Текст книги "Невьянская башня"

Автор книги: Алексей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 5 (всего у книги 24 страниц)

– Полезем на звонницу? – спросил Савватий.

– Я ж не пономарь, – усмехнулся Акинфий Никитич. – Я хочу увидеть, как музыка делается. Когда куранты бить будут? Который час-то?

– Не знаю точно, – ответил Савватий. – Бланциферная доска на улице.

– Полюбопытствую с галдареи, – подумав, решил Акинфий Никитич. – Авось не сверзюсь с башни…

Большой циферблат курантов загораживал арочное окно, обращённое на Господский двор. Восьмерик снаружи окружала галдарея – балкон на повале четверика. По галдарее можно было дойти до циферблата и узнать время.

Акинфий Никитич с треском отодрал примёрзшую дверку. После того как башня покосилась, на галдарею лишний раз никто не выходил: опасно – обратный уклон. Поскользнёшься – и кувыркнёшься через невысокую, ниже пояса, ограду из замысловатой чугунной решётки. А сейчас с ограды дружно спорхнули прочь круглые красные снегири.

Акинфий Никитич стоял на балкончике по колено в сугробе. Перед ним распахнулся хмурый декабрьский простор. Ровный и длинный вал плотины внизу, а за плотиной – завод: кровли фабрик, покрытые облезлым снегом, и дымящие трубы. Дальше – шатры острожных башен, базарная площадь и дома-дома-домишки… Прямо – Тульский конец, за ним выселки Забела и Бараба, в леса утыкается дуга Тагильского тракта. Правее – рябая Лебяжья гора, и сбоку на ней – Фокинские улицы. За окраиной Невьянска светлели пустынные покосы и выпасы, потом темнели березняки и осинники на былых заводских лесосеках, а потом до пологих гор привольно раскатилась тайга, словно смятая кошма. Всё небо заполнили зябкие сизые тучи, и лишь на горизонте бессолнечно желтело тусклое и сиротское зарево зимы.

Савватий подумал, что можно толкнуть Демидова в спину – и Демидова не станет. Исчезнет тот, кто забрал у него Невьяну. Савватия даже качнуло к двери. Но ведь не Акинфий виноват в его, Савватия, неизбывной печали…

И в этот миг на широкой бланциферной доске огромные латунные стрелки дружно вздрогнули. Малая указала остриём точно в облачный зенит, а большая – точно на полудень. Три часа. В механизме курантов закрутились стрекозиные лопасти жестяных вертушек и начал тихо вращаться блестящий медный вал, усаженный короткими шпеньками. Шпеньки стали поочерёдно нажимать на лопаточки с прикреплёнными проволочными нитями; эти нити улетали на верхний ярус; там зашевелились рычажочки передач, потянули языки колоколов. И над заснеженным простором сквозь заводские дымы поплыл, изгибаясь и рассыпаясь, пятый из восьми невьянских перезвонов.

* * * * *

Поначалу Акинфия Никитича терзали сомнения: сумеют ли русские мастера наладить ход английских курантов? Куранты эти сработал знатный лондонский часовщик Брэдлей, колокола отлил колокольник Фелпс. Ехать в страшную Россию Брэдлей не пожелал. Три года назад в порт Питербурха на корабле доставили из Британии гору ящиков с механизмами для «господина Демидофф» – и делай что хочешь. Но Акинфий Никитич справился. Точнее, нашёл человека, который справится. Мишку Цепнера, опытного чеканщика с Кадашёвского монетного двора. Мишка установил часы на башню и обучил обращению с ними невьянского механика Лычагина.

Акинфий Никитич посмотрел, как Савватий крутит ворот, наматывая на дубовую катушку длинную цепь с гирей – цепь свисала в шахту с маятником, – а потом отстранил мастера и сам докрутил ворот, опробовал, каково это.

Спускались они в прежнем порядке: Акинфий Никитич впереди, Савватий за ним. Пустая Слуховая горница. Второй пустой ярус. Третий пустой ярус и дверь наружу. Малая винтовая лесенка. Чердак под высокой кровлей. Большая винтовая лестница. Полутёмное гульбище.

Онфим ждал, чтобы запереть башню за гостями, но Акинфий Никитич намеревался ещё осмотреть подклет. Он хотел своими глазами убедиться, что Степан Егоров убрал все приметы подвального лаза. Подвал хранил тайну Акинфия Демидова, и в неё были посвящены только Егоров с Онфимом. Ну и Семёнов, конечно, хотя он не любил соваться в башню. Ну и Мишка Цепень.

Акинфий Никитич взял у Онфима котелок с углями и распахнул правую дверь – не ту, за которой была внутристенная лестница в пробирный горн. За правой дверью располагалась сдвоенная горница. Своды, тяги, печь, окошки, могучие сундуки для слитков серебра, шкапы с заводскими книгами, столы, какие-то ящики… На чугунном подоконнике стояли рудничные масляные светильники – блёндочки. Акинфий Никитич зажёг одну от углей в котелке.

– И ты затепли, – велел он Савватию, кивнув на другую блёндочку.

В два огня будет лучше видно.

Акинфий Никитич не боялся звать Савватия. Всё равно тот знает о подвале – да многие ведь знают. А Савватий бывал в башне больше всех и без надзора. Только Онфим лазал сюда чаще, чем мастер по курантам.

В толстой стене двойной горницы темнела узкая, словно крышка гроба, дверка. За ней находился другой внутристенный ход – неудобная и крутая лестница в подклет. Акинфий Никитич и Савватий спускались лицом к узким и высоким ступенькам: стукались коленями и шаркали плечами по кирпичам.

В подклете – на первом ярусе башни – царила тьма кромешная. Тускло-багровый свет блёндочек зашевелился на сводах, покрытых ледяным мехом куржака, на стенах, на чугунных плитах пола. От дыхания клубился пар. Акинфий Никитич придирчиво озирался.

Дверь внутристенной лестницы размещалась рядом с прямоугольным углублением – выходом на улицу к воротам Господского двора. Акинфий Никитич толкнулся туда – заперто надёжно. После предательства Тараски и бегства Цепня Онфим задвинул эту дверь засовом и навесил амбарный замок.

Савватий странно топтался, глядя себе под ноги. Акинфий Никитич понял, что часовой мастер пытается угадать чугунную плиту, под которой скрывается крышка люка над лазом в подвал. «Это хорошо, – сказал себе Акинфий Никитич. – Если ищет – значит, не пронюхал, где она».

Егоров действительно прибрался в подклете как нужно. Всё чисто и пусто. Никаких следов. Но что это за дрянь на полу?.. Акинфий Никитич посветил блёндочкой, и Савватий, заметив озабоченность хозяина, опустил пониже свой фонарь. На чугунных плитах размазалось большое смоляное пятно – рыхлый слой из каких-то жирных хлопьев то ли сажи, то ли копоти. Длиной пятно было, наверное, аршина четыре и больше аршина шириной.

– Ветошь здесь сожгли, что ли? – спросил Акинфий Никитич и растёр башмаком по чугуну обугленный лоскуток холстины.

Савватий наклонился и что-то выковырял из стыка двух плит.

– Покажи, – потребовал Акинфий Никитич.

На ладони у Савватия лежал наполовину оплавленный медный крестик.

Акинфий Никитич задумчиво покрутил его в пальцах и сунул в карман.

– Выясню у Егорова, что за притча… А ты забудь.

Конечно, завод и башня принадлежали Демидову. Но Савватий не был его крепостным. Да, он продал Акинфию Никитичу свои умения – немалые умения, ежели честно. И ещё он уступил свою женщину. Однако не себя же самого, чтобы им командовали как собакой. Савватий угрюмо усмехнулся:

– Что мне забыть, хозяин? Что Цепень у тебя в подвале башни сидел?

Эти слова словно хлестнули Акинфия Никитича по лицу. Сузив глаза, Акинфий Никитич помолчал, чтобы унять гнев.

– Подвал затоплен, – глухо возразил он.

– А что же тогда поручик Кожухов обшаривал?

Савватий говорил о событиях двухлетней давности.

Тогда только-только взвихрилось следствие по заводам. Всякая шваль уверовала, что Демидовых можно свалить, и возжелала поживиться чем-нибудь от их обрушенного царства. Канцелярист Берг-коллегии Капустин шустро настрочил на Акинфия донос: мол, в Невьянском заводе из своего серебра Акинфий чеканит деньги. Плавить серебро заводчикам не воспрещалось, но деньги чеканить – это измена державе и государыне! Из Питербурха в Невьянск тотчас метнулась комиссия поручика Кожухова.

– Кожухов здесь уже по брюхо в воде бродил, – сказал Акинфий Никитич, и это была правда. – А тебе я полезный совет дам, Лычагин: не верь сплетням, как тот Кожухов, и не придётся чертей в подпольях ловить.

Акинфий Никитич почувствовал, как давят на него заиндевелые своды. Он пристально посмотрел Савватию в глаза. Мысль о тайной чеканке монет надо было выбить у Савватия из головы, иначе дело добром не кончится, а Савватий ему ещё нужен, чтобы найти беглого Цепня.

– Ты же не дурак, Лычагин. Подумай сам, посчитай. Чтобы пуд серебра получить, надо очистить в гармахерском горне пудов пятьдесят гаркупфера. Это семьдесят пудов чёрной меди. Или сто пудов роштейна. Или триста пудов руды. А столько руды без учёта переплавить – не сосульку лизнуть.

Савватий молчал, не глядя на Акинфия Никитича.

– Дале считай… Из пуда серебра чеканится шестьсот тридцать рублей. Много оно для меня? Башня, – Акинфий Никитич поднял палец, указывая на свод, – мне в четыре тыщи двести рублей встала. Куранты – в пять тысяч. А это ведь блажь. Но вот такой я богатый. Выгода ли мне при честных деньгах ещё и фальшивые шлёпать? За такой промысел награда – петля.

Акинфий Никитич надеялся, что убедил мастера.

– Кожухов не за фальшивыми деньгами прискакал, – примирительно добавил Акинфий Никитич. – Ему бумаги были нужны, а не серебро.

Кожухов действительно искал утайку железа. Он приказал предъявить учётные книги по заводам. Акинфий Никитич тогда торчал в Питербурхе: думал, что взяткой барону Шафирову он задушит следствие, а Шафиров его обманул. Кожухова тогда в Невьянске встретил Степан Егоров.

Егорыч успел подготовиться: все учётные книги из господского дома подземным ходом утащили в подвал церкви. Однако ж заводской иерей Никита Попов донёс Кожухову, что под его храмом – возня приказчиков, и Кожухов захватил сундуки с книгами. А потом совсем распоясался. Под башню залез. Допросил с острасткой всех приказчиков и мастеров. Сгрёб кое-кого из раскольников – в том числе и самого Гаврилу Семёнова, заковал в кандалы и отправил в Верхотурскую канцелярию. В конце концов, ничего не разумея в заводском деле, остановил домну. И уехал, довольный собой.

Акинфий Никитич возвратился как на пепелище. Конечно, домну задули снова. Гаврилу Семёнова Акинфий Никитич выкупил. На иерея написал в Тобольскую консисторию, присовокупив к посланию колокол в подарок, и Никиту Попова сослали в Нерчинск. Но мысли Акинфия Никитича были заняты другим. Его тогда поразило мрачное чудо, свершившееся с явленной иконой батюшки. И он призвал Леонтия Злобина остановить падение башни.

Маленькие блёндочки еле освещали обширный подклет. Своды казались напряжёнными изгибами огромных кирпичных пружин, сдавленных адской тяжестью башни, и тьма была такая плотная, потому что её сверху как бы прижимало гнётом. Красные всполохи шевелились на лице у Савватия.

– А в каком же каземате ты Цепня после работы с курантами держал? – упрямо спросил Савватий. – И за что Мишке такая кара – полгода в тюрьме?

– За что надо, за то и покарал, – ответил Акинфий Никитич. – Где надо, там он и сидел. А потом сбежал и обокрал контору. Цепень – просто вор.

Савватия такие слова не убедили. Акинфий Никитич видел, что мастера точат сомнения. Что ж, надо покончить с этим – навсегда и без жалости.

– И зачем тебе сейчас Мишку-то искать? – всё допытывался Савватий, словно имел право допрашивать хозяина. – Украденное ты вернул. Пусть Цепень катится на все четыре стороны, бог ему судья. Или мести жаждешь?

Акинфий Никитич хищно улыбнулся. Он поймал то слово, которое объясняло все подозрения Савватия! Месть – сестра зависти, а чужая зависть Демидовым давно уже известна. И правду от лжи зависть не отличает.

– Это моя забота, Лычагин. Тебя она не касается. Ты мои грехи ищешь, потому что сам за Невьяну отплатить хочешь. Себя-то видишь или нет?

Акинфий Никитич нутром почуял: он попал точно. Здесь у Савватия слабое место – здесь он и надломится. И Савватий отвёл глаза.

Акинфий Никитич немного подождал, пока мастер примет поражение.

– Ладно, пойдём отсюда, – распорядился он теперь уже снисходительно.

Наверху, в двойной горнице, не оглядываясь на Лычагина, он похлопал ладонью по кирпичной кладке и спросил:

– А другую басню слышал – что я человека в стену замуровал?

– Ты же сам говорил – басням не верить, – тускло ответил Савватий.

– Вот и не верь, – с удовольствием подтвердил Акинфий Никитич.

* * * * *

Савватий не завидовал Акинфию Никитичу, не рвался отомстить. Он и не думал о Демидове. В своём тёмном и словно бы нежилом доме, откуда, наверное, даже домовой ушёл, Савватий топил на ночь печку и бесконечно перебирал в памяти все подробности встречи с Невьяной.

Она, конечно, изменилась за минувшие годы. Из заводской девчонки превратилась в городскую барыню: спокойную и немного надменную. В том, как Невьяна шла через сутолоку на Господском дворе, как рукой она тихо отодвинула кого-то с пути, Савватий увидел её победительную уверенность в себе. Ясное дело, что она не была столбовой дворянкой – но Демидовы тоже не были столбовыми, а в Невьяне Савватий почувствовал странную силу, скрытную и неторопливую, и эта сила значила больше, чем достоинство рода. В тот краткий миг, когда Невьяна у крыльца подняла на него тёмный взгляд, Савватий догадался, что она всегда была такая, только он в своё время ничего не понял – потому что ничего не понимал ни в ней, ни в мире.

Тогда её звали Таньшей Меркулиной, а Савватий, пошутив, переделал Татьяну в Невьяну – и схватилось. Отец у Таньши – Меркул Давыдов – был вольным человеком; вместе с четырьмя сынами он промышлял извозом при Невьянском заводе: зимой увозили в Далматовский монастырь демидовское железо, а из богатой обители везли в Невьянск провиант, который Демидовы потом выдавали своим мастерам и подмастерьям. Так было на всех заводах – кормить себя домны и молоты не умели. От весенней распутицы до поры сенокоса промысел останавливался, и Меркул с сыновьями нанимались на разные работы, какие требовались для заводов или рудников.

В тот год они вступили в артель, что взялась изготовить кирпичи для достройки башни покойного Никиты Демидова. А Савватий, как механик, соорудил для артели песты, чтобы месить глину. Там, на берегу пруда возле выселка Пески, он и увидел Таньшу. Она приносила обеды отцу и братьям.

Савватий уже не помнил, как у них всё получилось. Он был на десяток лет старше Танюшки Меркулиной – давно уже мужик – и не робел там, где робела она. Жизнь сияла для него и катилась стремительно, словно горящее колесо по склону. Заливались иволги в роще на Лебяжьей горе, вскипали под солнцем белые облака, спорилась в руках работа, работники хохотали и зубоскалили, а бабы пели, медвяная вечерняя заря смыкалась с утренней, и в ночь на Ивана Купалу девки голышом бросались в пруд. В Невьянске тогда впервые объявилась Лепестинья; она проповедовала по дворам, на полянах и на артельных станах; её ещё не гнали с заводов, как приблудную скотину – Коровью Смерть. Всё было такое близкое, такое телесное, такое живое… И тёмные глаза Танюшки горели ярче ночи: Танюшка превращалась в Невьяну.

Он, Савватий, не думал в то лето о будущем. Казалось, что судьба легко сложится сама собой, как сложилась любовь с Невьяной, и будет она такой же пьянящей, прекрасной, вольной. А как иначе-то?.. Бог ему улыбается.

– Ты любишь меня, Савушка? – спросили пухлые, зацелованные губы.

– Ты сердце моё, – ответил он.

Они лежали в траве на Святочном покосе, и всё блистало от росы.

– Нам надо бежать, – приподнявшись, прошептала Невьяна.

– Успеем. Нескоро ещё до побудки…

– Я не о том. – Невьяна погладила его по скуле. – Беда грядёт…

– Да какая же?.. – весело удивился Савватий.

Опираясь на локоть, Невьяна глядела куда-то вдаль, на зарю в дымке.

– Батюшка у меня хочет кумпанство основать и свой завод открыть…

В кумпанство складывались многие промышленники из мелких. Вятский комиссар Тряпицын на сборные деньги построил Давыдовский и Кукморский заводы; кунгурский купец Кузнецов построил завод при остроге на речке Суде; казанский купец Небогатов в товариществе с тульским оружейником Красильниковым построил заводы под Осой и под Елабугой.

– В кумпанство батюшка зазывает к себе купца Куликова, – продолжила Невьяна, – и меня ему в жёны отдаёт.

– Я тебя первый высватаю, – легко пообещал Савватий.

– Не высватаешь. Всё решено уже. А как батюшка узнает, что я – порченый товар, то убьёт меня. Он прощать не умеет. Вожжами застегает или утопит, чтобы ему ворота дёгтем не мазали.

Дёгтем охальники мазали ворота в домах гулящих девок.

В это нежное утро, когда малиновое солнце всплывало в тумане, будто в молоке, когда тонкие рябины у пруда стояли в росе, как невесты в свадебном убранстве, Савватий не хотел думать о чёрных вещах, о злобе, о смерти.

– Высвобожу тебя, милая, – заверил он.

Невьяна его не услышала. А может, и знала, что это невозможно.

– Давай убежим из Невьянска, Савушка. – Она снова погладила его по лицу. – Лепестинья говорит: превыше любови ничего нет. Так уж заповедано. Лепестинья нам поможет. Попросим её, она укажет, где нам приют дадут. На Тоболе, или на Иртыше, или на Анисее-реке… Нас там никто не найдёт.

Савватия пробрала оторопь, и он зашевелился.

– В Сибирь? – переспросил он. – Милушка, я не могу из Невьянска!..

После смерти Никиты Демидыча жизнь в Невьянске яро заклокотала. В Екатеринбурге командовал генерал де Геннин, он благоволил Демидовым, и Акинфий горел новыми замыслами. Он только что запустил завод на речке Лае и начал строить Шайтанский завод на Чусовой, а на Нижнетагильском заводе заложил третью домну. Везде позарез были нужны умелые механики. Савватия тянуло во все стороны, везде хотелось поработать.

– Я же не пахарь и не плотник! – с болью произнёс он, истово надеясь, что Невьяна поймёт. – Я механический мастер! Мне без завода никак!

Невьяна промолчала. Она смотрела на него долго-долго – и с любовью, и с печалью, а он тогда почувствовал лишь малодушное облегчение, что Невьяна не стала плакать, просить его или укорять. Она была гордая. Один раз сказала – и хватит. Лишь потом он догадался, что там, в рассвете на Святочном покосе, Невьяна с ним прощалась.

Он и вправду хотел выбрать время и наведаться к Меркулу, чтобы убедить его отдать девку. Но не случилось. Невьяна исчезла в тот же день. И пошла она вовсе не в лес к Лепестинье. Она пошла к Акинфию Демидову.

И сейчас, через девять лет после исчезновения Невьяны, в своей пустой избе Савватий подбрасывал дрова в печку и смотрел, как в горниле горит огонь. Он знал, что без Невьяны в его жизни что-то нарушилось. Да, обида потом утихла, совесть успокоилась, и всё вроде бы сложилось как надо: он стал приказчиком, взял в жёны славную девушку, живы были отец и мать… Но его точила тоска. Даже не по Невьяне. Может, по вере Лепестиньи – что нет ничего превыше любови?.. И жизнь была какая-то неполная. И в радости не хватало радости, и в горе не хватало горя… Как спел ему однажды Кирша песню-жалобу калик перехожих: «Чего нету, до того и не дойти. Красно солнце тёмной ночью не найти…» Неполнота пожирала его. И пожрала. Смерть унесла всех – и отца с матерью, и Дарьюшку с сыном… И остался ему вместо всего на свете один только Невьянский завод.

В проёме печи, словно в глубоком окошке, Савватий видел то, чего так и не обрёл. Пламя стелилось по углям, взвивалось, закручивалось или вдруг струилось толчками невесомых волн. В его изгибах чудилось что-то живое – то ли трава гнётся под тёплым ветром, то ли кошка ластится к хозяйке, то ли женщина смыкает объятия… Пляшущая округлость огненных заворотов повторяла округлость женского бедра, женской груди, женского плеча… В пламени, как во сне, для Савватия проступили черты дивного женского лица. Пылали и звали к себе очи… Это Лепестинья, добрая и беспощадная?.. Или это Невьяна – ушедшая от него навсегда и оставшаяся с ним навечно?..

Внезапно Савватия дёрнуло, как собаку за ошейник, и откинуло назад.

– Ты чего?! – ошарашенно охнул Кирша. – Ты куда полез?!..

Кирша Данилов торопливо оттащил его от печи и толкнул на лавку. Савватий сел, потрясённый, будто после внезапной драки.

– Я песню записать пришёл про Ивана Грозного и Малюту, а ты в печь башку сунул!.. Блазнит, что ли, как Евсей Миронычу?..

Савватий, не соображая, ничего не мог ответить.

Кирша убежал в сени и быстро вернулся с ковшом воды. Савватий взял ковш обеими руками и, стуча зубами о край, отхлебнул. Ледяная вода стыло раскатилась в груди, изгоняя морок. Кирша забрал ковш и гневно выплеснул остатки воды в печь. Там бабахнуло, красный свет метнулся по горнице.

– Не знаю, что такое… – замотал головой Савватий. – Поманило меня…

Кирша чуть нагнулся и с опаской заглянул в печь.

– Не одного тебя, – сварливо сказал он. – Все кабаки гудят, что демон у нас в Невьянском завёлся…

Дверь со стуком распахнулась, в горницу друг за другом ввалились два «подручника», что несли караул в амбаре, поджидая Мишку Цепня.

– Пожар, никак? – запыхавшись, спросил первый.

– Из трубы на крыше пламя вышибло, как из домны! – добавил второй.

Кирша перекрестился – широко, будто для прочности.

– Да типун вам на язык! – сердито заявил он. – Вроде не горим ещё пока!