Текст книги "Невьянская башня"

Автор книги: Алексей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 23 (всего у книги 24 страниц)

– Своё – не обессудьте, но могу прислать подобных же целый шкап.

– Буду благодарен! – искренне улыбнулся капитан. – Скажу прямо, иметь кюнсткаммер минералов от самого Демидова – большая честь!

– Льстите, милостивый государь, однако же благодарю!

Акинфий Никитич разговаривал охотно, даже излишне охотно: ему надо было чем-то успокоить боль, разрывающую сердце. Пусть привычные дела вернут ему ощущение удачи, правоты и власти над своей судьбой. Пусть уход Невьяны покажется мелкой досадой, ничего не значащим пустяком.

– Однако же вы, полагаю, не за минералами сюда приехали? – Акинфий Никитич направил разговор в нужную сторону.

– Разумеется, – подтвердил фон Трейден. – Изволите, так перейдём?..

– Я готов, – кивнул Акинфий Никитич.

– Его сиятельство интересуется делами под горой Благодать. Реляции господина Татищева вызывают сомнения. Каково там подлинное положение?

– Не ведаю, что Татищев в реляциях пишет, но для двух заводов он уже подыскал угодные места. Весной начнёт стройку, осенью заводы заработают.

– А каковы намерения у вашего племянника Василия?

Акинфий Никитич ухмыльнулся:

– Васька болен. Вряд ли встанет на ноги. Так что на Благодати, опричь казённых, никаких иных заводов не будет.

– Верно ли ваше обещание? – фон Трейден вопросительно поднял бровь.

– Верно, – кивнул Акинфий Никитич.

– Тогда его сиятельству проще будет завершить следствие о заводах Никиты Акинфиевича, да и касательно убийства девицы Татьяны тоже.

– Я за брата платить не буду, – сразу отказался Акинфий Никитич. – Всё на милости графа. Что порешит, то и приму. А как там по мне следствие?

– Граф – человек слова. Штраф по вашим недоимкам сократят вчетверо.

Акинфий Никитич почувствовал удовлетворение. Привычные и давно любимые дела рассеивали тяжесть на его сердце. Горечь от потери Невьяны отступала, душа расправлялась, обретая прежний свободный облик.

Фон Трейден прошёлся по кабинету и с мальчишеским озорством потрогал фигурку рудокопа на макушке «рудной пирамиды».

– Наиглавнейшим препятствием в осуществлении вашего обоюдного предприятия граф видит господина горного начальника Татищева…

– И я тоже, – вставил Акинфий Никитич.

– В устранении оного граф возлагает надежды на господина Кирилова.

Статский советник Кирилов командовал Оренбургской экспедицией, которая бесславно воевала с башкирцами на Урале южнее горных заводов – «Екатеринбурхского ведомства», которым управлял Татищев.

– Растолкуйте-ка, – попросил Акинфий Никитич.

– Не знаю, достигают ли вас известия, но Оренбурхская гишпедиция близка к полному конфузу. Дикари сожгли Верхнеияцкую пристань, лишив гишпедицию снабжения, а основанная Кириловым крепость Оренбурх есть самое опасное и бесплодное место и отнюдь не российская Батавия, как заверял господин Кирилов. Никакого торга с Индией там и на тысячу вёрст не намечается. И пристань, и Оренбурх потребно возводить заново.

– А Татищев тут при чём?

– Господин Татищев подверг гишпедицию суровому осуждению. Он прислал в Сенат прошение о защите своего ведомства от башкирцев, недальновидно возмущённых Кириловым: якобы теперь надобно построить ещё одну линию крепостей от Яика до Шадринского острога и учредить на оной некое Исетское казачье войско. И граф Бирон склоняет императрицу к мысли, что лучшая государственная польза – перепоручить гишпедицию самому Татищеву. А на его место назначить обер-берг-гауптмана Шёмберга.

– Ловко! – оценил Акинфий Никитич.

Фон Трейден скромно опустил глаза.

– Граф готовит важные перемены. Горные заводы будут извлечены из управления Коммерц-коллегии и отданы новообразованному Берг-директориуму, а оный и возглавит барон Шёмберг.

– Ну, мне-то хрен редьки не слаще, – хмыкнул Акинфий Никитич.

– Ошибаетесь, – лукаво улыбнулся фон Трейден. – И весьма изрядно.

Капитан принёс с собой большой бумажный рулон. Вежливо сдвинув «рудную пирамиду» на край медного стола, он развернул широкий чертёж.

– Дабы не отягощать Берг-директориум излишними обязанностями, граф Бирон подразумевает создание второго ведомства горных заводов, равного по правам первому – Екатеринбурхскому. Сиё ведомство на оной ландкарте означено как «Ведомство Акинфия Демидова».

Акинфия Никитича будто прострелило молнией. Он впился взглядом в чертёж. Да, вот они – две небывалые горнозаводские державы: казённая и демидовская! Нарисованные тушью реки, озёра, леса, горы, слободы, заводы!.. Даже батюшка Никита на патрете изумлённо заломил бровь.

Акинфий Никитич забыл обо всём – о Невьяне, о демоне, о недоимках и прочих неурядицах. Господи, это какая же силища, какая воля – собственная страна!.. Пускай Шомбер с Бироном загребут себе хоть десяток Благодатей – зато у него, Акинфия Демидова, будет дымить трубами и греметь молотами настоящее царство, куда никому не дозволено соваться!.. Бирон и Шомбер всё равно разорят татищевские заводы и спихнут обратно в казённые руки. Алчному Сенату и глупой государыне от Демидова, кроме денег, ничего не нужно, и Акинфий Никитич потом выцарапает Благодать из казны, умножая свою державу! Свою личную! Такую, в которой только его, Акинфия, земля, только его люди, только его небосвод, только его бог!..

– Ныне граф готовит проэкт указа государыни о вашем «Ведомстве», Акинфий Никитич, – продолжил фон Трейден, – и в оном указе определяет кондиции ваших полномочий. Иные из них неотъемлемы и очевидны, а иные требуют вашего пояснения для графа. За ними-то я и прибыл к вам.

Акинфий Никитич с трудом вернулся мыслями к фон Трейдену:

– Говорите, господин капитан.

– Ежели быть точным, таковых кондиций четыре. Возвратное включение в ваше «Ведомство» заводов на Алтайских горах, изъятых в казну капитаном Татищевым. Запись в ваше крепостное владение беглых раскольников, кои сами объявят себя властям. Переход в ваше крепостное владение вольных до сей поры тружеников на ваших заводах. И обложение податями не по числу пудов изготовленного металла, а по числу печей, что есть подобие винным и прочим откупам империи. По сим четырём кондициям, Акинфий Никитич, граф ожидает от вас сообщения о денежной протекции его сиятельству. Коли ваша благодарность удовольствует графа своей щедростью, то кондиции будут утверждены указом государыни в искомой полноте своей.

Бирон вымогал новую взятку, понял Акинфий Никитич. И он, конечно, эту взятку даст. Мало будет Бирону – ещё добавит. Бирон ведь не разумеет, что Акинфий Демидов обретёт не крепостных и не послабление в податях, а первенство в человечестве, потому что горные заводы есть главная сила грядущего. Бирон не слышит, но уже повсюду грохочет и звенит железный век, божий мир превращается в машину, и править будут железные души.

– Тогда завтра я жду от вас письма его сиятельству, – завершил фон Трейден. – И для себя за услугу осмелюсь напомнить вам про кюнсткаммер минералов. А теперь дозвольте откланяться, час уже поздний.

В голове у Акинфия Никитича всё плыло и сверкало, но он сам открыл капитану дверь кабинета.

Через советную палату, с лестницы и снизу, из сеней, до него донёсся какой-то непривычный шум: топот, взволнованные голоса дворни и стук. Акинфий Никитич с удивлением вспомнил, что у него есть и обыденная жизнь – дом, контора, завод, работники, Невьянск… А снизу, из сеней, вдруг долетел истошный вопль:

– Башня!.. Башня горит!..

* * * * *

Онфим снял замок, вынул крюк из петли, а дверь в каземат всё равно не открылась – она упёрлась в кочергу, вбитую Савватием поперёк прохода.

– Лычагин, отвори! – прохрипел Онфим в узкую щель.

Савватий его, конечно, слышал. Со своей стороны он крепко прижимал дверь плечом. В каземате мелькал и вспыхивал свет: это бесновался демон. Из жёлоба вытекало сразу несколько потоков; каземат затопило уже по колено, однако плита лещади ещё оставалась выше уровня воды, и родовой пламень горел, как и прежде. В воздухе плавала сизая ледяная дымка.

– Я топором дверь в щепу разнесу! – глухо пообещал Онфим.

Савватий не ответил.

Сверху донеслись удары по чугунному люку. Демон мгновенно вихрем собрался под сводом – так собака вертится у ворот, за которыми стоит хозяин. А потом перед Савватием повисла огненная голова рогатого козла. Она безумно вывернулась как-то набок, словно козёл смотрел только одним глазом. Савватий увидел узкий, кошачий зрачок демона, пылающий тьмой.

– Ты в ловушке, дурак! – торжествующе выдохнул демон. – В башне – Артамон, в подземелье – Онфим! Беги, покуда слепец за топором ушёл!

Холод подземной воды пробирал Савватия до костей, зубы стучали.

– Твоя Невьяна тебя сторожам выдала! – глумился демон.

В полумраке каземата извивалось огромное змеиное тело в чешуе из тусклых вспышек – оно то появлялось в крутом изгибе, то исчезало.

– Я всем нужен, а ты – никому! Беги, покуда не поздно!

– Ты меня уже и пугал, и упрашивал, – сквозь дрожь ответил Савватий. – Теперь искушать задумал? Не надоело? Просто сдохни.

– Ты сдохнешь, а не я! Тебя Онфим убьёт!

– Я сам его убью.

Внезапно демон метнулся по каземату вкруговую: летящий багрянец озарил кирпичные стены, будто они вращались, как в хороводе. Чугунный люк гудел от ударов. Перед Савватием снова появилось козлиная морда.

– Ты не затопишь мой родовой пламень! – заявил демон. – Онфим дверь сломает, и вода в подземный ход потечёт!

Савватий даже засмеялся:

– Я же мастер! Кому ты врёшь? Лещадь ниже порога.

От ярости козлиная морда раздулась вдвое; демон замотал рогами.

– Я самый могучий! – свирепо взревел он. – Я башню выпрямлю!

Савватий не сразу понял, о чём говорит демон. Выпрямить башню?.. Зачем?.. И вдруг всё стало ясно. Ежели покосившуюся башню выпрямить, то лещадь плавильного горна поднимется выше уровня пола в подземном ходе. Вода не зальёт горн – она будет неудержимо убегать в подземный ход.

Савватий бессильно смотрел на демона. Как он помешает этой огненной твари? Никак! Демон отыскал способ спастись!.. Сердце Савватия сдавило отчаяние. Ну почему же ему всегда не судьба? Он не отступал от правды, а всё оборачивается напрасной суетой, обманом и бесполезными потерями.

– Я своё дело доделаю, – сказал Савватий. – А там как бог решит.

Демон победно расхохотался и рассыпался на всполохи. Каземат словно закидало мелкими лепестками пламени: они осели на стенах и своде и тихо впитались в кирпичи, как вода в песок. Теперь сама кладка неровно и тяжко замерцала пятнами, разводьями и завитками – демон вселялся в башню.

А на дверь за спиной Савватия обрушился удар топора.

…Невьяна уловила присутствие демона, когда с крыши палатки по винтовой лесенке взошла на нижний ярус столпа. Она не знала башню так, как знал Савватий, часовой мастер, и пробиралась в темноте почти наощупь. На нижнем ярусе ей почудилось, что чуть-чуть развиднелось. Потом она поняла: вокруг и правда посветлело, но не солнечным светом, белым и радостным, а печным – красным и гневным. Стены словно бы сами излучали прозрачный багрянец; он вылеплял углы, проёмы и балки перекрытия.

Невьяна поднималась выше, и багрянец, поднимаясь вместе с ней по ярусам, тяжелел какой-то внутренней мощью. Башня будто раскалялась от земли, вернее от своего подземелья, и Невьяна подумала, что демон, угадав её порыв, жаждет помочь – озаряет ей дорогу к курантам. Но колдовской пламень демона, проницая кладку, обдирается о кирпичи и звереет от боли.

На этот пламень, обомлев, смотрели и те, кто оказался на Господском дворе, – сторожа, прислуга и работные, идущие на завод. Башня беззвучно затлела в ночи, будто уголь. От фундамента, скрытого сугробами, по стенам, оплетая окна, ползла зловещая, как зараза, краснота. Её накал усиливался в едва заметном трепете. Башня разгоралась, точно костёр на ветру: дьявольское свечение охватило нижнюю часть и медленно, упрямо лезло вверх по прямоугольному столпу к фигурным восьмерикам. Люди на Господском дворе смотрели, не отводя глаз: вся стрельчатая громада превращалась в сумрачно пылающий фонарь. Очертания граней, ярусов и арок не изменились, но башня целиком наполнилась недобрым огнём, словно была узорчато вырезана из камня-рубина, сказочного яхонта, остекленевшей драконьей крови.

– Башня, башня горит!.. – истошно заорали со всех сторон.

…Акинфий Никитич вылетел на крыльцо в одном камзоле.

Нет, пожара не было. Башня грозно рдела в темноте драгоценным и смертоносным самоцветом – гранёным кристаллом вавилонской высоты. Господский двор накрыло широким и тусклым заревом. Акинфий Никитич понял: в башню вселяется демон. Не просто обитает где-то в каземате, а пропитывает собой телесную материю всех устоев, связей и сводов. Зачем?..

С той стороны, в которую был направлен уклон башни, мрак чернел как-то ожесточённо ярко, и казалось, что в нём сейчас начнут стрелять молнии. Это демон незримо напирал на стену, давил, отжимал её назад. Он пытался вернуть падающей башне былую ровную прямоту. От его неимоверного усилия само пространство словно бы неслышно застонало. Колючая «держава» и узорчатая «ветреница» на шпиле засияли, как золотые.

Но душу Акинфия Никитича ничего не тронуло. В мыслях Акинфий Никитич находился неизмеримо далеко от Невьянска. Мысли его были о развёрнутой ландкарте, на которой неведомый чертёжник из столичной канцелярии холодно и точно изобразил «Ведомство Акинфия Демидова». Башня, демон, пламень – к чему они сейчас?.. Они остались в какой-то волшебной детской сказке. А казённая бумага была сильнее любого демона.

Но в подвале башни слепой ключник Онфим продолжал прорубаться сквозь окованную дверь. Под ударами топора трещали и лопались толстые доски, со скрежетом рвались железные полосы; дверь дёргалась и стучала о кочергу, вбитую в простенке враспор. Савватий не знал, что предпринять, как обороняться. Оружия у него не имелось. Каземат казался багровой пещерой, залитой подземной водой; вода стремительно вытекала через борт каменного лотка, и мелкие волны, отблёскивая, уже плескались у края лещади в горне.

Дверь наконец развалилась пополам, и Онфим, пролезая в проём, вышиб кочергу; Савватий успел подобрать её и попятился. Онфим осторожно сошёл со ступеней и погрузился в воду выше колен. В правой руке он держал топор, в левой – нож. Савватий сжимал кочергу: хоть что-то против Онфима. Изуродованная рожа ключника давно одичала в слепоте, и грязная повязка на выжженных глазах пугала больше, чем взгляд: без глаз Онфим был как без души. Савватий не сомневался, что Онфим намерен зарубить его.

– Лычагин, отзовись! – глумливо окликнул слепой ключник.

Он раздувал ноздри, принюхиваясь, и ворочал башкой, вслушиваясь в шум воды: где раздастся плеск от движений Савватия? Слепота не мешала Онфиму быть опаснее, чем хищный и голодный зверь.

Савватий ненароком шевельнулся, и Онфим тотчас махнул топором – Савватий еле сумел увернуться. Кочергой он не достал бы Онфима так, чтобы сразу свалить – Онфим водил перед собой ножом, а на простой удар Онфим ответил бы смертельным. Убивать врага следовало без колебаний; на это требовались решимость и навык, а Савватий был не готов.

– Ты знаешь, что Демидов тут демона держит? – спросил он у Онфима.

Он надеялся, что ключник ещё не растратил всю свою совесть.

– А мне хоть Сатану! – прохрипел Онфим и снова махнул топором – теперь уже на голос, однако Савватий не подставился и отскочил.

– Демидов демону людей жертвует!

Онфим сделал другой бросок, и опять мимо.

Савватий быстро посмотрел на горн. Вода затопила плоскость лещади, а посерёдке сохранялась круглая, как блюдо, дыра с кипящими краями, и в ней бешено скакал родовой пламень. Он отталкивал воду от себя.

Когда-то он был обычным огнём в обычном горне, но в плавильный тигель попали обломки идола, а в огонь – кровь человека, и горн отрыгнул демона, а огонь превратился в родовой пламень. С тех пор как демон был без идола, родовой пламень горел, не угасая, и всё же не мог покинуть своё изначальное место. А сейчас он боролся изо всех сил, и демон тоже боролся.

– Ты же мастер был, Онфим! Тебя за труды уважали! – сказал Савватий. – Что же ты Демидову стал служить, а не заводу?

Онфим, рыча, метнулся на него всем телом, и Савватий в туче брызг шарахнулся в сторону, обрушив кочергу на руку Онфима. Топор отлетел и бултыхнулся, но слепой ключник уловил разворот Савватия и воткнул нож ему в бок. Савватия точно подсекло пополам, и Онфим успел ударить его ещё раз – уже в живот. Савватий с плеском рухнул в воду, выронив кочергу.

Онфим не стал добивать его или искать под водой потерянный топор – некогда: было дело поважнее. Онфим ринулся к жёлобу, чтобы поскорее выдернуть пробку, засаженную Савватием в горло водотока, и освободить речке прежний выход из каземата.

В это же время и Невьяна добралась до часовой каморы. Башня источала горячий свет, и Невьяне казалось, что всё правильно, всё как надо, судьба ей помогает и остаётся только завершить свой порыв победой. Куранты мерно щёлкали, в них что-то подрагивало. Дверь на галдарею была распахнута, словно приглашала к торжеству. В проёме непроглядно чернела зимняя ночь.

Невьяна взяла скамейку – Савватий тоже её брал, когда переводил часы, – и шагнула через порог на балкон. От волнения она не почувствовала холода, и высоты тоже не ощущала: свет от башни заслепил для неё весь мир. Проваливаясь в багровый сугроб, Невьяна двинулась к близкому углу восьмерика. Багровая чугунная решётка ограждала её от жуткой пустоты, и Невьяна не боялась сорваться вниз. Уклон галдареи как бы сам увлекал её за изгиб стены – туда, где находилась бланциферная доска.

Люди, что высыпали на Господский двор, увидели, что на башне, на балкончике, появилась маленькая человеческая фигурка, тёмная на ярком. Акинфий Никитич тоже увидел её и сразу узнал: Невьяна!..

Она тащила в руках что-то непонятное и неудобное; остановившись под бланциферной доской, она склонилась, пристраивая свою ношу, а потом распрямилась – и оказалась выше ростом, вровень с осью курантов, на которую были насажены латунные стрелки. Малая стрелка указывала вверх, на небеса, а большая – вниз, на землю. Половина двенадцатого… Невьяна взялась рукой за большую стрелку и медленно-медленно, с натугой двинула её дальше привычным оборотом: седьмой час, восьмой час, девятый…

А башня вдруг запылала сильнее. На той стороне, что зависла в уклоне, багрянец раскалился до пронзительно алого цвета, опаляющего глаза, и этот цвет со столпа перетёк на нижний восьмерик – на ярус курантов, на средний – ярус колоколов, на верхний – дозорную вышку… И Акинфий Никитич безмолвно смотрел на чудовищное напряжение демона, который вселился в башню, впился изнутри в каждый её кирпич, воплотился в неё во всём её объёме и сейчас толкает неподвижную и громаду, чтобы исправить перекос.

И башня не выдержала. В чёрной высоте раздался тихий мученический хруст. Башня словно бы надломилась. Роняя искры, острый шпиль и верхний восьмерик дозорной вышки чуть отогнулись в сторону, обратную уклону. Потом точно так же отогнулся средний восьмерик с ярусом звона – там охнули колокола. Потом отогнулся нижний четверик с ярусом курантов. Башня – точнее верхняя её часть из трёх восьмериков – искривилась угловатой дугой в три колена. С балконов и арок с шорохом хлынули по стенам песчаные ручьи – раздавленный в прах раствор кирпичной кладки.

А Невьяна не успела довести большую стрелку часов. Не дотянулась до полночи. От мощного толчка ожившей башни она отпрянула и на мгновение застыла в невесомости. Она не поверила, что башня сбросила её с себя, точно взбрыкнувшая лошадь. Нет, не может быть!.. Она всё успела! Она победила! Вон как празднично сияют ярусы над головой!.. Нет, не ужас пронзил её от головы до пят – это оглушающе загрохотали куранты, словно чёрная тишина развалилась на чугунные шары и кубы, а башня, ликуя, устремилась к тучам, вырастая над ней, над Невьяной, исполинским торжествующим столпом…

Акинфий Никитич увидел, как Невьяна сорвалась с галдареи, с ограды, и полетела вниз, как птица, которую метко подстрелили в небе. Акинфий Никитич смотрел, а Невьяна падала – падала невыносимо долго, целый час, целый день, целый год, нет, тысячу лет! – и упала на утоптанную площадку возле подножия башни. И тотчас над ней взметнулось облако снежной пыли.

…Ледяная подземная вода вернула Савватия Лычагина в сознание: он оттолкнулся руками от кирпичного пола и вынырнул. Бок и живот раздирало болью, словно в теле прорастал корнями какой-то жгучий чертополох, а руки и ноги скрючило от стужи. Но зато всё теперь было понятно, и надежда выжить больше не мешала, не путала мысли. Стены подвала по-прежнему источали тусклый багровый свет – значит, родовой пламень ещё горел.

Онфим возился у жёлоба подземной речки. Навалившись на край лотка, он нашарил разбухший тряпичный ком в арке водовода и с трудом поволок его наружу, чтобы дать речке выход. Он ничего не слышал сквозь плеск.

Савватий сзади рванул ключника на себя, оттаскивая от жёлоба. Онфим встряхнул плечами, сбрасывая противника, и попытался развернуться. Не удержавшись на ногах, оба они рухнули, и вода над ними схлопнулась.

Похоже, Онфим не успел глотнуть воздуха. Всей своей слабой тяжестью Савватий придавил ключника под водой спиной к полу, встал коленом ему на живот и вцепился в горло. Рукастый, ловкий и жилистый Онфим, разевая рот, заколотился, но Савватий держал его, стиснув зубы. Онфим начал жутко извиваться, как в припадке, его пробило судорогой. Савватий подался вверх, вдохнул и опять ушёл под воду, снова придавив Онфима ко дну.

А там, в воде, расплывался последний блёклый свет. Родовой пламень в затопленном горне ещё не умер: он сопротивлялся, сжимаясь, и вокруг него всё кипело, клокотало, бурлило, вздувалось пузырями пара. Могучий демон не сдавался, он хотел жить даже вопреки своей природе. Но вода прибывала, поднявшись в горне уже над колосниковой решёткой, и душила огонь, зыбко размывала, стирала его с лещади.

У Онфима соскочила повязка, и он сквозь воду вперился в Савватия чёрными, выжженными глазницами – словно глядела сама смерть. Он сумел достать нож и медленно вонзил его Савватию в бок, вынул и опять вонзил. А затем рука его бессильно разжалась и отплыла в сторону. Грудь впало опустилась. Слепой ключник Онфим был мёртв.

Савватий распрямился, вставая на колени.

Никакой боли он уже не чувствовал. Ледяная вода будто бы заполнила его через раны, превращая в неуклюжую машину. Бултыхая жидкой стужей внутри себя, он добрался до ступеней, ведущих к изрубленной двери в подземный ход, и выполз наверх, насколько смог, – из воды по пояс. Он лёг на ступени так, чтобы видеть горн. Силы его кончились. Всё кончилось.

Но он ещё увидел, как последний огонёк в горне, прощально блеснув, растаял. Вслед за ним покорно угасли багровые очертания каземата. Борьба завершилась. Дверь на волю для демона была прочно закрыта – не вырвется.

Шуртан, вогульский бог железной горы Благодать, отныне и навеки был замурован в стенах башни. И теперь, после Савватия Лычагина, одинокого и упрямого мастера, лишь Акинфий Демидов знал, что Невьянская башня стала исполинским языческим идолом для всех горных заводов Каменного пояса. Однако Акинфий Демидов умел хранить свои тайны.

Башня тоже погасла – и вокруг неё вдруг воцарилась такая тьма, словно никакого света в мире никогда больше не появится.

Акинфий Никитич нёс Невьяну в свой дом на руках.

Он поднял её, пока она ещё была жива, и его поразило счастье, которым тихо светился её взгляд. Акинюшка держал её на руках – чего ещё ей желать? С этого мгновения она уже не разлучится с возлюбленным до самой смерти, и ничего лучше на земле быть не может, и ничуть неважно, что жизни в ней осталось только на семь ударов сердца.

Пошатываясь, Акинфий Никитич в кромешной тьме нёс Невьяну домой, и в душе его была бесконечная, теперь уже неизбывная печаль. Всё сказано и всё сделано. Вот тебе победа – твоё царство, вот тебе цена – твоя любовь.

А куранты Невьянской башни начали отбивать полночь.