Текст книги "Невьянская башня"

Автор книги: Алексей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 18 (всего у книги 24 страниц)

Возле угла фабрики толпились работные. При виде хозяина они сняли шапки и поклонились. Акинфию Никитичу хотелось их всех убить.

– Прости, – сказал кто-то из работных. – Не совладали со страхом.

– Не было огурства, – добавил стоящий позади Егоров. – Не было.

Огурством назывался побег с работы на барина.

– Ну, ступайте по домам, коли так, – сквозь зубы процедил Акинфий Никитич. – Крещенье пора праздновать, православные.

А что ещё делать с ними? На кой ляд они нужны, если домна умерла?

Работные молча гурьбой двинулись к лестнице на плотину. Акинфий Никитич отвернулся. Он смотрел в перспективу главной заводской улицы. В два ряда тянулись длинные здания фабрик: трубы их торчали как голые, на крышах лежали толстые белые перины, к стенам и запертым воротам нанесло снега. Под ветром клубилась мучная мгла. Тускло светило солнце сквозь дымку. Завод спал. Его молоты и наковальни, горны и машины, водоводы и колёса потихоньку зарастали изморозью. Пурга свистела бесприютно.

Егоров придержал перед Акинфием Никитичем и без того распахнутую створку широкого прохода на доменную фабрику. Акинфий Никитич вошёл в полумрак – сроду здесь не бывало так темно. Воздух искрился залётными снежинками. В глубине помещения вздымалась кирпичная скала доменной печи со страдальчески раззявленной внизу пастью-пещерой.

Акинфий Никитич не заметил, откуда рядом с ним вдруг взялся Гриша Махотин. Лицо у него было в разводьях сажи – Гриша недавно плакал.

– Не мог я нагнать жар, – пожаловался он. – Мехи прожгло…

За плечом у Гриши как призрак виднелся Чумпин.

– Шуртан много бегал, – с уважением сообщил вогулич.

Без мехов нельзя было поддерживать горение угля, чтобы оставшаяся в распаре домны шихта расплавилась, а чугун и железный «сок» сползли бы в горн и через лётку вытекли наружу. После этого домна опустела бы и угасла. А сейчас полурасплавленная шихта застыла в ней «козлом» – огромным комом из недоваренного чугуна пополам с рудой. И растопить «козла» нельзя было никак. Печь поперхнулась им и погибла. Вернее, демон её убил.

– Зато Царь-домна почти готова, – виновато заговорил Гриша Махотин. – Там хлопот всего на чуть-чуть, Акинфий Никитич… Я быстро управлюсь, задую – и к Сретенью снова рабочую печь получишь…

У Акинфия Никитича дёрнулась щека. Не в рабочей печи дело. Дело в том, что ему, Демидову, демон диктует свою волю. Батюшка или Татищев, Бирон или Васька – они просто мешали, а демон рвался повелевать.

Егоров покачал головой, не соглашаясь с Гришей.

В светлом проёме ворот обрисовалась тёмная фигура. Лёгок на помине – на фабрику пришёл сам Татищев. Небось, хотел полюбоваться, какая беда приключилась с Демидовым. С высоты своего роста Акинфий Никитич смерил капитана ненавидящим взглядом, словно предупреждал: берегись!

Татищев снял треуголку и обхлопал её об колено от снега.

– «Козла» посадили? – ухмыльнулся он. – Ломать придётся домну от заплечиков до темпеля. Может, и заново строить, ежели изнутри проедена.

– А то я не знаю, – проскрежетал Акинфий Никитич.

– Земной управы на тебя нет, – сказал Татищев, – вот тебе кара небесная.

Акинфий Никитич катал на скулах желваки.

– За что это? – хрипло спросил он.

– Твои люди Пинягина в колошник спихнули. Оно смертоубийство.

Акинфий Никитич не возразил: всё равно Татищев не поверит.

– Пинягин тебе не солдат – казённая душа, жги его охапками, – Татищев говорил спокойно, будто уже привык и больше не изумлялся злодействам Демидова. – Пинягин – государев человек, обученный заводской науке. Он для надзора за тобою был назначен. А ты его – в печь. Хвалю, Никитин.

Гриша, и без того растерзанный, охнул, ужаснувшись обвинению.

– Поклёп, – веско, но осторожно заметил Егоров. – Поклёп.

Татищев не обратил внимания на слова приказчика.

– Ежели ты меры не ведаешь, Никитин, так и я про неё забуду.

– А то ты её помнил…

– Расплатишься мне за надзирателя. Всё у тебя отниму, что пообещал отнять, и сверх того прихвачу. Терпенье моё лопнуло. Ты моего человека извёл – я твоих людей изведу. Распространю «выгонку» на невьянскую «стаю». Там ведь твои раскольщики прячутся, да? Я щадил тебя, Никитин, и не трогал «стаю», а ныне моему снисхождению конец.

Акинфий Никитич вспомнил в «стае» часовню, обложенную хворостом.

– Вломишься к Павольге – будет «гарь»! – угрюмо предупредил он.

Гриша и Егоров одинаково перекрестились.

– Невьянск твой, – презрительно бросил Татищев, – и вина твоя.

Капитан ударил очень точно и больно. У Акинфия Никитича даже пальцы скрючило – так его потянуло задушить остервеневшего Татищева.

– Раскольщики – люди вольные, – утробно произнёс Акинфий Никитич; он ещё надеялся образумить командира. – Я просил тебя записать их в мои крепостные – ты не дозволил. За что тогда им огненная мука?

Татищев сморщился, не опускаясь до объяснений. Он был боярином древнего рода и не мог смириться, что холопы меняют хозяев. Истинный хозяин – только тот, от кого мужик сбежал, а не тот, у кого мужику хорошо.

– Окстись, господин капитан! – не выдержал Егоров. – Ежели «стаю» в Невьянске разоришь, так не будет у нас убежища для раскольщиков! Беглые с Руси не к нам, а в Сибирь потекут! Откуда работников брать?

Татищева словно скорчило изнутри. Демидов, бывший молотобоец, развёл у себя вольницу для смердов – перечат начальству!..

– Не твоего ума дело! – рявкнул Василий Никитич. – Пшёл отсюда!

Егоров вопрошающе посмотрел на Акинфия Никитича.

– Уйдите, – тихо сказал Акинфий Никитич Егорову и Грише.

Егоров и Гриша всё поняли: из горного командира попёр его родовой норов. Тихо поклонившись, они направились к воротам фабрики. Акинфий Никитич проводил их взглядом. А возле Татищева из тьмы вдруг странным образом появился Чумпин и дружески взял Татищева за рукав камзола.

– Деньги дай, – неожиданно попросил он.

Татищев, сбитый с толку, выдернул рукав из пальцев вогула. Он знал Чумпина – минувшим летом тот водил его к железным скалам на Благодати и получил за это два рубля с мелочью. Но что вогул делает у Демидова?

– Какого пса ты здесь околачиваешься, Стёпка?

– За Шуртана деньги надо. Акин-па мне дал, ты мне совсем мало дал.

Чумпин ещё не получил полное вознаграждение, которое полагалось ему от горной власти за выдачу Благодати.

Сузив глаза, Татищев уставился на Демидова.

– И ты вогулу платил, Никитин?

– Он много, ты мало, – охотно подтвердил Чумпин.

Татищев отодвинул его рукой в сторону и понимающе осклабился:

– Так вот в чём причина твоей вражды, Никитин! Ты раньше меня про Благодать узнал и для себя её приберегал? А племянник тебе карты спутал?..

Акинфий Никитич кипел на пределе, но всё-таки молчал.

– Вот почему ты сам на Благодать не лезешь и Василья своего прочь гонишь! – Татищев сорвал треуголку и махнул ею, словно отдавал пушке команду стрелять. – Обиделся, что мы тебя, горного царя, сумели обойти? Ох, гордыня бесовская, демидовская!..

Татищев нахлобучил шляпу. Он торжествовал.

Его торжество как ножом полоснуло по сердцу Акинфия Никитича. Не надо было ничего говорить, но искушение вернуть Татищеву удар было так необоримо, что Акинфий Никитич, выпучив глаза, всё равно выдрал из души:

– Дурак ты, капитан! Не знаешь ты, что Благодать никому не достанется – ни мне, ни тебе! Без нас охотники сыскались! Неча и деньгами сорить!

Татищев поджался, как в драке, глядя на рослого Демидова снизу вверх. Не трудно было сообразить, кто те охотники, о которых проорал Демидов.

– Ты, капитан, за державу жилы рвёшь, а она твои труды ворам подарит! И я на их карман работать не хочу, а ты служи, как собачка учёная!

Для Татищева эта правда была обжигающим оскорблением. Однако долг платежом красен: капитан отнимал у Акинфия Никитича работников – и в отместку Акинфий Никитич отнимал у капитана веру в дело.

Чумпин понял, что ему лучше исчезнуть, и растворился во мраке. Татищев отступил на шаг, оглядывая Демидова с головы до ног.

– Ох и жесток ты, Никитин, – негромко сказал он.

– Не я в казне лапы грею! – отрезал Акинфий Никитич.

В душе Акинфия Демидова плескалась злоба, словно жидкий чугун, а плечи и руки налились тяжестью. Татищев спесив, но у него нет земли под ногами. А у заводчика Демидова есть эта земля. И его не свалить ни Татищеву, ни Бирону, ни демону горы Благодать. Он сам их всех свалит. Аминь.

Глава пятнадцатая
«Огненная купель»

Никакого страха Акинфий Никитич не испытывал, только злость. Что сделает ему демон? Убьёт? Да с какого рожна? Хотел бы убить – убил бы в первую встречу. А грешной душе Демидова и без демона гореть в аду… Нет, демон не за душой явился. Ему что-то нужно от Акинфия Никитича! Нужно как всем: как Бирону с Татищевым, как раскольникам, как подлой родове… Ничем этот демон не отличается от смертных людей с их корыстью!

Плечи шаркали по стенам подземного хода. Проскрежетал ключ в замке. Лязгнул крюк. Заскрипела дверь. Всё как в прошлый раз: призрачный огонь в горне, тень на вогнутом своде и плеск подземной речки в кирпичном жёлобе.

– Вылезай, тварь! – потребовал Акинфий Никитич.

Ему плевать было, кем сейчас обернётся демон: батюшкой, Васькой или рогатой саламандрой. Но демон сумел удивить. Огонь в горниле взвился, на весь подвал широко и властно полыхнуло багрянцем, и возле стены Акинфий Никитич увидел самого себя. Себя – при полном параде: в треуголке с перьями, в кудрявом парике, в расшитом парчовом камзоле с пышным жабо, кружевными манжетами и пуговицами в три ряда, с дворянской шпагой, эфес которой усыпан драгоценными камнями, в кургузых панталонах, в чулках и в туфлях на красных каблуках. Не заводчик, а придворный хлыщ и стервец.

– Почто звал? – надменно осведомился демон.

Акинфий Никитич засопел от ярости. Демон украл его облик.

– Ты зачем домну угробил, гадюка дьявольская?

Демон не просто засадил в домну «козла». Демон остановил весь завод, потому как без домны завод мёртвый. Но вместе с Невьянском демон выбил и Шуралу с Быньгами, которые работали на невьянском чугуне. Одним ударом – сразу тройной ущерб! А ко всему в придачу демон ещё и казённого надзирателя сжёг – поссорил с Татищевым насмерть! Вот ведь враг!

– Я отомстил! – свысока пояснил демон. – Ты Ваську у меня отнял.

– На кой ляд тебе этот юнец? Других душ не хватает?

Призрачный Акинфий заложил руки за спину и гордо выпятил грудь.

– Другие души – добыча на охоте. Это скучно, братец. Это легко. А я хочу почитания. Когда почитают – дают жертву. Что-то своё дают, не чужое. Ты дал мне Ваську – и вдруг отнял. Пожадничал. Так нельзя. Я тебя наказал.

Тяжело дыша, Акинфий Никитич смотрел на призрачного двойника. Неужели он такой? Разве он требовал от кого-то жертвы для себя? Да ему не нужно никаких жертв! У него есть деньги и свобода, есть заводы и любимая женщина, так чего ещё ему желать? Демон снова обманывал его обликом.

– Ты – не я! – сказал Акинфий Никитич. – И не батюшка мой! Кто ты?

Призрачный двойник задумчиво прошёлся вдоль стены каземата.

– Я – Шуртан, – наконец произнёс он.

– Шуртаном вогулы гору Благодать называют!

– Это моя гора была, – согласился демон. – Я на ней в серебряном идоле жил. Твои люди унесли идола, а Цепень, дурак, выпустил меня!

– Ты – саламандра? – изумился Акинфий Никитич.

– Я – Шуртан! – сердито ответил демон. – Оглох, что ли? Я – дух огня! Вон мой родовой пламень! – Демон кивнул на плавильный горн.

Пламень в горне взлетел и упал, словно показал себя.

– Так убирайся назад на Благодать! – прорычал Акинфий Никитич.

Демон презрительно дёрнул плечом – так делал его живой двойник.

– Я там, где мой родовой пламень. Далеко от него мне не уйти. Да и зачем? Мне хорошо у тебя. Людей много, добычи в избытке.

– Я тебя изведу, нежить! – пообещал Акинфий Никитич.

Призрачный Демидов расхохотался:

– Как? Подвал замуруешь? Так я через огонь хожу, мне стены нипочём.

– Попа найду, который бесов изгоняет.

– Твои молитвенники и Ваську-то в ум вернуть не могут: обшептали его со всех сторон, а шиш. Не справиться попам со мной.

– Родовой пламень твой погашу!

– Попробуй, попробуй, – осклабился демон. – У моего пламени, погляди, нет ни дров, ни головней. Он просто так на лещади горит. Вылей ведро воды – стечёт, и всё. Но даже если каким чудом и погасишь, я лишь в кирпичи уйду. Вместо болванчика из серебра вся твоя башня моим идолом станет! И будет оным, пока снова мой родовой пламень не зажгут!

Ухмыляясь, демон снял с головы треуголку и победно хлопнул ею об колено – подражал Татищеву:

– Я не уйду. Отныне ты со мной жить будешь и жертвы мне давать!

Акинфий Никитич смотрел на себя самого – призрачного и вдруг понял, что никакой беды с ним не приключилось. Демон жаждал жертв – ну и что? Все чего-то жаждали получить от Акинфия Демидова. Бирон – денег жаждал, Татищев – покорности, Васька – помощи. Через это ими всеми и сподручно было управлять. Все они были как машины. И демон ничем не страшнее.

– Я задарма не кормлю, – сказал Акинфий Никитич.

– Я – дух огня, – приосанился призрак. – Говори, чего просишь.

– А что ты можешь?

– Что может огонь? Жечь может. Кого тебе сжечь надо?

Акинфий Никитич даже стиснул кулаки. Свирепый, но глупый демон не сообразил, что сам лезет в ловушку. Акинфия Никитича охватило волнение – предчувствие небывалой удачи.

– Сумеешь в домне расплавить «козла», которого ты же и посадил?

Акинфий Никитич ждал ответа с замиранием сердца.

Призрак надел треуголку. Вид у него был снисходительный.

– Сумею, – сказал он. – Но сначала – жертву.

Про награду Шуртану Акинфий Никитич сейчас не думал. Важно было узнать, на что ещё способен его враг. А может, и не враг.

– Значит, ты и руду расплавишь? Уголь и воздух тебе не нужны?

– Не нужны, – горделиво подтвердил демон.

Акинфий Никитич отвернулся, чтобы Шуртан не увидел в его глазах торжества, и подошёл к горну. Пламень чутко качнулся на лещади. Пускай Шуртан властвует над огнём – он, Акинфий Демидов, всё равно умнее и сильнее подземной нежити. И он подчинит себе дьявольское отродье.

– А давай-ка, тварь, заключим уговор, – предложил Акинфий Никитич.

– Какой? – купился Шуртан.

– Ты будешь у меня в домне чугун плавить, а я буду тебе жертвы давать.

Главные слова прозвучали. Акинфий Никитич не смотрел на Шуртана, но по каземату бегали багровые отсветы, словно демон метался, размышляя.

– Ты обманешь! – наконец ответил Шуртан. – Мишка Цепень тоже мне жертву обещал в обмен на побег, а ничего не дал!

– Цепень и не владел ничем. Он нищеброд. А я здесь всем владею.

За спиной Акинфия Никитича беззвучно полыхало.

– Ты же бог, – добавил Акинфий Никитич. – Ты должен в идоле жить и принимать почитание. Домна твоим идолом будет. А я тебе души подносить буду. Уговоримся, сколько ты хочешь. У меня есть. И мне чугун нужен.

Акинфий Никитич повернулся к Шуртану.

Шуртан – призрачный Демидов – задумчиво скрестил руки на груди.

– Ты – владыка огня, я – владыка железа, – убеждал Акинфий Никитич. – Нам с тобой корыстно в союзе быть. И нашей воле предела нет. Не робей!

Демон вперился в Акинфия Никитича – глаза в глаза. Акинфий Никитич почувствовал, что его насквозь как бы продуло сразу и холодом, и жаром. Он и сам боялся, трепетал, но это он искушал дьявола, а не наоборот.

– Я согласен! – заявил демон. – Я хочу!

У Акинфия Никитича словно оковы с души упали. Он ещё не уразумел до конца, какую удачу взял в плен, но стены каземата будто истаяли, и во все стороны будто распростёрлось неведомое подземное царство. Его царство. Здесь таились, мерцая, металлы и минералы, здесь во мраке настилались друг на друга каменные пласты, здесь от начала мира копилась спящая мощь природы, необоримая ярость созидания. Это было и страшно, и прекрасно.

– Переходи отсюда в домну, – хрипло сказал Шуртану Акинфий Никитич. – Переходи прямо сейчас. Чего тянуть?

Но демон сообразил, что нельзя соглашаться сразу на всё.

– Нет! – отказался он. – Сначала жертву! Мишку Цепня хочу!

– Я не знаю, где он, – возразил Акинфий Никитич. – Сам его ищу.

– Он в «стае» на Кокуе! – сразу выдал демон. – Я его через печь видел!

– На Кокуе?.. – повторил Акинфий Никитич и задумался.

В «стае» матушки Павольги укрывалась Лепестинья… Наверно, она не одна пришла в невьянскую «стаю» с Ялупанова острова, а привела за собой всех своих сподвижников, и Цепня тоже притащила… Ну, сами виноваты.

– Добуду Цепня, – пообещал Акинфий Никитич.

Но призрак замялся. Его что-то смущало.

– Я жертву принимаю с полночи до трёх часов, – сказал он.

– Экая канцелярия у тебя! – хмыкнул Акинфий Никитич.

– Мне воля дана от последнего перезвона курантов до первого. Только в это время могу из башни уходить и жечь, кого найду. И родовой пламень в твою домну тоже только в это время перенести можно.

Акинфий Никитич вспомнил: когда он вчера выволакивал обезумевшего Ваську из подвала, демон бесновался в горне и вопил: «Оставь до курантов!» Вот, получается, в чём дело было… Шуртан не всесилен и не вездесущ. И он тоже прикован – прикован к подземелью башни и бою курантов.

Акинфий Никитич протянул руки прямо в горн – к волшебному огню. И огонь принялся лизать его ладони языками, словно тёплый ветерок.

– А в доменной печи ты тоже лишь три часа плавить сможешь?

– Новый идол – новый закон, – ответил демон. – Домна станет новым идолом. Кто мой родовой пламень переносит в идола или возжигает заново, тот и закон даёт. По твоему слову буду пылать. Но в обмен жертву хочу.

Акинфия Никитича вдруг пробрал озноб. Он понял: неправда, что человек заключает сделку с дьяволом и платит душой. Нет, не так. Дьявол получит своё и без сделки. А вот демоны всегда ищут себе хозяев. И он, Акинфий Демидов, для демона куда лучший хозяин, чем беглый Цепень.

– И давно ты учуял про меня? – спросил Акинфий Никитич.

– Да сразу! – широко улыбнулся призрачный двойник. – Едва ты Стёпке Чумпину заплатил за тайну, так мне всё и просияло.

Акинфий Никитич вынул руки из горна и зачем-то вытер их о камзол.

– Цепня-то я всё равно убью, но не обессудь, если в твой срок не угадаю, – спокойно предупредил он. – Да тебе-то какое дело до Цепня?.. Ты давай готовься. Нынче в полночь я тебе жертву дам. Большую. А завтра в полночь приходи на завод «козла» растопить. Угодишь мне – тогда перенесём твой пламень в домну. Поначалу – в старую. Но у меня и новая домна ждёт огня.

* * * * *

Екатеринбургское горное ведомство, которым командовал Татищев, было ничуть не беднее Акинфия Демидова, но Татищев с какой-то въедливой настырностью предпочитал пользоваться хозяйством и припасами Акинфия Никитича. К вечеру на Господском дворе столпился казённый обоз: лошади – демидовские, сани – демидовские, возчики – тоже демидовские. Татищев уезжал из Невьянска на Благодать и забирал с собой всё, что урвал.

Офицеры озабоченно ходили возле саней, проверяя груз по реестрам; возчики поправляли конские сбруи; из раскрытых окон подвала вытаскивали на верёвках последние мешки; злой от разорения Степан Егоров записывал убытки в журнал и ругался на нерасторопную дворню.

Работные, которых уводил Татищев, топтались в стороне вперемешку с солдатами, невесело пересмеивались, прощались с бабами и ребятишками – казённое начальство никого не отпустит по домам, пока не построит два новых завода, Кушвинский и Туринский, а это, даст бог, случится только осенью, на Покров день. Где-то выпивали на посошок, бренчала балалайка и доносилось забубенное пение Кирши Данилова:

– А не мил мне Семён, не купил мне серёг,

А мил мне Иван, купил сарафан!

Шанцы да шпенцы, бекбеке, бекушенцы!

Хелмы да велмы, куварзы, визан!

Уже смеркалось, мела позёмка, и крутые крыши демидовских теремов дымились снеговыми тучами, а в маленьких стеклянных окошках зажигался тёплый свет. Наклонная башня терялась где-то в хмурой круговерти.

Савватий подошёл попрощаться с Леонтием Злобиным, плотинным мастером. Савватий помнил, как старик передал ему тетрадку со своеручным чертежом реки Нейвы и сказал, что не вернётся с Благодати. Хотелось чем-то поддержать мастера, ободрить. Злобина провожали сыновья с жёнами, дочери с мужьями и куча внуков. Леонтий Степаныч, окая, ворчал на детей:

– Мелочь-то свою почто приволокли? Просквозит их – соплями изойдут!

– Сам запахивайся покрепче, тятя, – отвечали дочери. – Расхристанным не бегай, не молодой уже, и топор не бери – без тебя лесорубы есть.

Злобин увидел Савватия.

– Не забудешь наставления мои? – спросил он.

– Не забуду, Степаныч, – успокоил его Савватий. – Бог в помощь тебе.

Возле Савватия откуда-то появился Чумпин, одетый плотно, как для зимней охоты в тайге, с луком через плечо и мешком на спине.

– Домой иду, – важно сообщил он. – Василь-па большие деньги отдаст. Я ему Кушву покажу, Туру покажу, он много воды потом сделает.

Савватий догадался, что вогулич говорит о заводских прудах.

– Шуртана увидишь – скажи, скоро под горой сильный огонь будет. Чувал, как здесь. Два чувала. Железо будет. Скажи Шуртану, пусть обратно приходит, – Чумпин хитро сощурился и засмеялся: – Я его опять продам!

– Ты очень ловкий человек, – сказал Савватий, поневоле перенимая манеру Чумпина. – Будешь очень богатый вогулич!

– Да! – гордо согласился Чумпин. – Две жены куплю.

Татищев наблюдал за сборами, стоя в своей санной кибитке. В большой епанче он выглядел нелепо, но зато наконец-то был выше всех, в том числе и Демидова. Акинфий Никитич понимал бессильную досаду командира.

– Дурацкая затея – вечером уезжать, – негромко сказал он.

– Не твоего ума дело, Никитин, – ответил Татищев.

Акинфий Никитич не возразил. Ежели этот ревнивец хочет гнать обоз в темноте по заметённой дороге, то пускай гонит: всё равно в Тагильский завод быстрее не прибудет и далёкая гора Благодать ближе не станет. Акинфий Никитич ощущал себя очень крепко и прочно. Чего греха таить, он злорадствовал, видя, как Татищев беснуется впустую. Да, горный командир нанёс урон Демидову – однако узнал, что победы ему не добиться никогда.

– Сотню работных с лошадьми я у тебя в Тагиле возьму, – надменно уведомил Татищев. – Хлеба пятьсот пудов, гвозди и скобы. Недостачу от назначенного присылай на Кушву. Кирпича десять тысяч штук после Пасхи жду. Начнёшь проволочки – арестую твоё железо на Сулёмской пристани.

Акинфий Никитич едва заметно улыбнулся:

– Удовольствую как пожелаешь.

Татищев заворочался в своей епанче, словно пытался вырваться.

К кибитке подошёл Бахорев.

– Поручик Арефьев с командой вернулся. Речку Смородину обыскивали. Дозволю им отдохнуть, Василий Никитич, хоть пару часов.

– Смотри, бока не отлежали бы! – сварливо отозвался Татищев. – Нынче же требую облавы на «стаю»! Расплодил Никитин тараканов двоеперстных!

– Исполню, господин капитан, – пообещал Бахорев. – Ночью «выгонку» устроим. Реестр изловленным пришлю вам на Кушву.

– Ясно, – буркнул Татищев. – Иди, не мешайся.

Бахорев уловил, что командир не в духе, поклонился и пошёл прочь.

– Ну хоть кто-то здесь служит тебе исправно, – заметил Татищеву Акинфий Никитич. – Не понапрасну силы казённые тратишь.

Татищев покосился на него.

– Наш спор с тобой не окончен, Никитин. Мне ведь неважно, кому достанется преславная Благодать: казне, Бирону или чёрту лысому. Моя присяга – горные заводы в пустыне строить, и в том моя честь. И я втопчу тебя в подчинение, приневолю государству помогать, вот слово моё.

– Ну, дерзай, – сказал Акинфий Никитич. – Как поёт Кирша, хелмы да велмы, куварзы, визан.

Он не стал дожидаться отправления обоза и направился домой.

…Невьяна весь вечер сидела в кабинете Акинфия Никитича с пяльцами. Она не любила рукоделие, но ведь надо же было чем-то себя занять. Когда стемнело, она зажгла свечи. С портрета на неё глядел Никита Демидов; на книжных полках поблёскивали причудливые камни Акинфия.

За то, что случилось вчера на башне в часовой палатке, никакой вины Невьяна не испытывала. Ей требовалась опора, и Савватий дал эту опору. В Савватии была нежность к ней, к Невьяне, была забота о ней и печаль, а в Акинфии – одна лишь не ведающая сомнений уверенность в себе. И теперь Невьяне казалось, что она как будто выздоровела, исцелилась.

Из-за двери в советную палату до Невьяны донёсся голос Акинфия.

– Нашёл я выход, Семёныч, – говорил Акинфий. – Одним махом положу конец всем нашим бедам. Тебя позвал, потому что Артамона нет…

Рано утром Артамон увёз Ваську на родной Шайтанский завод.

– Ступай к Павольге, Семёныч, – продолжал Акинфий. – У неё в «стае» часовня для «гари» снаряжена. Скажи, что сегодня солдаты на «выгонку» пойдут, и пускай Павольга в полночь вознесение благословляет.

– Ты про «гарь»? – глухо переспросил Гаврила Семёнов.

– Про неё, – подтвердил Акинфий. – Не я оное задумал, Семёныч, без меня всё решили. Но там, в «стае», Лепестинья и Цепень прячутся. И ты проследи, чтобы они в «огненную купель» окунулись. Понимаю, что тяжко, однако тебе не за первый раз, душа сдюжит. Иначе Цепень к солдатам попадёт, и бог весть, дотянусь ли я до него. Не должен Татищев Цепня взять.

Невьяна не услышала ответа от Семёнова, словно тот умер, но это её и не касалось. Она вспомнила: про мастера Мишку Цепня ей сказал Савватий. Он искал Цепня, чтобы узнать тайну демона и уничтожить нежить.

Невьяна укололась иголкой и принялась дуть на палец.

Известие о «гари» поразило её. Раскольничья «гарь» – что-то огромное, жуткое, невыносимое… Как люди могут осмелиться на такое?.. Но Акинфий легко принял этот ужас в себя, словно его душа была больше. Она и была больше. В ней помещалась целая держава из заводов, и велика ли «гарь» в сравнении с такой мощью? Невьяна встала, взволнованная, и посмотрела на портрет Никиты Демидова. Или делаешь дело, как жестокий Акинфий, или трепещешь в закутке. По-другому нельзя. И она, Невьяна, хотела сделать дело: хотела помочь тому, кто её любил по-настоящему.

* * * * *

– Татищев-аспид озлобился, что его приспешник в домну сверзился, и твоей «стае», матушка, «выгонку» объявил, – рассказывал Гаврила Семёнов. – Вины Акинтия нету. Се Татищев попрал, в чём поручался, иуда.

Гаврила сидел в небольшой келье Павольги, затерянной в бревенчатом лабиринте обширной «стаи», – Гаврила сам и не нашёл бы пути сюда через многие палаты, светлицы, кладовые, переходы, подъёмы и спуски. На столе в подсвечнике горела толстая шестичасовая свеча, истаявшая уже на две трети. Матушка Павольга в апостольнике и куколе стояла возле слюдяного окошка и привычно перебирала в руках вервицу с деревянными зёрнами.

– Кому из твоей паствы застенки грозят либо высылка, пускай бегут в мои скиты на Таватуй, старцы всех примут, – пообещал Гаврила, и Павольга без слов чуть поклонилась. – Могут ещё и к Ваньше Осеневу бежать на Шайтанский завод, на старый, который от Акинтия, а не на новый, который от Василья. А в Тагил не надобно, там Татищев. Шарташские насельники тоже с горными властями стакнулись. И к Набатову на Иргину подаваться не след, Иргина теперича на очереди к разорению у антихристов.

– А кто не побежит? – спросила Павольга.

– Тех в узилище. Ежели бумаги предъявишь на них, потом выпустят, а без бумаг в Заречный Тын отправят. Порядок у них обычный, матушка. Ты мне лучше про «корабль» ваш открой.

«Кораблями» у раскольников назывались часовни и церкви для «гари».

– «Корабль» готов, – просто сообщила Павольга. – Два десятка душ взойдут. Неволей никого не обрекала, все сами решились. – Павольга помолчала. – Жалко их, – призналась она. – Хорошие мужики, работящие. И бабам только родить и родить, народ множить…

– Вера важнее, – возразил Гаврила. – Акинтий велел в полночь зажигать.

Павольга положила чётки на стол и сняла ключ с гвоздя на стене.

– Мне возносящихся соборовать пора. Пойдёшь со мной, Гаврила?

– Некогда, матушка, – Семёнов поднялся. – Хочу Лепестинью увидеть.

– Тогда обожди, – сказала Павольга. – Лепестинья в каплице молится. Я пришлю за тобой, побудь в светёлке для гостей.

Семёнов поклонился.

…В это время Невьяна, кутаясь в простой, заплатанный платок, быстро пересекла улицу и свернула на подворье Савватия Лычагина.

Савватий сидел с Алёнкой, старшей дочерью Кирши. При сдвоенной лучине он показывал девчушке буквы в рукописной Псалтыри – учил читать.

– Буква домиком – «дэ», «дэ», – внятно произносил он. – Имечко у неё славное – «добро». Какой род у вас всех по тятеньке?

– Даниловы! – сообразила Алёнка.

– Вот, молодец! – похвалил Савватий. – Вы все и будете писаться с такой буквы: «дэ» – Даниловы. Ты – Алёна Кириллова Данилова. Добро.

Невьяна вошла в горницу и остановилась в тени. Её словно заворожила тихая и немудрёная картина: Савватий учит соседскую девочку. Ничего особенного. Не демон в подвале, не самосожжение людей, не чугун из плавильной печи и не войско на плац-парадной площади… Но сколько в этом деле было простой нежности человека к человеку. Сколько мира…

– Савушка, – негромко позвала Невьяна.

Савватий был изумлён.

– Беги к себе, Алёнка, – он погладил девочку по голове.

Алёнушка, смущаясь, прошмыгнула мимо Невьяны.

Невьяна осматривалась. Здесь она была в первый раз. Да, Савватий жил небогато, хоть и приказчик. Какая тесная горница, какой низкий потолок… Невьяна почувствовала себя барыней. Она отвыкла от такого: лавка вместо кровати, печь, горшки и чугунок на загнетке, кадушка, светец, маленькие окошки… И сам Савватий в глазах Невьяны точно как-то уменьшился.

– Ночью солдаты устроят облаву на «стаю», – сказала Невьяна. – А там твой мастер – Цепень. Семёнов ушёл к Павольге готовить «гарь». Акинфий велел ему убить Цепня.

Савватий всё понял сразу.

Он тотчас встал и сдёрнул с печи лохматый полушубок.

– Благодарю, милая, что поверила мне…

Он положил руку ей на плечо, помедлил, а потом прошёл в сени.

Ночью разгулялась метель. Свистело и подвывало; снежные волны хлестали по стенам домов, по заплотам; улицы засыпало, почти заровняв проезжие середины с сугробами по краям. Небо и луна исчезли. Савватий определял свою дорогу по знакомым углам и привычным поворотам. Одной рукой он держал ворот у горла, чтобы не надуло, другой прижимал к голове шевелящийся треух – могло и сорвать.

Проулок, ведущий к «стае», завалило, как лесную тропинку. Взмокнув, Савватий еле пробился к воротам раскольничьего общежительства, стащил рукавицу и принялся молотить кулаком в доски. Открылось окошко.

– Дозволь войти, человека ищу! – сквозь ветер крикнул Савватий.

Окошко захлопнулось. В невьянской «стае» чужих не привечали, особенно никониан. Савватий снова замолотил кулаком. И сбоку в широком прясле ворот вдруг отворилась калитка. Савватий нырнул в проём. Его встретили два сторожа в тулупах, за кушаками у них торчали дубинки.

– Рожу покажи, – потребовал один из сторожей.

Савватий сдвинул треух на затылок.

– Говорю же – он! – сказал сторож напарнику и повернулся к Савватию: – Кого тебе надо здесь?