Текст книги "Невьянская башня"

Автор книги: Алексей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 10 (всего у книги 24 страниц)

Глава восьмая
Превыше всего

Зимой бывает такая погода, когда в воздухе висит невидимая ледяная пыльца и под ярким солнцем всё словно расплывается в сияющей дымке. Плыла в лазури неба золотая Лебяжья гора; нетронутой чистотой, как свежая ровная скатерть, блистал заснеженный пруд; заиндевелую башню охватило сказочное мерцание; над заводом стоял белый и фигурный столб дыма; вокруг туманного светила радужно лучился иконный нимб.

– Может, не возвернусь я с Благодати, – щурясь, сказал Злобин. – Тамо ить не в полатах обитать придётся, а в полатках. А я ослаб на простуду.

Леонтий Степаныч, старый плотинный мастер, прожил на Урале почти сорок лет, а всё ещё окал, как в юности. Родом он был из-под Вологды.

– Ты, дядя Левонтий, конечно, в крепости, но откажешься ехать – хозяин тебя не принудит. Ты уже отработал своё. Ты не обязан живот положить.

– Како не обязан? – удивился Злобин. – Обязан! Заводское дело же!

Татищев забирал его на закладку заводов под гору Благодать. Не глядя на праздничный день, Злобин вызвал Савватия к вешняку, чтобы объяснить про новый водяной ларь до рудного двора, про плотину, пруд и всё прочее.

– А мне-то почему? – спросил Савватий. – У тебя же сын есть.

– Ондрейка молодой, глупой. А ты – сам механической мастер. Должон понимать, что пруд с плотиной – тоже машина, токо сооружона из натуры, а не из железа. Она божье движение вод в заводскую роботу претворяет.

Злобин был первым помощником ещё у Никиты Демидыча, и Акинфий Никитич говорил, что Злобин для заводов – это Бог Отец Саваоф. Акинфий Никитич построил в Невьянске хоромы для Леонтия Степаныча, произвёл его в приказчики и назначил жалованье в тридцать рублей, но записал в свои крепостные, чтобы никто не отнял у него мастера. Злобин не возразил.

– Робочие прорезы в плотине ото льда прочищай пешнями кажно утро, – поучал Злобин. – Пешни в караулке, ключ от неё – у Егорова. Быки пред вешнячным двором весной укосинами укрепи, по два бруса клином. Иначе их льдом сомнёт и вешняк закупорит, и пруд поверху может хлынуть.

Вешнячным двором называлось пространство перед главным прорезом плотины – вешняком. От всякого речного мусора это пространство было огорожено сваями, а в паводок от льдин и плывущих деревьев разъятый проём вешняка защищали быки: врытые в дно треугольные срубы. Сейчас они уныло торчали надо льдом, как заиндевелые носы утонувших кораблей.

Откуда-то из недр зипуна Леонтий Степаныч достал помятую тетрадь.

– Вот тебе, Совватей, первейшее наставленье, – он потряс тетрадью у лица Савватия. – Держи. Это моя изография Невьи, фогельрись по-вашему.

Савватий раскрыл тетрадку, закапанную воском. На страницах Злобин начертил план пруда и карту всей реки Нейвы, которую Леонтий Степаныч называл «Невья», как привык ещё при Никите Демидыче.

– Всё ногами своими промерил, все заводи и западины обозначил и притоки главные – Горелку, Шуралку и Поскоку. Пущай Окиньша-то не забывает гонять по берегам Артамошку и подручников евонных, чтобы на устьях ломали у рыболовцов ихни загородки и заколы. А самое наиважное – тут смотри. – Леонтий Степаныч поплевал на палец и перевернул несколько листов. – Невьянский-то рости должон, и аз местичко сыскал для верхнего завода. Коли нову плотину отсыпать возле Слюдяного камени, получится другой пруд, и его можно прокопом с Таватуйским озером соединить. Тако море сообща разольётся, что вовеки не оскудеет, хоть три завода ставь. Это, Совватей, мой смёртный подарок Окиньше. Ноне ему то не надобно, однако ж время подойдёт – потребуется, ты и скажешь. Не потеряй чертёж.

Савватий посмотрел на старика, который хотел строить плотины даже с того света. Глаза у Злобина были истраченно-прозрачные, но зоркие.

Леонтий Степаныч возвёл дюжину плотин для демидовских заводов. Генерал де Геннин выпросил Злобина у Акинфия, чтобы соорудить плотину для Екатеринбурха. Своему плотинному мастеру генерал приказал во всём подчиняться Злобину, а потом в награду вручил Злобину золотой перстень.

– А теперь сюды поди, – позвал Леонтий Степаныч, забираясь с разметённой дороги в сугроб на обочине. – Замечаешь наледь на отсыпи?

Отсыпью назывался пологий склон плотины, обращённый к пруду. Весной на него с пруда, как живые, выползали груды поломанных льдин. Савватий обратил внимание, что снег на осыпи в одном месте поблёскивает.

– То просасывать плотину стало, – пояснил Злобин. – Уж не упомню, ряж тамо иль свинок, тридцать лет назад укладовал… Токо проело его.

Основой плотины, её костяком, служили бревенчатые срубы – плотные ряжи и решётчатые свинки. Савватий знал, что такое строение для заводских плотин придумал Леонтий Злобин – придумал уже давно, когда переделывал прорванную паводком плотину воеводского Невьянска. Поперёк речной поймы выкапывали ров; в него забивали сваи; на сваи насаживали срубы – те самые свинки и ряжи; из срубов во рву получалась стена вроде острожной; стену забивали глиной с камнями; трамбовали всё тяжеленными пестами на копрах; сверху засыпали землёй и наконец бутили заводской скат плитняком.

– Ежели я с Благодати не вернусь, то в межень здесь надо конаву откопать саженей десять в длину и глобиной сажени две, затем заколотить её глиной. Будет подземный заслон, коий оборонит плотину от прососа. Ты уж проследи, Совватей. Я такими заслонами башню от паденья уберёг.

Савватий поневоле глянул на башню: её очертания словно подрагивали в солнечной синеве; пылали на кончике шпиля «двуперстная ветреница» и «молнебойная держава». За башней, за линией крыш Господского двора, словно волшебный лес, высились белые столбы печных дымов Невьянска.

– Расскажи про башню, – попросил Савватий. – Никто ведь не знает толком, что там с ней приключилось и как вы дело уладили.

– Про башню? – хитро улыбнулся Леонтий Степаныч.

Башня начала клониться лет пять назад. Курантов на ней тогда ещё не было, поэтому доступа в башню Савватий не имел и вся история с уклоном осталась для Савватия тайной.

– Башню ещё Никита Демидыч затеял, – сказал Злобин. – Знамение ему явлёно было, что ли… Он сам место выбрал. Я говорил – не надобно там, да он не внял, торопился до скончания живота успеть, грехи, видно, замаливал. А зодчий, Ванька-то Нарсеков из Хлынова, меня и подавно не слушал…

Певучая, какая-то прадедовская речь старого мастера для Савватия звучала округло, будто с лёгким звоном катились кольца из серебра.

До смерти Никиты Демидыча зодчий Нарсеков построил палату и столп-четверик. Никто, кроме Злобина, тогда ещё не знал, что кирпичную громаду башни воздвигают над подземными ручьями. Но первые годы башня стояла прямо. А потом Акинфий Никитич уже с другим зодчим, с Костянтином Солминым, довершил дело отца, увенчал четверик восьмериками с шатром, и башня от их тяжести принялась медленно заваливаться: люшки – сваи под фундаментом – неудержимо просаживались в полужидкие, ползучие пески. Подвал башни вершок за вершком затопило чёрной холодной водой.

Акинфий Никитич спохватился лишь после визита поручика Кожухова, который искал в подвале башни мастерскую по чеканке фальшивых денег. Акинфий Никитич приказал Леонтию Злобину исправить беду. По своему плотинному ремеслу старый мастер лучше всех прочих понимал, как слагаются земные пласты. И Злобин взялся за дело. Он пробил разведочные «дудки» рядом с башней и выяснил пути глубинных течений. Выпрямить башню обратно Леонтий Степаныч не мог, но обещал остановить уклон.

– Ручьи-то подземны в песках хрящёвых на сторону николи не отвесть было, – улыбаясь воспоминанию, рассказал Савватию Леонтий Степаныч. – От плотины под Господским двором ниже хрящёв пласть широконько на скат простёрлася, так что наверх вода не подымется, а где острожны городни поставили, тамо в недре был вроде как берег крутой, уступ из суглинка и костыги. Словом, ручьям глубинным ход токо сквозь люшки башенные… И я решил тоё ручьё всё воедино сплести в цельну речку – как верёвку из ниток свить, да и пропустить её через подвал, продеть под башней…

Сначала требовалось подготовить подвал. Воду из него вычерпали, всё высушили кострами и сложили из прокалённого кирпича в два слоя новый короб подвала – пол и стены: так, чтобы ни малейшей щёлочки для воды не нашлось. В противостоящих стенах проделали два отверстия и между ними соорудили кирпичный жёлоб – рукотворное русло для будущего потока. А уже за башней протянули под землёй до пруда лиственничную трубу.

– Почему же в подвале не труба? – спросил Савватий.

– Окиньша тако повелел.

Потом, согласно разметке Злобина, землекопы отрыли по Господскому двору наискосок две глубокие канавы, заполнили их глиной и утрамбовали. Канавы концами сходились на башне. Они служили подземными плотинами, которые своим объятием сгребли ручьи в общий водоток и направили его в подвальный жёлоб. Обезвоженные недра под башней окрепли, окостенели, уплотнились, и башня перестала тонуть в земле – падение остановилось.

Савватий был искренне поражён свершением Леонтия Степаныча. Он снова посмотрел на башню, спасённую старым мастером. Башня победно сияла. А под ней, значит, текла сквозь тьму неведомая людям речка.

– Ты волшебник, дядя Левонтий, – сказал Савватий.

– Не-е, – весело возразил Злобин. – Мастеру волшебство за обиду.

* * * * *

В этом году Рождество Христово пришлось на воскресенье, и в храме служили по чину Василия Великого. Акинфию Никитичу было и душно, и тесно, однако он выстоял всю литургию, чтобы Татищев не цеплялся к его вере. Народу набилось изрядно: приказчики из никонианцев тоже опасались подозрений горного командира. Акинфий Никитич крестился и разглядывал резные чины иконостаса. Невьяна заняла место поодаль от него; сегодня она оделась не так пышно, как вчера. К ней сразу пристроился Васька Демидов и время от времени что-то шептал на ухо. Поп прочитал «Отце наш» и начал причащать. Акинфий Никитич уступил первенство Татищеву – уважил гостя.

Татищев, кутаясь в епанчу, ожидал его у крыльца храма. Акинфий Никитич не спеша, напоказ три раза осенил себя знамением в три перста. Народ обтекал его с обеих сторон. Татищев нетерпеливо дёрнул щекой.

– Никитин, надо потолковать о брате твоём, – сказал он, – о цегентнере.

– А что неладно с цегентнером? – взъерошился Акинфий Никитич.

В борьбе со старшим братом Акинфием ревнивый Никита Демидов ещё лет десять назад метнулся в Берг-коллегию на казённую должность – стал цегентнером, сборщиком налогов. Дурак. Он думал, что через Берг-коллегию сможет прижать непреклонного Акинфия, а вместо этого должен был драть долги с тульских заводчиков и в итоге перессорился со всей Тулой.

– Да с ним давно неладно, – усмехнулся Татищев. – Ежели точнее, то со всем вашим семейством. Со времён Выи ты гонителем брата слывёшь.

Татищев намекал на дела 1720 года. Он тогда только-только возглавил горное правление и сразу ухнул в заваруху с Выйским заводом. Мало того что Акинфий строил там доменные печи вместо медеплавильных горнов, так ещё и Никита, младший сын комиссара Демидова, написал донос, что отец и старший брат обманом увели Выйскую рудную гору у какого-то мастерового, который нашёл её сам и первым подал прошение, а Татищев, мол, ту бумагу злодейски похерил за взятку от Демидовых. Укрощая Акинфия, Татищев одновременно доказывал, что чист, что не брал денег, а гора и вправду объявлена комиссаром. Татищев тогда готов был убить всех Демидовых.

А причина заключалась в Никите Никитиче. Батюшка уже восемь лет как выделил его из своего хозяйства, отдал в Туле усадьбу и винокуренный завод, однако Никита хотел на Урал. Хотел туда, где отец и старший брат вырастали до небес. Никиту-младшего терзали зависть и ревность. Ну и жажда богатства, конечно. Он, Никита, всегда был с червоточиной. И он состряпал донос. Если начальство поверит, то отдаст рудную гору на Вые дураку-мастеровому, а Никита потом её выкупит. Капитан Татищев еле разгрёб эту кучу демидовского дерьма. Выйскую гору присудили всё-таки комиссару. Её стали называть Высокой; поначалу под ней задымил Выйский завод, а вслед за ним вздыбил трубы могучий Нижний Тагил. Но ни батюшка, ни Акинфий не простили Никите-младшему подлой уловки.

Из тех событий Акинфий Никитич сделал важный вывод: кто ближе – тот и опаснее. Поэтому никого нельзя подпускать вплотную к себе, особенно брата Никиту. И он держал Никиту в отдалении – даже в тульских делах. А Никита всё равно лез к нему, получал отпор и бесконечно жаловался.

– Мне плевать, кем я слыву, – Акинфий Никитич пожал широкими плечами. – Собака лает – ветер носит. А мои заводы цветут и множатся.

Народ почти разошёлся от церкви, и Акинфий Никитич увидел возле крыльца племянника Ваську. Тот уныло топтался, опасливо поглядывая на дядю и горного командира. Рядом стояла Невьяна в меховой душегрейке.

– В твои семейные дела, Никитин, я соваться не буду, – сказал Татищев. – Но слово замолвлю. Цегентнер, брат твой, – сутяжник. И мне его рожей любоваться не в радость. А вот сын у него – добрый заводчик. Помоги ему.

Акинфию Никитичу тоже нравился племянник, но признаваться в том не следовало. Акинфий Никитич надменно приподнял бровь:

– И чем же Васька хорош, капитан?

– Завод построил – и оное немало для его лет. И плутней не затевает, не то что ты. Он всем в пользу и казне тоже. Дай ему развернуться, Никитин.

– А то что? Снова из меня перья выщипывать начнёшь?

Татищев поморщился.

– Ты не вьюноша, Никитин. Старших сынов ты от дела отстранил. А младший сын – ещё отрок. Помоги племяннику сегодня, а завтра он твоему наследнику поможет. Он благодарный. Однако ж спорить я не буду.

Татищев закинул на голову колпак епанчи и пошагал прочь.

Акинфий Никитич ещё подумал, подрагивая подбородком, и зыркнул на Ваську: ладно, подойди! Васька подбежал торопливой рысцой. Был он какой-то неуверенный, помятый, глаза красные, словно пьянствовал всю ночь.

– Говори! – приказал Акинфий Никитич.

Судя по всему, Васька заранее заготовил жалобную речь.

– Батюшка мой – брат тебе, дядя Акинфий… – начал он.

– У моего кармана братьев нету! – грубо оборвал его Акинфий Никитич. – Не нуди! Чего надобно тебе?

– Надобно в долг на три года пять тысяч для Баранчинского завода, – тотчас объявил Васька, глядя на Акинфия Никитича собачьими глазами.

Акинфий Никитич молчал – тяжело и напряжённо.

– Помню, что ты моего батюшку на свои горы не пускаешь… Бог тебе судья. Но клятву даю, что батюшкиных проказ я повторять не буду…

Никита-младший лез на Урал настырно, как вороватый кот в погреб со сметаной. Пять лет назад он бегал по Берг-коллегии, надеясь заполучить место на речке Сысерти; Акинфий Никитич уговорил генерала де Геннина не отдавать Сысерть Никите и самому построить на ней казённый завод. В злой досаде Никита купил на Каме у купца Тряпицына Давыдовский заводик – и разорил его за три года. Тогда Никита нацелился на земельные отводы брата по речкам Ревде и Шайтанке: не слишком ли богато Акинфию иметь сразу два пустых места? В Коммерц-коллегию полетел очередной донос. И генерал де Геннин решил уступить. Речку Шайтанку горная власть всё-таки отдала Никите. Налаживать завод Никита отправил сына Ваську.

Акинфий Никитич смотрел на Ваську – и узнавал себя в молодости. Он тоже был где надо – настойчив, где надо – почтителен. И про Ваську он не обманывался: ежели требовалось быть жёстким или коварным, Васька был и жёстким, и коварным, иначе не построил бы свою крепкую Шайтанку. Но злобы, изменничества и алчности Васька в себе не таил, это уж точно. Акинфий Никитич даже завидовал, что Васька – его племянник, а не сын.

Порой Акинфию Никитичу хотелось отнять его у брата, как брат отнял у него сына Прошку. Тот жил в Туле при матери и бабке, и Никита Никитич подмял его под себя, женил на родственнице своей жены. Прокофий перенял от дяди всё самое худшее; иной раз Акинфий Никитич задавался вопросом: Прошка-то его ли сын? По наущению дяди взбалмошный Прошка тоже полез на Урал, написал горному начальству прошение, чтобы ему отдали казённые Алапаевский и Синячихинский заводы. Это прошение Акинфий Никитич заворотил взяткой. Старшего сына он отгонял от Урала так же беспощадно, как и младшего брата. Может, отыграться у Никиты, пригревая Ваську?..

Невьяна издалека наблюдала за разговором дяди и племянника.

– А зачем тебе, Василий, завод под Благодатью? – уже мягче спросил Акинфий Никитич. – Неужто в своих палестинах рудного гнезда не сыскал?

Васька как-то странно заелозил внутри расстёгнутого тулупа.

– На Чусовой-то ко мне чего-то шайтан привязался… – с трудом сказал он. – Башкирцы натравили… Попробую сбежать…

На Акинфия Никитича словно дунуло холодом – не земным, бодрым и здоровым, а подземным, рудничным, мертвящим. Акинфий Никитич понял: Ваську увидели. Отметили. Акинфий Никитич по себе знал это чувство. Ему стало пронзительно жаль славного парня. Лучшее, что следует сделать для Васьки, – это отвадить его от горных заводов, от демонов, которых заводы извлекают из недр вместе с железной рудой. И неважно, на какие свершения способен Васька. Неважно, какое возмездие заслужил брат Никита. Ваську ещё можно уберечь. Себя Акинфий Никитич не уберёг, а Ваську ещё мог.

– Не дам я тебе денег, – надменно сказал Акинфий Никитич. – Забудь про заводы. Уезжай в Тулу к отцу, а меня больше не тревожь.

Васька едва не заплакал. Акинфий Никитич отвернулся и пошёл к дому.

* * * * *

Рассерженный разговором с Васькой, Акинфий Никитич потребовал кошёвку и вместе с Артамоном поехал на Быньговский завод. Невьяна вышла проводить, но Акинфий не оглянулся на неё и не помахал рукой.

Уже сгущался вечер. Башня ярко покраснела. По лестнице крыльца там бегали растрёпанные солдаты, что-то таскали туда и обратно. Невьяна увидела, что к башне шагает Савватий. Наверное, идёт заводить куранты.

Савватий и вправду направлялся на звонницу. Подобно домне, часы не признавали божьих правил о буднях и праздниках, о трудах и отдыхе. Они даже смерти не признавали: когда Савватий умрёт, их будет заводить кто-то другой. Часам нельзя останавливаться, иначе в них не будет смысла.

Савватий думал об этом, поднимаясь с яруса на ярус, выше и выше. Бог создал всё, но создал так, чтобы работало само собой, без него. Божий мир – бесконечная машина. В действие её приводят силы стихий: течение вольных вод, полёт ветров, тяжесть земли и преображающий жар пламени. А мастер – он как бы малый бог. В бесконечной машине большого бога он отыскивает пригодное место и встраивает в него свою малую машину: плотину с прудом или доменную печь, водяную мельницу или паруса корабля… Но опасность в том, что малый бог, пускай и созидатель, уже богоборец. Уже язычник…

Савватий крутил рокочущий ворот курантов, наматывая на дубовый вал длинную цепь с гирей на конце, и не услышал скрипа ступеней под ногами Невьяны. Невьяна появилась будто видение, будто напоминание о чём-то потерянном – о большом боге для мастера или о любви, что ускользнула из судьбы, как рыба из невода. Восьмигранную часовую палатку с круговыми окнами закат залил странным и тревожным светом: малиновое зарево угасающего дня смешалось с синевой подступающей ночи.

– Ещё не бывала здесь, – оглядываясь, произнесла Невьяна.

Не отвечая, Савватий продолжал крутить рукоять.

Невьяна тихо прошлась по часовой палатке, рассматривая механизм курантов, гибко наклонилась под осью, протянутой к бланциферной доске.

– Хочу попросить тебя, – наконец сказала она, – не выдавай никому, что это ты давеча раскольников из каземата освободил. Не выдавай, что был там в ту ночь. Я на себя взяла вину перед Акинфием Никитичем и Семёновым.

Вал погромыхивал, чуть звенела цепь, пощёлкивала шестерёнка.

– А в чём причина? – спросил Савватий.

Невьяна встала у заиндевелого окна, подышала на стекло и протёрла маленькое прозрачное глядельце, пылающее от солнца.

– Не надо Акинфию Никитичу знать, что мы виделись ночью и тайком.

Савватий смотрел на Невьяну с печалью и нежностью. Невьяна не оборачивалась. Она сказала всё, ради чего пробралась сюда, на башню, но почему-то не уходила. И оба они молчали, словно предпочли просто переждать то время, которое люди обычно переводят в пустые слова.

– Присядь, – предложил Савватий.

Невьяна поколебалась, но присела на скамеечку. Савватий снял рычаг, убрал его за механизм часов и принялся растирать замёрзшие ладони. Он понимал, что ему не следует разговаривать с Невьяной – зацепит душу, куда-то потащит, разорвёт жизнь… Но что ему эта жизнь? В ней нечего беречь.

– Ты счастлива, Невьянушка?

Невьяна подняла глаза, изучая Савватия. Она уже разузнала, что с ним произошло, а ей хотелось увидеть, каким он стал. Там, у костра, в котором сгорели два солдата, она встретила совсем не такого Савватия, какого себе вообразила. Не сломленного своей бедой, не смирившегося с поражением.

– Я счастлива, – ответила Невьяна.

Савватий грустно усмехнулся:

– Зачем же тогда ты здесь?

И вправду – зачем? Ежели она верит в своё счастье, то зачем скрывать случайную встречу, принимая на себя чужое преступление?

Душу Невьяны резануло гневом и досадой. Савватий всегда был умным и чутким, так какого чёрта она решила, что сможет что-то спрятать от него? Невьяна вздохнула и поднялась со скамейки, намереваясь уйти.

– Не убегай, – сказал Савватий. – Один раз мы уже убежали друг от друга, и к добру ли то привело?

Невьяна помедлила и жёстко отсекла:

– Прежнего не вернуть, даже если сейчас не сбегу.

Окна, обращённые к закату, прощально и густо багровели, а на синих стёклах с другой стороны лунный свет уже обрисовал завитки изморози. В непрочной тишине башни звучно цокали куранты, отсчитывая время.

– Прежнего не вернуть, – согласился Савватий. – Но чем дальше, тем больше я жалею, что вот так всё получилось…

Невьяна нахмурилась, сгоняя с лица недоброе, нехорошее удовольствие. Жизнь отомстила Савватию – и поделом ему.

Савватий заметил её затаённое торжество, но это не обидело его и не огорчило: так уж устроены люди, ничего не поделать. И он заслужил, чтобы его невзгоды порадовали Невьяну. Он обманул её надежды… А ведь Невьяна любила его очень сильно, потому и ушла не к Лепестинье, которая спасала опороченных девок, а к Демидову. Столь злое пренебрежение девичьей честью возмутило весь Невьянск. Но Невьяне надо было наказать Савватия. И ежели потом Акинфий Никитич занял место в её сердце – что ж, значит, судьба. А печаль в том, что любовь к Демидову ничего не исправила. Раненая душа у Невьяны так и не выболела, и Савватий всё равно не обрёл утешения.

– Ты рвался первым мастером стать и приказчиком на заводе, – сказала Невьяна. – А со мной надобно было бросить завод. И ты бросил меня.

– В приказчики я никогда не целил, – мягко возразил Савватий. – А первым мастером – ну кто ж того не желает?

Он стал главным механиком на демидовских заводах, это верно. Однако не первым мастером. Первым мастером был Леонтий Злобин, придумавший прочные плотины, а скоро будет Гриша Махотин, придумавший Царь-домну. Савватий же сполна постиг премудрости механического ремесла, но ничего особенного не создал. Зато научился понимать завод. И заплатил за науку.

– Давай я тебе покажу, Невьянушка…

Он еле отодрал от косяка примёрзшую дверку на галдарею. Хлынул холод, и в сумерках часовой палаты сразу заклубился снежный пар. Савватий шагнул наружу, в снег. Невьяна с сомнением замерла на пороге.

Завод раскинулся внизу громадами своих сооружений: они угловато тонули в темноте за плотиной, однако луна ярко высвечивала белые скаты их крыш и трубы. Окна горели только на бессонной доменной фабрике.

– Смотри… Вот была речка Невья, – Савватий провёл рукой, показывая течение речки. – Её пересекли плотиной. Выше плотины разлился пруд, ниже плотины построили завод… Речка с плотиной – это крест. Знак жертвы. И всё вокруг принесено заводу в жертву, ведь жизнь у нас – ради завода. И тобой я тоже ради него пожертвовал.

Невьяна молчала. Савватия, объясняющего мир, она и полюбила.

– Я бы принял это, Невьянушка. Отрекаются же монахи от всего… Но завод – не монастырь. Завод основан на работе, а работа есть преображение силы. Какая же тут сила? Не божья воля, нет. Завод в общий узел завязывает воду из пруда, воздух из мехов, землю – руду, и огонь. Четыре стихии. А стихии – это язычество. Не напрасно же вогуличам в заводском деле чудится камлание. Завод кудесит со стихиями – камлает. И мы все тут камлаем, сами того не ведая. Не богу служим, а заводу. Мы ему себя по своей воле в жертву приносим, как те люди, что по зову демона в костёр кидаются.

Савватий снова с болью обвёл взглядом и завод, и Невьянск, и Лебяжью гору, и чёрно-искристое небо с луной и созвездиями. Он всё понимал про завод. Понимал, что завод подчиняет вольные души своих людей. Но для него – он знал это – не было в мире места важнее завода.

Невьяна прислонилась к косяку и смотрела на Савватия. Зачем она пришла на башню? Савватий не изменился. Поумнел, изранил сердце, но не изменился. И она тоже не изменилась. Её любовь не смогла умереть. Что же тогда ей надо от себя и от Савватия?.. Поневоле Невьяна вспомнила Акинфия Никитича. Тот бился за свои заводы как медведь за свою чащобу. А Савватий разжигал в душе бунт против заводов – как Лепестинья. Так на чьей же она стороне? Кого она любит? И почему?

– Я ухожу, – сказала Невьяна Савватию. – Нельзя мне здесь долго быть.

* * * * *

Куранты отбили полночь, но Акинфий Никитич ещё сидел в кабинете. Об учётных книгах Быньговского завода, разложенных перед ним на столе, он уже не помнил. Он думал не о Быньге, а в целом про свою жизнь. На душе было тревожно и гнетуще. Он чувствовал, что всё как-то вывернулось из его воли. Дело было не в татищевском ограблении заводов, грабёж он переживёт. Дело было в том, что он ощущал тайное и опасное движение вокруг себя, но не мог поймать его и понять. Что-то происходило, а он не знал.

Куда-то запропастился Мишка Цепень. Он не мог прятаться долго, но тем не менее прятался. Никто из пленных раскольников ни слова о нём не сказал, Артамоновы доносчики в Невьянске ничего о Мишке не разнюхали, засада в амбаре у Савватия торчала напрасно. Кто укрывает Цепня?..

Что делает, что думает Невьяна? Она замкнулась и отстранилась, она помогает раскольникам и шушукается с Васькой… И Ваську принесло так не вовремя… Конечно, он приехал за Татищевым, своим заступником, который избрал Невьянск опорой для броска на Благодать, но Васька сейчас что собаке пятая нога… Даже Стёпка Чумпин из берлоги притащился!..

И Лепестинья тут как тут. Эта змея подколодная приползает на всякие заводские нестроения: если засуха, башкирцы напали, крестьяне ропщут или приказчик залютовал… Когда умер батюшка, Лепестинья два года ошивалась возле Невьянска в надежде, что Акинфий не устоит и начальство прогонит его: сманивала работных в скиты на пашни… А нынче явилась на «выгонку».

Впрочем, главное – демон. Такой напасти ещё не случалось. Акинфий Никитич взвешивал все обстоятельства, и вывод был один: это от Лепестиньи подарочек, от раскольников… Не Акинфий Никитич был виноват в жестокой «выгонке», всё затеял Татищев, однако раскольники озлобились на него, на Демидова: мол, не спасает… И попросили еретичку Лепестинью покарать обманщика. А Лепестинья рада стараться – волшбой вызвала демона из пекла. И теперь он рыщет по Невьянску, пожирает людей в огне, сеет смуту.

Демона Акинфий Никитич не боялся. Точнее, боялся, но как бешеного быка: надо просто уметь его укротить. Акинфий Никитич знал, что злобная тварь непременно придёт, и ждал этого уже много лет. О демоне Демидовых предупредил старец Димитрий, митрополит Тобольский и Сибирский.

Они, Демидовы, тогда были ещё простыми заводчиками из Тулы. Царю Петру взбрело в голову, что рачительный Никита Демидыч должен отдать свой Тульский завод в казну и взять под свою руку новый Невьянский завод в Сибири. Батюшка со всем почтением отказался. Тогда по воле государя у Демидова отняли право рубить лес в казённой Малиновской засеке: а ну-ка поработай-ка без угля, ежели такой строптивый. И батюшка с Акинфием, вздыхая, поехали в Москву соглашаться обменять Тулу на Невьянск.

Каким образом старец Димитрий прослышал о Демидовых – неведомо, и зачем сибирский митрополит пожелал увидеть их – тоже неведомо, но в Кремле Никиту Демидыча с Акинфием вдруг позвали в Чудов монастырь. В тёмной сводчатой келье старец Димитрий побеседовал с Демидовыми и сказал: видит их великую будущность, но её видят и силы зла. Пускай отец и сын будут готовы: Сатана пришлёт к ним своего демона. Акинфий Никитич помнил тот ужас, что промахнул по нему в сумраке монастырского покоя.

Пророчество старца исполнилось довольно скоро. Ну, батюшка так считал поначалу. Бурной весной 1703 года на Невьянском заводе прорвало плотину. Вешний поток разрушил завод. Пруд весь скатился по руслу реки, оставив мокрую глинистую пустошь с мусором. А в той грязи отпечатались следы четырёхпалых ног вроде куриных – только вот каждый след был огромным, размером в сажень. Это нашлёпал демон. Он и сломал плотину.

Отстроил её Левонтий Злобин. Батюшка даже успокоился: откупились от нечистого малым ущербом. Пророчество старца Димитрия потихоньку затонуло в памяти. Дела у Демидовых шли в гору, Невьянский завод крепчал. А поздней осенью 1709 года работные, что шли на завод, принесли Никите Демидычу икону. Икону эту приставил к стене амбара возле плотины какой-то старец в монашеском одеянии, приставил – и исчез в воздухе.

На иконе был изображён святой в башне-столпе. Ликом он был точь-в-точь как Никита Демидыч… На днях Татищев самоуверенно заявил, что сей образ – невьянского письма, и Акинфий Никитич не возразил. Вот только в те далёкие лета не имелось ещё в Невьянске своих богомазов.

Акинфий Никитич потратил немало сил, чтобы разъяснить себе и батюшке странное явление монаха с иконой. И узнал, что осенью 1709 года старец Димитрий – уже митрополит Ростовский – скончался в Ростове. Наверное, покидая землю, он решил предупредить Демидовых: вы ошиблись. В изборнике житий, составленном старцем Димитрием, Акинфий Никитич нашёл святого, написанного на иконе в подобие Никите Демидычу. Это был Никита Столпник из города Переславля – из собора ростовских святых.

Преподобный Никита жил в далёкой древности. Был он купцом, алчным корыстолюбцем, но внезапно проникся проповедью, бросил всё и укрылся от мира в монастыре, где облёк себя в железные вериги и заключился в башню – в каменный столп. Моление наградило его даром исцелять. Однажды к нему в башню пришли два недужных человека. Но, видно, не так уж и сильно они страдали от болезней. Они заметили вериги Никиты, истёртые до блеска, и приняли их за серебряные. И убили Никиту, чтобы завладеть богатством.