Текст книги "Невьянская башня"

Автор книги: Алексей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 20 (всего у книги 24 страниц)

– Зря ты кровь ему дал, – угрюмо сказал Савватий. – Демону, как дикому зверю, нельзя пробовать человеческую кровь – людоедом обернётся.

Видимо, Чумпин кормил демона лепёшками да рыбой – мирной пищей.

Однако Цепень уже не услышал Савватия – его окунуло в жар. Мысли у Мишки путались, он заговаривался и забывал, что уже вырвался из каземата.

– Атанор есть чрево плодоносное, баба змею исторгла! – бормотал он, глядя на Савватия блестящими во тьме глазами. – Орёл, несущий в когтях мышь, – се воздух, воплощающий летучесть материи! Отжени скорпиона от рака, рак – сульфур, ящерица шестиногая, скорпион – меркурий, крылатый дракон… У альмандина тринадцать граней, он гармонию разлагает, от него, слышь, огонь надвое распадается, душа огня от тела отделена бысть, плоть – саламандра, дух – флогистон, тинктура без осязания…

Цепень нёс бессмыслицу, точно повторял заклинания. Алхимистика превращалась в бред помешавшегося мастера, но его итог Савватий видел собственными глазами: демон огня, беглый вогульский бог. Приколачивая кожаную полость мехов к раме воздуходувной машины, Савватий думал, что демона породила вовсе не жажда наживы – не дьявольская страсть. Цепень добывал не золото – он добывал себе волю. И Демидов не рвался к богатству – он стремился делать своё дело: строить заводы. Демон вынырнул из какого-то противоречия божьего мира, и Сатана тут был ни при чём. В нём, в этом противоречии, бушевали силы созидания, и даже Господь не мог их обуздать.

– И демон вышел к тебе? – спросил тогда Савватий у Цепня.

– Вышел… – сказал Цепень.

Савватий ожидал, что Мишка Цепень расскажет о драконе с крыльями, о чудовище с рогатой башкой козла, об огненном вихре… Но из пылающего горна, в котором чернел тигель с серебром, к Цепню полез полуистлевший мертвец: тощие руки с дырами, в которых виднелись кости, гнилые лохмотья одёжи, череп с провалившимися глазницами и длинными, спутанными волосьями… Плавильный горн был словно разверстая могила, выпустившая покойника… Нет, могилой, склепом была сама демидовская башня, а горн в подземелье оказался дверью из гробницы.

* * * * *

…Там, в каморке «сиротской» избы, Савватий сказал Цепню:

– Он демон. Он обличья меняет. Может в живого человека вселиться и сжечь его изнутри, может чужой вид принять, может и чудищем быть.

– Да я смекнул, не дурак, – закашлялся Мишка.

Хотя поначалу он ничего не сообразил: в ужасе шарахнулся от мертвеца, вылезающего из плавильного горна, прижался к водотоку, завизжал, как девка, принялся размахивать клещами – единственным своим оружием.

Но мертвец не напал на Цепня. Словно обессилев, он опустился на замусоренный пол и привалился плечом к полыхающему горну. Щепки и поленья, что валялись вокруг, начали потихоньку дымиться и обугливаться.

– Не бойся, – глухо произнёс мертвец. – Я тоже мастер, тоже в этой башне похоронен. В стене лежу, в кирпичах… Акинфий Демидов повелел меня зарезать и сюда запрятать. Федька Инютин меня зовут…

Савватий вспомнил историю про Инютина. Лет тринадцать назад, когда Татищев возводил Екатеринбурх, в Невьянск примчалась воинская команда: горный начальник искал у Демидова какого-то беглого плавильщика с Каменского завода. Солдаты все дома перетряхнули, но мастера не нашли.

В каземате Мишка Цепень узнал от демона тайну Инютина.

– Он Татищева обманул, – хрипел Мишка в каморке «сиротской» избы. – Демидов ему взятку дал, чтобы сибирский рудник утаить, и Федька, стервец, привёз Татищеву из Сибири не серебряную руду, а пустые камни… Татищев-то озлобился, Инютина в тюрьму отправил, а Инютин, слышь, уметнулся к Демидову… Вот ведь остолоп! В Невьянске его и чикнули!

– А почему он в башне? – спросил Савватий.

Цепень горько засмеялся и закашлялся:

– Погоня летела… Куды мертвяка девать? Лето было, домна холодная. Ну и пихнули в стену башни – она, Инютин говорил, токо строилась ещё…

– Демон, значит, облик погребённого принял?

– Ага, евонный, – Цепень утёр мокрый лоб. – Для меня старался, гадюка… Инютин мастер – и я тоже, Инютин в башне похоронен – и я там же, Инютин с Демидовым тайные делишки вертел, ну и я согрешил…

– Демон чует людей, – задумчиво сказал Савватий. – Каждому человеку по его разумению является… А ты ему зачем нужен был, Мишка?

– Дак мы оба на волю рвались.

Цепень рассказывал, а Савватий видел всё будто наяву.

Демон убрался обратно в горн, и огонь там стоял столбом от лещади до жерла дымохода в своде, но жара не было: горел родовой пламень.

– Я жертву хочу… – шёпот выползал из горна и обволакивал каземат. – Я крови твоей попробовал – теперь ещё человеческой крови требую! Дай мне жертву, или сожгу тебя! Я – бог! Я – Шуртан! Мне люди в жертву нужны!

– Полно же народу в Невьянске! – ответил Цепень. – Их жги, не меня!

– Ты меня отпустить должен! Ты – мой шаман!

– Какой я тебе шаман? – сопротивлялся Цепень.

– Ты мой родовой пламень возродил и моего идола уничтожил! Теперь башня – мой идол, а ты – мой шаман! Почитай меня и корми меня, как тебе должно, или отпусти за добычей, иначе я тебя самого сожру!

– Как мне тебя отпустить?

– Скажи: «Даю волю!»

Цепень уже готов был произнести эти слова – но не произнёс.

…Он лежал перед Савватием на топчане в каморке весь мокрый от горячечного пота, его лихорадило, а он злорадно улыбался и сипел:

– Я обманул его, Савка!.. Демона обманул!

А Савватий понимал: не к добру такой обман, не к добру.

Однако там, в подземном каземате башни, пленный мастер Мишка Цепень – обречённый на исчезновение фальшивомонетчик – всё-таки сумел сторговаться о выгодах с голодной, приблудной нежитью.

– Что на дворе: утро, вечер? – спросил он у демона.

– Давно уже твои часы полночь пробили.

– Тогда нечего ждать! – решился Мишка. – Вызволяй меня!

Над Невьянском стояла непроглядная тьма. Город был завален снегами, но сердцевина его оставалась горячей: на заводе, на доменной фабрике, упрямо гудела огромная печь, крутилось водобойное колесо, двигались меха, работные готовились принять поток чугуна, по гребню плотины возчики толкали тележки с шихтой к мосту на колошник. А на просторном небосводе, как на божьем чертеже, медленно вытягивались, пересекались, ломались и складывались мерцающие линии декабрьских созвездий.

Сторож Тараска Епифанов топтался возле костра перед крыльцом башни. Он был один, и ему было скучно: делать-то нечего, смотреть не на что… И когда костерок вдруг начал разгораться, Тараска даже простодушно обрадовался – хоть какая-то затея!.. Костёр единым взмахом вырос, точно куст, в нём будто что-то мелькнуло, и в Тараску ударил клуб огня. И Тараски не стало; ничего не успев сообразить, не успев закричать или взмолиться, он вспыхнул внутри себя, словно скомканный лист бумаги, и рассеялся пеплом.

А демон в облике Тараски бросился к крыльцу, взлетел по лестнице и всем телом врезался в запертую дверь на гульбище. Дверь не поддалась, однако Тараска был дюжим парнем. С беспощадной одержимостью он бился и бился плечом в толстые доски, пока замок с хрустом не выворотился. Тараска прорвался на гульбище, вышиб дверь в двойную палату, вышиб дверь на лестницу внутри стены и скатился в подклет. Он отшвырнул плиту с пола и легко, как деревянную, выдернул за кольцо чугунную крышку люка.

– Вылезай! – крикнул он, свешивая вниз кушак.

Запрокинув голову, Мишка Цепень увидел в проёме люка незнакомое лицо. Какой-то молодой парень с короткой, курчавой бородкой.

– Это я, Шуртан! – ухмыльнулся парень. – Вылезай!

Мишка заметался по каземату. Все мысли у него разнесло как взрывом, но одно он помнил крепко: надо взять с собой начеканенные деньги!.. Мишка сунул под рубаху «заклятные тетради», распластал на полу свой армяк и сгрёб на него со станка звенящую груду новеньких рублей. Потом закрутил армяк, прижал его к груди и намотал на руку хвост кушака, свисающего из люка. Демон мощными рывками потащил Мишку наверх.

Сводчатый подклет, узкая лестница внутри стены, двойная горница с тёмными окошками, гульбище, лестница крыльца… Мишка зашатался от морозной свежести воздуха, от простора вокруг себя, от свободы, которой он был лишён так долго… Он сделал несколько шагов, не соображая куда, и упал коленями в сугроб. Его распирало изнутри. В голове всё качалось.

А Тараска нетерпеливо бегал вокруг, как собака.

– Волю мне объявляй! – жадно потребовал он.

– Дай дух перевести! – взмолился Мишка, стискивая армяк с деньгами.

Он огляделся. Он стоял на коленях посреди заснеженного Господского двора. Перед ним – демидовский дом и заводская контора, слева – наклонная башня, справа – гребень плотины, а сверху – звёздная тьма и ледяная луна.

– Волю мне объявляй, волю! – повторял Тараска. – Жертву хочу!

Рожа его жутко разъезжалась, словно не могла сойтись в человеческую: глаза косили, борода заползала набок, рот растягивался, нос отгибался в сторону. Демон уже не удерживал себя, готовый соскочить с привязи.

– Не хочу идолом башню иметь! – истово твердил Тараска. – Объяви мне волю выходить, объяви мне волю родовой пламень перенести!..

Звериным нюхом мошенника Мишка Цепень учуял подвох. Демон хочет волю – и хочет жертву… Так ведь он, Мишка, и станет жертвой демона, едва объявит ему волю! Лукавый – он всегда лукавый!..

Тараска схватил Мишку за плечи и поднял на ноги перед собой.

– Не дашь воли – разорву как курицу! – свирепо выдохнул он.

В глазах Тараски ворочалась тьма.

А Мишка успел заметить, что на башне, на высоте, на бланциферной доске блестящие от луны стрелки курантов раздвинулись прямым углом: большая указывает на небо, малая – на дальние таёжные холмы.

– Объявляю тебе волю!.. – прокудахтал Мишка, и демон заплясал, но Мишка добавил: – От последнего боя курантов до первого!

Последний бой был в полночь, первый – в три часа. Сейчас.

Демон должен был вернуться в идола. В башню.

Тараска завыл и кинулся к лестнице на гульбище. А с высоты медными волнами расплылся первый перезвон курантов.

…Савватий знал, что было дальше. Тараска добежал до подклета башни и рухнул, вспыхнув изнутри. Сгорел дотла. Обманутый Шуртан остался в прежнем своём обиталище и покидать его отныне мог только с полночи до трёх часов. А наполовину расплавленный нательный крестик невезучего Тараски Епифанова Савватий потом отковырял от плит на полу подклета.

Мишка же Цепень, обретя свободу, доволок тяжеленный узел с рублями до знакомого подворья Лычагина и спрятал там под тёсом, а сам, ничего получше не придумав, попёрся в кабак – отыскал укрытие, дурень, и вскоре алчный кабатчик Налимов положил конец Мишкиной удаче.

Савватий промазал дёгтем последний шов на кожаной перепонке мехов и сунул мочальную кисть в ведёрко. Всё, дело сделано.

– Ваньша, соединяй с очепом! – приказал Савватий подмастерью.

В распахнутых воротах фабрики показались люди. Это был Акинфий Демидов с приказчиками: со Степаном Егоровым, с Терентием Лысковым – старшим по доменной фабрике, с Гришей Махотиным, с Бредихиным – командиром толчеи и шихтмейстером Чаркиным.

Акинфий Никитич окинул взглядом остывшую громаду доменной печи, уже обросшую белым, мёртвым инеем.

– Починил мехи? – спросил Акинфий Никитич у Савватия.

– Готовы, – кивнул Савватий, вытирая тряпкой руки.

– Леонтий Степаныч на своё место тебя назначил, – сообщил Савватию Егоров; он имел в виду плотинного мастера Леонтия Злобина. – Да, тебя. Возьми работных и разогревай водоводы к себе на домну, к толчее и на рудобойный молот. Ночью домну опять запустим. Опять.

– А «козёл»? – удивился Савватий.

– Вытопим «козла», – уверенно заявил Акинфий Никитич.

Савватий посмотрел на Демидова – и вдруг обо всём догадался. Демидов не боится ни чёрта, ни бога. Савватия даже пробрал озноб от такой дерзости.

– Пойдём к толчее, железны души, – распорядился Акинфий Никитич.

Приказчики направились обратно к воротам, а Демидов помедлил.

– Благодарю, что Цепня поймал, – негромко уронил он Савватию.

Савватий вздрогнул, вспомнив, как ночью Гаврила Семёнов свернул шею Мишке Цепню и тот внезапно отяжелел на руке Савватия… Да уж, демона Мишка обманул – а вот Акинфия Демидова не смог.

Глядя вслед уходящему Акинфию Никитичу, Савватий думал, что Демидов способен на всё, ежели это нужно для заводов. Способен убить, замучить, бестрепетно отправить в огонь. Он не жестокий, Акинфий, не кровожадный, не корыстный. Просто он понял устройство этой работы и принял её порядок. И не Демидов всему вина, а горные заводы.

Савватий вспомнил, как в тёмной «сиротской» избе сказал Цепню:

– Лучше бы ты сдох в башне! Столько народу из-за тебя пропало!

– А я-то при чём? – зашипел, обидевшись, Мишка. – Я токо шкуру свою спасал, Савка, и всё! Я не ведал ни шиша! Саламандру вызывал, а не демона страшенного! Не моя он забота! Ваши это напасти – адские, заводские!

– Как мне теперь демона уничтожить? – с болью спросил Савватий.

– Откуда я знаю? – в злой досаде задёргался Мишка. – Никак!

* * * * *

Ближе к полночи в доменной фабрике начал собираться народ: работные и приказчики, которых оповестили посыльные от Степана Егорова. Фабрика была освещена факелами, но огни и многолюдье не отгоняли ощущение смерти, потому что над головами в зыбком полумраке вздымалась громада остывшей домны, укутанная в снежный куржак как в белый саван.

Савватий присматривал за мехами. В колёсной каморе слышался плеск воды и скрип вращающегося колеса, качались зыбки механизма, лязгал крюком очеп, открывалась и закрывалась большая клинчатая рама с новой кожаной перепонкой, сопло с гулом выдыхало в воронку фурмы. А там, внутри домны, в холодном распаре воздух впустую обдувал корявую чугунную глыбу «козла». Меха не могли оживить мёртвую доменную печь.

Однако Акинфий Никитич был охвачен каким-то угрюмым торжеством. Он вырядился как на парад: расшитый камзол с драгоценными пуговицами, лента через грудь и треуголка с пряжкой. Он молча прогуливался перед зияющим арочным устьем печи, и между ним и толпой простирался литейный двор, засыпанный песком и расчерченный канавками изложниц.

Хотя Акинфий Никитич не звал Невьяну, она всё равно пришла. Она почувствовала тревожное напряжение в палатах – не только беспокойство Акинфия Никитича, но и волнение его гостей, прислуги, дворни. И Невьяне нужно было узнать, понять, что такое скоро свершится в доменной фабрике.

К Акинфию Никитичу подбежал мальчишка – гонец от шихтмейстера Чаркина. Чаркин караулил на плотине, откуда были видны куранты башни.

– Велено сказать, щас начнут! – доложил мальчишка.

Акинфий Никитич обвёл взглядом людей вокруг литейного двора. Степан Егоров, первый приказчик. Гаврила Семёнов. Родя Набатов. Никитка Бахорев припёрся, он же механик… Гриша Махотин – главный по домнам. Приказчики: Лысков с чугуноплавильной фабрики, Нефёдов с кричной, Кулёмин с колотушечной, Петров с якорной, Чудинов с медной, Теплоухов – с пильной мельницы, Бредихин – с толчеи… В толпе Акинфий Никитич увидел и зубоскала Киршу Данилова, и Артамона, и Невьяну – всех…

– Что, железны души, любопытно, как я матёрого «козла» топить буду? – насмешливо крикнул Акинфий Никитич. – Думаете, хозяин спятил?

– Есть маненько! – за всех подтвердил Кирша.

– Тогда покайтесь, маловеры! – хмыкнул Акинфий Никитич.

На колошниковой площадке доменной печи горели костры, на мосту были сложены вязанки хвороста. Снизу, из фабрики, донёсся удар колокола.

– Вали! – скомандовал наверху шихтмейстер Чаркин.

В тёмное жерло колодца вместо колош угля или шихты полетели, пылая, поленья костров, а вслед за ними – хворост. Конечно, таким слабым жаром нельзя было расплавить огромного чугунного «козла», застрявшего в чреве печи, но Акинфию Никитичу сейчас этого и не требовалось. Ему нужен был просто огонь в домне. Огонь, в который явится демон Шуртан.

А на башне куранты принялись отзванивать полночь.

Приказчики и работные, что стояли перед Акинфием Никитичем, услышали глухой стук внутри домны – это падали дрова. А затем в домне внезапно заурчало и загудело. Савватий увидел свет в воронке фурмы. Никто ещё ничего не сообразил, но по людям, как сквозняком, промахнуло жутью.

Акинфий Демидов злорадно заулыбался:

– Ну-ка скажите мне: кто не знает, что у нас в Невьянске демон шастает, по ночам из огня в огонь перелетает и людей сжигает?

Толпа молчала.

– Оно ведь не бабкины сказки! Михайла-то Катырин у всех на глазах взбесился! У всех на глазах демон из домны вырвался! Было ведь такое?

– Было! – нестройно согласились в толпе.

– И я отныне конец тому положил! – рявкнул Акинфий Никитич, словно прихлопнув беспокойство зычным голосом.

– Поясни! – из растерянной толпы крикнул Кирша Данилов.

Акинфий Никитич распрямился, выпятив грудь и развернув плечи.

– Демон тот с оной ночи в плену! Будет в домне сидеть и чугун плавить!

Толпа охнула в изумлении.

– Глядите! – Акинфий Никитич выкинул руку, указывая на домну.

А домна разогревалась. По её стене, по куржаку расплывались пятна проталин, оголяя кирпичную кладку: изморозь превращалась в воду. Из-под домны, из каналов-продухов, проделанных в фундаменте, повалил пар, как случалось летом после дождя, – домна высушивала почву под собой.

– На Руси, может, демонам и воля! – победно гремел Акинфий Никитич. – А у нас на заводах они работать должны! Заводы и демонов приставят к делу! Умеешь огнём адским палить – тогда лезь в домну, там тебе и место! Так что усвойте, железны души: заводам демоны – холопы!

Люди были поражены: в своём торжестве Демидов казался одержимым.

– На первых порах я демона тут в печи держать буду, натаскаю на умение, а затем в Царь-домну перегоню!

Акинфий Никитич понимал смятение своих работников, но ему было плевать. Демон в Царь-домне – это свобода от притеснения властей. Демону не нужны лесосеки и лесорубы, не нужны углежоги и горы угля, не нужны лошади и возчики. Демон сам расплавит руду. Никакой горный командир не схватит Демидова за горло, ни к чему не принудит и ничего не отнимет!

Невьяна стояла в толпе за спинами Бахорева и Егорова; она смотрела на Акинфия Никитича будто заворожённая – такой он был страстный, яростный, дерзкий и непримиримый. И всё же под восхищением в сердце Невьяны тихо ворочался страх: не пересёк ли Акинфий черту дозволенного человеку? Не утратил ли облик божеский, соперничая с демоном?

Невьяна заметила, как Бахорев чуть склонился к Степану Егорову.

– Егоров, у меня солдаты брешут, что вчера в раскольничьей «гари» рогатый бес вертелся… Не сей ли зверь теперича на привязи в домне?

– Не ведаю, – буркнул Егоров.

А у Невьяны словно оборвалось что-то внутри. Она знала правду.

В домне уже могуче гудело. Иней с неё облез, исчез без следа, и пар из продухов иссяк. Со стуком и сопением работали меха. Домна возвышалась во всём своём прежнем кирпичном величии, и в ней, как в набрякшей грозовой туче, ощущалась чудовищная сила, стиснутая и замкнутая внутри. Савватий бросил взгляд в утробу домны через фурму: в домне переливался свирепый багрянец. Акинфий Никитич тоже чувствовал нарастающую мощь; он догадывался, что демон, который вчера ночью обожрался невиданно щедрой жертвой, входит в раж и яростно вгрызается в чугунного «козла».

– А ежели он выхлестнет оттудова? – спросили Акинфия Никитича из толпы. – Ежели наружу выскочит? Ежели убьёт кого?

Акинфий Никитич ощерился.

– Небось и такое будет! – согласился он. – И что? Разве без демона дела наши не опасны? Разве рудокопов не заваливает в ямах? Разве лесорубов не давит стволами? Разве углежоги не проваливаются в «кабаны»? Разве без демона вы на заводе не гибнете? Чугуном вас не жжёт, окалиной не сечёт, в колошник не падаете? Не надсаживается никто, машины рук не отрывают?.. Чего же тогда вы убоялись, железны души? Работы своей при огне?

Толпа молчала. Хозяин был прав.

– Вырвется демон – обратно загоним! А погибель в трудах заводам за правило! Или забыли, чего наш труд стоит?

Савватий снова сунулся под свод и посмотрел через фурму. В распаре печи таял раскалённый «козёл». Жидкий чугун потихоньку потёк в горн.

– Скажи-ка ты, Гаврила Семёныч! – потребовал Акинфий Никитич.

Гаврила Семёнов выдвинулся вперёд.

Он словно постарел на десять лет – поседел, щёки его изрезали глубокие морщины. Он обвёл толпу тяжёлым, взыскующим взглядом пророка.

– Где, брате, палестины наши? – тяжело спросил он. – Где преклониться нам дано? Что-то нам оставлено, опричь юдоли? Так чего же ропщем?

В морщинах у Гаврилы блеснули слёзы, и даже сам Демидов оторопел.

– Держава наша антихристом порабощена, церковь дьявол поглотил, судьба нам – скитания без князей и пастырей! Чем спасаемся? Трудами неустанными, больше нечем! Труды своих рук нам и горесть, и веселие сердечное, и хлеб, и забава, и кара, и неизменный обычай! Токмо в трудах жива душа, трудами себя совершенствуем, трудами предвечному служим! Потому завод – наш храм, а труды – моление!

– Каторгу поёшь, Буеслов? – выкрикнули из толпы.

– Кто в каторгу ввергает – тот фараон! А верный богу своей волей труды стезёй видит! – рокотал Гаврила. – Мы по трудам чествуем, не по роду ильбо мамоне, не по чину ильбо славе мирской! Чем плодотворнее твой труд, тем небо к тебе ближе! Мастер праведен, а не начётник! Нет труду противоречия!

– А как же демон?

И Гаврила вдруг рассмеялся, словно вопросу ребёнка.

– Да везде они, демоны! – он махнул рукой. – Что ж теперь, не жить?

Акинфий Никитич выступил вперёд.

– Кого демон напугал – проваливай отсюда! – объявил он. – Мстить не буду никому, а чужаки мне на заводе не нужны! Проваливай!

Кто-то из Артамоновых «подручников» подтащил одёжу, и Акинфий Никитич на глазах изумлённой толпы принялся обряжаться как горновой: прямо поверх дорогого камзола напялил грубый кожаный запон с рукавами, бросив треуголку в песок, нахлобучил войлочную шляпу и натянул широкие рукавицы-вачеги. Другой «подручник» протянул ему лом. Рядом подкатили тачку с сырой глиной. Акинфий Никитич хотел сам пробить лётку в домне и выпустить чугун. Если демон нападёт, то нападёт на него.

Наклонившись, Акинфий Никитич с ломом наперевес шагнул под свод доменного устья – словно в пещеру, где прячется дракон. Невьяна обхватила себя за плечи: ей было страшно за Акинфия.

Толпа ждала. Из устья донеслись звонкие удары железа в лётку. Потом раздался стук глиняных обломков. И потом Акинфий Никитич стремительно выпятился обратно из-под свода, а вслед за ним из устья печи стрельнул прямой ручей ослепительного жидкого чугуна.

Ручей вылетел на свободное пространство и тотчас расплёлся на ленты в канавках-изложницах, словно огонь домны пророс светящимися корнями и в песок литейного двора, и в души людей. Чистый и яркий литургический свет взмыл на всю высоту фабрики сквозь пересечение стропил до самой кровли. Воссияло дивное зарево, превратив в золото и людей, и доменную печь.

– Весело, железны души?! – в восторге гаркнул Акинфий Никитич.

«Козёл» расплавился, возвращая доменную печь к жизни, и никто из работных фабрику не покинул. Демон – так демон; работа важнее.