Текст книги "Возвращение с края ночи"

Автор книги: Алексей Свиридов

Соавторы: Александр Бирюков,Глеб Сердитый
сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 27 страниц)

В полгоризонта встает кровавое дрожащее зарево…

Все было так… И не так. Страшнее…

Все детали «полотна» жили своей собственной жизнью, которая была хуже смерти.

Кусочек страшного, уродливого, жуткого мира, в котором нет ничего красивого, нет ничего доброго и в котором, тем не менее, живут люди, предстал перед ним – своим создателем на удивление а цельным и законченным, потому что это был уже не кусочек, а полноразмерный мир.

И ясно было до смертной тоски, что нельзя к этому миру хоть как-то приспособиться. Как нельзя притерпеться к зубной боли.

Впрочем, что такое зубная боль Художник не знал…

Панику подхлестывал запах. Ужасающий. Куда омерзительнее того, как показалось, на воздействие которого уповал творец, создавая свой шедевр.

Да и можно ли было здесь дышать?

Возможно ли выжить?

Очевидно – НЕТ!

И вдруг! Сполох. И в небе пронесся бледный светящийся жгут, пожиравший, казалось, самую суть времени и пространства и алчущий пожрать самую суть жизни.

Этого не было заложено в картине. Как же так?

С трудом поднявшись, Художник поковылял туда, где вновь и вновь замерцали сполохи.

И звуки битвы резкими, раскатистыми ударами били по натянутым как струны обнаженным нервам, заставляя замирать маленькое сердце.

И с гибельным восторгом приговоренного он чувствовал, что приближается к самой смерти – СМЕРТИ как она есть.

Он уже видел тени.

Он узнавал их, чувствовал их.

Он их такими и создавал.

Они преследовали кого-то. Он не видел кого. Но эти тени, созданные им НЕУНИЧТОЖИМЫМИ, гибли одна за другой под могучими ответными ударами преследуемого ими.

И этот кто-то был, наоборот, нов и неузнаваем. О! Это – очевидно – чудовище куда более сильное и страшное, чем могло вместить воображение несчастного творца.

То был финал какой-то титанической постоянной и невероятно жестокой битвы, осознал Художник. Он чувствовал, что борьба эта не закончена и у нее есть еще продолжение. А также, что эта борьба не ясна до конца самим ее участникам. Но от этого не менее непримирима и беспощадна.

Но мир безысходности не предполагал борьбы! Да еще такого накала! Нет! Этот мир вмещал тоску, страх, смутную разлитую угрозу, но борьбы не вмещал, по представлению творца.

Что же не так?

Что не понял в этом мире Художник?

Он был в смятении.

И непослушные подгибающиеся ноги несли его к разгадке страшной тайны.

И тут он увидел, как тени, смыкающие строй, закрыли от него того страшного смертоносного монстра, за которым охотились. И полыхнул взрыв, ударивший в тощую грудь как молотом. И тени испарились…

Это было последнее, что он увидел, перед тем как его подбросило и повалило.

Он тут же вскочил, как ему показалось.

На самом деле он всего лишь вяло и неуклюже поднялся.

Никогда раньше рядом с Художником ничего не взрывалось, никогда его не опалял столь яростный жар. Никогда его не швыряла наземь такая неумолимая и безжалостная сила.

Даже сумев встать на ноги, он был уверен, что погиб. Едва поняв, что все-таки жив, он тут же снова понял, что гибель неминуема. Выхода не было. Весь мир был в огне. Горела сама земля!

Проковыляв назад пару шагов, он наткнулся на стену и съежился в ожидании неизбежного конца.

Но словно этих потрясений было мало, его ждало нечто худшее. Прямо сквозь стену огня, из пламени, разлитого вокруг, на него выплыло нечто совершенно и окончательно ужасное, грозное и несообразное ни с чем.

Это могучее существо, облитое тугим маслянистым сиянием, лишь отдаленно напоминало человека. Пламя бессильно было причинить ему вред.

Кровавым металлом поблескивала на груди и боках жесткая чешуя.

Высокая темная фигура в сполохах отраженного пламени медленно поводила головой, выискивая новые жертвы. В каждом гибком движении чувствовалась жестокая, первобытная мощь и беспредельная уверенность.

Отточенное восприятие Художника судорожно впитывало каждую подробность.

Стершее с лица земли, смахнувшее со своего победительного пути как пыль неуничтожимых по определению врагов, чудовище перемещалось каким-то таинственным, странным, невиданным образом… Оно легко и вкрадчиво скользило, будто не касаясь земли.

Одна из его конечностей была удлинена смертоносным, страшной разрушительной силы оружием.

Это был монстр, которого Художник никак не предвидел.

И он приближался! Монстр двигался в его сторону.

Сначала он собирался убивать.

Он собирался УБИТЬ ВСЕХ.

Художник почувствовал его мысли.

Они были злы и беспощадны.

Чудовище жаждало уничтожить все и вся, что мешало ему.

Но тут внезапно произошла перемена.

Монстр передумал убивать.

Наоборот.

Ему стало весело. Впрочем, даже веселье его было диким, необузданным и пугающим.

Отчего бы это?

Монстр опустил странное, хищное оружие в руке, которым только что убивал, убивал и убивал, и обратился Художнику.

Он говорил хрипло и грозно. С величественным великодушием победителя в СТРАШНОЙ БИТВЕ, на грубом, отрывистом, но богато модулированном языке, которого Художник не понимал.

Но странное дело – монстр дублировал сказанное на своем варварском наречии ментально – тем способом, которым Художник привык общаться с соотечественниками. И хотя ментальное обращение было слабым, невнятным, как бормотание младенцев или идиотов, а также полным непонятных логических связок, Художник смог разобрать его.

– Ты, тот, кто не имеет определенного постоянного места для жизни, что ты делаешь здесь? Почему мешаешь мне заниматься моим жестоким делом? Здесь место как раз для таких занятий! И никто не смеет появляться здесь без моего дозволения. Правда, знаю я вас, тех, кто не имеет постоянного и определенного места жительства, низкорожденных или волею жизни самой оказавшихся в униженном положении… Вы можете проникать куда угодно. Но что тебе понадобилось в моем смрадном обиталище? Ты ищешь смерти? – вот что сказал могучий монстр, как показалось художнику.

В действительности Воронков выразился гораздо проще:

– Ты откуда, бомжиная душа? Только, едрена мать, мне тебя не хватало. А ведь режимный объект, между прочим, – усмехнулся от жалкости вида незнакомца и продолжил:

– Бомж он везде пролезет. Понятно. Но здесь-то воняет! Чего тут ловить?

При этом Сашка чувствовал себя престранно.

Поначалу он думал, что замигавший испуганно глаз на животе этого странного растрепанного, с детским выражением лица человечка пригрезился ему. Но потом понял, значительно позже, что хламида, в которую тот был облачен, меняет цвет и рисует картинки, очевидно отражая настроение хозяина.

Но это позже.

А в тот момент, когда одежда внезапно стала серой, Сашка подумал, что это БОМЖ, внезапно забредший на огонек, и потому-то так к нему и обратился.

Ну и еще от незнакомца исходили мощные флюиды страха и непонимания.

Это тоже смягчило дух Воронкова и охладило боевой запал.

В следующий миг, когда одежда Художника сменила цвет с серого на нежно-лиловый и по ней заскользили цветовые волны, Сашка чертыхнулся, вновь вскинув оружие.

– Ах ты, гад! – скрежетнув зубами, прорычал он, – чуть не подловил! – но, видя, что Художник заслонился рукой с тонкими пальчиками, добавил с сомнением:

– Шлангом прикидываешься?!

Рукав хламиды откатился и обнажил повыше локтя хрупкую белую ручонку.

– Ты! Враг! – как перевел его слова-посыл Художник для себя, – еси тварь ползучая и вероломная! Хотел ли ты вступить в схватку со мной или напасть со спины, усыпив невинным видом? Я принесу тебе смерть, прежде чем посмеешь ты исполнить злые намерения свои. Ибо нет от меня спасения!

– Пощады! – пискнул в ответ Художник.

Воронков вздрогнул от того, что короткое мелодичное слово отозвалось в его мозгу фразой:

– Мой сломлен дух! Не воин я. В беде. В несчастии пребываю! Взываю к великодушию и состраданию великого воителя.

И паника, паника, паника, которую Сашка отчетливо уловил, сопровождала эти слова-образы.

И снова заморгал отчетливо объемный глаз на колыхающейся хламиде.

– Час от часу не легче… – пробормотал Сашка, – ты кто такое? Откуда свалился?

Художник понял как:

– Со времени течением неумолимым приходят тяготы сильнее прочих бед. И враг изобретательней стократ убитого в бою еще недавно. Кто ты, незваный гость? Зачем тревожишь ратный подвиг мой? Поведай, жалкий, мне о том, откуда ты проник. И я решу судьбу твою.

Оружия Сашка из рук не выпускал, но чувствовал, что опасности это существо, откуда бы оно ни явилось, не представляет:

– Судьба моя в твоих руках, – воспринял Воронков странную телепатию Художника, – я ищущий. Я заблудился в поисках. Нуждаюсь в помощи и милосердии.

Заметно было, что незнакомец в мимикрирующей одежде старается в своих мысленных посылах быть как можно проще и понятнее.

Но сам факт общения оставался непонятен Воронкову.

Путь незнакомец телепат. Бывает, хотя наукой и не доказано.

– Произошла ошибка! Чудовищная ошибка! – продолжал нудеть телепат.

Воронков смерил взглядом «ищущего», убирая оружие.

Кажется, ему нужна была помощь… Какого рода помощь? При всей беззащитности выглядел бедолага все же донельзя подозрительно.

– Чем могу?.. – поинтересовался Воронков, не найдя для окончания фразы достойного продолжения: «помочь» – прозвучало бы слишком прямолинейно, а «быть полезен» – как-то избыточно, тем более что помогать или нет, он еще не решил.

В результате получилось старорежимно и с привкусом высокомерия, что соответствовало настроению.

– Поведай мне, ничтожество, о какой помощи осмеливаешься ты просить у меня, вторгнувшись незвано в мои владения? – перевел для себя Художник.

Ответ вопросом обнадежил его.

Показалось, что если он будет просить еще более униженно, то, возможно, его пощадят и даже действительно помогут.

С одной стороны умолять было как-то неловко. Он все же был представителем высокоразвитой цивилизации, исполненной гуманизма и культуры. И гордость не позволяла унижаться, теперь, когда он чуточку пришел в себя от потрясения, обнаружив, что сразу без разговоров его убивать не собираются. Однако Художник отчетливо понимал, что здесь нужно существовать по тем правилам, к которым здесь привыкли. Знать бы по каким!

С другой стороны, он не очень знал, о какой помощи просить.

Тем временем демон огня и разрушения снова заговорил.

– Прежде чем просить у меня то, чего ты ничем не заслужил, тебе сначала следует ответить на мои вопросы, – отрывисто, все так же снабжая речь таранным эмоциональным зарядом, говорил монстр. – И ты без утайки расскажешь все о себе, о том, в чем цель твоя, зачем ты потревожил порядок моей жизни, зачем строишь злые козни и напускаешь мороки. Только если будешь честен, если поведаешь мне все без утайки, я позволю тебе быть здесь и обращаться ко мне.

Художник вынужден был признать, что демон суров, но справедлив. И утвердился в мысли, что если позволит себе лгать, то хозяин жуткого места поймет это тут же. И не простит лжи.

– Я сам не могу, не в силах, понять как очутился здесь, – ответил незнакомец на простой вопрос Воронкова, но трястись перестал, – могу лишь строить домыслы о природе несчастья, постигшего меня. Но я не повинен ни в чем. Ни в каких бедах и напастях, постигших этот мир, я не замешан. Я творец. И творение мое дурную шутку сыграло со мною.

– Ну ладно, что ли, – кивнул Воронков, выслушав мяуканье, сопровожденное информационно-эмоциональным блоком, – ступай вон к дежурке-то.

При этом чувствовал себя не иначе, как конвоир декабриста на дороге в Сибирь. Причем ощущение было, будто не свое собственное, а исходящее от бедолаги, безошибочно выбравшего направление.

Сделав всего пару шагов, тот заговорил. Воронков не все понимал, потому что на этот раз мысли парня путались. Но смысл был примерно такой, что бедолага не может здесь оставаться, но и уйти не может. Потому что не может уйти из этого места, так как уйти он может только из этого места.

Сашка подумал, что в кино обычно говорят в таких случаях нечто в духе «что ни день – хеллуин» или «в психушке день открытых дверей». Ему же никакой крылатой фразы на ум не пришло. Он неожиданно для самого себя посочувствовал бедняге.

Дело складывалось так, что тот был собратом по несчастью. Возможно, только менее стойким, чем сам Воронков. Какая-то шизня, возможно та же самая, накрыла этого странного типа, так же как и Воронкова. Вот только нервов не хватило ему, и крыша сковырнулась.

Возможно, что этот несчастный и раньше был немного того, типа ребят, которые ловят зеленых человечков и летающую посуду высматривают. А вот, воочию столкнувшись с непонятным, он не сдюжил.

А тот, вторя рассуждениям Воронкова, трещал про что-то типа того, что действительно столкнулся с явлением, о котором только слышал прежде, но не верил, что только подозревал о его возможности, но всерьез не мог его рассматривать. Однако вот теперь-то, кажется, вляпался именно в то, чему нет объяснения, но что он может попытаться исправить.

Сумбур, короче.

– Свои, Джой! – предупредил Сашка через дверь, когда пес брехнул несколько раз из дежурки.

Джой очень волновался, но к гостю отнесся хорошо. Не рычал, шерсть на холке не дыбил и уши не прижимал. Просто обнюхал и отошел в сторону.

Пришелец же повел себя так, словно впервые в жизни увидел собаку, перед тем никого страшнее хомячка не встречая. Весь мелко затрясся и держал руки на уровне груди, растопырив дрожащие пальцы.

Только когда убедился, что псу до него дела нет, успокоился немного.

– Проходи, не стой в дверях, – ворчливо сказал Воронков, Художника занимали странные мысли. Он чувствовал, что это жестокий урок. Он был наказан самой жизнью. Наказан за гордыню и снобизм.

Он понял вдруг, четко и доподлинно, что столкнулся не с чудовищем. Нет. Это был не демон разрушения.

Герой!

Он полагал, что вводить в мир, создаваемый им, героя, который в одиночку противостоит кошмару, который его окружает, низко с художественной точки зрения. Это было бы уступкой жанру, который он презирал, жанру, прославляющему вечного любимца публики, героя – заведомого победителя. И пусть даже герой погибнет в конце, это уже будет дешевка, в угоду упрощенным вкусам толпы.

Базовая установка замысла в том, что обитатели жуткого мира смирились с ним и даже не замечают уже всей его жути.

И вот перед ним был герой, который активно противостоит… Да еще как! Знать бы чему. Но знать, если честно, не хотелось.

Больше всего хотелось домой. В мастерскую. В привычную среду, к сонмам поклонников, капризной публике и привередливым критикам.

Воронкова же занимал язык, на котором изъясняется телепат.

Язык служил как бы несущей частотой для ментальных посылов.

Но звучал не похоже ни на что. Ну, может быть, какой-нибудь датский: «куоколе молеколе»? Но в лингвистике Сашка был точно не силен.

Известны случаи, когда человек, которому на голову упал кирпич, вместо того чтобы умереть, как положено, начинает говорить на языках, которых никогда не изучал и знать не мог. Вот это уже не так-то просто объяснить.

Сашка читал, буквально недавно, правда, в желтой до неприличия газетенке, не вызывающей доверия, о чем-то подобном.

Существует гипотеза, которая объясняет это явление генетической памятью. Дескать, в закоулках нашего мозга хранятся языки, на которых говорили все наши предки.

Именно генетической памятью объясняют и другое явление – когда человек начинает вдруг говорить на неизвестном языке, да еще и не своим голосом, а затем выясняется и то, что это голос далекого прошлого.

Однако гипотеза о генетической памяти тоже может выглядеть забавно – что если дебилы, которые угыкают, как груднички, вспомнили язык первобытных предков наших? И что если натужная невнятица, слетающая с их слюнявых уст, переводится как: «Не пастырь Я брату своему»?

Усмехнувшись сам себе, Воронков подумал, что, будь он персонажем Булгакова, списал бы все происходящее на гипноз. А персонаж Уильяма Блетти или Клайва Льюиса – воспринял бы все как происки нечистого. А о чем помыслил бы персонаж Лавкрафта – лучше и не поминать. Хорошо им – персонажам. За них автор думает. А тут поди ж ты разберись сам-то!

Невнятица же, которой изъяснялся гость, имела информационное наполнение, которое Сашка улавливал. И факту взаимопонимания Вороненок удивлялся тем больше, чем больше отходил от напряга схватки с монстрами.

Может быть, все же гость как-то с ними связан? Может, его затянуло оттуда же, откуда и чудищ натащило на его – Воронкова – голову? И откуда это – ОТТУДА? Вот в чем вопрос.

Из потока сознания гостя Сашка выяснил, что тот именует себя чем-то вроде Художника. Он так себе перевел образ, который тот вызывал у себя применительно к своему роду занятий и собственно социальной самоидентификации.

Художник отказывался уходить отсюда куда-либо. Вроде как надеялся вернуться именно отсюда к себе, и в этом был некий резон.

Его хламида могла бы украсить представление Вячеслава Полунина…

При ближайшем рассмотрении она являла собой высокотехнологичный образчик совершенного в своем беспорядке костюмчика в стиле «подгулявший дервиш». Мода такая, видать. Ну что же, у нас никто не удивлялся тому, как лисьи шапки сменились вязаными лыжными, а шарфы до пола – штанами «бананы», сапоги на манной каше – шпильками, а галстуки «Shire Hari» – шнурками на шею. Потом и вовсе – пирсинг и голые пупки, красные пиджаки и кожаные куртки, готика опять же… А у них – вот такая вот мода.

Сашка решил устроить его в мастерской. А что делать, если человеку действительно некуда идти? Вот только человеку ли? В нашем понимании, так сказать.

Действительно – вопрос о том, кто этот так называемый Художник, оставался без ответа. Подсадная утка?

Ну нет, решил Вороненок, паранойе не поддадимся.

И все же ему очень хотелось выйти куда-нибудь на холм и возопить, обращаясь к небу:

– ЧТО ПРОИСХОДИТ?!

Он бы и закричал, если бы не знал, что никакой крик не сможет ему ничем помочь.

Это как при зубной боли: можно горстями жрать анальгин, биться головой об стену, метаться по дому, но помочь-то сможет только врач-зубодер. И лучше уж затаиться со своей болью до утра понедельника (зубная боль, как известно, начинается всегда в ночь на субботу) и не дразнить лихо, потому что, что бы ты ни сделал, будет только хуже.

Сказать, что Сашка был раздражен, мало. Он был в ярости. В священной светлой ярости борца за правое дело.

И законная радость победы не радовала.

Так бывает, когда радость не радует. Потому что в гробу он видал такую победу! Чего и кого победил? Да и победил ли?

Что это вообще было?

Злость на непонятное – сильна. Она кипела. И где-то Воронков даже был благодарен нелепому Художнику за его появление. Он сам был непоняткой. Но какой-то мирной, отвлекавшей от тяжких и, по всему, неразрешимых вопросов.

Художник сам был неразрешимым вопросом, но как-то так правильно сформулированным, что за ним чувствовались ответы на другие.

И этот призрачный шанс разобраться Сашка решил использовать.

Устроить Художника оказалось не так просто. Взглянув на обстановку в мастерской, Сашка увидел ее как бы новыми глазами. И стало непонятно, как это он вообще мог работать в эдаком вот гадюшнике.

– Придется наскоро прибрать… – пробормотал он.

Художника между тем заинтересовал токарный станочек. Бедолага осторожно дотронулся пальчиком до шершавой чугунной станины.

– Это инструмент! – догадался он.

– Ну… – кивнул Сашка.

– А вот мой инструмент! – радостно поведал Художник, извлекая откуда-то из-под хламиды маленькую волшебную палочку – эдакое, если присмотреться, стило изящных форм и очертаний, привычно и сноровисто сидящее в длинных тонких пальцах. – Я создаю картины МИРА.

– Чего? – не понял Воронков и оперся на швабру, которой уже начал было валтузить пол.

– Картины! – радостно возгласил Художник и помахал палочкой в воздухе.

Тут же возник некий полупрозрачный сгусток цвета и света, в котором можно было рассмотреть смутные силуэты и манящие дали.

Сгусток колыхнулся и развеялся. Но даже после этого, дали манили, сфотографировавшись глазом, а силуэты… Они требовали разгадки, их очень хотелось рассмотреть.

«Картины мира, значит… – не без удивления констатировал мысленно Вороненок, – ну-ну…»

– Мне нужно создать картину! – затрясся Художник от какого-то одному ему понятного озарения. – Я должен воплотить дверь.

– Дверь?

– Дверь…

– Какую дверь?

– Простую дверь! – разошелся Художник. – Самую простую. Не отягченную декоративными элементами. Аскетически совершенную. Исполненную единого смысла и содержания. Односоставную. Моноаксиологичную.

– Где? – тупо спросил Сашка, наткнувшись мыслью на последний термин, который выплыл со всей очевидностью из собственных его пучин и дебрей эрудиции, но оставался туманным для понимания, как Шустрик не ясен для Мямлика.

– Вот здесь! – охотно пояснил Художник.

И он указал на стену своим «инструментом». Там немедленно возник образ призрачной двери. Не какой-то конкретной двери.

А двери вообще – как она есть – двери в чистом виде.

– Проход из ЗДЕСЬ в ТАМ!

И Воронков вдруг увидел, не глазами, а прямо разумом как-то, что Художнику нужны изобразительные средства, как-то: кисти и краски. Потому что здесь ему не хватает каких-то важных компонентов, какой-то опоры для КАРТИНЫ. Поэтому его устроили бы простые дедовские средства.

Краски так краски…

Сашка задумался. Краски были. И малярные, и даже художественные, оставшиеся в дежурке от одного алкаша-оформителя, подрядившегося еще в допрежние времена замазать одну из стен главного здания с целью воплощения высокохудожественного агитацитонного панно-оживляжа, да запившего еще при Андропове на полученный аванс и так ничего и не сделавшего.

С перестройкой нужда в панно с изображением героического труженика очистки сточных вод отпала сама собой, а ничего другого алкаш-оформитель рисовать на стенах не умел. Но краски в жестяных банках, похожих на противотанковые мины, остались.

Другое дело, что Воронков сомневался, можно ли давать блаженному эти краски. Чем сие, так сказать, чревато?

Ну, скажем, нарисовал он дверь, так? А дверь, между нами, это такая штука… Это ого-го! Через нее же не только выйти можно, но и войти. И тут уж Сашка был уверен, что если кто через эту дверь и войдет, то будет он, сто пудов, хуже татарина!

Под аккомпанемент таких растрепанных и несуразных раздумий Сашка бодро проводил уборку.

Проводил, оставаясь в полной боевой экипировке, ибо никакой уверенности в прочности мирной передышки не испытывал.

Пылесоса тут никогда не водилось, да странен он был бы в такой обстановке, как хирургический скальпель в руке мясника.

А посему приходилось обходиться старыми и проверенными методами. Путь Веника и Швабра-Дзюцу – чем не боевые искусства? Тем более что еще по советским временам Сашка воспринимал уборщиц в их синих халатах и косынках на седых, как правило, волосах как неких ниндзя. Они шныряли повсюду, словно воины-тени. Громыхали внезапно за спиной ведром. Совали мокрые тряпки под ноги. Веником пускали пыль в глаза. И всякого, кто не приглянулся, невзирая на чины и привилегии, могли и словом приласкать, так что мало не покажется, и шваброй уконтрапупить.

В каком-то старом кунгфушном фильме Воронок видел, как главный герой с успехом превращал в тренировку все: от мытья посуды или стирки подштанников учителя Борода-Из-Ваты до трудовой деятельности по возведению масштабных сложносочиненных конструкций неясного назначения из бамбука.

И с тех пор Сашка всякую малоприятную работу стремился превратить в способ поупражнять что-нибудь. Растяжку там, гибкость или хотя бы – терпение.

Художник, возможно, тоже тренировал терпение, присутствуя при этом. А может быть, располагал запасом оного терпения в переизбытке.

И уже настроившись на волну Героя, осуществлявшего странные, ритуальные действия, улавливал некоторые логические связки его мыслей, хотя тот и не обращался к нему. И легче от такого познания ближнего Художнику явно не становилось.

«Какая поразительная мощь энергетических трансляторных способностей!» – удивлялся он и думал, что в жестоком мире нельзя быть Героем, не обладая подобными феноменальными отклонениями. Когда массы забиты и сломлены, с унылой готовностью согласны влачить самое жалкое существование, тогда Герой должен обладать недюжинными задатками, которые разовьет в борьбе. Да, очевидно, только так, а не иначе!

Теперь встреча с Героем окрыляла Художника и поселяла в его душе сладостную оторопь перед новыми грандиозными свершениями на ниве искусства. Но ДВЕРЬ – вот что было сейчас главным.

Символика ритуала, который осуществлял Герой, заинтересовала Художника. Верхний пласт был прозрачен – символическое очищение среды обитания после схватки. Достойно и благородно. Однако подтекст был зловещим! Даже в этом ритуале Героя не оставляли мысли о борьбе и победе в грядущих боях. Он все подчинял взращиванию силы.

Джою было проще. Он воспринимал уборку как забавную игру, а швабру как развлекательный снаряд, прекрасный симулятор отбившейся от отары настоящей овцы, которой в жизни своей никогда не встречал.

Наскочить и облаять, отскочить и зарычать! Наскочить и попытаться тяпнуть не больно, в воспитательных целях. Отскочить и подпрыгнуть от избытка здоровой энергии.

– Опять память предков взыграла? – укоризненно сказал Сашка, когда пес вновь заливисто облаял швабру и попытался зубами прихватить черенок. – Нашел время.

Джой припал на передние лапы и притворно грозно заворчал, вовсю мотая хвостом.

– Ведь не щенок уже! – урезонивал Сашка.

Колли в ответ весело тявкнул, и было более чем понятно, что пес при этом имеет в виду.

– Хозяин! Все путем! Мы живы! Давай играть дальше!

– Занят я, не видишь? – ответил он. – Вон с гостем поиграй, если не терпится.

Джой, повернув голову, с интересом посмотрел на Художника.

Тот отчего-то заметно побледнел и, прижимаясь к стене, потихоньку, потихоньку сместился к выходу, да и выскочил наружу.

Колли с готовностью выскочил следом, оценив бегство как приглашение порезвиться на воздухе.

Сашка вздохнул с облегчением.

Кроме того, что ему теперь не мешали, в голове сразу прояснилось. Бессмысленное и невнятное присутствие Художника в сознании отдалилось. И стало свободнее в черепе, как ногам, когда стащишь тесные ботинки.

Как говорил Рыжий: «Когда кто-то мешает заниматься обязательным, но нелюбимым делом – это вдвойне раздражает».

Воистину.

Сегодня Воронкову казалось, что он упражняет исключительно собственную некомпетентность как уборщика на роликах.

Но так или иначе, он управился и со словами: «Кто хочет, пусть сделает лучше!» выволок два доверху набитых всяким мусором синих пластиковых «пятиведерника» наружу.

Навел порядок.

Небо светлело потихонечку.

Не отходя далеко, Сашка вывалил мусор прямо на землю. Бросил сверху попавшийся на глаза в подсобке рулон старых, заляпанных известкой обоев и приготовился использовать прихваченную из дежурки верную газовую зажигалку-горелку. Старый подарок Кози. Тысяча двести градусов по Цельсию – это тебе не хвост собачий.

Ну, одним костром больше, одним меньше…

Он нагнулся было к куче. Собрался поджечь. Но вспомнил про Художника и огляделся. Где он?

Тот обнаружился перед облупившимся мозаичным панно.

Маленький мастер иллюзий стоял неподвижно, запрокинув голову, широко раскрыв рот, распахнув глаза, и, кажется, даже не дышал.

По хламиде его бродили психоделические огненные змеи.

Походило на ступор.

Разочаровавшийся в нем как в партнере по своим собачьим забавам, Джой даже вроде бы пристроился к неподвижной фигуре, как к столбику…

– А ну, фу! – прикрикнул Сашка на распоясавшуюся псину.

Художник вздрогнул и оглянулся.

Вид у него был действительно потрясенный!

– Какой жестокой силы воплощенье! – зачирикал он, – сколь обнажен и отшлифован образ! Из прошлого несет могучей силы отблеск. Пусть примитивен он, но тем мощнее. Кто создал это?

Сашка не без удивления окинул взглядом выщербленную мозаику. На ней в худшем понимании лучших традиций советского плакатного жанра был изображен классический строитель коммунизма с лицом доброго идиота, тяжелым подбородком, непомерными, но анатомически неубедительными мускулами, кувалдой в одной руке и конституцией СССР в другой. Дебиловатое лицо и надвинутая на глаза строительная каска, под которой, если верить пропорциям, заложенным художником, не мог уместиться и минимальный лоб, делали «строителя» похожим на Челентано в фильме «Блеф». Могучий образ, блин!

– А хрен его знает кто!

Но эта простая вроде бы идиома в сознании Художника отозвалась уродливым и смущающим образом. Дело в том, что Воронков, даже не осознав этого, представил себе того, кто мог бы это наваять, и мысленно, тоже безотчетно, пересыпал свои соображения в сердцах определениями, среди которых «мудозвон» было самым невинным. А досадливый эмоциональный всплеск послужил надежным транслятором полученного коктейля собеседнику.

Сказать, что Художник был озадачен, получив такую характеристику творца, создавшего столь потрясший его образ, значит ничего не сказать.

Отшатнувшись от мощного ментального посыла, Художник философски рассудил, что протест героя против реалий враждебного мира принимает крайние до уродливости формы. И дал себе слово быть осторожнее.

– Апартаменты готовы, – сказал между тем Сашка, по-своему определив реакцию Художника.

Полюбовавшись грубым, но безусловно великим творением неизвестного гения со странной анатомией, тот счел за благо уйти в мастерскую, проскользнув в дверь так, чтобы Джой остался снаружи.

Сашка удовлетворенно кивнул и запалил горелку. Но заметил в куче мусора какую-то мятую бумажку с нарисованной отвратительной рожей. Что это за бумажка и кто мог бы нарисовать, он сообразить не сумел. Но что-то его удержало от немедленного поджигательства.

Харя была мерзкая и пугающая. И пугающая больше, чем мерзкая. И угрозу она излучала такую, какую ни одна хоть трижды мерзкая физиономия излучать не могла, будь она даже не нарисованной на листочке в клеточку, а вполне живой.

Сашка увернул газ в горелке. Запаливать кучу расхотелось.

– Ну что за блинтвейн! – пробормотал он.

Неизвестно почему, но именно эта бумажка остановила его.

Чувствовалась сфокусированная опасность. В первый раз он ощутил это теперь отчетливо. Если раньше подобные ощущения смешивались с другими и могли допускать вольную интерпретацию, то теперь ничто не нарушало чистого, как неразведенный спирт, обжигающего голоса угрозы.

Рука с зажигалкой опустилась.

Сплюнув от непонятки, он откатился в сторону.

Кожа, обильно пропотевшая под гидрокостюмом, саднила теперь. Скинуть бы все же эту облатку да душ принять поскорее. Главное, чтобы «Мангуст» был под рукой.

И то…

А мусор. Мусор и так полежит. Вместе с рожей этой дурной.

Сашка оглянулся на окошко. Оттуда смотрел Художник, как-то обострив лицо вниманием. Чуткий он, как крыса. Не иначе тоже учуял что-то.