут и смягчил удар.

Может, потому и дышалось ему так натужно. Или это воздух такой? Плохой воздух.

Подумалось сразу, мельком, а что если вывалишься в мир, где воздуха нет вовсе? Но, видимо, это маловероятно.

Многострадальная куртка зацепилась за кроссовку и перекочевала в другой мир вместе с хозяином.

Под спиной будто бы находился исполинский пупырчатый валик музыкальной шкатулки, тот, что дергает за рычажки, которые приводят в движение молоточки, которые бьют по колокольчикам, которые…

И тупые, сглаженные тканью выступы пронзали, казалось, Сашку насквозь, проходя невидимыми зубьями сквозь его существо. То же ощущение, что и в момент перехода из мира в мир, только пролонгированное и усиленное.

Нет. Если это и была шкатулка, то не музыкальная. Даже вопиюще немузыкальная. Какофоническая скорее.

В ушах стоял тугой, немолчный стон. И стон этот приходил извне прямо в уши. Не объяснить как…

Он попытался сесть.

Это худо-бедно удалось, но в задницу теперь впивались выступы непонятного ЧТО-ТО с утроенной силой.

Избавиться от этого можно было только стоя.

Но почему-то Сашка понимал, что толку от этого тоже будет мало.

Да и стоять тоже было трудно, будто в гамаке. Зыбко.

Кряхтя он передвинул на бок впившийся в поясницу кортик.

Все тело отчаянно ломило, кровь стучала в висках, путая мысли.

Прикосновение одежды к коже сделалось неприятным и даже болезненным, как при ожоге. И тем не менее он надел куртку. Чтобы не нести.

Ткань…

Нет, не ткань это была и не резинка, и вообще непонятная субстанция.

Она предательски скользила, и, натыкаясь на очередной выступ чего-то снизу, Сашка чувствовал боль, сравнимую с электрошоком.

Он убрал пистолет.

– Что же это за место такое?

Джой косил глазом беспомощно.

Джою было плохо. Но в чем это выражалось для пса, Сашка мог только догадываться.

Стоя Вороненок смог выглянуть за пределы воронки.

И ничего путного не смог увидеть.

Кроме того, что все укрывала эта белая субстанция.

Она укрывала будто бы и небо.

Сначала показалось, что горизонт недалек.

Но это было не так.

Скорее, край куда большей, титанической воронки, на дне которой, в самом центре, в другой, крохотной воронке сидит он, Сашка Воронков.

Но тут же почудилось, что не край и не горизонт, а вовсе ничто. Вроде как все это пузырь.

И пузырь этот то ли колышется, то ли пульсирует. Сплющивается и надувается.

Или это в глазах мерцает?

Сашку замутило от звона в ушах и мерцания.

Он закрыл глаза, сдерживая тошноту.

Все равно это бестеневое пространство лишь обманывало и морочило.

А то, что он видит – могло быть только образом, родившимся в сознании.

Белый шелк и камни под ним.

Такой родился у Сашки образ. Неправильный по сути, но близкий к ощущениям по форме.

За неимением лучшего.

И камни словно рвутся сквозь саван, на котором извалявшийся в болоте Сашка не в силах был оставить ни единого пятнышка грязи, тщатся проткнуть неодолимо прочную ткань и достучаться до единственного гостя этого мира.

Руины.

Те самые, которые говорят…

Но эти не говорят.

Они вопиют об участии, о спасении через общение.

Они хотят поделиться своими тайнами, показать все свои трещинки, но саван неумолим: «Доктор сказал, в морг, значит, в морг».

Выступы неведомого НЕЧТО впивались в ступни через кроссовки, проникали внутрь, поднимались вверх по костям ног, создавая такой же эффект, какой создает бормашина, нащупавшая зубной нерв.

С трудом разрывая эти невидимые нити, проникающие в его существо, стаскивая ногу с незримых, но от того не менее болезненных всепроникающих игл, Сашка сделал шаг и застонал от бессильной ярости и боли.

Он снял ногу с одних игл для того, чтобы насадить ее на другие.

– Вставай, псина, – сквозь зубы сказал он и понял, что у верного Джоя недостанет ни воли, ни сил терпеть этот кошмар.

Пришлось взять пса, как дохлятину, и взвалить на шею, как носят баранов. Джой не пытался сопротивляться и вообще не подавал признаков жизни, кроме того, что косил испуганным глазом, вздрагивал, мелко дышал, высунув язык, да еще непрерывно транслировал, как ему здесь нехорошо. Но транслировал глухо и беспомощно.

Хрипло зарычав, Сашка сделал еще шаг и тут же снова зажмурился. Стоило сдвинуться с места, и мир вокруг тоже сдвинулся, качнулся и поплыл, размазавшись в простоквашно-белесую муть. Будто хлопья в сыворотке, замельтешила и затянула все густая рябь.

Хреново-то как…

Сашка сразу въехал, что из воронки ему не выбраться, был готов к тому, что она начнет смещаться вместе с ним, продавливаясь под его весом, куда ни пойди. Но теперь он понял вдруг, что не только она, а все вообще начинает смещаться, стоит только шагнуть.

Сашке вскоре стало отчетливо ясно, что ничего тут нет. Вообще ничего. А есть только этот неправильный от начала до конца, ненатуральный и бредовый пузырь-воронка. Который он, Сашка Воронков, лично продавил в бесконечном НИЧТО, обволакивающем ЧТО-ТО, и уж точно вес тут ни при чем.

А что при чем?

Здесь содержалась какая-то загадка. Может быть, ключ к спасению. Но мысли путались.

Бесплотные тени клубились в них. Призраки. Странные призраки скользили по краю сознания, силясь пробиться сквозь белую пелену.

Пустота вокруг была бесконечная. И воздух, если он был, – был его – Воронкова – личный воздух. Но не было пути. Не было времени. Ничего.

За пустотой таилась глубина, полная голосов. Как он ни старался, но не мог ни расслышать их, ни поймать теней, ни задержать смысла.

Казалось, что он вот-вот увидит воочию, рассмотрит и осознает что-то беспредельно важное. И это помогало превозмогать боль.

Казалось, что он галлюцинировал на фоне боли и безысходности, но уверенности не было ни в чем.

Вот только галлюцинации эти были особыми. Их источник находился не внутри него, а снаружи. Словно что-то бессмысленно и безуспешно взывало к нему, но не поддавалось никакой расшифровке, забивая голову бесконечным белым шумом.

– Везучий я! – зачем-то мысленно твердил Сашка, – мне и сейчас повезет. Выкрутимся. Обязательно. Везучий… Повезет…

Повторяя это как некое заклинание, смертельно боясь окончательно утратить себя, он какой-то неглавной частью сознания понимал, что продолжает идти.

Идти, осторожно выбирая место, куда поставить ногу, потому что белесое нечто натягивалось без складок и морщинок и прятало пыточные выступы до тех пор, пока не наступишь.

Внутреннее и внешнее продолжало проникать друг в друга и перемешиваться. Это место было исполнено хаоса призраков, пробивающихся куда угодно, чтобы воплотиться во что угодно.

Сашка вдруг почувствовал, что его мозг абсолютно обнажен. Боль была ничем по сравнению с ощущением полной открытости и неизбежного грядущего слияния с ХАОСОМ, перенасыщенным отпечатками порядка, с бессмыслицей, состоящей из следов смысла, с бездумной пустотой, слепленной из обломков личностей.

Тело, душа и мозг были одинаково уязвимы перед всем этим. Сашка наяву видел, как он падает и больше не может подняться.

И как засасывает его и Джоя белесая пелена, не оставляя следов.

И как стягивается, зарастает крошечная вакуоль, на краткий миг проявленная слабым человеком в бесконечном нигде.

Или это и есть наяву? Возможно, это уже случилось? Что, если он уже растворен? Ведь что он может? Уже ничего. Разве только осознавать себя. Себя?

Осознавать? Может быть. Аз есмь. Я… Я есть. Я человек. Я Сашка Вороненок. У него уже есть нечто. Это – нечто – осознание себя собою и собственной обнаженности.

– Хорошо.

У него теперь есть еще и «вокруг». Его «вокруг» довольно скудно и в то же время непротиворечиво. Есть опора под ногами и пелена, неоднородная, вязкая и тугая.

Шаг. Шаг. Шаг.

Свет. Шаг – уже не какой-то абстрактный шаг, а шаг – вперед… Белый шум… Мыслей было маловато. По сути, их вовсе не было.

Он достал кортик, покачиваясь и стараясь не уронить Джоя, наклонился и полоснул лезвием по ненавистной белесой поверхности. Клинок не просто соскользнул, но дал в руку такую отдачу, будто Сашка ломом долбанул со всей дури по наковальне.

– И чего ты хотел? – спросил он сам себя, медленно свивая мысли в острие воли.

Мир, поставленный в «игнор». Это такой мир, что с ним никто не хочет иметь дела. Вот что! И я не хочу! Хватит!

В ярости Сашка выхватил «Мангуст» и выстрелил в гадский белый шелк.

Выстрел дал результат изумительный.

Словно сработала первая ступень ракеты-носителя и Сашка понесся в белую высь…

Джой навалился на плечи, как будто весил центнер.

После попытки прострелить «шелк» из «Мангуста» Сашка взмыл в небеса и почувствовал скорее удовлетворение, чем испуг или удивление. Он так и не успел удивиться, когда небеса надвинулись и он врезался головой в обжигающий снег.

Он так бы ничего и не понял, если бы за миг до того, как угодил в сугроб, не ощутил перехода, который воспринимался, как дружеское рукопожатие после только что пережитой боли. Даже с поправкой на то, что пожали ему не руку, а все тело целиком незримой могучей лапой.

– Джой, слезь с меня! Не фиг на шее ездить!

И Джой слез.

Он теперь ходил по верху сугроба, постукивая когтями по обледенелому насту. Этот звук отдавался здесь, внизу, где застрял Сашка.

– Я застрял, – сказал он.

Снег в сугробе был рыхлым, но плотно стискивал с боков.

Джой принялся копать.

Сашка завозился в снегу, пытаясь высвободиться.

Теперь он сполна оценил, как должен был чувствовать себя Саид, которого откапывал товарищ Сухов.

– Осторожнее, Джой! – крикнул он, когда пес несколько раз чиркнул его когтями по затылку.

Джой копал, периодически засовывая нос в снег и отфыркиваясь. Но получалось у него не очень.

Воронков протискивался снизу вверх, изображая червяка.

Наконец ему удалось выдернуться по плечи и вслед за этим высвободить руки.

– Привет, – сказал он.

Джой лизнул его в нос и задышал в лицо, высунув язык. Крупный план оскаленной пасти с могучими клыками и свешенным набок языком был ужасен.

– Отвали, псина, – проворчал Сашка, – я устал. Дороги и тропы, блин! Пора бы уж действительно заворачивать к дому. Что-то тот парень говорил про направление?.. Ты чего-нибудь понял, Джой? Куда он нам задаст направление? Он его задал или нет? И куда?

С этими словами Воронков выпростался из сугроба. Крепкий наст держал его вес уверенно. А вот Джой оскальзывался.

Хорошо, что одежда в шелковой камере пыток успела просохнуть.

– Это сколько же я там валандался? – стряхивая с себя набившийся в каждую складочку снег, сказал он задумчиво.

Действительно, время в шелковом мире будто не существовало, могло пройти несколько минут, а могло и несколько суток.

– В гробе я видал такое направление! – сказал Сашка, осматривая снежную пустыню.

Ни деревца, ни одного ориентира. Пасмурное небо сливалось с горизонтом. От свежего воспоминания Сашку передернуло. Вот только одна черная точка…

Сашка всмотрелся. Точка копошилась и двигалась. Через некоторое время уже можно было определить, что это человек. Он шел на лыжах в сторону Воронкова.

Уже привычный критерий, по которому оценивалась всякая встреча – критерий опасности, – на этот раз почему-то не действовал. Это был не опасный в той или иной степени абориген неведомого мира, а просто человек на лыжах.

Человек может быть каким угодно: диким, глупым, бессмысленно агрессивным, тихим психом, благообразным отшельником, геологом, просто чукчей, но он в первую очередь человек.

У человека не было ружья. Это Воронков отметил в первую очередь, когда тот приблизился. Хотя что-то длинное тот нес на плече. И еще держал что-то в другой руке. Хорошо это или плохо он еще не знал. Одет был человек в нечто вроде кухлянки – куртка с капюшоном без застежки, надеваемая через голову, перепоясанная ремнем с резными костяными бляхами. От обычной якутской кухлянки эта одежда отличалась тем, что от плеч до пояса и от пояса до края она была украшена мохнатыми хвостами какого-то зверя. Это создавало впечатление меховой жилетки и такой же юбочки… Костюм завершали меховые штаны и мохнатые унты.

Человек определенно направлялся к Воронкову. При сноровистой ходьбе на лыжах он опирался на нечто вроде алебарды. При ближайшем рассмотрении это действительно оказалась секира на длинном древке. Только не металлическая, а каменно-костяная. Лезвие, если его так можно назвать, искусно изготовили из округлой челюсти какого-то немелкого животного, воткнув в гнезда зубов отполированные заостренные куски обсидиана. Древко, несколько изогнутое, было также сделано из прихотливо украшенной орнаментом кости.

«Увесистая, должно быть, штука, – подумал Сашка, – и, видимо, вовсе не охотничья, а сугубо боевая. На кого можно охотиться с таким вот рубилом? А проломить череп даже сквозь меховую шапку запросто!»

У самого Воронкова меховой шапки не было, и от этого делалось неспокойно, потому что пришелец или, вернее всего, очередной абориген помахивал своим оружием довольно легко, как бамбуковой лыжной палкой.

Остановившись в трех метрах, местный житель бросил перед Сашкой предмет, который нес на плече. Это оказалась пара лыж.

Из-под капюшона с меховой опушкой были видны только клочья рыжей с проседью бороды, плоский ширококрылый нос да поблескивающие бусины глаз.

– Аха! – выкрикнул он, широко открыв рот и выдохнув целое облачко пара, – Хии?! Аха!

– Ахаха, хихихи, – ответил Сашка.

Если ответ и озадачил аборигена, то он никак этого не выдал, сделал только жест, который можно было истолковать как приглашение следовать за ним.

Вот Джой озадачил аборигена совершенно определенно. Пес вел себя прилично, держался возле ног хозяина, не лаял, не рычал. Чукча сел на корточки и показал пальцем на собаку.

– Ур! – сказал он с уважением, – ур-р!

И замотал головой.

Что он имел в виду и так ли Сашка воспринял его интонацию, оставалось тайной. Во всяком случае эскимос не стал долго педалировать сильные эмоции, связанные с собакой. Он выпрямился, одним прыжком развернулся на своих лыжах на 180 градусов и снова выкрикнул, жестом призывая за собой:

– Аха!

– Да понял я, что аха, – сказал Сашка, – киндза-дза два, блин, судный день на Северном полюсе! Чего аха-то? Кеце у меня нету.

Судя по всему следовало встать на лыжи. Кроссовки не очень подходили к креплениям, а крепления к кроссовкам. Собственно крепления представляли собой ремешки на шнуровке, но носки обуви фиксировались накрепко принайтовленными к лыжам челюстными костями какого-то хищника, вроде, скажем, волка…

Одна из лыж лежала перевернувшись, и Сашка увидел, что ее скользящая поверхность покрыта крупной чешуей, направленной так, что лыжи, очевидно, скользили только вперед.

– Хай-тек каменного века, – заметил Сашка, – остроумно.

Ненецкий разведчик уже укатил метров на двадцать от Сашки и теперь остановился, поджидая.

– Хоть ты бы поговорил со мной, Джой, – сказал Воронков, – только не вздумай сказать что-то вроде этого дурацкого «аха»!

Беспокоило главным образом то, что от якута не исходило никакой мысли, никакого чувства. Не читались никакие эмоции. Нечто подобное было и с ганфайтером, но там хоть было ощущение живого человека – присутствия мыслящего существа. А тут просто наваждение какое-то, этот мансийский хант был будто бы неживым объектом. Он был, говорил, делал какие-то внятные вещи, шел вот на лыжах, например, но при этом будто бы и не был. Вот такое присутствие отсутствия.

И при этом сама снежная пустыня, как раз наоборот, была исполнена смутного, едва ощутимого присутствия некоей воли и некоего разума. И этот разум проявлял любопытство, а воля направлена на то, чтобы это любопытство реализовать. Прилаживая лыжи и оценивая свои ощущения, Сашка четко осознал это.

Избави нас Всевышний от воли смутного разума к удовлетворению любопытства. Сашка насторожился. А что он мог еще сделать? Как постовой, услышав шорох в – ближайших кустах, по уставу должен «усилить бдительность», так и он решил БДИТЬ шмыгая неловко лыжами по скользкому насту и надеясь хоть немного этим движением согреться.

Морозец здорово покусывал за щеки и нос, ноги опять замерзли быстро и основательно. Да и дышалось колючим воздухом не очень.

Джой бежал следом, все так же поскальзываясь. Хорошо, что он не проваливался в снег, но и с таким способом передвижения ему хватало проблем.

Видимо, он еще не отошел от пережитого в «шелковом» мире, чтобы транслировать что либо, кроме ощущения явного неудобства.

И вдруг Воронков почувствовал, что нужно оглянуться. Остро, болезненно… И он знал, что нужно будет смотреть наверх.

И он обернулся.

Высоко в пасмурном небе плыли огромные, как дирижабли, существа, вяло помахивая плавниками. Они стремились вослед процессии из чукчи и Воронкова. Они были серебристые и полосатые, как небесные китовые зебры… Они дали себя рассматривать только мгновение. Через секунду все изменилось…

Великолепные чудовища, плывшие по небу, исчезли вмиг. Истаяли в сполохах полярного сияния. Но у Воронкова осталось впечатление, что ему именно это хотели показать и показали.

Когда же он поискал взглядом своего проводника на заснеженной равнине, то сразу увидел цель их путешествия.

Это было одинокое жилище полярного отшельника. Не стойбище, с оленями, собачьими упряжками или что-то в этом роде, что ожидал увидеть Сашка, а один одинокий чум или, как его – яранга? В чем там эти чуни живут?

Абориген уже наяривал на своих лыжах вовсю, прямиком к жилью. Видимо, не сомневался поганец, что Воронков других путей искать не будет.

– Ишь! Торопится самоварчик раздуть, – заметил Сашка.

Гостеприимство аборигена не радовало. Ведь он должен был отправиться в путь со второй парой лыж еще до того, как Вороненок прибыл к месту – сугробу назначения. Это могло говорить не о феноменальной прозорливости аборигена, а о неком вмешательстве высших сил.

– После пятого удара в бубен шаман вспомнил, где спрятал огненную воду, – вспомнил Сашка анекдот, когда подъезжал к чуму.

На отшибе от своего племени вполне мог жить именно шаман. А шаман он не просто так. Он… шаман.

Поначалу показалось, что жилье шамана покрыто заклепками, но потом выяснилось, что это частые, аккуратные костяные застежки, скрепляющие шкуры, создают такое впечатление. Тоже своеобразный хай-тек каменного века. Кромки шкур были перфорированы отверстиями, оправленными в костяные кругляши, в каждый из которых вдевался зуб на шнурке. И ряды этих «зубастых» застежек шли от низа конического шатра к верху регулярными зигзагами.

Джой устало лег почти у входа.

– Заездился? – пожалел Сашка. – А я-то как уморился, не поверишь.

Абориген отдернул полог чума и высунулся. Теперь на его голове не было капюшона, и Воронков рассмотрел его лицо. Ничего монголоидного, как ожидалось. Скорее обезьянье. Челюсти выдавались вперед, как у шимпанзе, вислые «запорожские» усы, борода и бакенбарды жили отдельно, не соединяясь. Причем сразу видно, что это не изыск стилиста, а анатомическая особенность. Маленькие черные глазки, окруженные морщинками, жались к широкому плоскому носу. Над низким, но выпирающим лбом начинались волосы, такие же рыжие с проседью, как и борода, расчесанные на пробор. По бокам лица свисали тонкие косички с костяными украшениями.

– Помесь мартышки и индейца, – определил Сашка, – будем знакомы…

– Хии? – поинтересовался индеец-мартышка, оскалив желтые, крупные, но вполне человеческие «всеядные» зубы.

– Может, это, конечно, вопрос питания, – пробормотал Сашка, который с детства не любил, чтобы его торопили. – Вот только каннибалам их природный инструментарий нисколько не мешает.

Вспомнился анекдот про охоту на медведя русского охотника и чукчи, тот самый, где бежали, бежали от медведя, а русский опомнился, да и пристрелил зверюгу, а чукча и говорит: «Плохой, однако, охотник! Теперь бери и тащи его до стойбища!» Выходило по всему, что Воронков дошел до чума сам, своим ходом, как тот медведь. Ни голову проламывать, ни тащить не понадобилось. Удобная и легкая добыча.

И хотя Сашка чувствовал, что никто его есть не собирается, но вероятность такого расклада была, и, если верить внутреннему голосу – немалая. Вот и вход в чум так ловко устроен, что входить нужно было согнувшись, головой вперед. Как-то не того… Не хотелось совать голову не то в петлю, не то под топор.

Посему Воронков попытался войти в чум боком-задом с пистолетом в руке. Что-что, а уж сокрушительный удар, предназначенный голове, задница выдержит.

Однако никто его бить не собирался. В кромешной тьме было тепло после покалывающего кожу морозца снаружи. Никто Сашку бить ни по какому месту не собирался. Наоборот, хозяева попрятались.

Очаг, чуть тлевший, света не давал. Сверху было вытяжное отверстие, но и оно не могло осветить помещение.

В дальнем конце жилища сверкали четыре глаза.

«Сам шаман и баба его, – догадался Сашка, – шаман и шаманиха. Чего это они? Что-то я не так сделал? Сначала сам домой привел, пригласил, а тут взял да и перешугался…»

Воронков убрал пистолет. Без всякой опаски. Здесь, в яранге, он начал чувствовать этих людей, их живое присутствие и легко заранее уловил бы любую агрессию. Но почему только сейчас?

Нет, пистолет их никак не впечатлил. Они, вернее всего, не знали, что это такое, потому и опасности никакой от него не чувствовали. Да и сам Воронков их как-то не сильно пугал. А вот Джой совсем другое дело. Вошедший по-хозяйски пес – вот что напрягло обитателей чума.

Если бы не чутье, приобретенное и развитое в последнее время, то Воронков не смог бы разобраться в ситуации. Логики в ней не было. Но он чувствовал проявления разумной воли извне и обоснованно предположил, что обитатель снежной пустыни пошел встречать его не сам по себе. Не по своей воле и разумению привел к себе домой. Он действовал под чутким руководством. А вот теперь с него контроль почему-то сняли и в дело вступили инстинкты полудикого человека, который, естественно, боится всего незнакомого.

Вопросы возникали в связи с этим в большом количестве:

Кому это нужно?

Зачем Воронкова нужно было вести в чум?

Почему теперь с хозяина жилья сняли контроль?

Что делать?

И совсем уж дежурный вопрос: какова степень опасности?

Но ответов не было. А строить гипотезы опять же было делом пустопорожним и бесплодным.

Попривыкнув к сумраку, Сашка начал разглядывать детали обстановки. То, что поначалу он обозвал чумом, вовсе не было легко демонтируемым переносным жилищем кочевника. Жилище строилось всерьез и надолго. Пол, вымощенный очень гладкими плотно подогнанными каменными плитами, вдоль стен устилали шкуры. Только круг, обрамлявший искусно выложенный из пиленого камня очаг, оставался свободным от шкур. Арматура конуса крыши состояла из исполинских бивней, надставленных один на другой и соединенных костяными же перемычками. Даже с первого взгляда было видно, что это жесткая конструкция, не подлежащая быстрой разборке. В рост человека каркас был укрыт шкурами какого-то зверя, имевшего длинный мех и весьма внушительные размеры. Зверь был побольше матерого белого медведя и окрас имел веселенький: седая, почти белая спина, серые серебристые бока и черно-бурые лапы. При этом на холке до середины спины гребнеобразная грива с волосом до полуметра длиной отливала рыжим. Ни одна шкура не содержала той части, которая укрывала голову.

Выше шкур шла широкая узорчатая полоса контрастной черно-белой вышивки. Даже стильно.

Странно, что в жилище практически не было никакой утвари. Но Сашка не придал этому особого значения. Хозяин жилища, до этого жавшийся в дальнем конце, вдруг начал двигаться в его сторону, стоя на коленях и держа что-то перед собой на вытянутых руках.

Нет, не Воронков интересовал обитателя снежной пустыни, он нес дар собаке! Положив перед мордой Джоя развернутую в пластину тушку белой рыбы он несколько раз коснулся лбом каменного пола перед обалдевшим от этого псом, издал нечто вроде «О-о-охо! У-р-р!» и попятился в таком же положении, не переставая кланяться.

– А я, значит, пустое место? – усмехнулся Сашка.

«Дай команду, хозяин, – взмолился Джой, обнюхивая вкуснятину, лежащую перед ним. – Они хорошие! Они не злые! Они меня любят! Они меня очень любят! Разреши, хозяин, и я съем ЭТО! Оно вкусно пахнет!»

– Оклемался, чудик, – обрадовался Воронков, восприняв столь сложный и длинный монолог после долгой паузы. – А поделиться нет желания?

«Тут и одному мало! – неискренне возмутился Джой, кося глазом то на хозяина, то на рыбину в полметра длиной, – ну, уж откуси кусочек, ты же главный…»

В этом посыле пса сквозило еще что-то типа: «Учти, кто берет первым, тот берет то, что поменьше».

Воронков наклонился и уже собирался взять рыбину, как хозяин дома завопил как оглашенный:

– О-охо! Ур! Ур-р! Ат-тату!

И внезапно Воронков куда лучше почувствовал этих людей. И шамана, и его жену. Все это было смутно, куда менее поддавалось вербализации, чем то, что транслировал пес, но смысл читался.

Пса они приняли за какое-то священное существо, с которым было связано много легенд и ритуалов, определявших всю их жизнь и культуру. Это был какой-то мифический первопредок, от которого пошли две касты или два рода разумных и множество неразумных существ, населявших сушу и море. К неразумным относились все виды животных, кроме рыб, а к разумным два рода: морские и сухопутные. Причем морские были куда круче и куда РАЗУМНЕЕ, чем сухопутные – те, к которым шаман причислял себя и бабу свою. Морские вызывали благоговейный трепет, но не такой, как первопредок, олицетворяемый псом. И попытка Воронкова отобрать у собаки дар была кощунственным деянием.

Но Джой что-то такое чувствовал. И что он из этого понял, неизвестно, но так весомо гавкнул на разоравшегося аборигена, что тот немедленно утих и забился с женой в свой темный угол, зыркая оттуда глазами.

«Гав!» Джоя они истолковали в том смысле, что священный первопредок сам решает, с кем ему делиться, а с кем нет. И Сашка это тоже ощутил.

В этот миг шаман, а он действительно был кем-то вроде шамана, вспоминал многосложные, сложносочиненные легенды с массой персонажей и сюжетных ответвлений, которые все знал прекрасно. Это ему нужно было для того, чтобы правильно выстроить линию поведения по отношению к первопредку.

Эти легенды были бы золотым дном для фольклориста или этнографа, но Сашка не был ни тем, ни другим, так что для него главным было почти то же: как вести себя с аборигенами.

А вот мысли жены шамана были полны страхом. Она не разделяла оптимизма и восхищения супруга и твердила только, предвкушая недоброе: «придут морские, придут морские, придут морские, придут морские, придут морские, придут морские…»

И ничего хорошего, судя по всему, эти МОРСКИЕ, или ПОДВОДНЫЕ, что еще менее понятно, со своим приходом не обещали принести.

Может, эти БОЛЕЕ РАЗУМНЫЕ, что вселяли просто мистический ужас, были просто цивилизованным народом из-за моря, несшим смятение в простую жизнь коренных народов Севера. Все же не понятно. Однако, сколько неприятностей белый человек нес диким племенам самим фактом своего появления у них – известно.

Сашка был голоден и устал бояться.

Придут – пообщаемся. Он старался транслировать аборигенам толику спокойной уверенности.

Огляделся получше, пользуясь тем, что глаза уже совсем привыкли к полутьме.

Ему снилось море. Волны бились о берег. Пенились, шумели и брызгали. Море было студеное. Он очень четко запомнил шум прибоя.

Он помнил, как шел по щиколотку в воде. Помнил плеск воды под ногами. Помнил холод.

А потом увидел маяк.

Он возвышался темной глыбой в ночи, и только ярчайший свет на самой вершине, куда труднее всего добраться.

Он пришел к маяку.

У самого основания была маленькая дверца.

Она была закрыта.

Он стал стучать и кричать, чтобы его впустили.

Но он знал – тот, кто может ему открыть – там, на самом верху.

И он никак не может слышать его.

Но он все равно кричал.

Все равно бил в дверь.

Потом он устал и прислонился лицом к шершавой каменной неровной кладке.

А потом…

Потом увидел самого себя сверху. Будто бы витал и смотрел на того, кто стоит, прислонившись к подножию маяка.

И тот – внизу – посмотрел на него вверх.

Больными недоверчивыми глазами.

А потом снова начал стучать в дверь маяка.

«Ему же никто не откроет», – подумал он.

И вдруг понял – это МНЕ никто не откроет.

И проснулся.

Было холодно.

Он продрог…

«Неудивительно, что мне снилось море», – подумал Сашка проснувшись окончательно в темном жилище полярного аборигена.