Текст книги "Невьянская башня"

Автор книги: Алексей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 24 страниц)

По краям куреня кособочились жилые балаганы. Работа шла своим чередом. Из леса, откуда-то с новой лесосеки, на лошадях волокли брёвна, поодаль работники двуручными пилами делили их на длинные чурбаки и клиньями раскалывали на поленья: на курене сооружали ещё один «кабан». Углежоги выглядели страшно: чёрные от копоти лица, воспалённые глаза, волосы в пепле и древесной трухе, прожжённая одёжа.

Заметив гостей, от «кабанов» к ним направился артельный.

– Кто это в нашу преисподнюю пожаловал? – сипло спросил он.

– Мы от Акинфия Никитича, – не вылезая из кошёвки, ответил Артамон. – Ищем тут кое-кого… Не попадался вам покойник на дороге?

– Отчего же покойник-то? – артельный покашлял в кулак. – Живой он был, только пьянущий, потому чуть не замёрз насмерть… С неделю назад я его из сугроба вытащил, когда в Покровский скит ездил. Спас его, считай.

– И где он? – хищно напрягся Артамон. – У вас?

Артельный нерешительно потоптался, боясь рассердить гостей.

– Простыл он. Считай, пылал в огневице. Ну, мы его отдали.

– Кому? – вскинулся Артамон.

– Мы Никонова обряда… Мы в те дела не лезем… – замялся артельный.

– Кому, головня ты чёртова?!

– Лепестинья тут была. Забрала его. Сказала, вылечит. На санках увезла.

– Куда?

– На Ялупанов остров, – признался артельный и тяжело выдохнул.

Артамон мрачно осел в кошёвке.

– А твой найдёныш рассказывал про себя? – встрял кабатчик.

– Да ничего он не рассказывал. Бредил токо, считай. Совсем плох был. Неведомо нам, чего он сюды прибежал и кто таков вообще.

Артамон размышлял, шевеля насупленными бровями.

– Лады, разворачивай оглобли, Налимов, – распорядился он.

Артельный отступил, освобождая место.

– На Ялупанов остров поедем, Артамон Палыч? – спросил Кольча.

– Домой. Остров – Гаврилы Семёнова забота. Нам соваться не след.

А Савватий смотрел, как один из углежогов приставил лесенку к боку «кабана» и влез наверх. Напялив на ноги что-то вроде снегоступов, углежог ходил по горбу «кабана» между клубящихся дымовых струй и заострённым колом кое-где протыкал дёрн под ногами. Из дырок тоже шёл дым. Савватий знал, что таким образом углежоги управляют горением поленьев внутри «кабана»: дают или перекрывают доступ воздуха. О горении углежоги судят по цвету и напору дымов. Вид человека, который ходит по тонкой оболочке над раскалённой гибельной прорвой, и завораживал, и ужасал.

– Погоди, – Савватий остановил Кольчу, который уже хотел тряхнуть вожжами. – Послушай, артельный… Это ж страх какой – по «кабану» гулять! А ежели у тебя работник провалится?

Артельный непонимающе обернулся через плечо на «кабан».

– Ухнет – дак всё, – сказал он. – И кости дотла перегорят. Бывало такое.

– А в последние дни случалось?

Артельный с опаской прищурился на Савватия:

– Почто пытаешь?

Савватий ответил прямым взглядом:

– Прекратить хочу.

Кошёвка Артамона с кабатчиком и кошёвка с «подручниками» уже ехали к лесу, трепеща нелепыми праздничными ленточками. Артельный, вспоминая что-то, перекрестился.

– Двоежды ночами дьявол к нам приходил, – сообщил он. – Выскочивал из продуха, как вихорь, и людей хватал. Двое, считай, у меня сгинули.

Савватию словно снега за шиворот насыпало. Он воочию увидел эту зловещую картину: полночь, Гусиная Дорога блестит на небосводе, во мраке призрачно белеет заснеженный лес и «кабаны» вздымаются на пустоши как погребальные курганы… Из «кабанов» струятся потоки дыма, подсвеченные снизу багрянцем, и меж ними ходят углежоги с кольями… Но вдруг на спине одного из «кабанов» полыхает яркий взрыв, и взлетает в искрах огненный смерч – клубящийся демон с рогатой головой козла; он обвивается вокруг человека и вместе с ним рушится обратно в угольно-кровавую полынью… Ненасытный невьянский демон ищет поживу: ныряет из домашней печи в заводскую домну, из уличного костра в костёр углежогов…

– Что же вы не сбежали отсюда при такой напасти? – спросил Савватий.

Артельный поёжился в задумчивости:

– Мы Аятской слободы крестьяне, приписные Невьянского заводу. Нам от работ уклоняться нельзя, это огурство, за него барин под плети нас кинет. Ничего: к весне исполним положенное – восемьсот коробов угля сделаем, и с миром нас по домам распустят. Считай, оброк у нас такой.

– За оброк согласны у дьявола на языке плясать – авось не сглотнёт?

– А что на языке? – хмыкнул артельный. – От него рази где спрячешься?

* * * * *

– Кабатчик не наврал, – докладывал Артамон. – Только беглеца мы всё равно не нашли. Налимов сдуру бросил его у дороги на курень, углежоги и подобрали, не дали замёрзнуть. Беглец ничего им не сказал: простыл, жаром голову обнесло, как зовут – и то не смог назваться. И на курене он недолго пролежал. В тех местах случилась Лепестинья, она больного увезла лечить на Ялупанов остров. А я без дозволенья туда решил не ехать.

Гаврила Семёнов согласно кивнул: Ялупанов остров – это его вотчина.

– Ты уверен, Артамон, что на курене человек-то наш был, а не какой другой? – хмуро спросил Акинфий Никитич.

– В сугробе, где Налимов его оставил, я мешок заметил. В мешке тетради хранились. Лычагин подтвердил, что тетради – от твоего беглеца.

Артамон бросил на стол драный мешок.

У стола в советной палате сидели трое: сам Акинфий Никитич, Гаврила Семёнов и Степан Егоров. Горела толстая свеча в шандале, качались тени. Казалось, что росписи на сводах палаты потихоньку оживают: затрепетали виноградные листья, лев шевельнул цветущим хвостом, задрожали перья в крыльях сиринов и финистов, улыбнулась пышногрудая русалка.

Акинфий Никитич вынул из мешка потрёпанную, закапанную воском тетрадь. На засаленных страницах расползались изображения сложных механизмов. Да, это была тетрадь Цепня – мастера Михаэля Цепнера.

– Значит так, Артамон Палыч, – сказал Акинфий Никитич. – Завтра с утра возьми всех своих ребят и шуруй на остров. Захвати с собой Лычагина для опознанья и Родиона Набатова, у него на Ялупане отец прячется. Кто у тебя старший там, Гаврила Семёныч?

– Старец Ефрем прозвищем Сибиряк, – ответил Семёнов.

– Напиши Сибиряку письмо, чтобы он не упрямился и отдал Артамону моего беглеца с Лепестиньей. Артамон, ты пока в сенях побудь. Как мы тут закончим – иди с Гаврилой и письмо у него прими.

– А про кабатчика-то что? – спросил Артамон. – На нож и в домну?..

– Уймись! – поморщился Акинфий Никитич. – Кабатчик в деле сторона, сути не ведает, молчать умеет. Пни ему под зад, и пусть катится восвояси.

– Лады, – сказал Артамон, обеими руками нахлобучил шапку и вышел.

Ялупанов остров притаился в глухомани – на Чистом болоте верстах в семи от Невьянска. Летом через топи к нему вела только одна тропка, да и зимой болото промерзало не везде. На острове находилась часовенка и казармы-полуземлянки. Здесь обживались раскольники, которых напрямую направляли к Демидову Лексинская и Выгорецкая обители Олонца. Сторожа Ялупана расспрашивали пришедших, кто к какой работе пригоден, и люди потом ждали, когда заводские конторы изготовят для них фальшивые бумаги, вроде как эти души – законные, господские, ниоткуда не убежали, ни в чём не повинны, никто их не ищет. Связь с могучими владыками Олонца держал Гаврила Семёнов, а платил за всё, разумеется, Акинфий Никитич.

– Зачем тебе, Акинтий, Лепестинья, скиталица обездоленная? – вздохнул Гаврила. – Столько лет она по народу ходит, но опричь словесного уязвления заводы от неё ничего не имут. Оставь Господу стези Лепестиньины.

– А уязвления мало, Гаврила Семёныч?

– Слово не хомут, на шее не виснет. А ты осердился, как пёс на сороку.

Голос Гаврилы рокотал мягко, с отеческим снисхождением.

– Есть речи похуже пожара, – сказал Акинфий Никитич. – Тебе ли не знать, Буеслов? Лепестинья заводы гвоздит и народ в крестьянство обращает. А у меня и так работников нехватка. Вот тебе и урон от Лепестиньи.

– Еённое пророчество – «Кто у огня живёт, от огня и сгибнет!» – Егоров двинул вперёд острую, как штык, бороду. – Еённое. Отпугивает она, да.

– Может, и пугает, однако же народ Лепестинью любит.

– А Лекса за неё заступится? – спросил Акинфий Никитич.

Выгорецкая обитель была братской, Лексинская – сестринской.

– Нет, – мрачно признал Семёнов. – Лепестинья противу канона режет.

– Вот так, – заметил Акинфий Никитич.

– И всё одно не по чести тебе бабу бороть, – не сдался Семёнов.

Акинфий Никитич помолчал, думая о бродячей игуменье.

– Не в бабе дело, – наконец сказал он. – И не в проповедях её, хотя они мне давно костью в горле торчат… Лепестинья – в заговоре с Васькой, моим племянником. И тот заговор может заводу бедствием вывернуться.

– А что такое? – насторожился Егоров. – Что?

– Про демона в огне вы небось слышали?

Егоров и Семёнов кивнули.

– Это шайтан, – Акинфий Никитич внимательно глядел на приказчиков. – Васька не заплатил башкирцам за отселение, и башкирцы на него шайтана науськали. А Васька с Лепестиньей снюхался, и та подучила его, как шайтана на привязь поймать. Теперь Васька его с привязи в Невьянск спускает и на мой завод. Погибель Михайлы Катырина – Васькино злодейство. Он деньги у меня выжимает, чтобы строить завод под Благодатью. Так-то, железны души.

Приказчики были поражены объяснением Акинфия Никитича.

– И Лепестинья мне нужна не для мести, – завершил Акинфий Никитич. – Я завод оберегаю. И спорить тут не о чем. Идите по домам, управители.

Егоров и Семёнов поднялись, поклонились и молча пошли к двери.

Акинфий Никитич слышал их шаги на чугунной лестнице, глухой голос Онфима и лязг крюка на двери внизу. До советной палаты доплыл перезвон курантов. Львы, русалки и сирины смотрели на Демидова со сводов.

Прихватив обе тетради Мишки Цепня, Акинфий Никитич перебрался к высокой голландской печке в углу палаты и присел прямо на пол возле открытого устья. В горниле ещё пылал огонь. Тетради следовало сжечь – избавиться от всех следов существования Мишки, но сначала Акинфий Никитич хотел полистать записи: вдруг встретится что-то ценное?

Такие тетради называли «заклятными». Многие мастера – рудознатцы, плавильщики, зодчие, механики – записывали и зарисовывали для себя разные секреты и хитрости своего ремесла. Случались в тетрадях и заклятия – ну, если мастер верил, что тайна его дела в каком-то волшебстве.

Акинфий Никитич усмехнулся, поневоле вспомнив давнюю историю… Тридцать лет назад, когда Невьянский завод только оперялся, у батюшки на Урале вдруг объявился соперник – заводчик Федька по прозвищу Молодой. Он затеял железное производство под Кунгуром, и затеял крепко.

Федька этот был человеком тёмным. Он варил соль под Уфой и грабил купцов под Самарой, рожа у него была клеймёная. Однако он ухитрился задружиться с самим Петром Лексеичем и в Москве напоказ плавил для него медную руду. Приятельство царя с пронырой встревожило батюшку. Федька умел то, чего не умел Никита Демидыч: забавляться с девками и лихо кутить. Этого хватило бы, чтобы стать любимцем. И батюшка надиктовал Акиньше донос на Федьку. В Кунгуре Федьку взяли под арест, обыскали его заводские припасы и обнаружили «заклятную тетрадь». В горном промысле кунгурские дьяки не смыслили, поэтому из Невьянска на дознание вызвали Акинфия.

Он сразу сообразил, что Федькина «заклятная тетрадь» – про машины, водобойные колёса, печи и свойства земных минералов, но дьякам сказал, что про колдовство и привороты. Федьку раздели, привязали к скамье и сожгли тетрадь у него на голой спине. Несчастный Федька орал неистово. Федьку Акинфию было не жалко, а вот тетрадку – очень жалко…

Акинфий Никитич листал тетрадь Мишки Цепня. Мишка, подлец, писал по-немецки… Да и рисунки Акинфий Никитич тоже не очень-то понимал. Какие-то птицы, двухголовые уроды, неведомые знаки, чудища, а среди них – гармахерские горны, колбы и реторты, молотки… Рука Акинфия Никитича дрогнула. Вот на рисунке высокое пламя – а в нём извивающийся змей с головой козла… И снова пламя с козлорогим чёртом… И опять огонь с рогатым драконом… Баба в пылающей печи… У Акинфия Никитича тяжело заколотилось сердце. Да провалиться же на месте!.. Мишка Цепень рисовал того демона, который теперь вольно гуляет по Невьянску! Мишка его знал!

Глава двенадцатая
Ялупанов остров

– Сии записи есть алхимистика, – сообщил Бахорев.

Казённый машинный мастер Никита Бахорев командовал «выгонкой». Он квартировал в конторском доме господского подворья; в том же доме жили и другие офицеры, приехавшие на «выгонку», и сам Татищев. Акинфий Никитич без всякого смущения разбудил Бахорева посреди ночи. Запалив свечу, тот сел к столу. Сделав умное лицо, долго и тщательно листал тетради Мишки Цепня. Акинфий Никитич ждал. Он понимал, что Никитка жаждет показать свою образованность и важность. Самолюбивый малый.

– По-немецки речь ведётся, – сообщил Бахорев.

– А то я не вижу! – буркнул Акинфий Никитич.

Он пришёл к Никитке, потому что тот знал немецкий: два года учился в Швеции. По-немецки Бахорев разговаривал и со своей невестой Луизкой, дочерью саксонского мастера Молле, который нанялся к Акинфию Никитичу и работал сначала на Ревдинском заводе, а теперь на Выйском.

Бахорев положил на «заклятные тетради» растопыренную ладонь, точно хотел, чтобы записи помолчали, пока он сам говорит.

– Василий Никитич подразделяет науки на пять чинов, – с достоинством изрёк он. – Есть нужные науки вроде экономии, медицины или богословия. Есть полезные – вроде математики, риторики или географии. Есть науки увеселительные вроде поэтики, музыки или верховой езды. Алхимистику с астрологией Василий Никитич относит к наукам любопытственным.

– К чему ты это? – раздражённо спросил Акинфий Никитич.

– К тому, что алхимистика в руках невежества склоняется к пятому чину, к науке вредной, суть колдовству.

– Там колдовство? – Акинфий Никитич кивнул на тетради.

Бахорев пожал плечами.

– Российская алхимистика берёт корень от Артемия Дия, британца, который служил лекарем у царя Михаила Фёдорыча. Труды его унаследовал Венделинус Сибелист, голштинец вроде. Из алхимистики Дия он извлёк чародейство, и царь послал его в Европу выведывать секреты чужих держав посредством различных тинктур и древних мирабилий, а также влиять на умы иноземных монархов. От Венделинуса наша алхимистика утеряла честь подлинной науки, допытывающейся тайн происхождения веществ.

– И что? – Акинфий Никитич уже сопел от гнева.

– Господин Брюс возродил российскую алхимистику в её великом деле, но люди-то остались в соблазне Венделинуса и в постыдных суевериях. Сей мессир алхимист, что здесь писал, – Бахорев похлопал по тетрадям Цепня, – не владел познаниями в изрядности и наполнял строгую науку собственным вольным сочинительством, а что оное значит – кто же, кроме него, поймёт?

– Но хоть что-то истолковать ты можешь, Никитка?

– Могу, – согласился Бахорев. – Я ведь и сам в Навигацкой школе у Брюса обучался, всё помню. Изволишь, так попробую вникнуть.

– Изволяю! – прорычал Акинфий Никитич. – Шпарь давай, пёсий сын!

Бахорев был удовлетворён тем, как истомил Акинфия Демидова.

– Задача алхимиста – создать магистерий, соединив два первопринципа: меркурий и сульфур. Парацельс добавил третий первопринцип – соль. Ваш алхимист, Акинфий Никитич, был парацельсианцем. Вижу экстракты не только из Агриппы, «Изумрудной скрижали» и Гратеевой «Мудрости Соломона», но также из «Химической псалтыри» и «Химии» Либавия…

Акинфий Никитич кипел, однако терпел велеречивость Бахорева.

– Алхимист преобразует металлы, ибо вся явная седмица металлов есть единый общий металл, первоматерия, но на разных стадиях, которые зависят от звёзд и планет. Вот посмотрите, – Бахорев взял одну тетрадь, развернул и показал рисунок ладони с непонятными знаками на пальцах. – На перстах – сигилы ртути, свинца, олова, железа и меди, а на самой руке – сигилы серебра и золота. Ртуть – первый металл, а золото – последний. Алхимист подвергает металлы различным воздействиям Великого магистерия, чтобы металл дозрел до конечной стадии – до золота. У искусного алхимиста на оное творение уходят дни или же часы, когда как естественная натура под влиянием звёзд и планет расходует долгие века и тысячелетия…

– Он золото добывал? – спросил Акинфий Никитич, не называя Цепня.

Странно. Зачем Цепню, сидящему в подвале с серебром, ещё и золото?

Бахорев придирчиво перелистывал тетради.

– Непохоже, – сказал он. – Тут что-то другое… На беглый взгляд – всё как в учении принято… Вот Уроборос – змей, глотающий свой хвост. Вот инструменты алхимистов… Алембик с жабой внутри, а на нём чёрный ворон: ворон – это осадок при дистилляции, а жаба – произведённый плод… Атанор – печка алхимическая… Септаграммы, таблица Жофрея, круги Зодиака… Но про золото указаний нет. Оное означается Адамом, а в записях только Ева – серебро. Изготовление золота – лев на алтаре, а льва мессир не изображал…

У Акинфия Никитича всё это вызвало досадливое уважение к Бахореву: надо же, сколько тот всякой тарабарщины вызубрил.

– Вот твари какие-то нацарапаны, – заметил Акинфий Никитич, тоже рассматривая рисунки. – Курица, рак, волчара колченогий с хвостом…

– Орёл – это аммиак, лисица – медь, волк – олово… Другие существа – суть явления, качества и понятия. Рак и скорпион – сульфур и меркурий. Заяц – постоянство, голубь – летучесть… Солнце – красная сера, душа. Яйцо – закрытый сосуд. Кубический камень – медленный огонь, а пламенеющая звезда – самый сильный огонь…

– А что за змеюка рогатая в огне? – наконец спросил Демидов о главном.

Бахорев молча, сосредоточенно читал записи.

– Не очень-то я разбираю, Акинфий Никитич… Пишет он вот что. В преобразовании веществ наличествуют четыре стадии. Чёрная – нигредо, белая – альбедо, жёлтая – цитринитас и красная – рубедо. Рубедо творится через огонь. Горение его поддерживает особый эфир – флогистон. И металлы состоят из земли и флогистона. Воспламенённые в атаноре, в горне по-нашему, они распадаются на свои части, и флогистон улетучивается…

Про такое Акинфий Никитич уже кое-что понимал.

– Мессир ваш опирается на мнение Парацельса, что во внутренности всяких стихий живут некие их квинтэссенции по названию стихиалии: в воздушности – сильфы, в жидкой воде – нимфы, в земле – пигмеи, а в огне – саламандры. И те стихиалии подвержены алхимическим трансмутациям.

Бахорев замолчал. На засаленных страницах «заклятных тетрадей» трепетали тёплые отсветы, а в углах каморки паутиной висела тьма.

– На стадии рубедо можно выделить стихиалию огня из флогистона – саламандру. Похоже, Акинфий Никитич, ваш алхимист размышлял над саламандрой. Каким методом дистиллировать её из огня и как управлять ею потом через различные воплощения. Саламандра, подобно пламени, обладает удивительнейшими способностями. Видите, её облики изображены? Тут – дракон, тут – жена, тут – змея, ибо Ева в раю подпала под змеиные чары…

Акинфий Никитич стиснул кулаки. Вот оно что!.. Алхимист Мишка выделил из Евы-серебра саламандру – огненную бабу, рогатого змея!.. А зачем?.. Ясно зачем – чтобы саламандра помогла ему бежать из каземата! Она и помогла! Мишка утёк, а саламандра осталась в огнях Невьянска!

– А как он саламандру из флоса… гиса… из этой пакости выпарил?

– Стадия рубедо – красная, – сказал Бахорев. – Надо что-то красное в дистилляцию добавить. Пурпур, или рубин, или красную тинктуру – сам Великий магистерий. Можно и гумор, жидкость из человечьего тела, – кровь. Кровь даёт власть, поелику является жертвой.

Акинфию Никитичу захотелось что-нибудь сломать… Понятно, почему саламандра служила Мишке Цепню! Кровью Мишка её напоил и купил!

– А можно ли истребить её вконец, ежели она по миру как бродячая собака шастает? – глухо спросил Акинфий Никитич.

Бахорев недоуменно посмотрел на Демидова:

– Стихиалии неистребимы, но вне своей стихии не обретаются. Это как рыба, коя только в воде сущна. Испытатель в силе подвергнуть стихиалию трансмутации, однако лишь в её стихии. Нет огня – нет и саламандры.

– А ежели саламандра есть, а пламень угас?

– Не может такого быть! – решительно отверг Бахорев. – Это же наука, Акинфий Никитич! Пламя должно быть. Вернее, должен быть флогистон, а он человеческому оку невидим.

Акинфий Никитич выпрямился, поражённый простой мыслью. После бегства Цепня порядок в каземате наводил Онфим… а Онфим слеп! Ему и обычное-то пламя никак не узреть!.. Онфим мог не заметить какую-нибудь алхимическую хитрость в плавильном горне! Надо посмотреть самому! Ведь он, Акинфий Демидов, так и не побывал в каземате после приезда…

Тянуть нечего! Акинфий Никитич резко встал и бесцеремонно забрал «заклятные тетради» из-под рук Бахорева.

– Что ж, Никита Петрович, благодарствую за разъяснения! – Акинфий Никитич свернул тетради в трубку и хлопнул ею по ладони. – Я ухожу. Ты мне весьма пособил – я такое не забываю. Но про тетрадки эти – молчок!

Бахорев растерянно поднялся на ноги и поклонился.

* * * * *

Лыжи тонули в глубоком снегу на нехоженом пути, но Гаврила Семёныч упрямо двигался вперёд. Ничего, одолеет, бывали переходы и подлиннее. Ночного леса он не боялся. Он всю молодость провёл в странствиях по диким лесам и сейчас не пропадёт. И не заблудится. Он же сам проложил эту тропку, хотя и не обновлял её уже года три. Вершины деревьев загораживали небо, и отсветы луны сыпались вниз по искривлённым расщелинам между снежных громад. Хвойные лапы висели над тропой словно сугробы. Гаврила Семёныч нырял из белого лунного ослепления в глухую тьму, беззвучно скользя сквозь бесконечные чёрно-серебряные недра зимнего ельника.

Здесь, в Сибири, он оказался двадцать лет назад. Ему тогда было сорок. На раскольничьем Олонце он прославился своей речистостью, и владыки могучей Выгорецкой обители направили его в Тобольск. Киновиарх Гаврила Семёнов должен был собирать для монастыря деньги с богатых сибирских купцов и строить скиты – привалы на тайной дороге в Беловодье.

Обители Олонца, Выгорецкая и Лексинская, верили, что блаженное Беловодье, праведная страна, укрывается где-то среди Алейских гор – на не исхоженном ещё Алтае. С Олонца на Алтай через тысячи вёрст тёк тонкий ручеёк переселенцев. Людям нужен был отдых в пути. Гаврила Семёнов основал на Кошутских болотах близ реки Тавды большой и крепкий скит. В этот скит и явился его младший брат Иван, выгорецкий послушник.

Времена тогда были буйные. Из Тобольска нагрянули губернаторские драгуны и осадили Кошутский скит. Гаврила сказал братии: делать нечего, надо возноситься. Сам он не мог вознестись, выговские старцы его на такое не благословляли. Он утащил Ивана в лес, и оттуда они в трепете смотрели, как запылал скитский храм, забитый людьми. Полторы сотни душ в дыму взлетели на небеса. Кошутский скит сгорел, но его пламя не угасло в сердце Ивана. Иван тоже захотел в огонь и на небо – сразу в райские чертоги…

Гаврила Семёныч вышел на поляну к матёрой сосне. Сейчас он ничего не видел, но знал, что в стволе сосны выдолблена ниша-кивот и в ней стоит иконка с Ильёй-пророком. Илья означает север. От сосны надо идти на север.

…После гибели Кошутского скита Гаврила выстроил новый скит – уже на Иртыше, в тайге за крепостью Тара. Скит назвали Елунским. Но брата Ивана, жаждущего окунуться в огонь, Гаврила отослал подальше – на Алтай.

Алтайские раскольники не отыскали Беловодья, зато отыскали древние курганы с погребальным золотом неведомых народов. Бугровщикам, дерзким грабителям языческих скудельниц, на Колывани попадались и оплывшие копи – ямы, в которых былые хозяева Алейских гор добывали серебряную руду. Об этом Иван написал грамотку брату Гавриле в Елунский скит.

Выгорецкая обитель требовала денег с Гаврилы, требовала убежищ для братьев. И Гаврила придумал, как всё устроить. До Тобольска и Тары тоже докатились слухи о заводчиках Демидовых на Каменном поясе. Гаврила пошёл в Невьянск. Никита Демидов ему отказал, а вот Акинфий сразу понял все выгоды. Серебро – это хорошо, но люди, идущие с Олонца в надежде на приют, – это ещё лучше. Гаврила может остановить этих людей в Невьянске. Ему, Акинфию, нужны работники для новых заводов – Шуралы, Быньгов и Верхнего Тагила. Акинфий и Гаврила обрели друг друга в 1720 году…

Зимний лес был как пещера со стенами и сводами, обросшими толстым ледяным мехом. Вываливаясь из мрака, он глыбился и многоярусно лепился над Гаврилой Семёнычем. В редких пустотах меж отягощённых ветвей время от времени вдруг призрачно сеялся снег. Казалось, что в этой плотной и тесной чаще даже чертей нету – всё выморозило крещенской стужей.

Старая и могучая лиственница точно откололась от спутанной хвойной густоты. В глубине выдолбленного кивота стоял образок апостола Петра. Пётр – это запад, Рим. Илья – север, грозы и молнии; Никола – восток, Русь; Богородица – юг, полудень, тепло; Пётр – запад, ромеи. Так стороны света обозначали в Поморье, на Олонце. Святые на иконах незаметно загибали персты, их число указывало на четверти угла, которые нужно отсчитать, чтобы взять верное направление. Гаврила Семёныч помнил, что в листвене апостол Пётр держит книгу, поджав три перста на деснице. Гаврила Семёныч бережно вытащил из-за пазухи маточку – поморский компас. Так, дальше путь – вон туда, влево, в еловый прогал, высвеченный лунным огнём…

Алтайские бугровщики не сохранили тайны серебряных копей; о копях прознал воевода Чаусского острога – этот острог был столицей замогильного промысла. Воевода сообщил в Екатеринбурх Татищеву. Татищев отправил на обследование копей мастера Федьку Инютина, плавильщика с Каменского завода. Ему на перехват Акинфий Демидов послал Гаврилу Семёнова.

Гаврила встретил Инютина в Таре, в кабаке. За четыреста рублей взятки Инютин согласился на подлог. Он увёз Татищеву мешки с пустыми камнями, накопанными на задворках кабака. А Гаврила пошёл в Елунский скит к брату Ивану. Брат рассказал ему, где находятся копи Колывани. Но случилась беда.

Это был 1722 год. Казаки в Таре подняли бунт против «неназванного царя» – против закона о престолонаследии. В Тару из Тобольска двинулись пехотные полки. Казаки обороняли свои подворья, но их всё равно перебили. Разрушив половину Тары, солдаты двинулись по окрестным раскольничьим скитам. Елунская обитель отстреливалась из ружей, пока был порох, а потом Иван закричал: «Гарь!» Гаврилу потрясло праведное ликование брата. У Ивана получилась «гарь» в точности по соловецкому правилу: осада, прения с врагами о вере, последняя неравная битва и пламя самосожжения. Прямой, как стрела, путь в райский вертоград. В Елунском скиту неукротимый Иван превратил в чёрный дым шесть сотен человек. А Гаврила сумел спасти из пожара одну-единственную девчонку-инокиню, и всё.

Акинфий же Демидов тоже не сберёг руки чистыми – колыванские копи всех запачкали в крови. Татищев догадался, что Федька Инютин его обманул: с каких это трудов плавильный мастер начал строить новые хоромы и гулять по кабакам?.. Инютина арестовали. Но Инютин сбежал из тюрьмы и явился к Акинфию: выручай, мол. Вот тогда Акинфий и принял на службу отставного солдата Артамона. Инютин исчез, и никто его никогда больше не видел.

Григорий Семёныч помнил тот свой разговор с Акинфием Никитичем…

– Знать, без греха ничего не создашь, Семёныч, – сказал Демидов. – Или принимай на себя, или не по плечу тебе судьбу взнуздать. Я заводами своими грехи отмаливать буду, а у тебя единоверцы есть. Что решишь, друже?

– Не желаю в скудостях влачиться и других обрекать, – ответил Гаврила.

…Лес поредел, и Гаврила Семёныч вышел на низкий берег болота – сейчас оно выглядело как заснеженная вырубка: открытые белые плоскости промёрзших бучил и бугры с чахлыми, заиндевелыми осинками. Сверху наконец-то распахнулось небо. Луна вычертила на нём кудрявые серебряные узоры – края невидимых в темноте облаков. Шевелился безжизненный свет, и всё пространство словно чуть мерцало в тихом, обморочном дыхании.

Дальше маточка уже не требовалась, и Гаврила Семёныч спрятал её. Чистое болото потому и называлось так, что на нём не было коварных чарус – трясин, летом затянутых шёлковой травкой: только шагни – и ухнешь с головой. Но в прорвах со дна били родники, и даже в самые холода лёд оставался тонким, как яичная скорлупа. Гаврила Семёныч двинулся вперёд по большой дуге – от островка к островку. Он знал заповедный путь.

…А рудное дело на Алтае у Акинфия Никитича неспешно разрасталось. Татищев, памятуя неудачу с Инютиным, не дозволил бы Демидову заползти на Колывань, но генерал де Геннин Акинфию потакал, а Семёнова уважал. В 1727 году в тени заповедных хребтов Акинфий построил на древних копях маленький медный Колыванский завод. Потом генерал уступил Акинфию знающего офицера, и Акинфий воздвиг уже большой Воскресенский завод. Чёрную гармахерскую медь – недоделанную, грязную – с Алтая в барках и телегах везли на Урал; в Невьянске и на Выйском заводе её переплавляли в красную, товарную. И при такой переплавке она отдавала серебро.

Мстительный Татищев поломал налаженный промысел. Год назад он приказал Акинфию доставлять чёрную медь Алтая на казённый Полевской завод, а не к себе; вскоре он посадил на Воскресенский завод казённое горное начальство. По сути, Татищев перевёл колыванские заводы под себя. Но Гаврила Семёныч не сомневался, что Акинфий отберёт Колывань обратно. Не такой он человек, чтобы покориться деревянному капитану. Однако не Акинфий заботил Гаврилу Семёныча, не Татищев, не Колывань и не серебро. Гаврилу Семёныча заботила та девка-инокиня, которую он спас из Елунской «гари». Девка звалась Лепестиньей.

…Впереди Гаврила Семёныч увидел крохотную багровую звёздочку. Это горела свечка в окошке. Там, за гривой с ольховой рощицей, находилось тайное убежище, куда и шёл Гаврила Семёныч. Там был Ялупанов остров.

* * * * *

Куранты на башне отбивали три часа ночи – играли первый перезвон, когда Акинфий Никитич, разбудив Онфима, взял ключ от двери в каземат. Онфима он с собой не позвал: незачем. Подземный ход заполняла промозглая тишина; подкованные башмаки цокали по кирпичам вымостки. Акинфий Никитич поставил лампаду на пол, ключом с усилием разомкнул амбарный замок в клюве длинного крюка, вынул крюк из скобы на окованной двери, бросил его – железяка лязгнула – и потянул дверь на себя. Заскрежетали ржавые петли. Донёсся шум потока, пропущенного сквозь подвал.

Он сразу увидел свет в каземате – увидел, что в горне горит огонь. Не очень большой и не очень яркий, но его хватало на всё подземелье. Мысли Акинфия Никитича будто промыло ведром холодной воды. Вот она, тайна – она пылает в горне сквозь решётку колосника! Акинфий Никитич сошёл по ступеням и протянул руку к пламени. Руку не жгло и даже не грело, разве что гладило струящимся воздухом. Пламя плясало просто на каменной лещади, на дне печи, без угля и дров. Вот потому-то Онфим его и не обнаружил…