Текст книги "Невьянская башня"

Автор книги: Алексей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 21 (всего у книги 24 страниц)

Глава семнадцатая
Закрыть дверь

Демон расплавил чугунного «козла» и к первому перезвону курантов убрался восвояси – в каземат под башню, а возрождённую доменную печь загрузили шихтой, и теперь она работала исправно. Это была победа, вот только отпраздновать её Акинфию Никитичу было не с кем.

Освещая себе путь свечами в шандале, он прошёл в кабинет, открыл шкап и достал пыльную бутылку мальвазии, припасённую для гостей. А за спиной вдруг услышал голос Невьяны:

– Ты ведь не пьёшь хмельного, Акиня…

Невьяна с ногами сидела в его большом резном кресле.

Акинфий Никитич не хотел её видеть. Между ними сломалось что-то важное. Акинфий Никитич не мог понять что. Он ощущал себя таким же, как и прежде, а Невьяна почему-то озлобилась: исчезла её мягкая мудрость. Невьяна перестала его понимать, перестала радоваться его свершениям. Вот и сейчас – разве она не знает причину этой мальвазии? Почему упрекает? Он у себя дома, он победил, и он не запойный гуляка вроде Кирши Данилова.

– Я демона взнуздал! – мрачнея, ответил Акинфий Никитич и упрямо налил вино в оловянный кубок. – Демона – разумеешь такое? Завтра ночью на завод его перетащу, а потом он у меня в Царь-домне поселится.

– На что тебе это, Акиня? – осторожно спросила Невьяна.

– Как на что? Казённых командиров от своего хозяйства отважу, и угля куда меньше тратить придётся. Железо дешевле станет!

Невьяна вздохнула, словно ей печально было слушать ложь Акинфия.

– Ты не жадный, Акиня. Но тебя гордыня обуяла. Шутка ли – Демидову демон служит! Ради корысти ты не будешь людей губить, а ради гордыни…

Невьяна не договорила. Она и сама не понимала, зачем затеяла разговор. Ей хотелось уязвить Акинфия, найти его вину, потому что в торжестве Акинфия Никитича места ей не находилось, и её сердце опаляла обида.

– Каких ещё людей я гублю? – обозлился Акинфий Никитич.

– Народ шепчет, что во вчерашней «гари» ты демону людей скормил.

Акинфий стиснул кубок так, что едва не смял. Невьяна опустила глаза, но батюшка Никита смотрел с картины осуждающе – сломав бровь.

– Довольно мне упрёков твоих! – с угрозой прорычал Акинфий. – Выискалась праведница! Не лезь в мои дела!

– Ране я в твоих делах тебе другом была… Я ведь и взятки твои носила, и тайные письма, и советы у меня ты спрашивал…

– Забудь! – рявкнул Акинфий Никитич.

Он залпом выпил вино, швырнул кубок в угол и вышел из кабинета.

Невьяна долго сидела одна, кусая губы, но Акинфий не вернулся. Тогда Невьяна встала, спустилась по тёмной лестнице в тёмную людскую, надела старый тулупчик стряпухи, повязала платок и через сени сошла в подклет.

Онфим спал в своей каморке тихо, без храпа, словно и во сне ко всему прислушивался. Невьяна невесомо сняла с гвоздя в стене тяжёлое кольцо с ключами – это кольцо ей когда-то показал Акинфий; она собралась выйти из дома подземным ходом, чтобы никто не заметил её отсутствия.

Сводчатый подвал, простенки, мешки, бочки, ящики, дверка в чугунной раме, кирпичные ступени, кирпичные стенки… Невьяна двигалась наощупь, она помнила этот путь: здесь на Акинфия напал обезумевший раскольник… Поворот. Ещё три десятка шагов, ещё одна тесная кирпичная лестница – по ней наверх, ещё одна дверь в чугунной раме… Невьяна очутилась в подвале церкви. Покойников сейчас тут не было. Невьяна подобрала ключ к врезному замку и отворила дверь в морозную тьму.

Мимо острожной стены, хрустя снегом, она прошла к воротной башне. Сонный караульный не заинтересовался бабой, что выходила откуда-то с демидовского двора – у прислуги немало забот и по ночам. Невьяна свернула к дому Савватия: он стоял в конце улицы у пруда.

О Савватии Невьяна сейчас не думала. С ним всё было просто. Конечно, Савватий говорил всякие слова о заводе и мастерстве, о судьбе и боге, но что тут было не понять? В печали человек всегда ищет утешения у Господа, а Савватия угнетала печаль – по ней, по Невьяне. И Савватий для неё был как твёрдый берег бурной реки: всегда надёжный и неизменный.

Невьяна думала об Акинфии. Вернее, о демоне. Она, Невьяна, словно бы стала не нужна Акинфию, когда появился этот демон. Акинфий охотился за ним, доискивался, откуда тот взялся, пытался вызнать его суть… А потом сошёлся с ним накоротке, но держал его в тайне, никого не подпускал и даже будущее своё примерял к нему, к демону… Демон стал его новой страстью! Эта мысль поразила Невьяну своей очевидностью. Не всякая ведь страсть – непременно к бабе, особенно здесь, среди мастеров. Невьяна ревновала.

Савватий ещё не спал. Он встал, растерянно улыбаясь, и Невьяну вдруг охватило чувство, что она вернулась домой, где её ждали.

– Что-то случилось? – спросил Савватий и засуетился, расправляя зипун на лавке. – Сюда, родная… Как я рад тебе!

Невьяна села и, помедлив, распустила платок.

– Ты ведь знаешь, Савушка, про вчерашнюю «гарь»?

Савватий сел рядом и взял руку Невьяны в свои ладони.

– А кто не знает? – помолчав, ответил он.

– Солдаты Бахорева в часовне демона увидели. Это Акинфий ему людей скормил в жертву.

Савватий перебирал пальцы Невьяны – тонкие, не ведающие работы.

– Теперь понятно, почему демон Демидова слушается.

Невьяна посмотрела на Савватия. Любовь любовью, но хватит ли ему духу исполнить то, что намеревался? Разве ему плохо живётся, чтобы ломать свою жизнь? Да провались они оба пропадом – Демидов с демоном…

– Акинфий сказал, что нынче ночью перетащит демона в домну.

Невьяна не сомневалась, что в домне демона не достать. Одно дело – каземат под башней, куда никто не сунется, другое дело – вечно горящая печь, окружённая десятками людей. Там демон под защитой всего заводского уклада. А ей, Невьяне, надо лишить Акинфия этой дьявольской страсти.

– Значит, сегодня вечером?.. – спросил Савватий так, будто сегодня вечером ему назначили казнь.

– А ты сумеешь?

– Демона мне не убить, Невьянушка. – Савватий покачал головой, и его поразило острое, чёрное отчаяние, блеснувшее в глазах Невьяны. – Однако есть способ заковать его, чтобы никогда не гулял на воле.

– Заковать? – удивилась Невьяна, еле сдерживаясь, чтобы не выдать себя.

Савватий чувствовал, какой странный разговор они ведут, сидя рядом на лавке в полутёмной горнице. Словно бы про мирную поездку на базар. И Савватий догадывался, что таким нужным, как сейчас, он никогда Невьяне не был – и уже никогда не будет. Такова его судьба, ничего тут не поделать.

– Демон живёт в своём истукане, – сказал Савватий, – но в нём бессилен. Выходит в мир только через родовой пламень. Ежели этот пламень погасить, то демон останется там, где его застало. Родовой пламень – он как дверь. И я придумал, как эту дверь закрыть.

– И Акинфий не откроет?

Настоящим шаманом был Анисим Чумпин, Стёпкин отец, а он уже умер. И Мишка Цепень тоже умер. Никому не ведомо, как освободить демона.

– Никто не откроет, – подтвердил Савватий.

– А что нужно делать? – с потаённой настойчивостью спросила Невьяна.

Савватий задумчиво потёр скулу:

– Нужно успеть до последнего звона курантов. Иначе Демидов демона в домну переведёт. И для того мне требуется как-то проникнуть в каземат под башней. А башню стерегут.

Невьяну обдало холодом. Вот он – рубеж главного выбора!.. Невьяна сжала кулаки. Душа её отяжелела решимостью.

– Я ключи от подземного хода принесу, – сказала Невьяна. – Можно войти через церковь и под домом пробраться в башню. Никто не остановит.

Савватий внимательно посмотрел на Невьяну. Он понял, что ей нет дела до тех, кого сожрёт демон. Она мстит Акинфию за что-то своё. Но Савватий принял это смиренно. Богу виднее, как поднимать людей на битву.

– Ежели так, то погашу его пламень до полночи, – согласился Савватий. – До последнего перезвона курантов.

Сердце у Невьяны колотилось. Невьяна не знала, как сказать о том, что благодарна. О том, что верит в него. Надеется на него. Он был куда больше себя самого, каким она его помнила. И он был лучше Акинфия. Акинфий Демидов умел побеждать, а Савватий Лычагин умел держаться насмерть.

– Хочешь, останусь у тебя до рассвета? – прошептала Невьяна.

Савватий грустно улыбнулся:

– Я же не демон. Я жертв не прошу.

…Невьяна вернулась в дом прежним путём: церковка, подземный ход, подклет. Кольцо с ключами повесила на гвоздь в каморке Онфима – и не заметила, что Онфим уже не спит. Она выбралась в сени, скинула в людской тулупчик и платок, по чугунной лестнице взошла наверх и проскользнула в господские палаты. В кабинете Акинфия Никитича горела свеча. Акинфий Никитич, закутавшись в халат, сидел в кресле с кубком мальвазии в руке.

– Ты где была? – спросил он.

Не отвечая, Невьяна скрылась в покоях.

* * * * *

Всё поворачивалось так, что жить получалось ночами, и Акинфий Никитич проспал почти весь этот день – последний день 1735 года. Впрочем, год сложился нехороший, значит, чёрт с ним, пускай уходит без проводов.

Акинфий Никитич решил начать с демона.

Родовой пламень в горне каземата еле стелился по лещади мелкими язычками, и каземат тонул во тьме. Акинфий Никитич подумал, что Шуртан устал и отдыхает. Или дрыхнет после пиршества в часовне на «гари».

– Эй, Шуртанка, ты меня слышишь? – окликнул Акинфий Никитич.

Огоньки мигали, но ничего не менялось.

– Посмотрел я вчера – дюже могучий ты бог, – чуть усмехаясь, сказал Акинфий Никитич. – Такую чугунную глыбину разгрыз! Оно всем моим работникам не по силам было, а ты в одиночку справился!

Родовой пламень взлетел дыбом сквозь решётку колосника до свода печи – демон внимал словам Демидова. Лесть хоть кого подкупала.

– По нраву тебе моё дело?

Горн стрельнул клубом пламени, и Акинфий Никитич отпрянул.

– Не шали! – прикрикнул он как на строптивую лошадь.

Страх перед демоном у него давно уже исчез. Демон стал ему понятен.

Рано ещё было примеряться, но Акинфий Никитич поневоле глядел в будущее и думал, что Шуртан, скорее всего, не один такой. Возле Старого Шайтанского завода на Чусовой тоже имелась молебная пещера в утёсе; небось и там жил какой-нибудь вогульский бог. И Шуралинский завод был назван так неспроста: шурале – это леший у башкирцев. И лешему занятие нашлось бы… Ежели бы Васька, племянник, по натуре своей был истинным заводчиком, то не лил бы слёзы: ах, батюшка с дядюшкой злыми оказались!.. Здесь, в каземате, Васька вцепился бы в демона мёртвой хваткой: кто ты такой, бесова харя? Какую пользу с тебя содрать можно?.. И не шарахался бы Васька в лесу от шайтана, а изловил бы его и пристроил к своему заводу…

– Что ж, – произнёс Акинфий Никитич, – с тебя, лиходей, – работа, с меня – жертвы. Уговор? Давать буду по заслугам. Теперь разъясняй, как твой родовой пламень мне в домну перенести. Сегодня в полночь за ним приду.

…В свой кабинет Акинфий Никитич вернулся с какой-то ожесточённой бодростью в душе. Кольцо с ключами от подземелья он набросил на «рудную пирамиду», стоящую на столе, на медную фигурку рудокопа: тут ключам и место, скоро они понадобятся. Мысли были заняты грядущими свершениями, и Акинфию Никитичу захотелось проверить Царь-домну Гриши Махотина.

На улице было хмуро и ветрено, небо затянуло сизыми тучами.

У крыльца Акинфий Никитич столкнулся с Гаврилой Семёновым.

– Вовремя ты! – Он взял Гаврилу за плечо. – Пойдём-ка, брат Гаврила, на завод, поглядим, как готовят обиталище для нашего зверя.

Гаврила молча подчинился. Акинфий Никитич видел, что с Гаврилой после «гари» творится что-то неладное, но пускай Гаврила сам разбирается в своих грехах и сожалениях. Поддержал вчера – и довольно того.

Они пересекли Господский двор, поднялись на плотину и по лестнице спустились к доменной фабрике – старой, с домной Михайлы Катырина. Но здесь Акинфий Никитич не замедлился. Он потащил Семёнова дальше – ближе к водосбросу, к новой фабрике с Царь-домной Гриши Махотина.

На кровле новой фабрики возились работные. Скаты вокруг железного терема над колошником уже полностью застелили тёсом, железные растяжки железной трубы гудели под ветром. Над шатром фабрики, как обломанный пень, торчала недоделанная кирпичная труба, опутанная лесами; строители что-то затаскивали наверх на верёвках. Акинфий Никитич свернул в ворота.

В полутёмном пространстве над пустырём литейного двора возвышалась чудовищная громада Царь-домны с разъятым арочным зевом; слева и справа домну подпирали сложные переплетения балок – механизмы мехов. Царь-домна ещё не пробудилась: в её утробе ещё не клокотал огонь, колёса не крутились, меха не вздымались, но уже тревожило предчувствие движения.

А перед устьем печи Акинфий Никитич увидел Степана Егорова и Гришу Махотина. Егоров держал наклонившегося Гришу за воротник тулупа, а Гриша, еле стоя на ногах, шатался и надрывно блевал. Истовый трезвенник, почтительный младший сынок в строгой раскольничьей семье и примерный работник, Гриша Махотин был вдребезги пьян.

– Это что за кабак?! – изумился Акинфий Никитич.

Гриша повернулся к Демидову и вдруг упал на колени.

– Аки… Акинфий Никит-ч… отец родной!.. – захлёбываясь, всхлипывал он. – Хрис-стом богом молю… Не надо!..

– Ты о чём? – попятился Акинфий Никитич.

– Не надо!.. Не сажай де… демона в мою домну!

Злоба обмахнула Акинфия Никитича холодом.

– Тебе-то какая забота, Григорий?

– За что? – зарыдал Гриша. – Оби… обида мне!..

– Какая обида?

Пьяный Гриша плакал, как малое дитя, и не мог говорить.

– Обида мастерству, – скрипуче и неохотно пояснил Егоров.

Акинфий Никитич яростно вперился в приказчика. Он уже всё понял.

– Григорий домну строил по хитрости науки. Да. Премудрость всю вложил. Премудрость. А ежели демон плавить будет, дак разум-то ни к чему. Понапрасну у Григория старанье к лучшей домне. Насмарку дело мастера.

– Не на… надо колдовства… – хлюпал Гриша. – Сам ведь мо… могу…

Акинфий Никитич перевёл тяжёлый взгляд на Егорова.

– А ты, Степан Егорыч, что думаешь? – напрямик спросил он. – Тоже моим демоном недоволен?

Верный Егоров задрал острый клин бороды и помолчал, размышляя.

– Не ведаю, чем кормить оную бестию, – наконец выдал он. – Демон же есть сыроядец. Дозволишь ему работных у домны хватать?

Акинфий Никитич вызывающе ухмыльнулся:

– Считаешь меня худым хозяином? Работников своих, крепостных или вольных, я демону не дам – это накладно! Отыщутся и другие людишки.

– Какие? Приписные мужики?

– Зачем приписных тратить? Мало ли народу лишнего по чащобам шляется? Беглые всякой масти, воры и разбойники… Да и у нас в Невьянске полно пьяниц и нищебродов. Артамон для демона кормёжку всегда наловит.

Егоров несогласно насупился и проворчал:

– Не по-божески оно… Не по-божески, Акинфий Никитич.

Гриша поскуливал в сторонке.

Акинфий Никитич прищурился на Семёнова:

– Может, своё слово молвишь, Гаврила? Вчера ты хорошо припечатал.

Гаврила Семёныч из-под кустистых бровей оглядел и Демидова, и Егорова, и Гришу, и просторную фабрику с громадой Царь-домны.

– Вера наша единственно жертвой живе, – угрюмо пророкотал он.

Акинфию Никитичу стало как-то не по себе: в голосе Гаврилы Семёнова он услышал мрачную, беспощадную мстительность.

– Гришке гордыней поступиться след… А тебе, Степане, – честью. Коли надо заводу, чтобы души в полымя пошли, так проведи их. Се жертвы ваши.

Акинфий Никитич видел, как Егорова корёжит изнутри. Ему, главному приказчику, требовалось время, чтобы свыкнуться с новым делом.

– Иди, Степан, – распорядился Акинфий Никитич. – И Гришу забери.

Ничего не возразив, Егоров взял Гришу за шкирку и потащил к воротам фабрики. Гриша вихлялся, заплетаясь ногами. Егоров вёл его сердито и упрямо, словно волок куда-то себя самого.

– Умеешь ты волю перешибить, – заметил Семёнову Акинфий Никитич.

Гаврила неловко покрутил головой, точно примерялся к петле.

– И тебе, Акинтий, жертва отмерена, – утробно прогудел он.

Акинфий Никитич понял, что Гаврила сейчас выплеснет на него ту боль, что зажглась в нём на раскольничьей «гари». Это ведь Акинфий отправил его жечь людей, и Семёнов отплатит Акинфию той же монетой.

– Не забыл, как после «выгонки» пленные из темницы утекли и оба-два солдата в костре сгорели? – спросил Семёнов. – Жёнка твоя призналась, что она там двери узникам отомкнула…

– Помню, – осторожно кивнул Акинфий Никитич.

– В «стае»-то я беглеца из тех пленных встретил. И он сказал, что двери им Лычагин отворил. Не твоя жёнка, а Лычагин. А почто с ним твоя жёнка выплясывала, ты сам допытывайся. Се твоя жертва заводу, Акинтий. Твоя.

* * * * *

Работные на старой доменной фабрике ничего особенного в хозяине и не заметили: Демидов как обычно прогулялся по литейке, проверил в тачках изломы чугунных кусков – зернистые ли, блестят ли звёздами – и выслушал приказчика Лыскова. На самом деле Акинфий Никитич ничего не понимал и будто плыл; мир для него превратился в какие-то пузыри: пузырь лопался – и накатывали звуки, появлялись картины, а потом всё рассеивалось.

Акинфий Никитич хотел найти Савватия Лычагина, найти – и тотчас же убить его на месте голыми руками. Но Савватия не было нигде: ни у мехов и фурмы, ни у колеса в каморе, ни в казёнке домны.

– Где он? – спросил Акинфий Никитич у подмастерья Ваньши.

– Пёс его знает, – ответил Ваньша. – Утащился на шпикарную фабрику за скобами. У нас водяной ларь течёт, надо плахи стянуть…

Акинфий Никитич постоял, с трудом размышляя, что делать.

– Вернётся – отправь ко мне домой, – сказал он.

Холод за воротами остудил голову. По заводу ползли мглистые зимние сумерки. Акинфий Никитич неторопливо взошёл по лестнице на плотину. В синеве на подворье уже тепло светился окошками господский дом, а над ним, над покосившейся башней, клубились тёмные, взрытые ветром облака…

Акинфий Никитич наконец подумал о Невьяне без ошеломления, без ослепляющей ярости. Да, всё у них было плохо в последние дни, однако не настолько же, чтобы изменять с другим!.. Не может быть никакого другого! И дело не в бабьей верности. За ним, за Акинфием Демидовым, правда этой жизни! Тяжёлая, горькая, недобрая – но правда! Как от неё отвернуться?.. Именно это и оскорбляло. Он, Акинфий, на своей правде построил целую державу горных заводов, и неужто Невьяна такое даже в грош не оценила?..

Войдя в дом, Акинфий Никитич первым делом спустился в подклет, в закуток Онфима.

– Нынче ночью ты выпускал Невьяну? – спросил он.

– Она сама ключи от подземного хода взяла, – пробурчал Онфим.

Акинфий Никитич не стал спрашивать, почему Онфим не донёс ему. Однажды Онфим уже ответил: «Твоя баба, не моя».

От слепого ключника Акинфий Никитич поднялся наверх, в господские покои, и направился в кабинет. И конечно, увидел Невьяну. Она сидела за столом при свечах в шандале и на деревянном блюде разбирала скатный жемчуг для вышивки – мелкий, будто пшённая крупа. Акинфий Никитич остановился. У него даже горло пережало удушьем, и он просипел:

– Коротаешь вечерок, покуда к полюбовнику не сбежать?

Невьяна распрямилась, глядя на него, и побледнела. Она испугалась – испугалась так, будто умерла заживо, но нельзя было выдавать себя. Она могла принять любое возмездие, кроме унижения, а страх унижал.

– Всё я знаю про Савку Лычагина!

Невьяна молчала, пальцы её застыли на россыпи жемчуга.

Акинфий Никитич двинулся вдоль шкапов – тень его перемещалась по корешкам книг, по минералогическим штуфам. Остро-угловатый увесистый обломок магнитного железняка словно сам лёг в широкую ладонь.

– Убить тебя хочу, – глухо сказал Акинфий Никитич, сжимая камень.

– Убей, – негромко согласилась Невьяна.

Акинфий Никитич обернулся: в голосе Невьяны не было ни покаяния, ни покорности. Невьяна не отступила – она упорствовала, и ничего с ней не сделать, только и вправду убить!.. Акинфия Никитича вздыбило бешенство.

– Я тебя в своём доме беглой голодранкой принял! – прохрипел он. – Кров и хлеб тебе дал! Ни единого раза на тебя не замахивался, и ни в чём ты отказа не имела! В Питербурхе ты у меня барыней ходила в соболях!..

Он сам не понял, почему говорит такие слова – он же никогда и не ценил эти свои благодеяния. Но сейчас ему надо было раздавить изменщицу.

– Хлебом и кровом меня коришь? – с ненавистью переспросила Невьяна. – Или соболями с перстнями? Жалко стало?

– А ты и чести девичьей не имела! – швырнул последнее Акинфий.

Невьяну ударило гневом. Она ведь ничего не утаила от Акинфия, когда пришла к нему тем давним летом… И Акинфия тогда ничего не смутило!.. А сейчас он лгал! Лгал, потому что первым изменил ей! Она лишь ответила изменой на измену! Видно, он сам того не понимал – или не желал понимать, потому и обвинял её, как дремучий деревенский мужик, а не владыка горных заводов!.. Гнев возвращал Невьяне жар сердца и силы.

– Про девичью честь вспомнил? – Невьяна сузила глаза, и они запылали горячей тьмой. – Моя честь, Акиня, по завету Лепестиньиному: не любиться с нелюбимым! Иной чести не ведаю!

Едва не опрокинув блюдо с жемчугом, Невьяна поднялась из-за стола, чтобы хоть чуть-чуть уравняться с Акинфием Никитичем в росте.

– Я тебе свою любовь подарила, Акиня! Может, тебе того мало, но у меня больше нет! Всё, что имела, тебе кинула! Ты мой свет был!

Акинфия Никитича затрясло от злости и досады.

– А Савка Лычагин тогда откуда же вынырнул? – ощерился он.

Невьяна словно не услышала.

– Я всё для тебя отринула, Акиня! – продолжила она. – Мне и дела не было, прав ты или неправ. По закону или произволом жизнь свою ведёшь. С богом ты или без бога… Мне только радость твою видеть хотелось!

Яростная душа Акинфия Никитича ворочалась в груди, как огромный и косматый медведь-шатун, разбуженный в берлоге посреди зимы.

– Я сюда к тебе ехала как в райский сад… А ты чужим мне стал! Ты обо мне и думать забыл! Там, в Питербурхе, ты врагов своих ломал, а здесь-то, в Невьянске, у тебя врагов нет – но ты всё равно людей ломаешь! Что с тобой?

Невьяна была права. Демон не демон, но его, Акинфия Демидова, влекло, тянуло туда, где заводы, домны, горны, молоты, плотины, бурление огня и напряжение нечеловеческой мощи. Всеми своими мыслями он был там, горел делами, сшибал препятствия, а Невьяна… Она вдруг стала мешать ему. Раздражать своим осуждением, своим затаённым противоборством.

– Не тебе меня на свой лад перекраивать! – рявкнул Акинфий Никитич.

– А кому? – дерзко спросила Невьяна. – Демону твоему?

Акинфий Никитич замер на миг – и взорвался бы, однако на пороге кабинета вдруг появился Савватий. Он был в грязном заводском армяке, и даже ноги от снега не обтопал. Демидов будто споткнулся на полуслове. Савватий не спеша стащил шапку, но не поклонился. Он сразу всё понял.

– Сам позвал, – спокойно сказал он Демидову.

Акинфий Никитич шумно сопел.

С портрета на него искоса взирал батюшка. Никита Демидыч словно бы укорял: ну что, отрёкся от отеческих правил? Заводов, конечно, ты, Акиня, нагромоздил преизрядно, и палата у тебя заставлена саксонскими комодами, и книги ты читаешь, а жисть-то какова? Сыны без отца растут, родову ты от себя отогнал, жену обронил где-то, начальству не кланяешься, и холопы твои совсем распоясались, у каждого своя воля, хозяина знать не желают. И что ты приобрёл за такие расходы? Демона в домне?

– К полюбовнице прискакал? – Акинфий Никитич пробуравил Савватия налитым кровью взглядом. – Или повиниться перед хозяином?

Савватий, вздохнув, надел шапку обратно.

– Я перед тобой ни в чём не виноват.

– Да неужто? – глумливо удивился Акинфий Никитич.

– Её-то, – Савватий кивнул на Невьяну, – я у тебя не крал. Я всегда ею жил, хоть по судьбе и потерял.

– Теперь, значит, в моей постели отыскал пропажу?

– О том с тобой я толковать не буду, – просто ответил Савватий.

Акинфий Никитич медленно и по-звериному вкрадчиво двинулся вокруг медного стола с «рудной пирамидой», приблизился к Савватию и взял его за грудки. Здоровенный – выше на полголовы, – он вроде бы даже приподнял Савватия, чтобы ударить его затылком об угол шкапа. Савватий вцепился в руки Демидова. А Невьяна потянулась к шандалу.

Снова скрипнула дверь, и в кабинет боком всунулся Онфим.

– Там охвицер припёрся из Питербурха, – сказал он. – К тебе лезет.

Слепой Онфим ничего не мог увидеть – и ничего не услышал.

Акинфий Никитич, выдохнув, оттолкнул Савватия.

– Офицера в гостевую горницу проводи, – бросил он ключнику.

Онфим закрыл дверь.

Невьяна стояла у стены с полыхающим лицом, с почерневшим взглядом, с упавшей на скулу прядкой – страшная какой-то распахнутой красотой, словно ведьма после бесстыжей страсти. Акинфий Никитич жадно смотрел на неё как бы глазами соперника. Он понял: пускай его скрутит нестерпимая боль – с такой болью будет легче вырвать Невьяну из своего сердца. А потом встряхнулся, словно скидывал наваждение, шагнул к резному креслу и сел.

Он молчал, и Невьяна с Савватием тоже молчали.

– Думал, убью кого-нибудь из вас, – наконец усмехнулся Акинфий Никитич. – Или, может, сразу обоих… А вот как вышло – не убил.

Он откинулся на спинку кресла и почувствовал жуткое, опустошающее облегчение. Невьяна его предала?.. Да и бог с ней. Зато теперь он свободен. Такое же освобождение он ощущал, когда племянник Васька спятил, когда Татищев уехал, когда Цепень сдох, когда сгорела Лепестинья. Никто больше не загородит ему дорогу. И он сделает, что намеревался, к чему звало его. Он идёт вперёд, а люди отстают от него, отваливаются, дело им не по плечу. Так какого пса ему жалеть о тех, кто не сдюжил?

– Убирайтесь оба из моей жизни, – негромко сказал Акинфий Никитич. – Ты, Невьяна, больше не моя душа, а ты, Лычагин, мне больше не работник.

* * * * *

Затаив дыхание, Невьяна прислушивалась к тихим звукам горницы. Невесомо потрескивает лучина в клюве светца. Словно бы чуть ворочаются дрова, горящие в печи. С ковшика в бочку капает вода. Сверчок пробует застрекотать в запечье. Где-то прошуршала мышь. В трубе вдруг охает порыв зимнего ветра. Поскрипывают углы и связи деревянного дома. И запахи… Незабытые запахи её прошлого… Смолистые щепки, нагретый кирпич, дёготь кожаной обутки, неистребимый дух когда-то испечённого хлеба, кислятина овчинного тулупа, которым её заботливо закинул Савватий…

Невьяна лежала на лавке, отвернувшись к стене.

– Что случилось, то случилось, – сказал Савватий. – Небо же не упало. Как-нибудь проживём. На всех заводах мастера требуются. В Екатеринбурх поедем, угол снимем. Бахорев найдёт мне работу, он давно звал… А хочешь – так в Тобольск подадимся, подальше отсюда. Богатства у нас не будет, Невьянушка, но и голодать не придётся. Потихоньку всё наладится.

Савватий почему-то и сам не верил себе. Он легко мог вообразить всё, что говорил, но в этих картинах не было какой-то плотности судьбы. Они оставались бестелесными, словно сны. Однако Невьяну надо утешать…

Вроде бы он получил что хотел: и волю от завода, и любимую… Вот только в обретении не было подлинности. Желанная победа не стоила ему труда, не стоила ничего. Это не победа, а подачка, которую в ожесточении гордыни швырнул Акинфий Демидов. И Савватий знал, в чём на самом деле заключается его усилие – и в чём спрятана гордыня Акинфия.

Невьяна никак не откликнулась на слова Савватия; она лежала на лавке под тулупом лицом к стене и молчала. Савватий понял, что надо оставить её наедине с собой. Слишком многое она сегодня потеряла.

– Я схожу до Кирши, – сказал Савватий. – Попрошу Лукерью постряпать нам на ужин…

Невьяна не ответила. Савватий вышел и тихо закрыл за собой дверь.

Невьяна и не пошевелилась. Она пыталась думать о жизни, которую ей предстоит вести, и ничего не думалось. Да, когда-то давно она жила в таком же доме, как у Савватия, и таким же хозяйством… И ей тогда приходилось хуже, чем будет сейчас: отцовское хозяйство было гораздо больше, а отец учил её кулаками и вожжами… Она умеет терпеть. Умеет работать. Она не боится бедности и обыденности. Но угнетало другое… Стать женой простого мастера?.. Он – на завод, она – по дому: печь, посуда, дрова, скотина, шитьё, приборка, стирка… Разве к этому она стремилась?

Она вспоминала Акинфия. Вспоминала уже без гнева и без обиды. Его сильные руки, его большое тело, его улыбку и смех… Мелкие привычки, которые замечала только она одна: как он скребёт скулу, когда размышляет, как рычит, когда умывается, как подтыкает подушку под щёку, как после трапезы по старинке сгребает хлебные крошки в ладонь, как тайком от всех грызёт – прости господи! – сырые луковицы, как нравится ему ходить босиком и чтоб не стелили на пол в покоях никаких ковров или половиков…

Но дело, конечно, не в половиках и луковицах… Акинфий всегда что-то затевал, всегда был полон каких-то намерений, плёл какие-то интриги, кого-то к чему-то склонял, уговаривал кого-то, подкупал, боролся, что-то искал, злился в поражениях и тискал её, Невьяну, от избытка радости в победах. Он яростно прорубался сквозь беды, не сидел на месте, кипел, что-то строил, орал на дураков. Его жизнь катилась с грохотом свершений, он созидал, ему мало было того, что есть, – он всегда хотел чего-то ещё, чего-то нового. Он лепил мир вокруг себя, как Творец, вот только седьмых дней не признавал.

И Невьяна заплакала, выщипывая пальцами конопатку меж брёвен. Что она наделала? На что себя обрекла? Савватий – он хороший, он добрый, он верный, однако что сверх этого? Как ей жить с Савватием? Печку топить да молиться, пока её годы бесполезно ускользают мимо?.. С Акинфием её несло по стремнине, вертело, бросало на камни, и всё было не напрасно, всему был итог: заводы, рудники, пристани, солеварни, рабочие деревни в нетронутой тайге… Земля преображалась! Но с Савватием ничего такого ей не увидеть, не лететь по стрежню, разбивая встречные скалы, а только Псалтырь читать. Душа выцветет, иссякнет, пересохнет, умрёт… И пускай у Савватия правда, а у Акинфия – грех, его грех плодотворный, он жизнь умножает!..

Савватий же в это время сидел в горнице у Кирши.

В печи томились горшки, Лукерья просеивала ситом муку, расстелив на столе тряпицу, а Кирша возился с детьми. Он мастерил куклу для Дуськи: выстругав из дощечки тулово с головой, шнурком привязывал к нему ручки-палочки. Пятилетняя Дуська замерла возле его колен, стискивая лоскут – будущий сарафан для куклы, и заворожённо смотрела на работу батюшки. Семилетний Ванюшка стоял на лавке и держался за плечо Кирши, а с другой стороны, прильнув, сидела старшая Алёнка.

– Мамыньке дитя, Дусеньке котя! – приговаривал Кирша.

– А мне саблю выстругай! – попросил Ванюшка.

Кирша повертел куклу, разглядывая.

– Давай ей личико углём нарисуем, – предложил он Дуське.

– Давай! – прошептала Дуська.

– Глазищи злющие и зубищи острющие, как у мамыньки!

– Я вот тебе скалкой по башке нарисую, – от стола пообещала Лукерья.

– Мамка доблая! – несогласно крикнула Дуська.

– А как назовём твою подружку? – не унимался Кирша.

Дуська открыла рот от сложности задачи.

– Давай Калибасья Мокросоповна назовём, – важно сказал Кирша. – Или Забубенция Дудукишна! Или Брюханида Чирикильевна!..