Текст книги "Невьянская башня"

Автор книги: Алексей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 8 (всего у книги 24 страниц)

Акинфий Никитич понял, о чём рассказывает вогул. Егоров описывал ему эти события в промемории, но невнятно, а теперь всё стало ясно.

Татищев разрешил Ваське Демидову устроить рудники на речке Баранче возле деревни вогулов. Размечать делянки на Баранчу отправились приказчик Мосолов от Васьки и шихтмейстер Ярцев от казны. Это было в мае. Ярцев и Мосолов остановились в доме вогула Яшки Ватина. И Яшка продал им куски магнитного железняка, украденные у Стёпки. Через шихтмейстера Ярцева до Татищева и добралась весть о богатствах Шуртана. И сразу из Екатеринбурха на далёкую Баранчу стремглав помчались горный офицер с геодезистом; им-то Яшка Ватин и выдал Чумпина. А вскоре лесной смотритель, рудничный мастер и горные ученики уже подыскали место для казённых разработок и разведали короткую дорогу до Чусовой. Стёпке Чумпину за потерю родовой вотчины Татищев заплатил два рубля сорок копеек.

– Ладно, ты не виноват, – согласился с Чумпиным Акинфий Демидов. – Но и я тебе ничего не должен, Степан. У меня-то прибыли ни на грош.

Татищев понимал, что Шуртан слишком велик даже для казны: его надо делить на всех, как под Алапаевским заводом разделили Точильную гору, где все заводчики имели свои рудники по добыче горнового камня. Татищев созвал совет казённых офицеров и частных приказчиков. И гору поделили, как пирог. Кусочек отрезали Ваське Демидову под завод на Баранче, кусочек – Гавриле Осокину под завод на речке Салде; завод на Салде собирался строить Родион Набатов. Что-то досталось Строгановым, но лучшие угодья Татищев прибрал в казну. Акинфий Никитич ничего не просил – в то время он пропадал в Питербурхе, его трепало следствие, – ему ничего и не дали. Словом, эту битву Акинфий Никитич проиграл.

В сентябре Татищев сам покатил на Шуртан. Там он размахнулся во всю ширь и распланировал даже два завода – на речках Кушве и Туре, а Шуртану – вроде как в честь государыни Анны Иоанновны – дал название Благодать: имя Анна означает «благодатная». В вогульской деревушке к Татищеву сунулся Яшка Ватин и принялся требовать награду за Шуртан. Татищев опросил всех свидетелей и установил: гору показал Чумпин, и сваре конец.

– Твой человек Шуртана взял, – упрямо пояснил вогул. – Ты деньги дай.

– Гора теперь казённая. С Татищева мзду тряси.

– Гора не тот Шуртан. У меня другой. Бог. Сялыголн, из серебра. На горе у бога дом был. Твой человек увидел, унёс. Ты деньги отдай за бога.

– Ничего не понимаю! – опять обозлился Акинфий Никитич, но быстро сообразил: – Идола, что ли, у тебя забрали?

– Да, бог, – кивнул Чумпин. – Сялыголн, из серебра. Анисима бог.

– Не мой человек взял, – отрёкся Акинфий Никитич. – Я бы знал.

– Твой человек. Я, Степан, здесь его видел глазами. За бога деньги дай.

– И кто же этот вор? – заинтересовался Акинфий Никитич.

Чумпин не ответил – он тревожно и внимательно смотрел куда-то за спину Акинфия Никитича. Акинфий Никитич оглянулся.

Темнота. Луна. Мост через канал вешняка. Столбы затвора. Караульная изба. Заснеженная дорога по гребню плотины. Широкое ледяное поле пруда. Глухая громада Царь-домны. За ней внизу – фабрики с длинными крышами и светящимися окнами. Левее – островерхая башня с блистающей под луной «ветреницей» над шпилем; просторный двор замыкают господский дом и заводская контора… В чёрной тени у караульной избы что-то шевельнулось.

Акинфий Никитич знал, что караульная изба сейчас пустая: сторожа сидят в ней только при свободной воде, следят, чтобы прорез и затвор не сломало напором потока. Возле избы прятался кто-то чужой, не работник…

Тонко свистнуло, и скулу Акинфия Никитича обдуло. Акинфий Никитич даже не поверил: неужто это стрела, как в прадедовскую старину?.. А Стёпка Чумпин за его плечом негромко охнул. Стрела, трепеща опереньем, торчала у вогулича из груди. Ноги у Чумпина подогнулись, и он упал спиной в сугроб.

Акинфий Никитич бабахнул в сторону караульной избы. Пуля вырвала щепку из бревна в стене. Акинфий Никитич бросил дымящийся разряженный пистолет на дорогу и побежал к мосту через вешняк. На ходу он вытаскивал другой пистолет. Он не сомневался, что злодей нападал именно на него.

Мост, ограда, в деревянном ущелье под ногами – текучая вода… Возле караульной избы не было никого, лишь снег сплошь истоптан. Злодей исчез. Акинфий Никитич покрутился возле избы, подёргал дверь, вышел на плотину – ни души. Вдали не видно даже рудовозов с тачками, которые должны загружать домну шихтой, – наверное, загрузке пока не время.

Тяжело дыша, Акинфий Никитич пошагал обратно. Что с Чумпиным?..

Вогулич тоже исчез. Столб затвора с подъёмным механизмом, тропинка вдоль вешняка, пистолет, воткнувшийся дулом в снег, измятый сугроб – и больше ничего. Только луна и Большая Медведица над Лебяжьей горой. Акинфий Никитич перекрестился. К чёрту все эти мороки!

* * * * *

Когда куранты на башне сыграли в восьмой раз, переливчато отбивая полночь, Ванька, подмастерье Савватия, начал ныть:

– Дядь Сав, ну хватит, ей-богу, а? Ноги не держат, руки вянут…

Савватий и Ванька чинили меха у малого горна Воздвиженской фабрики – меняли кожаную полость. Фабрику загасили на праздники от Рождества до Крещения, наступал сочельник, и Савватий не хотел оставлять недоделку.

– Ладно, Ваньша, иди, – согласился он. – Без тебя справлюсь.

Ванька умчался. В опустевшей полутёмной фабрике Савватий домазал жиром швы на сшитых полотнищах, убрал инструменты в колёсную камору, где располагался его хозяйственный ларь, и присел на снятые и перевязанные кожи. Не спеша он догрыз горбушку и допил из кувшина молоко – обед ещё днём принесла ему Алёнка, дочь Кирши Данилова. Он тянул время, ожидая, когда приказчик уйдёт, а сторож потихоньку приткнётся спать.

Из старых кож, пересушенных, покоробленных и треснувших по сгибам, на заводе кроили фартуки-запоны для молотобойцев и доменных. А Савватий решил эти кожи украсть. Авось приказчик после праздников не вспомнит о них. Старые кожи Савватий хотел передать раскольникам в тюрьме. Кормили арестантов терпимо, а вот от холода они спасались только соломой. Кожи будут получше. То, что Савватий увидел в казематах острожной стены, та мёртвая баба с мёртвым младенцем, – это страсти Господни. Так нельзя с людьми. Савватий не мог думать ни о чём другом. У него душу вывернуло.

Взвалив свёрнутые кожи на плечо, он вышел из фабрики через неприметную дверку за колёсной каморой. Узкая, как щель, тропинка в сугробе вела на подъём – к балаганам, где лежало готовое железо, и к дороге вдоль острожной стены. Небо льдисто сияло, но внизу, на земле, всё было остро нарезано тенями строений. Савватий беззвучно нырял из света во тьму.

У выхода к дороге он замер на полушаге. Помогать пленным строжайше воспрещалось, однако Савватий рассчитывал упросить сторожей, чтобы те приоткрыли дверь какого-нибудь узилища, а он просто сунет свёрток внутрь. Караул был на прежнем месте – у костра, и караульных солдат по-прежнему было двое… Но костёр странно преобразился.

Он вырос до пугающих размеров – вдвое выше человеческого роста, будто горел огромный стог сена, – и мрачно озарял всё вокруг: двери тюрем в бревенчатых срубах, навес над сложенным железом, заднюю стену фабрики и скат её кровли. Снег на дороге таял, чёрная вода багрово блистала. Пламя костра напряжённо билось, яростно вихрилось, клочьями рвалось ввысь, гудело и трещало. А в глубине, в струях огня, словно плясала тёмная женщина: она крутилась, извивалась и прыгала, точно обезумевший шаман на камлании. Оба караульных стояли перед костром как заколдованные.

Савватия самого вдруг властно потянуло к огню – но и обдало ужасом воспоминания. Точно так же его недавно манила в зев печи Лепестинья… Савватий отвернулся, пригибаясь, отчаянно встряхнул головой, сбрасывая наваждение, и краем глаза увидел человека сзади на дороге.

По дороге к костру шла Невьяна.

…После разговора с Васькой Демидовым весь вечер её угнетали тяжкие мысли. Простодушный Васька верил, что Демидовы любят друг друга, но на деле любви к родным людям в них не набралось бы ни на каплю. Демидовы друг другу были врагами: они обманывали, обделяли, убивали своих же… Да и собственная её, Невьяны, семья мало чем отличалась от семьи Акинфия… А тот раскольник в подземном ходе, молодой мужик, любил безоглядно… Он впал в неистовство от горя, что у него умерли жена и дитё… Сердце и разум у него сокрушились… Да, он хотел рубануть Акинфия топором – и рубанул бы… Но Невьяна раскольника не винила. Не находила в себе гнева на него. Он заплатил за всё. Онфим безжалостно зарезал его, и тело скинули в доменную печь. А тоска обездоленного человека осталась Невьяне.

Там, в казематах, сидят другие узники – такие же, как погибший. И они тоже теряют мужей и жён, отцов и матерей, сынов и дочек… Их никто не выручит. И Акинфий Никитич не выручит. Нет, не потому, что боится злить Татищева… И не потому, что душа у него откована из железа. Он не зверь. В нём есть добро. Но какое-то очень особенное… Невьяна понимала: беглые раскольники для Акинфия Никитича ещё как бы не были полностью людьми. Вот когда они придут на заводы – тогда людьми и станут, и Акинфий Никитич ринется за них в самую жестокую драку. А сейчас – нет…

Акинфий Никитич спал, сжимая во сне кулаки и глухо бормоча, а Невьяна не сумела уснуть. Ей хотелось что-то сделать наперекор порядкам Демидовых. Может, это вернёт Акинфия к божьему образу? Или её саму вернёт?.. Она оделась, пошла в поварню, запихала в мучной мешок весь хлеб, что напекли на утро, и в сенях разбудила Онфима, который уже запер двери. Онфим открыл ей замок и ни о чём не спросил. И она отправилась к тюрьме.

Она издалека увидела высокий костёр сторожей и даже удивилась: зачем им такое полымя?.. А потом, подойдя поближе, уже не могла отвести глаза от огня. И караульные стояли столбами, тоже вперившись в огонь. Там, в самом пекле, что-то двигалось, мерцало, изгибалось, как рыба в солнечном речном перекате. Невьяна обомлела. Дивная женщина, тихо смеясь, махала ей рукой и звала к себе… Это была Лепестинья. Это было ускользнувшее счастье её, Невьяны, юных лет, и милосердная Лепестинья обещала всё вернуть, увести Невьяну обратно в те годы и подарить то, что не захотела подарить судьба… А караульные, качнувшись вперёд, медленно шагнули прямо в костёр, и Невьяну пронзила обида, что солдаты возьмут то, что приготовлено ей, израсходуют на себя чужое счастье, и надо поторопиться, догнать их…

Крепкий удар сшиб Невьяну с ног и уронил в холодный сугроб. Чья-то пятерня принялась тереть ей лицо пригоршней снега. Освобождаясь, Невьяна оттолкнула кого-то, но подавилась талой водой, всхлипнула и очнулась.

Над ней склонился Савватий.

– Не смотри туда! – выдохнул он, загораживая собою дорогу к тюрьмам.

Невьяна всё равно дёрнулась и выглянула.

Два солдата стояли в костре, в головнях, на коленях. Стояли и горели. Огонь окутывал их спины, плечи, треуголки. Но солдаты не ощущали ни боли, ни ужаса – они с восторженным упоением ждали, когда сгорят дотла.

– Там Лепестинья была… – прошептала Невьяна.

Савватий снова принялся тереть её лоб снегом.

– Не знаю, кто там был, – угрюмо ответил он. – Морок. Смерть.

Костёр полыхал и колотился, словно некая сила распирала его изнутри и он жаждал взлететь. В обычных дровах не таилось столько жара, чтобы огонь взвивался с такой яростной мощью и на такую высоту. В костре, в его недрах, будто разверзлась дыра в пекло, и пламя выносилось оттуда, из-под земли. А может, это демон пировал и бесновался на двух погубленных душах. Багровые отсветы победно скакали по тающей дороге, по оседающим сугробам, по дощатым дверям в тюремных срубах острожной стены. Небо тускло почернело, и луна исчезла.

Люди в костре повалились в угли ничком. Они ещё неловко ворочались, словно поудобнее устраивались спать на мягкой травке в цветущем райском саду, а жгучее пламя уже пронзало их насквозь, точно ветошь в топке.

Невьяна глянула на Савватия. Он – здесь и сейчас?.. Неужто Лепестинья воистину отдала ей утраченное?.. Это же её, Невьяны, Савватий: всегда ясное лицо в короткой русой бороде, внимательный взгляд, бережные руки…

– Какая ты красивая стала, Невьянушка, – тихо сказал Савватий.

На дороге в костре над двумя мертвецами ликовала неведомая огненная нежить, а Савватий ничего не замечал у себя за спиной. Невьяна снова была рядом. Она полулежала перед ним в снегу, платок свалился, тёмные волосы высыпались на разгорячённое и мокрое лицо, и не было ни холода, ни страха, ни прошедших напрасно пустых лет с их горестями и потерями.

Высокий огонь в костре вдруг упал, как с оборванной верёвки падает сырое и тяжёлое бельё. Савватий обернулся. Мелкие языки пламени мышами врассыпную бегали по двум трупам с торчащими выгнутыми рёбрами.

– Демон ушёл, – догадался Савватий.

– Демон?.. – хрипло переспросила Невьяна.

Савватий промолчал. Он поднялся на ноги и протянул ей руку:

– Вставай, Невьянушка. Не след тебе сюда приходить было…

Слова Савватия окатили отчуждением, и Невьяна не приняла помощи.

– Какой демон? – упрямо повторила она.

– Народ говорит, демон у нас рыскает, – неохотно пояснил Савватий. – Людей в огне губит. Вот солдатов сжёг…

До Невьяны еле дошло, что она и вправду видела нечто дьявольское.

– Надо командирам донести!..

– Не надо, – твёрдо возразил Савватий. – Лучше иди домой и забудь.

Невьяна смерила его почти враждебным взглядом:

– Почему гонишь?

Савватий потоптался, раздумывая:

– Караула теперь нет. А я беглых на волю выпущу.

– Зачем? – поразилась Невьяна. – Ты в раскол перекинулся?..

– Разве только в старой вере добрые люди остались?

Невьяна почувствовала, что её снова умыли снегом:

– Коли поймают, тебя под плети кинут. Насмерть захлещут…

– Авось не поймают, – спокойно пожал плечами Савватий. – А ты ступай к себе, моя милая. Не соединяйся с моим грехом.

Невьяна растерянно молчала.

– Вторая встреча у нас, и опять не в лад, – грустно улыбнулся Савватий.

Невьяна повернулась и двинулась по дороге обратно – к Господскому двору. В снегу валялись краюхи хлеба, что выкатились из её мешка. Невьяне казалось, что она случайно попала внутрь непонятной ей жизни и её мягко отстранили: не вмешивайся, это не твоё. На полпути она всё-таки оглянулась. Савватий уже выволок засов и открывал ворота в тюремном каземате.

Такого Савватия Невьяна не знала.

Глава седьмая
Нежить в огне

Татищев прислал за ним денщика, и Акинфий Никитич сразу понял, по какой надобности. Ночью пленные раскольники перебили караул и сбежали – прислуга всё утро шепталась об этом в сенях. Татищев хотел сорвать зло.

Акинфий Никитич пересёк двор и поднялся на крыльцо башни. В полутьме гульбища с заколоченными проёмами арок его встретил Онфим; облачённый в огромный тулуп, он оберегал от начальственного любопытства горницу, где хранились учётные книги завода и серебро. Акинфий Никитич нырнул с гульбища в узкий внутристенный ход. Чугунные ступени лестницы, чугунная оконница в стене, чугунный дверной короб и обитая железными полосами дверь… Татищев ждал хозяина в палате с пробирным горном.

В горне горел огонь, суетились три солдата в мундирах: один качал ручной мех, растопырившийся посреди помещения, два других пестами дробили в ступах образцы породы. Под сводами пахло горячим кирпичом, дровами, землёй и раскалённым металлом. У стены стояли бадейки с рудами; их для Татищева заготовил шихтмейстер Чаркин; из кусков руды торчали бумажки с написанными названиями разных демидовских рудников. Татищев что-то взвешивал на весах и пересыпал в тигель; к поставцу были прислонены тигельные ухваты. Татищев, похоже, проверял отчёты Чаркина.

– Что творится у тебя, Никитин? – спросил он, вытирая руки тряпицей.

– Не при нижних чинах, капитан, – ответил Акинфий Никитич.

– Ребята, ступайте на крыльцо, – распорядился Татищев.

Солдаты оставили работу и вышли, по лестнице простучали башмаки.

– Теперь говори, – с усмешкой разрешил Акинфий Никитич, будто это он допрашивал Татищева.

Уязвлённый Татищев раздражённо дёрнул щекой:

– Поплатишься, Никитин, за учинённый побег и смертоубийство! Это дело невиданное! Оного тебе не спущу! Воле государыни противишься!

– К тому касательства я не имею, – возразил Акинфий Никитич. – Ты на меня свою вину не переваливай! Твои караульные – дурни, а не я – злодей!

– Тебе побег на руку!

– И что с того? – разозлился Акинфий Никитич. – Я ж не дурак солдат убивать! Я и без того могу вызволить кого надо!

– Гордишься плутнями своими?! – рявкнул Татищев, буравя взглядом.

Татищева требовалось осадить, и Акинфий Никитич ответил нагло и дерзко, глядя Татищеву прямо в глаза:

– Кабы не мои плутни, так тебя здесь сейчас и не было бы!

Акинфий Никитич без стеснения намекал на свою первую войну с Татищевым, которая прогремела пятнадцать лет назад.

С железом в державе тогда уже стало хорошо, а меди не хватало, и царь Пётр отправил Татищева на Урал строить медные заводы. Вернее, строить казённые заводы и заставлять других заводчиков тоже заниматься медью. А Демидовы только-только заполучили богатейшую гору Высокую на реке Тагил. Гора наполовину была сложена из железной руды, наполовину – из медной, поэтому Татищев мог отнять её целиком. И Акинфий заверил командира: под руду горы Высокой я, мол, начинаю медный завод на речке Вые. Татищев успокоился, отстал. Но Акинфий его обманул.

Демидовы никогда не плавили медь, не знали, как это делается, и знать не желали. Зачем? Их железо продавалось даже в Европе. Всё было хорошо. И на Вые Акинфию складывали доменные печи под чугун, а не гармахерские горны под медь. Татищев узнал об этом и взбесился. Он приказал ломать домны и ставить горны. Акинфий тоже вспылил. Он разослал по дорогам дозоры, чтобы ловить гонцов Татищева и жечь бумаги с его распоряжениями. Татищев принялся сдирать пошлины с демидовских хлебных обозов и влез на демидовскую пристань Утку. Свара полыхала нешуточная.

Мирить сына с начальником приехал батюшка Никита. Средство он знал только одно – взятку. Беззаконный кошель Татищев отшвырнул комиссару Демидову под ноги. Демидовы, вздыхая, написали государю письмецо.

Поначалу Пётр гневно вышиб Татищева с Урала. Но генерал де Геннин, ни с кем не ссорясь, ловким политесом обернул дело наизнанку. Демидовых генерал заверил в любви и дружбе – и не соврал, а Татищева оправдал. Суд постановил, что Демидовы должны заплатить Татищеву тридцать тысяч рублей штрафа. Акинфий понял, что лучше помириться. Он покаялся перед капитаном, заплатил только две тысячи и дополнил доменный завод на Вые медеплавильными горнами. А непреклонный Татищев после этой схватки прослыл человеком, который может укоротить даже Демидовых. Потому его снова и назначили на горные заводы, когда турнули генерала де Геннина.

– Много не мни о себе, Никитин! – рыкнул Татищев. – А твоё к расколу приверженство давно уже всем глаза колет! И меры ты никогда не ведал! Ежели поначалу в малом потачишь, потом и до кровопролития дойдёшь!

– Ты докажи ещё моё попустительство! – Акинфий Никитич гневно пихнул ногой бадейку с рудой. – Не сам ли ты ко мне пристрастен, капитан?

– Я ко всем равен склонностью, опричь мошенников!

– Что же ты тогда «выгонку» в моих-то вотчинах затеял? – надвинулся на Татищева Акинфий Никитич. – Нигде боле старой веры людей нету? Ни в Урминских лесах, ни на Ирюмских болотах? Только волки там воют, что ли? У тебя самого под боком на озере Шарташ целое гнездо раскола копошится, однако ж с войском своим ты ко мне примаршировал!

– А тамошние раскольники не строчат промеморий государыне! Твои же люди под твоей защитой в гордыне вознеслись! Ну-ка скажи мне, Никитин, сколько ты церквей на своих заводах построил?

Акинфий Никитич словно подавился и выпучил глаза.

– Одну! – Татищев вздёрнул указательный палец. – Здесь, в Невьянске, – Преображенскую! Да и ту сам царь Пётр ещё комиссара Демидова обязал завести, а твоё дело – сторона! Дюжина заводов у тебя без храмов стоят!

– Ты тоже у себя в городе велел церковь Святой Анны разобрать на кирпичи для горного правления! – атаковал и Акинфий Никитич.

– Не равняй! – строго прикрикнул Татищев. – В Екатерининске всё с ведома Синода учинено! А тебя, Никитин, я накажу за потворство расколу!

– В Тобольск на покаяние направишь?

– Зачем же? Мне своих средств достаточно. Я тебе давеча уже грозил, а ты не внял, так ныне я исполнять угрозу буду! Для почину забираю у тебя мастера Левонтия Злобина, мне плотину на Кушве размерять некому.

– Переживу! – пренебрежительно поморщился Акинфий Никитич.

Весной он сам собирался затеять сооружение плотины для Висимского завода. Завод этот ему не был нужен позарез, но речка Висим давно и густо обросла скитами. Акинфий Никитич выдавал тамошних раскольников за своих работных, которые вроде как начинают большое дело. Пора было и вправду начать. Что ж, теперь появится повод оттянуть хлопоты ещё на год – без Левонтия Злобина плотину не воздвигнуть, а без плотины и завода нет.

– Обязую тебя всю наплавленную медь сдавать в казну по моей цене. А в Невьянск назначаю от себя доменного надзирателя. Я проверил твою руду, – Татищев кивнул на пробирный горн, – врёшь ты мне про выход чугуна!

Акинфий Никитич, стиснув зубы, отвернулся и уставился в окошко.

– А ещё я тебе урок определяю, – упрямо продолжил Татищев. – Весной пришлёшь мне под Благодать пятьсот землекопов и тое же число возчиков с лошадьми и телегами. На Нижний Тагильский завод свези для меня в амбар запас хлеба две тысячи пудов. Изготовь гвоздей, скоб и железных связей по реестру. И осенью доставь к Благодати три тысячи коробов угля.

– Это грабёж, капитан! – зло процедил Акинфий Никитич.

Он не прибеднялся, как обычно прибедняются заводчики в ответ на требования казны. Татищев и вправду перешёл черту: урон, который он наносил Акинфию Никитичу, просто остановит Невьянский завод, и всё. Акинфия Никитича словно столкнули в прорубь.

– Ты, Никитин, обязан казённому интересу пособлять!

– Да такой ли ценой?

– Оная цена есть пробуждение Благодати!

– Благодати ли? – усомнился Акинфий Никитич. – А не зависть ли твоя всему причина? Ты вчера от моей Царь-домны в восхищенье пришёл и Гришку Махотина сманивал, а сегодня изничтожаешь, чего взять не сумел!

Татищев надменно выпрямился во весь свой невеликий рост.

– Глупости мелешь, Никитин. Чему мне завидовать? Ты своим заводам служишь, а я державе, и ей до твоей новой печки дела нету!

Акинфий Никитич спускался по узкой лесенке внутри стены и думал, что все вокруг – Татищев, Бирон, брат Никита, императрица, раскольники – зажимают его, утесняют, хватают за руки. Да, он яростно отбивается. Но его оборона зиждется только на его собственной силе. Силе его духа. А очень бы хотелось обладать такой силой, над которой никакой власти не имели ни люди, ни судьба, ни Господь бог.

* * * * *

– Нет, Степан, мы не будем запекать твоего глухаря в костре, – сказал Савватий. – Наши костры не для этого, они – чтобы водоводы не промерзали.

В кожаном мешке у Чумпина был здоровенный глухариный бок; Чумпин подстрелил птицу по пути от своей деревни к Невьянску и сейчас хотел испечь добычу в углях. Костры, которые на улочках завода горели под ларями, обитыми по дну железом, казались вогуличу подходящим огнём.

– Ежели проголодался, так вот тебе пропитание.

Из горячей печуры в кирпичной стене домны Савватий вынул горшок с кашей – свой обед – и поставил на топчан рядом с Чумпиным.

В огромной и грузной туше доменной печи с тыльной стороны имелось узкое внутреннее помещение со скошенным сводом и без окон – казёнка. Здесь стояли топчаны и хранился разный инвентарь приказчиков и мастеров. В казёнке всегда было тепло: её согревала домна. Сегодня утром в казёнке Савватий и обнаружил спящего на полу вогула. Он напоминал кучу тряпья.

Как и все в Невьянске, Савватий слышал про Стёпку Чумпина, который привёл русских на гору Благодать, однако, понятное дело, не ожидал увидеть его на заводе, к тому же раненого. Стёпке в грудь вонзилась стрела. Впрочем, рана была неопасной: стрела еле проткнула толстую оленью шкуру гуся – вогульской зимней одёжки – и кожаную рубаху. Стёпка сам прижёг себе рану раскалённым на светильнике ножом и намазал какой-то дрянью из своих припасов; Савватий дал длинную тряпку, чтобы обмотать грудь.

– Яшка Ватин меня убил, – пояснил вогулич. – Яшка злой. Он Шуртана показал, а деньги Степан взял, я. Обида у Яшки.

– А на завод ты зачем приплёлся? – спросил Савватий.

– Как зачем? – удивился Чумпин. – Прятаться надо. Яшка опять меня убьёт, дальше. Я побежал, где Яшка не будет. Тут огонь, бог. Яшка на гору не ходил к богу, только отец мой ходил, Анисим, Яшка тоже сюда не придёт. А Степан может. Анисим умер, Степан бога кормил. Шуртана. Потом пришёл человек Акин-па, Шуртана унёс. Степан пошёл деньги брать. Акин-па не дал. Пусть человек даст. Он здесь, где огонь.

Чумпин доел кашу из горшка, тщательно облизал ложку, положил в горшок и протянул посудину Савватию. Масляный светильник озарял изгиб кирпичного свода-полубочки и ряд глубоких печур в стене.

– Расскажу тебе про Степана, про Шуртана, про Акин-па, – предупредил Чумпин, усаживаясь на топчане поудобнее.

– Больше не надо, – ответил Савватий. – Ты и так два раза рассказал.

Он уже разобрался в истории Чумпина – про умершего отца, хранителя горы; про Яшку, который продал русским обломки «липучего железа»; про то, как со святилища на горе кто-то из русских украл Шуртана, серебряного идола; про то, как офицеры Татищева всё же заставили Чумпина отвести их на заповедную гору и Татищев заплатил за гору, а Демидов рассердился.

– Хорошо слушать, – огорчился Чумпин. – Можно всю зиму.

Доменная фабрика работала без перерыва, а прочие заводские фабрики остановились на праздник – на Рождество. Гасить домну было делом долгим и сложным, раздувать заново – ещё дольше и труднее, поэтому огонь в домне горел с ранней осени до начала лета. Работные доменной фабрики толкали тачки с рудой к огнедышащему жерлу колошника и выпускали из печи поток расплавленного чугуна без оглядки на время года и церковные правила. Календарю домна не подчинялась, и богу – тоже.

Чумпин, рассказ которого Савватий не пожелал переслушивать, застыл в размышлении. Он был смуглый, светловолосый, скуластый, с двумя косами в расшитых бисером чехлах. Чёрствая кожаная рубашка-хумсуп, истёртые штаны из шкур, стоптанные няры на ремешках… Здесь, в кирпичной каморе доменной печи, вогул выглядел чужеродно, как дикий лесной зверь.

– Покажи мне огонь, – наконец сказал он. – Покажи, где камень тает.

До казёнки как раз долетели удары в фабричный колокол: это доменный мастер сзывал работных на пробой лётки.

– А ты, Стёпа, точно угадал, – улыбнулся Савватий. – Пойдём.

Зрелище текущего чугуна никого не оставляло равнодушным.

В казёнку домны раненый Чумпин проник через проём под водоводом и колёсную камору; он ничего не успел разглядеть и теперь оторопел. Под боком домны шумела вода на плицах колеса; лязгали и скрипели суставы механизмов; сопели, двигаясь в дыхании, клинчатые меха; словно сами собой перемещались могучие деревянные рамы и рычаги. Чумпин попятился.

– Сильный бог! – уважительно сказал он Савватию. – Очень сильный!

Савватий, улыбаясь, потянул его дальше.

Огромная домна, прошитая в стенах железными тягами, возвышалась будто кирпичный утёс и держала на своих плечах шатёр четырёхскатной крыши – его плоскости сходились на шее колошника. Самый длинный скат простирался над литейным двором, обширным, как крестьянское гумно. Из окон кровли на литейный двор текла вечерняя синева, но Савватий знал, что скоро её холодная мертвенность исчезнет в жарком живом зареве. Перед раззявленной пастью домны работные досками разравнивали насыпанный толстым слоем песок. Мастер Катырин особой деревянной рамкой чертил в песке длинные канавки для жидкого чугуна – изложницы. Савватий видел, что Стёпка Чумпин как-то потерялся в пространстве литейного двора.

– Камлать будут? – робко спросил он. – Еду ему давать? – Чумпин указал пальцем на домну. – Очень большой идол! Много еды есть будет!

– Не страшись, тебя не скормим, – ободрил Савватий.

Он поймал себя на мысли, что испытывает превосходство над дремучим вогулом. Не потому, что понимает суть доменной печи – в её сути хоть кто может разобраться, а потому, что причастен к сложному и прекрасному делу. Да, прекрасному. Лепестинья верно проповедовала о проклятии заводов, но безбожие не отменяло их величия и красоты. В этом и таился губительный соблазн, и Савватий, всё осознавая, поддавался ему против воли.

– Ну, всё! – распоряжался у домны мастер Катырин. – Давай, братцы!

К домне с ломом в руках уже шагал горновой. На нём был большой и опалённый кожаный фартук-запон; на ногах – деревянные башмаки с чугунными подошвами и кожаными голенищами; руки – в рукавицах-вачегах с длинными кожаными раструбами; на голове – круглая войлочная шапка с опущенным на лицо отворотом. Горновой выглядел как некое чудище.

– Он шаман? – забеспокоился Чумпин. – Он на горе Шуртана взял?

– Он не шаман, – ответил Савватий. – И твоего идола не брал.

Чуть пригнувшись, горновой, как в пещеру, ступил под свод – так называлось арочное устье печи. В глухом конце его перекрывал темпельный брус, а под ним находилась забитая глиняной пробкой лётка – жерло в горн, в нижнюю часть домны, куда стекал жидкий чугун. Горновой размахнулся и ударил ломом в лётку. Работные стояли вокруг печи и благоговейно ждали. Горновой ударил ещё раз и ещё. И лётка наконец сокрушилась.

Горновой стремительно попятился наружу: не успеет отступить – его обольёт чугуном. А вслед за ним из лётки побежала ослепительная струя жидкого металла. Она вырвалась из-под свода и, сияя, распалась на ленты по канавкам-изложницам. Из пустого воздуха над струёй вздулись клубы пара. Вместе с жидким металлом по литейному двору и по всему объёму фабрики раскатилась медовая волна немыслимого света. Этот свет не слепил, а словно пропитывал собой всё вокруг – песок и кирпичную домну, замерших людей, высокие стропила и пространство под кровлей. Он был нежным и ласковым, торжествующим и всемогущим, и невозможно было поверить, что такое ликующее блаженство исторг из себя суровый и грубый чугун.

– Шуртан!.. – потрясённо прошептал Чумпин.

– Что?.. – переспросил Савватий, словно очнувшись от прозрения.

– Шуртан так делал! Анисим на горе чувал лепил глиной, дрова там жёг, Шуртана просил, много еды ему! У Шуртана кер эльмынг – лёд в руке!

Чумпин разволновался:

– Железо в земле – зрелости нет! Щенок! Расти надо! Много зим, очень много! Столько жить нельзя! Шаман берёт железного щенка, в чувал его. А в чувале бог! Щенок у бога быстро растёт! Из чувала – пёс: у него зубы, когти!