Текст книги "Невьянская башня"

Автор книги: Алексей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 6 (всего у книги 24 страниц)

Глава пятая
Истовые и несмиренные

– Кисть варварская, однако ж образ меткий, – сказал Татищев. – Таким и помню твоего родителя – комиссара Антуфьева.

Подняв шандал со свечой, Татищев рассматривал портрет Никиты Демидыча. Картину эту нарисовал невьянский богомаз: он подражал заграничным портретам, но всё равно получилась русская парсуна. Никита-старший, облачённый в армяк и красную хламиду, застыл в принуждённой позе; правой рукой он опирался на посох, а левую держал перед собой раскрытой, будто что-то доказывал в споре, хотя он никогда ничего не доказывал. Высоченный лоб и голая лысина; грива, свисающая с затылка; длинный, тонкий нос; густые усы и борода почти без проседи, а из-под изломленных бровей – косой взгляд: режущий, недоверчивый, испытующий.

Вчера вечером к Акинфию Никитичу прискакал вестовой с сообщением, что к нему едет Начальник Канцелярии Главного правления Сибирских и Казанских заводов действительный статский советник Татищев. Акинфий Никитич распорядился приготовить в своём доме гостевые покои. По сути, Татищев с Демидовым были ровней: под волей Татищева на Урале состояло четырнадцать казённых горных заводов, во владении Акинфия Никитича – тринадцать. Все остальные заводчики вместе имели только дюжину заводов.

Обоз Татищева прибыл за полночь. Пока офицеры расселялись, Акинфий Никитич сам затопил камин в своём рабочем кабинете. На ужин с гостями он не пошёл, но пригласил Татищева в кабинет на кубок мальвазии.

– Славный у тебя дом, Никитин, – одобрил Татищев, озирая кабинет. – У меня в Екатерининске поскромнее квартирование.

Татищев переделывал все названия на русский манер. Екатеринбурх генерала де Геннина у него стал Екатерининском, а Обер-бергамт – Главным правлением; гиттен-фервальтеры стали командирами заводов, маркшейдеры – горными измерителями, шихтмейстеры – надзирателями припасов. Акинфия Никитича Татищев упрямо именовал по-крестьянски – от имени отца; он как бы намекал, что дворянство, дарованное трём братьям Демидовым девять лет назад, – скороспелое, неподлинное. То ли дело у него – у Рюриковича.

– И вивлиофика изрядна, – добавил Татищев, глядя на книжные шкапы.

Он был невысокий, крепкий и большеголовый. Резко очерченное лицо его, немного даже калмыцкое, словно бы предназначалось для куда более крупного человека. Однако даже рядом с могучим Акинфием Никитичем Татищев казался не менее сильным, хотя был на восемь лет младше и на восемь вершков ниже ростом. Батюшка Никита Демидыч обзывал Татищева «капитанишком» и ненавидел огульно, со слепым стариковским упрямством, а вот Акинфий Никитич Татищева уважал – и оттого ненавидел ещё больше.

Кабинет у Акинфия Никитича был обставлен по-саксонски: бюро для работы и кресло, секретеры, комоды и шкапы – под всякие натуральные куриозы. Татищев с интересом рассматривал штуфы горных пород, щётки струганцов-кристаллов, шлифованные камни, физические приборы. Акинфий Никитич составлял своё собрание много лет и знал, что у начальства в Екатеринбурге собрание будет похуже. Превосходство тешило самолюбие.

– У меня только одних магнитов разных семьдесят шесть обломков в оправах, – как бы впроброс заметил Акинфий Никитич. – А у тебя сколько?

Татищев недовольно поморщился.

Он остановился возле резного кивота с явленным образом Никиты Столпника и перекрестился. Разумеется, он – как и все – слышал предание о чудесной иконе, которая сподвигла Демидова-отца возвести башню, но вряд ли догадывался о зловещих знамениях.

– Видно же – невьянская рука, – сказал Татищев; ему по-мальчишечьи хотелось ответить пренебрежением на пренебрежение. – Образ не сам себя явил, а подсунули его твоему родителю его же собственные холопы.

Акинфий Никитич предпочёл промолчать.

Татищев повернулся к медному столу посреди кабинета. Стол был овальный, на фигурных ножках. В центре красовалась «рудная пирамида» – горка, выкованная из медного листа. Размером горка была с банную кадушку. В четыре яруса на ней располагались медальоны с маленькими кусочками руд из демидовских рудников, сверху возле колодца с воротом стояла медная фигурка рудокопа в кафтане и треуголке, сбоку – похожая фигурка с кайлом.

– Где купил такую забаву? – спросил Татищев.

– Во Фрайбурге мастер мне под заказ сделал.

– А стол где купил?

– Стол – моих мастеров. Из первой моей меди.

– Выйского завода небось? – ловко уязвил Татищев.

Четырнадцать лет назад медный Выйский завод стал причиной первой войны Татищева и Демидовых. Война закончилась обоюдным поражением: Пётр прогнал Татищева с Урала и утратил любовь к Демидовым, не подписал диплом о даровании Никите Демидычу дворянства. А ещё, нарушив своё обещание, не отдал Демидовым Каменский и Алапаевский заводы. И сейчас настырный Татищев начал вторую войну – уже с Акинфием Никитичем.

Акинфий Никитич гневно засопел от укола Татищева.

– Ты почто сюда приехал, канцелярия? – грубо спросил он. – Кунштюки посмотреть? У меня на заводе баба с бородой есть – привести к тебе?

У Татищева словно потяжелела нижняя челюсть.

– А к тебе, Никитин, я приехал с ревизией, – объявил он. – Знаю все твои плутни. Десятину ты в казну не платишь, зато взятки раздаёшь налево да направо. Учётные книги по заводам подделываешь. Рудные места утаиваешь. Беглых прячешь. Раскольникам потачишь и выкупаешь их из розыска.

– Этой песне в обед сто лет, – брезгливо бросил Акинфий Никитич. – И всяких фискалов у меня уже было как блох у бродячей собаки.

– Я не фискал, – возразил Татищев. – Я большое государево дело делаю – строю новые заводы на Благодати. И мне от тебя в этом помощь потребна.

– Поставлю свечку за тебя.

– Свечку за себя ставь. А мне от тебя нужны люди, припасы, деньги.

Акинфий Никитич подумал: повернись всё иначе – он ведь помог бы. Да, они враги с Татищевым, но Татищев – не вор; пособляя ему, он, Демидов, пособил бы заводам, а заводы – святой промысел. Заводы – это стадо, у которого они с Татищевым пастыри. Друг другу пастыри могут и морды разбить, но стадо сберегут и приумножат. А Бирон и Шомбер – не пастыри, они – волки. И тельцов для них откармливать – только к хищничеству приваживать. Жаль, что Татищев этого не знает и объяснить ему нельзя.

– Ничего тебе не дам, – отрёкся Акинфий Никитич.

– Не сомневался в твоём слове, – усмехнулся Татищев. – Потому и приехал. Буду тебя, Никитин, об колено ломать.

– Колено пожалей.

– Напрасно огрызаешься. – Татищев потрогал фигурку рудокопа на «рудной пирамиде». – Пора тебе уже и вразумиться. Мало я тебя прищемил?

Акинфий Никитич угрюмо нахмурился. Татищев прищемил его очень даже немало. Отнял Алтай. Натыкал кабаков на заводах. Затеял «выгонку».

– Слушай, что ещё сделаю, коли помогать не будешь. – Татищев глядел Акинфию Никитичу в глаза. – Знаю, что Бахорев с тобой поневоле в сговоре. Ежели ты изловленных раскольников спасать полезешь и своими объявишь, то я за них с тебя подушную подать сдеру за все годы их шатаний. Не заплатишь – арестую твоё железо на Сулёмской пристани и сам продам в зачёт долга. И плевать мне, что у тебя на то железо уже купчие подписаны.

Акинфий Никитич взял с секретера кристалл хрусталя и сжал так, что каменные грани впились в ладонь.

– Прослежу, чтобы всю медь с Выйского, Суксунского и Невьянского заводов ты сдал мне на монетный двор по моей цене, – продолжил Татищев.

– Не разорюсь, – глухо ответил Акинфий Никитич.

– Дозволю «вольницу» на твоих заводах. Пускай твои работники вместо работы ускачут башкирцев грабить.

– И это стерплю.

– Твои земли по реке Утке, за которые Строгановы спорят, им и отпишу.

Акинфий Никитич сопел, наливаясь тёмной кровью.

– Ревизию у тебя проведу. Ты же выход чугуна и железа небось шибко занизил, ну дак я и заберу у тебя лишний уголь: на что он тебе?

Такой удар мог вообще погасить домны и горны Акинфия Никитича.

– Я помню, как государь наш Пётр принудил твоего батюшку принять Невьянск в обмен на Тульский завод. – Татищев обошёл стол и вытянулся во весь свой невеликий рост напротив Акинфия Никитича. – Отобрал у него Малиновскую засеку под Тулой и оставил без угля. Я тоже так могу.

Акинфию Никитичу казалось, что весь его кабинет заполнился звоном и дымом, точно здесь стреляли из пушки. Татищев внимательно смотрел на Акинфия Никитича снизу вверх, будто насадил на нож.

– Я тебе погибели не желаю, – назидательно сказал он. – Просто не буду потворствовать. И не хочу, чтобы ты забывал, кто на Урале главный.

Акинфий Никитич отвернулся, тяжело дыша. Ладно… Придёт время, придёт Шомбер – и аукнутся Татищеву и его спесь, и его затеи…

– Для начала, покуда зима, я у тебя немного возьму. Пришлю реестр, сколько железа и кирпича тебе для меня заготовить.

Акинфий Никитич грузно опустился в резное кресло, будто не слышал Татищева. Трепетал огонь свечи в медном шандале на крышке комода.

– Не в коня твой корм, сапог ты казённый, – глухо произнёс он. – Сам бы подумал, отчего я на твою Благодать не лезу?

Татищев понимающе вздохнул.

– Да вижу я, Никитин, по какой блажи ты от моего предприятия свой нос отвратил. Гордыня заела. Не желаешь с казной трудами сообщаться. Ну – дурак, что я скажу? Даже твой племянник выгоды оценил – со мной приехал, токмо соваться к тебе трусит. Может, хоть ныне судьба научит тебя?

– А может, тебя? – буркнул Акинфий Никитич.

* * * * *

– Ты же не видел Цепня в лицо, Гаврила Семёныч, – сказал Савватий. – Тебе-то зачем со мной идти? А с Бахоревым я давно знаком.

По машинным делам Савватий не раз ездил к Бахореву в Екатеринбурх.

– У тебя своя забота, у меня своя, – пророкотал в ответ Семёнов. – Ты хозяйскую волю исполняешь, а я – пастырский долг. Тамо теляти мои.

Они ждали Бахорева у крыльца Преображенской церкви. Небольшая бревенчатая церковка с кирпичным фундаментом и луковкой над двускатной палаткой стояла между господским домом и угловой башней острога. На раскольничьем Невьянском заводе никонианская вера себя не выпячивала, и церковь словно отступила в сторону от прохожих путей. В этой части острога были только магазейны с заводскими припасами, размещённые в срубах крепостных стен. На маленьком погосте как малинник теснились кресты со снежными шапками на кровлях: здесь лежали мастера, что построили завод.

Почти всю ночь Савватий провёл без сна. Ему было жутко. Жуть не отпустила его до сих пор, хотя сейчас, когда лёгкая метель дымила белым снегом среди крестов, ничто не напоминало о печке и губительном пламени в её чёрном чреве. Ничто не напоминало о женщине, зовущей в огонь.

– Неладное у нас в Невьянске творится, – сказал Савватий.

– «Выгонка», – вздохнул Семёнов.

Савватий догадался, что он всё понял, но лукавит.

– Я не о том, Гаврила Семёныч. Кирша Данилов собрал по кабакам, что за эти дни уже пять человек в печах своей волей сгорели.

Семёнов усмехнулся, поправляя колпак-скуфейку:

– Суесловие хмельное, и Кирша – пустобрёх, скомороший бубенец.

– Однако ж у Медовщикова девчонка и вправду младенца в печь кинула, и Евсей Миронов в печь полез. А жена его Лепестинью в горниле увидела.

– Поблазнило ей, – упрямствовал Гаврила Семёныч.

– Ночью меня самого чуть не заманило, – тихо произнёс Савватий. – И я тоже Лепестинью узнал.

Гаврила Семёныч, худой и сутулый, наклонился против ветра и смотрел на Савватия исподлобья. Снег сыпался на скуфью, на кустистые седые брови Гаврилы Семёныча, ветер шевелил его бороду, трепал понизу по-старинному долгополый армяк. В небе сквозь белёсую бегучую хмарь метели рассеянно светило холодное солнце. Гаврила Семёныч был кремень-человек: не захочет о чём говорить – так хоть ножом режь.

– Ты, Саватей, небось вьюшку в печи не сдвинул. Вот голову и обнесло.

Савватий стряхнул с плеча снег.

– Вашу веру, Гавриил Семёныч, я не порочу. И к учителям вашим я с поклоном. Но что было, то и сказал. Кто-то бродит по Невьянску.

На крылечке церкви появился Никита Бахорев в епанче поверх мундира. Он пружинисто сбежал вниз, держа треуголку в руке, повернулся к церкви, перекрестился, потом надел треуголку и направился к Савватию и Семёнову.

– Здравствуй, Лычагин, – он хлопнул Савватия по плечу.

Бахорев был немного помладше Савватия. Знакомство они свели уже лет пять назад – когда молодой механик Бахорев приехал на горные заводы.

Сын безземельного дворянина из Владимирской губернии, Бахорев ещё недорослем попал в московскую Навигацкую школу. Татищев заприметил сообразительного юнца и отправил на учёбу в Швецию. Бахорев вернулся через два года и вскоре получил от Берг-коллегии указ проследовать на Урал. Генерал де Геннин принял его механическим учеником, потом перевёл в машинные подмастерья. Год назад, снова очутившись на заводах Каменного пояса, Татищев возвысил своего любимца до мастера. В Екатеринбургском ведомстве Бахорев занял такое же место, какое Савватий занимал у Демидова, но Бахореву, дворянину, это не мешало чувствовать себя умнее и выше мужика Лычагина, не говоря уже о старом смутьяне Гавриле Семёнове.

– А тебе же, Семёнов, я не рад, – снисходительно сообщил Бахорев.

Гаврила Семёныч смерил его взглядом с головы до ног.

– Очванился ты, – заметил он. – Похерил своё вежество при генерале?

Генерал де Геннин очень уважал Гаврилу Семёныча. Они сошлись ещё до Акинфия Демидова. Вилим Иваныч командовал олонецкими заводами, а на тех заводах порой работали раскольники Выговских скитов, где Гаврила Семёнов был старцем и первым помощником киновиарха. Генерал завёл тихое приятельство с Гаврилой Буесловом. Встретив его в Невьянске у Демидова, генерал раскрыл свои объятия. Подчиняясь велению Вилима Иваныча, горные офицеры в Екатеринбурхе относились к Гавриле Семёнычу с должной честью. Гаврила Семёныч получил казённый билет на поиск руд, хотя в рудах ничего не смыслил, зато по делам раскольников мог спокойно разъезжать от Олонца до Алтая. И он немало пособил Вилиму Иванычу, оставляя беглых собратьев оседлыми работниками при заводах казны. Акинфий Никитич не возражал: ему тоже требовалось благорасположение генерала. Однако самоуверенный и упрямый Татищев, как всегда, отстраивая новое, поломал всё старое.

– Просьбу Акинфия Никитича я, конечно, уважу, – сказал Бахорев, – пущу тебя, Семёнов, к пленным. Но ты сам подумай, к добру ли оно.

Бахорев не мог отказать Демидову, поскольку Акинфий Никитич сумел ухватить его самым неожиданным образом. В прошлом году Бахорев приехал на Ревдинский завод Акинфия Никитича снять чертежи – и влюбился в юную немочку Луизу, дочь саксонского плавильного мастера Христофора Молле. Саксонца Акинфий Никитич определил потом на Выйский завод. Покуда мастер оставался во власти Акинфия Никитича, Бахорев волей-неволей тоже вынужден был подчиняться. Чтобы не страдало самолюбие, механик Бахорев решил, что он просто сердечно дружит с заводчиком Демидовым.

– И в чём же пагуба от меня гонимым братьям моим? – спокойно спросил Семёнов. – Отверзни тёмные очи мне, слепородному.

Бахорев задрал голову, нервно подёргивая ногой.

– Ты, Семёнов, опять начнёшь крамолу сеять: и Никон, дескать, канон попрал, и священство пресеклось, и царь Пётр антихристом был.

– Всё истинно, – важно подтвердил Гаврила Семёныч.

– Ты раскол укрепляешь, а от него заводам сплошной урон!

Гаврила Семёныч от удивления задрал брови:

– Да околесицу же несёшь, Никитка! Заводы Акинтия, считай, нашими руками воздвигнуты! Я в единстве проповедью своей столько работников сюды завлёк, сколько твоему капитану и во хмелю не снилось!

– Вот то-то и оно! – Бахорев надвинул треуголку на глаза. – Кажется, будто нам польза от раскола, а на деле – вред!

– Ну-ка изъяснись! – с обидой и гневом потребовал Гаврила Семёныч.

– Раскол народ в крестьянство тащит! – заявил Бахорев. – Раскольщики в леса бегут, а в лесах – не заводы: там соха деревянная да борозда кривая! Ты на полушку мужиков к домнам надёргал, а на рубль в пахоту загнал!

– От гонений народ бежит, не от проповеди моей! – прорычал Семёнов.

Савватий слушал спор и не понимал, за кем правда. Конечно, в расколе состоял Гаврила Семёныч, защитник заводов, но ведь была и Лепестинья – крестьянская исповедница, которая эти заводы прокляла.

Бахорев ревниво одёрнул камзол:

– Я вот что тебе расскажу, Семёнов… Я в Швеции горному делу учился. И тамошние лютеранцы – те же раскольники. Только они королю своему покорны, потому и живут по достоинству. Вы же государей хулите и то за доблесть почитаете. А поразмысли здраво… Вот царь Пётр – он не побоялся патриарха убрать и Синод поставить. Неужто побоялся бы он и вашему обряду место найти, ежели бы вы его не лаяли остервенело?

Гаврила Семёныч гордо распрямился.

– Тогда и я тебе скажу, Никитка, – он улыбнулся свысока. – Канон важнее царя, на то он и канон. А в гонениях любых нам спасение – токмо истовый труд. И такого труда у крестьян нет. Не нужен он на пашнях: ежели поле трижды вспашешь, то три урожая всё одно не снять. А на заводах иначе. Втрое больше руды наломаешь или железа отобьёшь – и прибыток больше втрое. Потому на заводах наша истовость – опора делу. Мы божий замысел на заводы во плоть жизни влагаем! Мы – основа заводам! И тому из нас, кто подлинно долю свою взыскует, моя проповедь – звезда Вифлеемская! Так что не заступай мою стезю. Коли глуп, не мешай заводам!

Бахорев молча развернулся и сердито пошагал к тюремным амбарам.

* * * * *

Разметённая от снега дорожка проскользнула между бревенчатой стеной острога и кирпичной стеной конторы, перескочила через главную улицу, что вела из ворот трёхъярусной шатровой башни на заводскую плотину, и вновь нырнула в ущелье между стеной острога и стенами молотовых фабрик.

– Сколько народу ты из урёмов изъял? – спросил Семёнов.

– Мужеского полу сейчас содержим двести сорок семь душ, – хмуро ответил Бахорев; у него, у механика, всё было сочтено точно.

Острожная стена состояла из больших срубов-городней, по которым сверху пролегал сторожевой ход, накрытый двускатной кровлей на столбах. В боевых крепостях городни заполняли землёй, однако в Невьянске они были пустыми – никакие осады и приступы Невьянску не угрожали, и потому уже давным-давно городни использовали как магазейны – заводские амбары, где хранили приготовленное к вывозу железо. А сейчас это железо вытащили наружу под временные навесы из еловой коры, и в срубах сидели пленные раскольники, выловленные солдатами на Весёлых горах. Амбары охранял караул из пары солдат; караульные грелись у костра и курили трубки.

– Не совестно ли тебе людей без вины утеснять и терзать? – спросил Гаврила Семёнов у Бахорева. – Божий страх-то сердце не холодит?

Савватия давно уже мучил тот же самый вопрос.

– Разве я до оного довёл? – недовольно ответил Бахорев.

Гиттен-фервальтер, то есть заводоуправитель, по чину равный поручику, Бахорев исполнял и воинские офицерские обязанности. Татищев назначил его командовать «выгонкой». Под началом Бахорева состояли поручики Арефьев, Костыгин и Сикорский. Эскадроны драгун из Горнощитского ретраншемента и лыжные отряды тобольских солдат обшаривали заваленные сугробами таёжные урочища Весёлых гор от Невьянска до пристани Сулём.

Это было междуречье Утки и Чусовой – глухой угол, вздыбленный крутыми хребтами. Здесь стояли скиты староверов, по еланям рыскали волчьи стаи и спали в берлогах медведи; здесь в изломанных скалах таились вогульские демоны, а непролазные буреломы заселила всякая лешачья нечисть, которую беглые раскольники приволокли за собой с Руси. Воинские отряды разоряли и сжигали скиты и перегоняли пленных в Невьянск, а оттуда в Екатеринбург; мужики брели по снегам со связанными руками, а бабы шли сами – тянули на салазках детишек и стариков. Вдоль горных круч плыл синий дым пожарищ, на обочинах вытоптанных проторей коченели тела замёрзших насмерть людей. А на казённом Уктусском заводе день и ночь стучали в кузницах молотки – это ковали кандалы для тех, кто уцелел.

– Вероломство твоего капитана в беду нас опрокинуло, – сказал Гаврила Семёныч Бахореву. – А ты – цепной пёс у своего Навуходоносора.

Гаврила Семёныч имел в виду разговор, что ещё весной состоялся у Татищева с раскольничьими приказчиками. Приказчики просили нового командира в обмен на удвоенное обложенье дать их собратьям законное место при хозяйских заводах. Именно тогда приказчики и попытались всучить взятку Татищеву: Набатов и Осенев совали ему по две тысячи, а Степан Егоров – сразу десять. Татищев мзду отклонил, однако же снизошёл до мирной беседы и пообещал своё заступничество пред государыней. И приказчики, будто деревенские дурачки, размякли – рассказали горному начальнику о четырёх тайных пустынях Весёлых гор. Летом от Татищева на Весёлые горы уже поехал офицер-переписчик.

– Всё у Василия Никитича добром шло! – огрызнулся Бахорев. – Это ты, Семёнов, гордыней дело поломал!

Бахорев был прав. При генерале де Геннине Гаврила Семёныч привык, что его уважают; он не поверил спесивому Татищеву, который и не думал держать своих конфидентов в известности о долгом пути его прошения по канцеляриям императрицы и Синода. Гаврила Семёныч решил, что затея Татищева провалилась, значит, ему самому надо отправить письмо в столицу. И он написал такое письмо. Промемория получилась дерзкой. Дескать, оставь нас, государыня, при заводах и дай вести службу нашим попам, тогда мы признаем тебя и заплатим двойной налог. Гонец умчал бумагу в Питербурх.

Это случилось в сентябре. И уже в ноябре грянул ответ императрицы: устроить «выгонку», сжечь все скиты, изловленных беглецов сдать горным властям, а упорствующих в ереси разослать по обителям Сибири на покаяние – то есть на погибель. Понятно было, что царица взбеленилась, ведь холопы посмели торговаться с ней за присягу! Татищев прижал уши и кинулся исполнять указ. Таёжные глухомани взрыла кровавая и огненная «выгонка».

Гаврила Семёныч ничего не возразил Бахореву, лишь сильнее надвинул скуфейку на косматые брови. Метель трепала его бороду.

Тюремные амбары в острожной стене, разумеется, стояли запертыми – их широкие двойные двери были перекрыты засовами из брусьев. Два караульных солдата в заиндевелых епанчах топтались у большого костра, огороженного сугробом, как бруствером; ветер ерошил и вздымал огонь.

Бахорев подтянул к себе Савватия.

– Мастер своего беглого подмастерья среди пленных разыскивает, – пояснил Бахорев караулу. – Пособите-ка ему, братцы.

В амбаре было сумрачно, тесно, холодно и зловонно. В грязных ворохах соломы и гнилого сена сидели раскольники – они сбились в кучу для тепла. Бахорев сморщился, достал платок и зажал нос. Караульные торчали в проёме входа, в руках у них были ружья с воткнутыми в стволы острыми багинетами. Савватий не знал, с чего начать, но вперёд шагнул Семёнов.

– Мир вам, праведные души! – зарокотал он. – Вижу вашу муку, однако ж ещё потерпите! Исус терпел и нам велел! Не навек ваш полон у фараона, грядет воздаяние для смиренных! Акинтий Никитич скоро всех вызволит, главное – от веры не отступайтесь, и мытарства сторицей окупятся…

– Да чего ты городишь, Семёнов? – рассердился Бахорев. – Никто их тут не бьёт, провиант от Акинфия Никитича исправный! Затянул проповедь!.. Лычагин, давай за дело! Пойдём, Семёнов, куда ты хотел!..

Бахорев подтолкнул Гаврилу Семёныча к выходу. У Гаврилы Семёныча к пленным был какой-то свой интерес, и Савватий о нём не знал.

– Арестанты, подымайтесь на ноги! – скомандовал раскольникам один из солдат. – Мастер смотреть будет! Бабы, дети, старики, вас не надобно.

Савватий медленно прошёлся по амбару, принуждённо разглядывая вставших мужиков. Они были нечёсаные, обросшие бородами, с тёмными, порой обмороженными лицами и угрюмыми глазами. Но Савватия поразила их надменность. Для этих пленников он был не врагом, а какой-то тварью, не достойной даже ненависти. И Мишку Цепня среди них Савватий не увидел.

– Здесь его нет, – сказал он солдатам. – Ведите меня дальше.

…Они переходили из амбара в амбар, и всё повторялось: сумрак, вонь и замордованные люди – острые скулы, впалые щёки, ледяные глаза. Савватий подумал, что никто из староверов даже в узилище не согласился покаяться и принять Никонов обряд. В особую правду раскольников Савватий не верил, как не верил и в то, что они – еретики. Но между собой и раскольниками он почувствовал прозрачную стену отчуждения. Савватия это не оттолкнуло. Наоборот, ему показалось, что во мраке скитаний раскольники просто потеряли путь к доброй жизни. Он ведь тоже потерял этот путь. Но он хотя бы догадался о потере, а раскольники не догадывались. И потому половина из них скоро погибнет. Они ведь больные, измотанные – а их ждёт адский путь по зимней дороге в Екатеринбург и стужа в тюрьме Заречный Тын. И Акинфий Демидов их не выкупит. Не станет ссориться с Татищевым.

Савватий с солдатами добрался до последнего амбара. Цепня он так и не встретил. А в последнем амбаре вдруг заметил сидящего в дальнем углу человека, который вроде как спрятался под соломой.

– Не трожь! – прикрикнул кто-то, однако Савватий уже сбросил солому.

В углу скорчилась молодая баба. Мёртвая. А к её голой белой груди на молоке примёрз личиком мёртвый младенец.

– Господи боже! – выдохнул Савватий.

Он не мог оторвать взгляд от серого, окостеневшего, запавшего лица покойницы. Его молча отодвинули и забросали бабу соломой обратно.

– Как же оно случилось-то? – потрясённо спросил Савватий.

– Дитёнок третьего дня уже замолк. А Палаша умом тронулась. Босая по снегу влеклась. Ночью догорела. На двух ангелов в раю поболе стало.

– И никто не уберёг её?

– А кому? У каждого своё горе, своя нужда. Еённый муж на Ялупанов остров отлучился – узнать, что там как, а нас всех в скиту антихристы взяли. Она с дитём одна осталась, без присмотра. Так и потерялась среди народа.

Савватий вышел из амбара будто избитый. Солдаты деловито заложили двери засовом. Бахорев ждал Савватия у караульного костра.

– Семёнов восвояси упёрся, – сказал он. – Что, нету твоего беглеца?

– Беглеца нету, – ответил Савватий, – а у тебя в последнем амбаре баба скончалась с младенцем… Как так, Никита? Забыл, что ли, человечество-то? Кормишь пленных – ну, хорошо, да только они заживо коченеют!

– Не учи меня артикулу! – сразу оскорбился Бахорев. – А бабу унесём. Мертвяков ихних мы в церкви в подвале складываем. Потом сами отпоют и похоронят. Лучше поясни мне, кто такая Лепестинья?

Савватия словно заново обмахнул морок минувшей ночи – тьма, яркое печное горнило, женщина среди языков пламени… То утоление печалей, что обещал призрак в огне, тоже было гибельным, как упрямство староверов.

– Лепестинья – бродячая игуменья у здешних раскольников. – Савватий отвернулся; острожную стену из амбаров с запертыми дверями тихо заметало мелкой снежной крупой. – А почто спрашиваешь?

– Семёнов у арестантов всё про Лепестинью допытывался, – усмехнулся Бахорев. – Любопытно, кто вашего Буеслова так растревожил.

* * * * *

– В Питербурх ты не вернёшься, – сказал Акинфий Никитич Невьяне, – а мне в Туле делать нечего. Будем здесь жить. Дом тебе вручаю. Ефимья сюда больше не приедет. Здесь – твоё царство. Владей мудро.

Акинфий Никитич сидел в кабинете в резном кресле, а Невьяна стояла перед ним, точно приказчик. Она ничем не выдала своих чувств, лишь слегка поклонилась, не повинуясь, а соглашаясь как равная. Акинфий Никитич поднялся, сдвинул крышку секретера и вытянул ящичек:

– Вот тебе на первое время казна. Пускай всё будет как в Питербурхе – и шкапы, и бельё, и кушанья. Выписывай, чего надо, у Володимерова.

Раньше невьянский дом Акинфия Никитича вела жена Степана Егорова – баба бойкая, но деревенская. Не дело, если горные офицеры, что обучались в Швеции и Саксонии, начнут посмеиваться над Демидовым: мол, имеет сотни тысяч, а вместо стульев лавки, и вилок на столе нет, и подают квас, а не кофий.

Невьяна понимала, какую честь оказывает ей Акинфий. Его сердце – этот завод и этот дом. Невьяна не сомневалась, что достойна такого доверия, и всё же её чуть-чуть точила горечь: Акинфий раскрывается перед ней, но главного он не даст. Ей не быть его венчаной женой и не родить ему наследника. Что ж, тогда она примет всё, что он щедро дарит, лишь бы он не увидел, как сильно ей нужно совсем другое. Жалеть себя она даже ему не позволит.

– Пойдём, покажу подземные ходы, – распорядился Акинфий Никитич. – Хозяйке надо знать, как дом устроен.

Прислуга в доме уже спала – час был поздний. Захватив шандалы со свечами, Акинфий Никитич и Невьяна по чугунной лестнице спустились в сени, оттуда по лесенке внутри стены – в подклет, в каморку Онфима. Все ключи хранились у него. Он запирал и отпирал двери.

– Онфиме, я в подвал, – окликнул Акинфий Никитич.

Онфим сел на топчане и замер, прислушиваясь.

– И она с тобой? – с подозрением спросил он.

Невьяна удивилась чутью слепого ключника.

– Пора ей посмотреть уже. А мне до церкви дойти требуется.

Онфим снял с гвоздя связку больших ключей на железном кольце.

У господского дома и конторы подвал был общим – обширное низкое помещение с арочными сводами из кирпича. Простенками, опорами арок и дощатыми перегородками подвал был разделён на части – на кладовые. Здесь стояли короба, сундуки и бочки, грудами лежали мешки и тюки, высились поленницы. Вытянув перед собой руку, Онфим уверенно повёл Акинфия Никитича и Невьяну к неприметной дверке в стене. Дверка была окована железными полосами и помещалась в чугунном косяке фигурного литья – таком же, как в пробирном горне часозвонной башни. Онфим ощупал ключи и подобрал нужный. Негромко заскрежетал врезной замок.

Акинфий Никитич прошёл первым, Невьяна – за ним. Свечи озарили подземный ход с кирпичными стенами и полукруглым кирпичным потолком; Невьяна подумала, что ход очень длинный, будто улица, хотя, наверное, так обманывала темнота вдали. Пахло сырой землёй. Невьяне стало зябко.

– Я твоих тайн не доискиваюсь, Акинюшка, – сказала Невьяна. – Без них обойдусь. Я ведь не Танюшка неразумная…

– Знаешь о ней, да? – оглянулся через плечо Акинфий Никитич.

– Следствие же было. Весь Питербурх судачил.

Невьяна говорила о племяннице Акинфия Никитича. Полтора года назад в Туле Танюшка-егоза из простодушного любопытства стянула у отца ключи от подвала и полезла в подземные ходы, а Никита Никитич взбесился и зашиб девку. Акинфий Никитич любил племянницу и брата своего не простил.

– И я не брат Никита, Невьянушка, – ответил он.

Он пошагал вперёд, и мысли его закрутились вокруг семьи. Рядом с ним сейчас должен быть наследник, а не полюбовница. Да, Невьяна всем хороша, но тайны его дела – они для продолжателя, а продолжателя нет. Легко было батюшке: у него всегда был Акиньша – старший сын. А кто у Акинфия? Прошка и Гришка не годятся, Никитушка ещё мал… Остаётся лишь Невьяна. Надо же хоть кому-то распахнуться, душе невмоготу глохнуть взаперти…