Текст книги "Невьянская башня"

Автор книги: Алексей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 4 (всего у книги 24 страниц)

– Долго запрягаетесь, железны души! – наконец недовольно бросил он.

Приказчики выпрямились на лавках, внимательно глядя на хозяина.

– Похвалить я вас на заводе уже похвалил, а теперь к делу, – заговорил Акинфий Никитич. – Лысков, у тебя на фабрике Катырин доменный «сок» прямо штуками на двор выбрасывает, как мослы в праздник, а с того у чугуна угар и лишняя истрата. Скажи, чтобы штуки в шихту складывал.

Катырин был плавильщиком, управителем домны.

– Исполню, – кивнул приказчик Лысков.

– Теплоухов, а ты стёртые пилы в ломь совать не спеши. – Теплоухов был приказчиком на пильной мельнице. – Пускай на зубья навар напаяют, и возвращай полотнища в санки на поставы. Они ещё с полсрока прослужат.

Приказчики знали, что от Акинфия Демидова ничего не укрыть.

– Естюнин, я у тебя в укладе дурные прутья видел. На пробе в разрыве не должно быть железных жилок или белых искр гнёздами, искры таковые – суть железо. Надо, чтобы в изломе уклад имел посерёдке синие зёрна, а по краям мелкую белую сыпь. Понял? Потом проверю.

Приказчик Естюнин озабоченно засопел.

– Лычагин, а ты зачем деревянные зыбки у горновых мехов поменял? – Акинфий Никитич посмотрел на Савватия. – Разве не знаешь, что чугунные зыбки обломятся, а железные погнутся?

– Мне в чугунные коромысла железные сердечники вковали, – возразил Савватий. – Как на твоей башне в матицах. Такие не сломятся и не погнутся.

Акинфий Никитич хмыкнул и перевёл взгляд на приказчика Нефёдова:

– Прохор, ты Миронычу отставку объявил?

– Объявил, – вздохнул Нефёдов.

– Ну и?..

– Да что, Акинфий Никитич… Плакал он. Кричал, ругался, проклинал…

Акинфий Никитич покачал головой. Жаль Мироныча, старика, но куда деваться? Акинфий Никитич оглядел приказчиков. В неровном огне свечей, что горели в медных шандалах, приказчики казались заговорщиками. У них у всех и вправду была общая тайна. Все они – и крепостные, и вольные, и даже сам хозяин – были рабами завода. Завод решал их судьбу.

– Ну, а теперь о главном деле, – весомо сказал Акинфий Никитич, положив ладони на стол, – о новой домне. Гриша, когда её закончишь?

Новая домна строилась на лучшем месте завода: в углу между плотиной и водосливным мостом. Такой огромной домны ни у кого на Урале не было.

Гриша Махотин, молоденький приказчик, покраснел, как на свидании с девицей. Безусого и безбородого, с юношески нежным лицом, его можно было принять за внука среди пожилых и кряжистых дедов-приказчиков. Но этот трепетный внучок выпестовал дракона – придумал и построил самую свирепую и прожорливую печь в мире.

– Домину до колошника подняли, дымовую трубу доводим, но трубный камень закончился – спотычка, Акинфий Никитич…

– Попробуй мой кирпич, – улыбаясь, предложил Родион Набатов.

Акинфий Никитич подумал:

– Нет, Родивон Фёдорыч. Ты свой кирпич для гармахерских горнов обжигаешь, а тут другое… Не обижайся. Купим привычный камень.

– Пудов двести надо бы, – пояснил Гриша.

– Егорыч, запиши, – распорядился Акинфий Никитич.

– Лари, колёса, меха – всё готово, уже испытываем. Надеюсь, что к Сретенью можно будет задувать печь.

– Какой выпуск намерил?

– Тысячу пудов в сутки! – Гриша победно посмотрел на приказчиков. – Коли разгонимся, дак и тысячу с четвертью!

Приказчики заворочались, впечатлённые мощью домны.

– Силён ты, брат! – заметил Акинфий Никитич.

Гриша Махотин снова залился краской смущенья.

– Под такой выход чугуна заводу новая кричная фабрика нужна, – сказал Акинфий Никитич. – Рукавицын, твои колотушечные молоты заменим на кричные, а тебе построим новую фабрику на верхнем приделе рудного двора. Леонтий Степаныч, дотянешь водяной ларь дотуда? Напора воды хватит?

На Невьянском заводе, да и на всех горных заводах, Леонтия Степаныча Злобина, плотинного мастера, уважали не меньше, чем Демидова, генерала де Геннина или Татищева. Это Злобин изобрёл способ возводить заводские плотины длинными, высокими и стойкими. Чем больше и крепче плотина, тем обширнее пруд, а чем обширнее пруд, тем производительнее завод. Не хозяин и не горный начальник определяли, вырасти ли заводу великаном: размер завода зависел от умения плотинного мастера. Леонтий Степаныч командовал сооружением десятка плотин, в том числе и самых могучих – в казённом Екатеринбурхе и демидовском Нижнем Тагиле.

В Невьянске Злобин оставался одним из уже немногих родоначальников – товарищей Никиты Демидыча Антуфьева. Тридцать три года назад, когда первое же весеннее половодье смыло хлипкую плотину Невьянского завода – дрянного царского подарка, Никита Демидыч нашёл где-то в лесах беглеца с Вологодчины – Лёньку Злобина, молодого, как нынешний Гришка Махотин, и поверил в его дар плотинного умельца. Лёнька по своему разумению заново построил плотину, и тогда Акинфий заново построил завод. Сейчас, на излёте шестого десятка, Леонтий Степаныч облысел, борода поседела, а вечно загорелое лицо уличного труженика потемнело от солнца и ветра, словно иконный лик. Но взгляд сохранял остроту и пронзительность.

– Коли ларь с малым ноклоном сделать, то нопора хватит, – окая по-вологодски, сообщил Злобин. – Однако на токой длине он промерзать будет. Надобно его по низу железом обошить и в холода кострами подогревать.

– Обошьём, – согласился Акинфий Никитич. – Железом-то не бедны… Лычагин, тебе на рудном дворе надо поставить ещё одну толчею, чтобы руду для новой домны дробить. Руды пойдёт много, как в тюрьму сухарей…

– На сколько пестов толчею? – поинтересовался Савватий.

– А сколько больше всего влезет?

– Дюжина.

– Значит, на дюжину.

За спинами сидящих приказчиков, касаясь рукой стены, вперёд тихо пробрался слепой Онфим. Акинфий Никитич подтянул его к себе. Онфим склонился, зашептал на ухо Акинфию Никитичу, и тот вскинулся.

– Что ж!.. – хлопнув ладонями по столу, объявил он, блестя глазами. – На том ныне и порешим!.. Ступайте по домам, железны души!

У Савватия кольнуло сердце. По заводу давно шушукались, что хозяин ждёт из Питербурха свою полюбовницу – Невьяну. Неужто приехала?..

Приказчики, толпясь, напяливали зипуны, искали шапки, а Савватий вроде как замешкался. На Красное крыльцо он вышел последним.

Просторный двор между господским домом, конторой и башней был заполнен людьми и большим обозом: лошади, сани, дворня, «подручники» Артамона, приказчики – путаница и суета. Возчики выпрягали лошадей, конюхи вели их в конюшню, прислуга перетаскивала в подклеты сундуки и тюки. Свет караульных костров плясал на кирпичных стенах и в арках проходов, дробно вспыхивал в глубоких окошках на стёклах. Рыхло белел истоптанный снег, в черноте над головой рассыпались звёзды, и Млечный Путь, покосившись, завалился дальним краем за Лебяжью гору.

Савватий спустился с крыльца, чтобы не мешать беготне дворни, и тотчас увидел её – Невьяну. Оставив в кошёвке грузную боярскую шубу, она шла к крыльцу в одной душегрейке с песцовой оторочкой и придерживала на груди концы пухового платка. Шла по прямой – плыла через сутолоку. Всё, кроме Невьяны, для Савватия исчезло, превратилось в дым, в мельтешение теней. Они встретились взглядами – просто и невесомо, будто расстались полчаса назад. Столько лет миновало, столько бед, столько счастья не было прожито вместе, и Савватия словно что-то тяжко ударило изнутри.

* * * * *

Избёнка у Евсея Мироныча была неказистая, впрочем, при начале завода все избы Невьянска были неказистыми, даже у хозяев – Никиты Демидыча и Акиньши, парня уже при жене и сыне. Просто другие мастера потом, когда оправились, перестроили свои дома, а Евсей Мироныч так и не удосужился. Зачем? Он жил на заводе, в дом возвращался только спать или на праздники, ему избёнки вполне хватало. А взрослым сыновьям, отделяя, он отгрохал славные хоромы. Два его старших сына перебрались на Старую Шайтанку, Васька – в Суксун, младшенький Никольша – в новый Ревдинский завод. Дочерей Евсей Мироныч распихал замуж по всему Невьянску и остался с одной лишь супружницей Ульяной. Зато сейчас, когда бушевала «выгонка», в малую избу на Тульском конце Гаврила Семёнов не подселил солдат.

А может, и лучше, если подселил бы?..

Евсей Мироныч завершил ужин, помолился под киотом и сел на лавку перед печью, словно гость. Он не знал, что теперь делать. Смотреть, как в печи догорают дрова? Господи, за что же ему такое наказанье – безделье?

Ульяна примостилась на лавку рядом.

– Дак ведь хорошо, что Демидов тебя с миром отпустил, – осторожно сказала она. – И денег ещё платить будет… Чем печалишься, Мироныч?

Евсей Мироныч не ответил.

– Давай внучат к себе возьмём? – предложила Ульяна. – У Малашки и так семеро, а мы Ваньшу и Митеньку пригреем, всё веселее будет…

Евсей Мироныч молчал. Сказки, что ли, ему рассказывать огольцам, как Кирша Данилов рассказывает? Нет, он – боевой мастер на огненном промысле, а не скоморох! Вот выросли бы мальчишки, он и рад был бы выучить их с молотами работать – с кричными, или колотушечными, или гладильными, или рудобойными… Но подлеткам рано к молоту вставать.

– А то давай корову заведём. Буду Малашке и Нюшке молоко носить. Егориха давеча на базаре спрашивала, не купит ли кто у неё тёлку…

Евсей Мироныч гневно дёрнул бородой. Домашнее хозяйство никогда его не влекло – все эти покосы, выпасы, овины, сеновалы… Бабьи затеи.

– Ильбо кузню поторжную открой, – не унималась с советами Ульяна. – Охота молотком постучать, дак делай серпы, скобы и гвозди на продажу…

– Замолкни ты уже!.. – вскипев, крикнул Евсей Мироныч.

На заводе к поторжным кузнецам относились с презрением. Эти кузнецы ковали всякую железную мелочь для сбыта на базаре, и ничего дурного в их занятии не было, но они за копейки скупали заводские отходы – обрезки, треску, ломь и непроваренные крицы, потому и мастера, и подмастерья, и работные насмешливо называли их падальщиками. Евсей Мироныч не хотел такого позора – превратиться из уважаемого мастера в жалкого падальщика.

Ох, горе: нет ему места на земле, кроме завода… Евсей Мироныч смотрел на догорающие дрова в печи – словно жизнь его догорала. Конечно, в этом виноват не Акиньша Демидов. Так уж всё положено свыше… Евсей Мироныч знал, что рано или поздно горький час всё равно настанет. Знал, но не верил. И видел в чёрном горниле печки собственную угасающую судьбу.

…В Туле он был захудалым мастером-пищальником. Тридцать три года назад по Оружейной слободе пронеслось известие, что царь Пётр Лексеич поменял Никите Антуфьеву его Тульский завод на какой-то Невьянский – где-то в Сибири у чёрта на рогах. Никита бросил клич: кто хочет лучшей доли – айда за ним. И Евсей Миронов решил: была не была! Он продал свою кузницу, скидал в телегу пожитки и укатил за Никитой Демидычем.

Завод оказался сущим вздором: всё сикось-накось и абы как. Ничего не работало. Те приказчики, что соорудили эту скорбность, – Мишка Бибиков и Сёмка Викулов – перессорились до мордобоя. А верхотурской воевода был озабочен лишь взятками с купцов на Сибирском тракте и на завод плевал.

Никита Демидыч и Акиньша бодались с воеводой, а они – две дюжины мастеров из Тулы и Москвы – возводили завод заново. Уезжая в Сибирь, они готовились плавить руду, лить чугун, ковать железо, а пришлось браться за лопаты и топоры. Это был адский труд: под осенними дождями, в зимнюю стужу под снегопадами, в канавах, полных грязи, когда землю отогревали кострами. Но они выгрызли, выдолбили ямы для свай, подняли фабрики и амбары, насушили угля и кирпича, сложили горны, изготовили водобойные колёса и молоты. Они построили завод из пустоты, из надежды на счастье, из веры в планиду Никиты Демидыча. Слободские крестьяне, которых Никита выдернул из воеводских лап, наломали и привезли руду, нарубили брёвен, напилили досок. И возле завода выросло селение – их заветный Невьянск.

А весной талые воды прорвали плотину. Пруд сбежал и затопил завод; многое из созданного было загублено, размыто. Мастера, не выдержавшие удара, уехали обратно домой. А те, кто не пал духом, в ярости заново взялись за лопаты и топоры. Никита Демидыч где-то отыскал знатока – плотинного мастера Леонтия Злобина, и тот по своим примеркам и намёткам насыпал такую плотину, что её вовек уже ничто не порушило бы. Невьянский завод возродился из праха. Осенью 1703 года он наконец выдал чугун.

Тот год был каторгой, а Евсей Мироныч вспоминал его как божье благословение. Он был молод и силён. Он приглядел себе подружку – бойкую Ульянку из Аятской слободы. На всём белом свете не было вожаков умнее Никиты Демидыча и упорнее Акиньши. Лесами зеленели все горы окрест, и свежестью дышал ветер, и всеми звёздами полыхало небо. Они строили самый могучий завод в державе. И они всё преодолели. Победили.

А теперь завод окреп и разросся впятеро против прежнего, и старый мастер стал для него обузой. Вроде не беда: мало ли дедов мирно тлеют подле внуков? Но завод порождал гордость. А гордость не дозволяла тлеть. Заводской мастер – не пахарь. Ему либо дело с огнём, либо ничего не надо.

Ульяна сидела рядом с мужем и тоже глядела в печь. За стенами избы трещал ночной мороз, на улице где-то гомонили подвыпившие солдаты.

– Заржавело сердце у тебя, Евсейка, – тихо и обречённо сказала Ульяна. – Сплавилось всё в тебе от пламеня. Завод всю жизнь твою выжег.

Евсей Мироныч не спорил. Дрова в печи вдруг занялись ярче, озарив и вогнутый свод из закопчённых кирпичей, и чугунную плиту на загнетке.

– Не зря Лепестинья говорит, что завод – от Сатаны, – добавила Ульяна. – Пыл евонный – то же пекло, геенна адская… Бог людям заводов не давал, в Писании о том и слова нету… Преисподнюю вы из недра-то подземельного в свои горны и домны вздымаете, и расплата за то – пепел и горечь калёная…

Евсей Мироныч знал, что Ульяна права. Грянул его урочный час – и вот он, пепел. Ничего у него нет, кроме завода, а завод отняли…

– Она ведь рядом с Невьянском-то, Лепестинья, – зашептала Ульяна. – Укрывается в лесах… Давай сходим к ней, Евсеюшка… Она отмолит тебя, отплачет, гордыню твою смирит и душу спасёт живую… Она милостивая, она о любови ангельской проповедует, не о смущеньи дьявольском…

Огонь уже разросся в печи, как волшебный куст – вот гибкие ветви, вот нежные листья, вот кудрявая лоза, вот трепетный цвет… И в дивном саду печного горнила оба они, старик и старуха, увидели сияющее женское лицо: прекрасное, печальное, ласковое. Это была вечно юная Лепестинья, и она поманила рукой, обещая утешение, забвение, утоление печалей.

Евсей Мироныч поднялся, как заворожённый, и неуклюже полез на шесток – так бедняки забираются в печь, когда нету бани. Ульяна упала на колени и слабо вцепилась мужу в ногу, но Евсей Мироныч отбрыкнулся. Он словно не чуял жара. Зев печи ослепительно полыхал, точно лётка у домны, переполненной жидким чугуном. Загудела тяга в дымоходе. Евсей Мироныч грузно развернулся в тесном горниле – пламя мгновенно охватило его, будто свёрток бересты, – протянул горящую руку, взял заслонку сбоку на загнетке и поставил её перед собой, отгораживая себя от мира.

Ульяна беззвучно завыла, зажимая рот.

Глава четвёртая
Невьяна из Невьянска

Красивая?.. За свой век он подмял немало красивых баб. Не в красе дело. Порой в человечьем роде встречается порода, как среди простого железняка встречаются магниты. Магниты будто бы хранят божий замысел на железо – так что порода и есть отсвет божьего замысла. Конечно, у баб эта порода отражается в красе. Но ещё и в каком-то княжеском, что ли, превосходстве… Да, Невьяна была из обычных заводских девок – и всё же им не ровня. Она никогда ничего не просила – кроме первого раза, когда ушла от Савватия. Она не прислуживала, не угождала, не заискивала и не ублажала. Милости она принимала так, будто ей отдавали долги. И даже в постели не смущалась наготы – нечего смущаться; она не закрывала глаза, точно испытывала своего любовника, и в её тихом крике звучала не жертвенная жалоба, а повеление.

На своде спальни у Акинфия Никитича кружили розовые ангелочки – толстощёкие и толстозадые. Их намалевал пленный швед, которого Акинфий Никитич выписал из Тобольска. Увидел бы такое батюшка – проклял бы. А Ефимья, жена, терпеливо молчала, как ей и должно. Ефимья вообще редко гостила в Невьянске. Ей, корове, назначено детей рожать и внуков баловать. Пускай и сидит в Туле возле мамок, бабок и нянек.

Про полюбовниц мужа она не заикалась. Акинфий Никитич построил два десятка домов по городам державы, и в лучших городах – в Тобольске и Казани, в Нижнем и Твери, в Ярославле и Костроме – хозяйствами управляли полюбовницы. Только в Москве был приказчик, потому что Ефимья иногда приезжала в Москву. Впрочем, при Невьяне все подруги Акинфия Никитича стали бывшими. А Невьяна вела два дома Демидова в Питербурхе. Два дома – и разные тайные дела, которые никому другому доверить нельзя. И сейчас на полу возле кровати валялось распечатанное письмо от графа Бирона – чтобы передать это письмо, Невьяна и приехала из столицы.

Акинфий и Невьяна разметались на скомканной постели, будто рухнули с неба, заброшенные туда взрывом. Акинфий уснул. Голова его лежала на упругом животе Невьяны – тяжёлая, как у вепря. Тонкими пальцами Невьяна перебирала его седеющие волосы. Сквозь прорези в дверце голландской печи огонь еле освещал кровать и угол стены, расписанный виноградными лозами. Казалось, что листья винограда ещё дрожат от страсти.

Акинфий вздохнул и пошевелил плечом – проснулся. Невьяна подумала, что сейчас он наконец-то затеет расспросы. Сначала Акинфий всегда брал её, и только потом расспрашивал. Выходит, любил.

– Ох, унесло меня, Невьянушка… Так что там с деньгами для графа?

Невьяна улыбнулась: она всё угадала точно.

– Ты же без караула. Значит, он в удовольствии.

Граф Бирон задумал возвести себе дворцы в Митаве и Руэнтале – это было дорого; за интерес Акинфия Демидова он истребовал пятьдесят тысяч.

– То я понял. Я про сами деньги.

Звонкой монеты в империи никому не хватало.

– Вместе с Федькой искали и собирали. Часть нашими червонцами нашли, часть лобанчиками, часть – дукатами, Федька их на таможне добыл.

Федька Володимеров, муж Марийки, дочери Акинфия, командовал петербургской конторой своего могучего тестя.

– А Шомбера ты видала? – допытывался Акинфий Никитич.

– Вдоволь насмотрелась. Пока твой дом ему готовила, он как собака везде крутился, всё клянчил через толмача, чтобы я что-нибудь оставила. Плакал, что у него ни скамейки, ни лежанки нету, спать на полу придётся.

Обер-берг-гауптман Курт фон Шёмберг был человеком графа Бирона. Акинфий Никитич отдал ему свой каменный дом на Васильевском острове, купленный десять лет назад у генерала Апраксина по цене завода.

– И как тебе оный саксонец?

Невьяна вздохнула и погладила Акинфия по скуле.

– Шинора он ушлая и чужеядец, – по-заводскому ответила она.

С Васильевского острова Невьяна перевезла всё демидовское добро в другой дом, попроще – на речку Фонтанку возле церкви Анны Пророчицы. Апраксинский дом Невьяне было очень жаль. В этот дом она приехала из Невьянска ещё неумелой девчонкой, незнакомой со столичной жизнью. Здесь разгорелась их любовь с Акинфием. Здесь она стала хозяйкой. Здесь она расцвела – она сама это чувствовала: перед ней начали робеть и графы, и князья, а графини и княгини шипели ей вслед. Бравые офицеры-гвардейцы восхищённо называли её демидовской Роксоланой. Купцы из иностранцев, что покупали железо «старый соболь», дарили ей дорогие презенты. Невьяне это преклонение было безразлично. Ей был нужен один лишь Акинфий.

Высокая голландская печь почти угасла.

– Пусти, дров подложу, – прошептала Невьяна.

Акинфий Никитич подвинулся. Невьяна соскользнула с постели и гибко присела у печи. Обнажённая, вся она словно бы состояла из мягких изгибов и округлостей. Акинфий Никитич смотрел, как она тянется за поленьями и ловко забрасывает их в багровое окошко. В спальне чуть посветлело от огня.

– Письмо туда же, в печку, – указал Акинфий Никитич.

Он обещал графу, что будет уничтожать всю переписку. Слово надо держать. Невьяна свернула письмо трубкой и тоже сунула в пламя.

– Зачем тебе этот Шомбер, Акинюшка? – спросила она, глядя, как горит бумага. – Ты же дал графу денег, разве мало?

Акинфий Никитич подумал, как бы объяснить.

– Графа я подмазал, чтобы он следствие по заводам прекратил и штраф мне убавил. Восемьдесят пять тыщ – да какого пса? Столько и царям брать не по чину. А Шомбер… Шомбер – ключик к настоящему владычеству.

– Кривой ключик-то…

– Плевать. Лишь бы замочек открывал.

Невьяна присела на край кровати спиной к Акинфию, распустила косу, достала гребень и принялась расчёсывать волосы, склоняя голову набок.

– Расскажи, – как бы невзначай попросила она.

Она понимала, что Акинфию Никитичу и самому хочется рассказать. Он ведь гордится своим замыслом, а поведать о том ему некому.

Акинфий Никитич перевернулся на спину и закинул руки за голову.

– Слышала про Благодать?

– Божью? – удивилась Невьяна.

– Не божью. Так Татищев новую железную гору поименовал. А вогулы называют её Шуртан. Я про неё год назад ещё узнал, но утаил, потому как генерала де Геннина с командирства турнули, а Ваське Татищеву объявлять ту гору нельзя: такое сокровище он в казну отымет, солдатик деревянный. Однако ж вогулы тайну растрепали, и Татищев всё равно гору захапал.

Акинфий Никитич недовольно дёрнул коленом.

– Но ты же не отпятился? – подсказала Невьяна.

– Чёрта им в глотку! – злорадно ухмыльнулся Акинфий Никитич. – Я потому Шомбера и придумал!

– И как же это? – мягко подсказывала Невьяна.

Акинфий Никитич, зарычав, сладко потянулся.

– А я напел графу Бирону про богатство Благодати – не хуже Кирши Данилова. Крючочек графу подсунул… Мол, надо построить заводишки под Благодатью на казённые деньги, а потом те заводишки передать верному человечку, как царь Пётр моему батюшке Невьянск передал. Когда заводы золотом потекут, верный человечек отблагодарит графа-благодетеля. Графу наклада ни на копейку, а прибыли – в штанах не унести.

– И этот человечек – Шомбер?

– Шомбер, – весело подтвердил Акинфий Никитич. – Он в курфюрстве Саксония всеми рудниками управлял. Граф его к нам вытащил. Как узнал я про него, так сразу ясно стало: граф крючочек мой заглотил. Хоть и мудрый он, как дьявол, да ведь и дьявол – торгаш. За рубликом-то и нагнулся.

Невьяна негромко засмеялась. Это был её Акинфий: большой, сильный, дерзкий. Жадный до дела и до жизни, а не до денег. В нём кипело пламя. Он знал, что хотел, и ничего не боялся. Он властно брал ничьё как своё. На него с разных сторон ополчились враги, но Невьяна верила: он их всех одолеет, изгонит из своих владений, а не уйдут – так раздерёт и ограбит. Он – лев.

– Мне по заводам главный соперник – Васька Татищев. Граф Бирон его спихнёт и вместо него Шомбера всунет. А Шомбер уже у меня в кармане.

Акинфий приподнялся и по-хозяйски повалил Невьяну на спину – она охнула от неожиданности, взмахнув в полумраке фигурно выточенными гладкими ногами. Волосы её рассыпались. Акинфий подтащил её к себе.

– Ты мне петухов напутаешь, Акинька! – выдохнула Невьяна.

– Испужала – душа в пятки!.. – шутливо ответил Акинфий.

Невьяна села, оттолкнула его и подобрала выпавший из руки гребень.

– Погоди ты со своими ласками! – сердито сказала она. – Я хочу до конца услышать… Как же ты гору себе вернёшь при Шомбере?

Акинфий снова ухмыльнулся – зубы блеснули в отсвете из печи.

– А дальше нехитро, Невьянушка. Построит Шомбер заводы под Благодатью или нет – оно неважно. При любом исходе Шомбер подчистую всё разворует и разорит, а гору только покусает немного. Казна примется искать, кому сбыть убогое место, вот тут я и вызовусь. Мне сокровище и достанется. Знаю. Мимо меня здесь незаметно и тощая муха не пролетит.

* * * * *

Савватий ждал Акинфия Никитича у крыльца башни. Механический приказчик, Савватий бывал в башне каждый день – заводил куранты. Сейчас Акинфий Никитич пожелал увидеть, как это делается.

Башня зримо делилась на три части: палата, четверик и восьмерики с шатром. Выглядели они слитно, одно вырастало из другого, но Савватий давно разобрался в каменной механике этой красоты. Палата состояла из двух кубов, сложенных из прочнейшего подпятного кирпича. Над передним кубом вздымался четверик, равный ещё двум кубам. Задний куб палаты распадался пополам – половину занимало двухъярусное крыльцо с арками; этот куб завершала высокая кровля на три ската. А мощный столп четверика венчался тремя убывающими арочными восьмериками и острым гранёным шатром. В облике башни воплотились божественные числа: четыре апостола – это равные измерения четырёх кубов, а Троица – три восьмерика и три грани кровли над палатой. Чётность и нечётность сливались в священную седмицу: четыре куба и три восьмерика. Башня была наглядным образом невидимой машинерии вселенной: вертограда, замкнутого в чистой истине.

Вот только вертоград этот покосился.

Башню задумал ещё Никита Демидыч. По слухам, его смутила какая-то явленная икона. Башню строили вместе с господским домом и заводской конторой – они едины обликом. Командовал работами хлыновский зодчий Ванька Нарсеков. Дом и контору успели возвести, а башню – нет: Никита Демидыч умер, когда четверик подняли до верхнего повала, до карниза. Дело отца продолжил Акинфий. Он привёз другого зодчего – Костьку Солмина. Над суровым и скупым четвериком зодчий Солмин водрузил праздничные восьмерики с крутыми арками и сверху шатёр с «ветреницей» и «державой».

Савватий помнил, как вырастала башня. Это были годы после потери Невьяны. Башня медленно воздвигалась в небе ярус за ярусом, словно его тоска по Невьяне. И Савватий не удивился, когда башня начала клониться: жизнь перекосилась, мир перекосился – так с чего башне прямо стоять?..

Замерзнув, он сунул руки себе под мышки. Наконец на Красном крыльце господского дома появились Акинфий Никитич и Онфим. Угадывая путь каким-то чутьём, слепой Онфим первым потопал по разметённой в сугробах дорожке. Он был ключником, без него в запертую башню никто бы не попал, и Онфим хотел показать хозяину, что слепота его делу не помеха.

– Здорово, мастер, – бросил Савватию Акинфий Никитич.

Он нёс в руке медный котелок с углями.

Под крыльцо башни меж придавленных пустых арок намело снега. А на втором ярусе крыльца, на гульбище, для защиты от лиходеев арки были прочно заколочены толстенными досками, ведь в башне хранились слитки выплавленного серебра. По обледенелым ступеням чугунной лестницы Онфим, Акинфий Никитич и Савватий взошли к двери на гульбище.

Онфим заскрежетал ключом в замке, и морозно заскрипели кованые петли. Из сумрака гульбища обдало запахом извести, кирпича и металла. Это было дыхание башни. Вся башня сквозь толстые стены изнутри и по сводам – вдоль, поперёк и крест-накрест – была пронизана прочными железными тягами. Они торчали из стен снаружи; на них насадили чугунные шайбы, концы расщепили пополам и разогнули в стороны. Башня была намертво сшита металлом как жилами, она стала единой и цельной, словно свилеватое дерево. Хотя, по сути, была заброшенной.

На гульбище выходило две двери. Акинфий Никитич для проверки подёргал левую – заперто. Эта дверь вела на узкую внутристенную лесенку, что с поворотами поднималась в камору, оборудованную пробирным горном: там шихтмейстеры пробовали руды малым огнём. А на чердак палаты можно было взобраться лишь по чугунной винтовой лестнице.

– Жди здесь, – сказал Акинфий Никитич Онфиму, передавая котелок.

Крутыми оборотами треугольных ступенек они вскарабкались на чердак палаты, отгороженный решётками меж кирпичных столбиков. Над головой взметнулась кровля, положенная на тонкие чугунные стропила. Наискосок по чердаку, хрустя инеем, Акинфий Никитич направился к другой винтовой лесенке, гораздо ниже первой. Очередная дверь в чугунной раме открывала путь непосредственно в башню – в четверик. Савватий шагал за хозяином.

Тишина башни была зыбкой, неверной: в кирпичной толще неслышно стонали тяги – они напрягались, как струны, потому что на башню порывами наваливался зимний ветер; тайным сердцебиением дрожало эхо от клацанья курантов; тонко звенела наверху чуткая готовность колоколов.

– Башня в исправности, – в спину хозяину сказал Савватий; голос звучал гулко. – Что-то будешь с ней делать, Акинфий Никитич?

– Ничего не буду, – не оглядываясь, ответил тот.

Высокий объём столпа-четверика делился внутри на три яруса. Дощатые полы, деревянные лестницы, кирпичные стены шахты для маятника, редкие глубокие окна с чугунными оконницами и намертво вбитыми железными решётками… Верхний ярус – Слуховая палата – завершался сводами.

Зачем нужна эта башня? Она – не колокольня, не пожарная каланча, не дозорная вышка. Степан Егоров хотел посадить здесь дьячков из заводской конторы на всякую письменную работу – дьячки ему в ноги упали: не мучай, страшно, вдруг рухнет громадина?.. Гаврила Семёнов пытался разместить здесь мастерскую раскольничьих богомазов – те степенно отказались: в родных иконных горницах им сподручнее. Изредка шихтмейстеры плавили руды в пробирном горне, но этим делом башню не занять. После розыска, учинённого поручиком Кожуховым два года назад, из подвала церкви в палату башни перенесли заводские учётные книги. А ещё в башне хранили серебро, полученное при очистке меди, и потому по ночам на гульбище всегда караулил сторож. И конечно, были куранты. Это всё, к чему удалось приспособить затею Никиты Демидыча. Маловато для такой огромности.

Савватий поднимался вслед за Акинфием Никитичем, и его всё сильнее охватывало ощущение, что башня сама выталкивает людей. Она знает, зачем создана, а люди не могут угадать, поэтому пошли прочь. Башня жаждет быть собой, и грозно покосилась она лишь для того, чтобы люди от неё отстали.

Они выбрались на седьмой ярус – в первый из трёх восьмериков. Здесь уже посветлело: большие арочные окна были застеклены. Повсюду лежала снежная пыль. Акинфий Никитич смахнул её с низенькой лавочки и присел передохнуть. Уклон пола тут воспринимался особенно остро и тревожно.

Прямо перед Акинфием Никитичем находился механизм курантов: тонкая железная рама со сцепкой зубчатых колёс, рычагов и осей внутри. Заиндевелый механизм жил своей загадочной жизнью, в нём что-то щёлкало и перемещалось. Савватия всегда завораживало неизъяснимое преображение мёртвой тяжести гири, что висела в шахте на цепи, в раскачивание маятника и повороты шестерёнок. Как из ничего вдруг рождается движение? Что за сила разлита в воздухе, в пустоте, и как она перетекает в работу машины?..

Акинфий Никитич встал, не спеша обошёл механизм, уважительно трогая железные колёса, погладил тонкую ось к стрелкам циферблата, заглянул в шахту с маятником, задрав голову, посмотрел наверх, на колокола восьмого яруса: к этим колоколам от часов тянулись проволочные нити.