Текст книги "Невьянская башня"

Автор книги: Алексей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 13 (всего у книги 24 страниц)

Серебро у Демидова имелось своё – законное. Оно всегда выходило при выплавке меди, а медь плавили на Вые, в Невьянске и Суксуне. Можно было сдавать серебро в казну… а можно было и не сдавать. Но деньги нельзя чеканить молотком на наковальне. И в тайном подвале башни Демидов обустроил мастерскую. В горне плавили слитки серебра и отливали прутья. Площильной машиной их давили в полосы. Потом из полос вручную вырубали кружочки. На кружочках штемпелем выбивали изображения – тоже вручную. И гуртильной машиной нарезали рубчики. Всё, монета готова. Её не отличить от казённой. Серебро – настоящее, без примесей. А облик государыни… Так и на казённых рублях государыни все неодинаковые.

Савватий вспомнил пустой подвал. Да, Демидов убрал всё, кроме горна, мехов и водобойного колеса. Железные части машин бросили в шихту, лишь гуртильный брусок уцелел – Чаркин его заметил. А по какой причине Акинфий Никитич вдруг истребил своё хозяйство? И Савватий уже знал ответ. Потому что мастер, чеканивший демидовские деньги, сбежал – и мог выдать тайну Невьянской башни. А мастером этим был, конечно, Мишка Цепень.

* * * * *

– Я ведь, Савка, не просто, понимаешь, чеканщик – бабах, дзынь, бабах, дзынь! Я – любимый выученик Якова Вилимыча Брюса! – хвастался Цепень. – Он меня математике, астрологии и химии учил! Знаешь Брюса, ты, лапоть?

– Слышал о нём, – ответил Савватий. – Он Берг-коллегией командовал.

– Да что твоя Берг-коллегия! – Цепень махал рукой. – Червей на рыбалку копать, это тьфу! А Яков Вилимыч был великий алхимист! Он делал железных птиц, говорил с покойниками и эликсиры варил, ого! Я сам у него лобызал на персте Соломоново кольцо! Его так повернёшь, – Цепень показывал на своём пальце, – и станешь невидимый! Адская сила! А в Сухаревой башне он Чёрную книгу замуровал, в ней все премудрости сатанинские заключены, понял?

Савватий понял только то, что Мишка Цепень – пустобрёх и бахвал, хотя Брюс, возможно, и вправду был чернокнижником, алхимистом и фармазоном.

– Про Сухареву башню знаешь? Она, брат, не твоя Невьянская! Её Брюсу черти строили! Когда я в Навигацкую школу ходил, Яков Вилимыч в ней-то безвылазно жил, и по ночам из его окна чёрный дым валил! Вот на Сухаревой башне куранты были так куранты! Вдарит колокол – бамм, душа в пятки! Яков Вилимыч нас на часовое дело натаскивал: пружины там, колёса, маятники!..

Мишке нравилось пугать разными зловещими чудесами. Он был родом из Немецкой слободы в Москве, учился у Брюса в Навигацкой школе, но стал не моряком, а мастером на Кадашёвском монетном дворе; заодно он промышлял в первопрестольной и механической работой, какая подворачивалась.

В часовых механизмах, надо признать, Мишка разбирался превосходно. Часовая палата Невьянской башни превратилась в мастерскую. Из ящиков Демидова Мишка извлёк множество замысловатых деталей и разложил их на полу. Пояснения лондонского часовщика Брэдлея, записанные в тетрадке, не могли помочь: Мишка читал только по-немецки, а не по-английски; но весьма пригодились рисунки. Мишка изучил их со всем тщанием и без колебаний приступил к сборке курантов. По Мишкиным чертежам Савватий выковал на поторжной кузнице нужные инструменты: длинноклювые щипцы, хитроумно изогнутые крючки и угловатые захваты для болтов с квадратными головками.

В часовой палате словно сама собой выросла мощная железная рама, затем её остов по выверенному порядку начал заполняться разнообразными внутренностями курантов. Мишка растолковывал Савватию, для чего нужна каждая деталь и как она союзно работает с другими деталями. Савватий вникал в Мишкины слова и молча удивлялся: обладая драгоценными познаниями, Мишка Цепень был совершенно пустячным человеком. Машины машинами, но думал Мишка лишь о деньгах, девках и выпивке. Впрочем, на этом Цепня и подловил Акинфий Никитич.

Демидов встретил Мишку в Кунгуре, в воеводском доме. Цепень нанялся на работу в Екатеринбурх к Татищеву и сидел в казённом присутствии, ожидая попутного казённого обоза – скупился тратить деньги, выданные на прогон. Мишка похвастался Савватию, что Демидов обещал заплатить ему сто рублей за установку башенных часов. Условие было одно: полнейшая тайность. А запустит куранты – и всё, катись в Екатеринбурх, как и намеревался.

За Мишкой в Кунгур приехал сам Степан Егоров, главный приказчик Невьянского завода. Мишку, простака, это ничуть не насторожило. В санях, в закрытом коробке, Егоров привёз Цепня в Невьянск и сразу законопатил в башню. Выбираться из башни Мишке строго воспрещалось. А в башню к нему приходил только Савватий, определённый в ученики и помощники. Возня с курантами началась в апреле и продолжалась всё лето.

– Получу деньги от Демидова и Татищева и сразу уберусь из Кадашей, – мечтал Цепень. – Всё равно монетный двор, брешут, скоро закроют. Заведу себе медную лавку, ага. Медная посуда, брат, ныне самый прибыльный товар. И ещё пуговицы буду делать. Машины-то у нас, которые монеты шлёпают, ране у немцев пуговичными были, вот потеха! Буду в торговые бани каждую среду ходить, в среду, попы говорят, все грехи прощаются, ежели до обеда совершил. Девки в торговых банях ух злые на любовь! И жадные, понятно.

Цепень, хоть и немец по крови, больше был похож на татарина: чернявый, вёрткий, ушлый. Не было в нём уважения к себе, какое должно быть в мастере.

– А мастерство тебя не манит? – спросил Савватий.

– А для чего мастерство, дурак ты, Савка? Чтобы работать поменьше, а в карман складывать побольше! На то машины и придуманы. Наука на то!

Цепень знал куда больше, чем Савватий, но Савватий понимал: Цепень не ведает глубины мастерства. Не чует трепета, когда своим умением мастер оживляет пустоту: спящее пробуждается, неподвижное двигается, из ничего рождается польза, словно божий дух умножается. Из косной материи мастер извлекает её скрытый замысел и тем самым доказывает, что этот замысел был, значит, бог есть. Любой своей работой мастер бога укрепляет. Даже если завод – языческое капище, где камлают со стихиями. Может, на небе всё по-другому, а на земле только так: истина – в заблуждениях, воля – в неволе, обретение – в потерях, а бог глядит на людей глазами демонов – как сквозь огонь.

Однако Мишка Цепень всё-таки имел соображенье насчёт мастерства.

– На пуговицах и тарелках, ясно, больших тыщ не зашибить, – поделился он. – А я ведь у Якова Вилимыча трансмутациям веществ учился. Читал книгу Парацельсия и «Коронацию природы» своеручно списал. Знаю семь металлов и три правила теллурических превращений. Так что и я алхимист, вот так! Будут деньги – попробую сульфур и меркурий объединить и сделать Великий магистерий. Если красную тинктуру добыть, то через дистилляцию можно металлы до золота доращивать, надо только с первородного начать – со ртути. Эх, Брюсу-то легче было – он у жидов купил бронзовую голову, она у него в шкапу стояла, я видел, и говорила, как чего производить надо… Я бы золота себе как у Демидова напёк, терем бы отгрохал на Варварке…

Савватий с трудом понимал, о чём говорит Мишка Цепень.

Над землёй сияло жаркое лето, лучи солнца пронзали часовую палату навылет, и Савватий с Мишкой словно плыли над Невьянском на плоту.

Савватий часто выходил на галдарею и подолгу стоял, разглядывая мир с высоты башни. Синие тени облаков скользили по зелёному склону Лебяжьей горы. Под ветерком рябил и сверкал просторный пруд: у берега плавали гуси, бабы стирали бельё на отмели, мальчишки рыбачили с лодки. Золотились тесовые кровли домов, на просохших улицах пылили телеги. Остановленный на время страды завод тихо зарастал травой и ржавел железными шатрами над кирпичными домнами. Водосливной мост блистал и слепил мелким потоком. По Невьянску, всегда деятельному и суетливому, расползлась жаркая истома. Только птицы не знали покоя и носились вокруг «молнебойной державы».

А в прохладной и светлой часовой палате мерно шевелился сам в себе и клацал маятником механизм курантов, ещё не соединённый осью со стрелками на бланциферной доске. Утробное движение шестерёнок завораживало. Оно казалось единоприродным тихому перемещению солнца по куполу небосвода, течению воды по сливному мосту, широкому развороту окоёма. Куранты работали чётко и согласованно, они были ясными и завершёнными в своём замысле, словно печаль Савватия. Но это и смущало. Печаль точила сердце, потому что на путях судьбы Савватий не сберёг любовь, потерял её где-то и уже не мог найти, а мир вокруг Невьянской башни был щедро исполнен божьей любовью в каждой своей малой черте, в каждом случайном изгибе. Что это означало? То, что механизмы, построенные людьми, слишком просты? Или то, что божий мир – всё-таки не механизм, как верят одержимые мастера?..

…В конце лета, когда на заводе раздували доменную печь, над ожившим Невьянском впервые раскатился перезвон башенных курантов. Словно чистый дождик, перезвон накрыл собою и завод, и пруд, и город, и всё пространство. Текучее время, явленное долгим боем часов, объединяло земную жизнь, такую бренную в каждой отдельности, но вечную в общем своём усилии.

Цепень просидел в башне ещё три дня, проверяя работу машины, а потом исчез, не попрощавшись. Степан Егоров сказал Савватию, что Мишка Цепень уехал в Екатеринбурх. Савватий поверил. А сейчас он знал, что Цепень из башни не вырвался. Его утащили в подвал и заперли. Сделал одно дело – наладил куранты, делай другое – строй новые машины и чекань фальшивые деньги. В Невьянске Цепня никто не видел, значит, никто не хватится. И в Екатеринбурхе его тоже не хватятся: кому он нужен, таких сотни, пропал – и чёрт с ним.

…Савватий смотрел на Киршу Данилова, храпевшего на лавке, а думал про Цепня. Думал про ужас, который испытал Цепень, когда понял, что живым из каземата ему не уйти: тайна серебряных рублей слишком уж опасна для Демидова. А Демидов – зверь. И он обрёк Мишку на гибель в подземелье.

Но Мишка сбежал. Каким-то колдовством призвал на помощь силы ада и сбежал, оставив негаснущее пламя в подземном горне и свирепого демона, что рыщет по огням Невьянска, сжигая неповинных людей заживо… И кабатчик Налимов теперь расплачивается крадеными рублями Цепня. Значит, Налимову что-то известно про беглеца. Он может указать, где тот схоронился. Однако дозволяет ли совесть выдать кабатчика, то есть Мишку, Акинфию Демидову?

Да, дозволяет, сказал себе Савватий. Мишка выпустил демона, демон пожирает людей, и Мишка отныне – убивец. Надобно поймать его и заставить загнать демона обратно в пекло. Вот только нельзя говорить Акинфию, что он, Савватий, понял про воровской промысел в подвале башни, иначе и Савватий угодит в тот же подвал – или его зарежут и сбросят в доменную печь.

Глава одиннадцатая
«Заклятные тетради»

Она хотела снова увидеть Акинфия таким, каким и полюбила когда-то, – дружелюбным, самоуверенным, охваченным понятными заводскими делами. И вроде всё получилось. В Быньгах Акинфий оживился и увлёкся: вникал в тонкости, выспрашивал, спорил, перешучивался с кузнецами. Невьяна знала, что Акинфий гордится фабрикой крестьянских кос при Быньговском заводе. Нигде в державе, – он говорил, – нету косной фабрики, а у него есть! Потому Невьяна и попросила взять её в эту поездку. Оказалось, затея правильная. Мрачные тайны демонов, подземелий и коварства отпустили душу Акинфия.

Он Невьянска до Быньгов было совсем близко, и Акинфий обошёлся без сопровождения. Он сам правил санками, а Невьяна, как похищенная невеста, укрывалась под полостью. На обратном пути Акинфий свернул с дороги и направил лошадку к рощице, стоящей на покатой вершине Лебяжьей горы. Поляна здесь была расчищена от снега для рождественских потех. Акинфий соскочил с кошёвки и подал руку Невьяне.

– Хочу на завод сверху посмотреть, – пояснил он.

Невьяна поняла. С невеликой высоты Лебяжки просторно распахивался весь демидовский мир в его упорядоченности и слаженности. Белая и ровная долина пруда, прямой гребень плотины, заводской городок – облезлый снег на крышах и упрямый столб дыма над доменной печью, почти игрушечная башня с искрой на острие, Господский двор, острог, привольно рассыпанное огромное селение, сонные пустоши выпасов, окрестные тёмные леса, сизое колыхание окоёма – это Весёлые горы… В лазоревом небе – кучевые облака, вперемешку то слепящие чистотой, то золотистые, то жемчужно-серые, и прозрачные тени их беззвучно скользят по земле, словно чьи-то взгляды… Конечно, с Лебяжьей горы не видны были другие заводы, но там, вдали, всё непреложно повторялось: пруды, плотины, домны, селения, горы и тучи.

– В последний день в Невьянске батюшку сюда привезли, – рассказал Акинфий. – Он окинул взором всё вокруг и говорит: «Раньше моё было».

– Исход свой чуял? – осторожно спросила Невьяна.

Акинфий Никитич прищурился на размытое солнце.

– Нет, не чуял. Он же только-только себе новые хоромы возвёл, башню лишь до половины воздвиг… Просто царём здесь он уже не был.

Никита Демидыч умер в Туле в конце осени 1725 года. Дороги встают долго, и весть об этом до Невьянска докатилась нескоро – к Рождеству.

– Я у батюшки ещё при его жизни царство отнял, – добавил Акинфий.

Он заложил руки за спину, разглядывая завод и селение.

Батюшка любил Тулу, а он, Акинфий, полюбил эти горы. Ему здесь всё пришлось по сердцу. Его будто заколдовало старинное, узорочное, напевное слово «Невьянск». А для батюшки Невьянск был просто работой, на которую обрёк его царь Пётр, безжалостно отняв родной Тульский завод. До полной выплаты казённых денег за утраченное владение Никита Демидыч оставался управителем бывшего своего завода. Но надеялся, что всё к нему вернётся.

– Батюшка не хотел здесь ничего строить, – задумчиво сказал Акинфий Никитич. – Не верил он в Каменный пояс. Невьянск уже две сотни тысяч принёс, а батюшка всё тянул. Я его так и сяк ломал, а он ни в какую… Он сам в это время упрашивал царя Петра отдать Тулу ему обратно. И упросил.

В 1713 году казна уступила Никите Демидову Тульский завод. Акинфий Никитич помнил отчаяние, которое охватило его при этом известии. Значит, теперь взращённый им Невьянск станет дойной коровой для отцовской Тулы. Все силы – в Тулу, всё лучшее – в Тулу, а Невьянску – одни объедки.

– Я войну против батюшки начал, хотя он того и не заметил. Сперва добился у него позволенья две домны переделать. Михайла Катырин мне их переделал. Новые домны весь Невьянск чугуном завалили. Потребовался молотовый завод, чтобы чугун в железо перековать. Батюшка заскрипел, но дозволил мне построить Шуралу на четыре молота, затем Быньги на дюжину молотов. А молотов лишку получилось. Чугуна теперь не хватало. Тогда я Верхний Тагил у батюшки вытянул – рудоплавильный завод. Одно за другое цеплял. Батюшка упустил, как это вместо одного завода у него целых четыре образовалось. И Невьянск – вожак. Уже не бросить его, не пренебречь им.

Глаза Акинфия Никитича потемнели от мрачного торжества.

– Под конец мне ещё и болван Татищев помог, – ухмыльнулся он. – У батюшки многие рудные горы втуне прозябали. Батюшка их покупал, дабы соперникам не достались. Самой богатой была гора Высокая на Тагиле-реке. Татищеву в зад кольнуло отнять её, чтобы не пропадала понапрасну. А батюшка на Татищева шибко за то вызверился. Ну и я под такую закуску аж три новых завода при Высокой горе отгрохал – Выю, Лаю и Нижний Тагил.

Невьяна слушала и пыталась представить, что же кипело тогда в яростной душе Акинфия. Обида. Ревность. Злоба. Жажда строить. И любовь.

– Ты любил батюшку?

– Любил, – кивнул Акинфий Никитич. – Почитал как бога. И ненавидел.

Невьяна погладила Акинфия Никитича по локтю.

– Когда я Нижний Тагил основал, преогромный заводище, батюшка понял, что я его обвёл. Он мечтал о Туле, а я – о Невьянске. И его мечты я развеял по этим горам. Что отныне старая Тула? Трухлявый пень с опятами. А главное – здесь. И не батюшка всё построил, а я. И я здесь царь, а не он.

Невьяна чувствовала, что победа не принесла Акинфию радости, до сих пор горчила. Однако Акинфий тогда не мог остановиться. Не было смысла в остановке, и не было сил переломить себя. И башню он доводил до конца, как бы искупая вину перед батюшкой: что ты хотел совершить, я довершил – и Тульский завод работает исправно, и башня вознеслась. А сам же Акинфий продолжил свой упрямый путь – и этому Невьяна была свидетелем.

После смерти батюшки Акинфий Никитич запускал заводы один за другим: Старая Шайтанка, Чёрный исток, Утка, Суксун, Ревда. В связку к Ревде – три маленьких Чугунских завода в Нижегородской губернии. И уже почти готов завод Бым под Кунгуром, а за ним придёт черёд раскольничьего Висима… И это не считая двух алтайских заводов. Зачем столько?

– Зачем тебе столько заводов, Акинюшка? – мягко спросила Невьяна.

Акинфий Никитич молчал, глядя на просторы. Глаза его наливались свирепостью, но Невьяна давно уже научилась различать: гнев Акинфия сейчас для неё был не опасен. Акинфий гневался на себя.

Акинфий Демидов притягивал её, как большой, сильный и красивый зверь. В нём была какая-то плодотворность – грубая, но щедрая. Хотелось приручить этого дикого и непокорного хищника. И пускай сердится.

– Зачем тебе заводы? – повторила Невьяна. – Державу стремишься упрочить? Народу жизнь облегчить? Карман свой набить?

Акинфий Никитич тряхнул головой, словно сбрасывал дурные мысли.

– Нет у меня никакой цели, Невьянушка, – произнёс он. – Державу не мне упрочать, народу у меня не легче, а карман мой давно уже лопается. А я всё равно строю. И буду строить. Я – машина. Таким меня бог создал.

Невьяна видела: Акинфий трезво осознаёт себя, но о себе не сожалеет.

– Машине всё равно, зачем она работает. Запустили – и пошла. Нельзя её ход замедлить или прекратить, можно только сломать. Но и она размолотит в прах любое препятствие. Добро в том или зло – неважно. Так она задумана.

Невьяна догадалась, что Акинфий предупреждает её. Может, и угрожает. И ей не надо спрашивать дальше, но она всё равно спросила:

– А батюшку ты убил бы, если бы обмануть не получилось?

Акинфий Никитич перевёл на неё тёмный и страшный взгляд.

– Лучше не трогай того, – ответил он. – Не желаю в бездну ада смотреть.

Ссутулившись, он пошагал к кошёвке. Невьяна поспешила за ним.

Застоявшаяся лошадка бежала резво. Со склона Лебяжьей горы санки скатились на Фокинскую улицу. Акинфий Никитич больше не разговаривал с Невьяной, и она сидела отчуждённо. На Фокинской улице жили переселенцы из Нижегородской губернии, и здесь всё было не как на заводах: домишки малые и крытые соломой, амбары и коровники – врассыпную по дворам, потраченные поленницы, убогие огороды, щелястые заборы… Дорога вывела к плотине. Пильная мельница, водосливной мост, караулка, новая домна и старая домна, башня… Кошёвка свернула на Господский двор.

У Красного крыльца Акинфия Никитича ждал Савватий.

– Я нашёл его, – негромко сказал он Демидову. – Нашёл, кого ты искал.

* * * * *

Акинфий Никитич застыл в кресле, вытянув ноги, и словно окаменел. Изнутри его сжигало бешеное нетерпение, но он не давал себе воли. Как-то непонятно было, рад он или обозлён. Наконец-то он проломил глухую стену из неудач, а если и не проломил, то стена эта всё равно дала трещину. Однако батюшка с портрета смотрел искоса, будто не доверял сыну.

Решение привлечь Лычагина к поискам Цепня оказалось правильным. Получив указание хозяина, Лычагин был начеку – и заметил, что невьянский кабатчик расплачивается такими же рублями, какие украл Цепень. Акинфий Никитич отправил в кабак Артамона с подручными, ну и Лычагина тоже, и теперь ждал их возвращения. Он страстно надеялся, что угроза от беглого мастера сегодня развеется без следа: Мишка умрёт и улетит в домну.

…А началось всё десять лет назад. Генерал де Геннин придумал, как добыть денег, чтобы горное начальство могло платить наёмным работникам и через это умножать заводы. Надо поступить как в Швеции: превратить в деньги саму медь. Императрица Елизавета Петровна одобрила начинание, и генерал учредил в Екатеринбурхе монетный двор. Двор принялся выпускать медные платы – прямоугольные пластины: они означали столько, сколько стоил металл, из которых они сделаны. Были платы на рубль, полтину, гривенник, пятак и копейку. Платы штемпелевали клеймами и гуртили.

Но Вилим Иваныч недолго упивался победой. Казна всполошилась, что горные заводы почуяли волю, а заводские деньги ценятся выше казённых, «худых», в которых меди на их цену не хватало. Генералу приказали немедленно прекратить чеканку плат, все ушедшие в народ платы выкупить обратно и переплавить, а на монетном дворе ограничиться нарезкой жалких медных кружочков для «худых» казённых монет. На том затея и угасла.

Татищев, сменивший де Геннина, взялся вернуть изготовление денег – не мытьём, так катаньем. Для задела он выпросил у государыни Анны Иоанновны разрешение резать кружочки для полновесных, а не «худых» монет: из расчёта десять рублей на пуд. А потом, когда всё закрутилось, государыня уже не возразила против настоящей чеканки денег, хотя и самых-самых мелких – полукопеек и полушек. Для этой задачи Татищев нанял мастеров Кадашёвского монетного двора – почти двести человек. В число тех московских мастеров затесался и Мишка Цепень.

Акинфий Никитич встретил его в конце прошлой зимы. Он ехал из Невьянска в Петербург на бесконечное следствие по заводам. В Кунгуре он зашёл в ратушу, по-старому – в дом воеводы, чтобы утрясти межевание лесов для своего завода Бым. Цепень требовал от канцеляристов место в казённом обозе и кричал, что он знаменитый мастер из Кадашей, чеканщик денег и медалей, наладчик площильных машин, вертильных станов и башенных часов. Акинфий Никитич сразу понял, что чёрт послал ему того, кого надо.

За сто рублей Мишка Цепень согласился на всё. Акинфий Никитич не испытывал к нему никакой жалости. Обычный проходимец, корыстный проныра, курощуп и надутый пустомеля, даром что учился у Брюса. Своё мастерство – единственное достоинство – он не ценил и не уважал. Акинфий Никитич поселил Цепня у себя в кунгурском доме и отправил в Невьянск письмо Степану Егорову: указал, что делать с нанятым кадашёвцем. Так вот и определилась безрадостная участь мастера Мишки.

Акинфий Никитич смотрел на портрет батюшки. Никита Демидыч с неодобрением заломил бровь. Да, батюшка бы на такое душегубство не согласился. Он истово держался за умеренность, хотел сидеть тихонечко в Туле, даже Невьянск от царя поначалу не принял – побоялся размаха. И великую заводскую державу на Урале построил не славный Никита Демидов, любимец государя, а наследник Никиты – он, Акинфий. «Зачем?» – спросила Невьяна. Затем, что он не может иначе. Затем, что ненавидит пределы. Затем, что раздвигает границы того мира, где владыка – человек и боле никто.

В сенях залязгали дверные петли, зазвучали шаги и голоса. Акинфий Никитич порывисто встал и пошёл в советную палату.

…Он ожидал увидеть Мишку Цепня, но Артамон втолкнул кабатчика Налимова. Акинфия Никитича обожгло острое разочарование.

– Лычагин всё подворье обыскал, твоего беглеца там нету, – сообщил Артамон. – Взяли только его. И скрыню ещё евонную.

Два «подручника» внесли и поставили на стол увесистый сундучок-подголовник. Замок на нём был уже сорван. Артамон откинул крышку. В сундучке блестела груда серебряных рублей невьянской чеканки. Понятно, что эти рубли из подвала башни при побеге утащил Цепень.

– Выйдите все, – приказал Акинфий Никитич.

Артамон и подручники убрались из палаты.

Кабатчик, ухмыляясь, озирался по сторонам: своды, росписи, окошки… Воротник зипуна у Налимова был надорван, однако держался кабатчик без страха, даже самоуверенно. Знал, что за ним – Татищев: кабак-то казённый.

– Откуда деньги? – спросил Акинфий Никитич.

– Наторговал, – нагло ответил Налимов.

– Врёшь.

– Коли знаешь, зачем спрашиваешь?

Акинфий Никитич догадался, что Налимова с панталыку не сбить.

– Рубли я заберу, – сказал он. – У меня украдены. Остальное – твоё. Но дам золотой червонец, если всё расскажешь.

– Два червонца.

– Ладно, два.

Налимов распахнул зипун, проветриваясь от жары.

– Как-то ночью человечек в кабак ко мне прибежал – в одной рубахе, но с мешком. Сказал, что купец, ехал из Верхотурья в Кунгур. На него напали разбойники, да он вырвался. Сам при деньгах был. Я пустил его на постой.

– Когда это случилось?

– За день до твоего возвращенья в Невьянск.

– Дальше, – потребовал Акинфий Никитич.

– На другую ночь оный человечек исчез, потом прискакал обратно – шапка рублями полна. Сказал, после разбоя деньги в захоронке оставил, теперь вынул. Брехал, понятно, да мне какое дело?

– А ты, опойная борода, не прикинул, откуда у него рубли?

– Мне плевать, – хмыкнул Налимов. – Вижу, не лиходей, мозгляв для такого промысла. Значит, вор. Обнёс купчину какого-то в Невьянске. На тебя я не подумал. Жидковат он у Демидова-то красть. Обознался я, хе-хе.

– Ну и где же ныне сей ловкий предприимец?

– Небось на сковороде в аду, – широко улыбнулся кабатчик.

Акинфий Никитич молча смотрел на него свирепыми глазами.

– Я его позвал выпить на дармовщинку, – сказал кабатчик, – он и рад был. Я его напоил как свинью. Коды он свалился, я его в сани сволок, увёз в лес версты за три от Невьянска и в сугроб закопал. Чтоб замёрз насмерть. А деньги его я себе взял. – Налимов развёл руками. – Несудьбовый мужичонка.

– Ну ты лют! – изумился Акинфий Никитич.

– Не лютее тебя.

– А проверял потом мертвеца?

– На кой оно мне? Ежели не пришёл – так и всё, чертям потеха.

Кряжистый, цыганистый кабатчик стоял перед Акинфием Никитичем и блестел белыми зубами. Акинфий Никитич понял: никаких секретов Цепень кабатчику не открыл – на какую надобность это Мишке? А кабатчик сам ни о чём не догадался. И не догадается. Для него Цепень – тот, кто обокрал казну Демидова, а не чеканщик из подвала башни. Зато теперь ясно, почему Цепень не явился на двор к Лычагину за армяком с рублями и не попал в засаду. Он уже мёртвый был. Ухлопал его кабатчик Налимов.

– Сейчас с моими людьми поедешь в лес и покажешь им покойника, – сказал Налимову Акинфий Никитич. – Доказательство хочу иметь.

– Лады, – согласился кабатчик. – Авось волки его не растеребили.

– Растеребили – так кости там будут валяться, одёжа.

– Тьфу, погань! – поморщился Налимов. – А червонцы когда отдашь?

* * * * *

Для поездки в лес Артамон приказал снарядить три кошёвки – лёгких, чтобы не завязли в снегах. Но покойник в эти санки никак не влез бы.

– Ты хочешь бросить его там? – спросил Савватий.

– Зима похоронит, – ответил Артамон. – Волки отпоют.

После рождественских гуляний кошёвки ещё были обвиты лентами и украшены еловыми ветками. «Подручники» не стали ничего убирать.

По Сулёмской улице обоз пролетел сквозь хмельную Ярыженку, затем улица превратилась в дорогу по выпасам. Снежные пустоши закончились невысокими Свиными горками, и вокруг поднялся лес, но ещё мусорный, из тонких осин и кривых ёлочек: этот метельник заселил былые вырубки. В морозном небе солнце туманилось от ледяной пыли. Чахлый метельник потихоньку сменился крепким сосновым бором с густым подростом.

В первой кошёвке ехали Артамон и кабатчик Налимов. Хотя Артамон и побил кабатчика при обыске, тот не обиделся. Оба они как-то сразу почуяли друг друга, беззлобно переругивались и посмеивались. Налимов указывал путь. Версты через три обоз свернул с дороги в неприметную лощину.

Савватия вёз Кольча, молодой «подручник». Он стеснялся, ведь совсем недавно они, «подручники», вытаскивали Лычагина ночью из дома будто вражину какую-то, а теперь Савватий Федотыч опять уважаемый приказчик. В третьей кошёвке сидели Прошка и Матвейка; один правил, другой спал.

По дну лощины тянулась вдаль санная колея. Никто не знал, куда она ведёт: в потаённый скит, на старый рудник или к охотничьей заимке. Колею уже занесло, она еле угадывалась. Савватий молча смотрел на зимний лес – высокий, многоярусный, прошитый солнечными лучами. Он был вылеплен снегом с бесконечной прихотливой сложностью и так тщательно, словно бы на тысячу лет, а не до ближайшей весны. Можно было затеряться разумом в этих фигурных и причудливых поворотах меж слепящей белизной, зеленью хвои, лоскутной синевой упавших теней и косым золотом света. Мастерство снегопадов казалось рукотворным: не верилось, что такая премудрая, полная надменного достоинства красота возникла без умысла, сама собой.

Кошёвка Артамона остановилась.

– Вон там, – Налимов ткнул пальцем в сторону обочины.

Но в сугробе не было никакого мертвеца. Кольча, Прошка и Матвейка перерыли всё вокруг и отыскали только заледеневший мешок.

– Зверьё, что ли, его уволокло? – раздражённо спросил Артамон.

– Волки не медведи, – возразил Налимов. – Жрут, где валяется.

– Сам он очухался и убрёл?

– Не мог! – уверенно заявил кабатчик. – С моей браги и я бревном лежу.

– Может, ты наврал? – заподозрил Артамон.

– Мешок-то евонный.

Артамон раскрыл захрустевший мешок и вынул две измятые тетрадки. Савватий их узнал – ещё в башне эти тетрадки ему показывал Цепень. Он что-то записывал, но по-немецки, и Савватий ничего не мог прочесть.

– Куды гадать-то, Артамон Палыч? – сказал Кольча. – Понятно же, ктой-то забрал мертвяка. Ильбо не мертвяка ещё. Дорога же, пущай и неторная.

Савватий даже удивился везучести Мишки Цепня. Из каземата он сумел вырваться, и демон его не сжёг, и в лесу он вроде не сгинул. Вот ведь судьба!

– Ну, лады, – неохотно согласился Артамон. – На Сулёмском тракте нам ловить нечего – там Весёлые горы, их не обыщешь, а ежели нашего ловкача по этому следу увезли, дак доберёмся до конца и выясним, чего чёрт устроил.

…Лошадки бежали по неглубокому снегу, санки, покачиваясь с бока на бок, шипели полозьями. Раздосадованный Артамон уже не зубоскалил с кабатчиком, а сосредоточенно пыхтел и дымил трубкой. Заметённая колея всё тянулась и тянулась, виляя по лесу, утонувшему в сугробах, и потихоньку начали закрадываться сомнения: стоило ли искать её конец?

– Хрена ли попёрлись? – пробурчал кабатчик.

В это время впереди меж деревьев замелькали просветы, и вскоре обоз выкатился на обширную грязную лесосеку, утыканную пнями, замусоренную щепой, корой и срубленными ветками, истоптанную и задымлённую. Это был курень – место, где крестьяне выжигают уголь для завода.

Главными сооружениями куреня были «кабаны» – несколько огромных поленниц длиной шагов по двадцать, шириной по десять шагов и высотой в полтора человеческих роста. Плотно обложенные дёрном и заваленные сверху землёй, чёрно-бурые громады казались могилами великанов. Углежоги поджигали их, и «кабаны» по многу дней медленно тлели изнутри, гневно дымя оставленными дырами, как при торфяном пожаре. От гнетущей духоты и сдавленного чудовищного пекла дрова в «кабанах» превращались в древесный уголь – пищу для плавильных горнов и доменных печей.