Текст книги "Невьянская башня"

Автор книги: Алексей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 17 (всего у книги 24 страниц)

Глава четырнадцатая
Башня и домна

Онфим выгнал прислугу, и Ваську положили в людской на скамью – не тащить же его на верхний ярус по лестнице. Васька плакал, поскуливая, и крупно дрожал – совсем как ребёнок после испуга. Невьяна вытерла ему слёзы и пристроила на лоб мокрое полотенце. В растрёпанных Васькиных волосах проблёскивала седина. Ещё днём никакой седины у него не было.

Стоя поодаль, Акинфий Никитич с мрачным недовольством наблюдал за хлопотами Невьяны. Ему не нравились её тревога и забота. Васька – не дитя. И его никто не обижал. Просто ему сказали правду, а он сломался.

– Прости, Танюшенька… – всхлипывал Васька.

Невьяна догадалась: он видит перед собой что-то своё и разговаривает не с теми, кто рядом. Он никак не может вынырнуть из того ужаса, в который окунулся, блуждает там, во тьме памяти, и не находит спасительного выхода. Невьяне было пронзительно жалко Ваську. Она ведь чуяла, что его попытки сойтись с дядюшкой не кончатся добром, – они добром и не кончились. И она, Невьяна, тоже была виновата в этом: не удержала глупого парня.

– Он хороший, он не со зла, Танюшенька… – всхлипывал Васька.

Невьяна оглянулась на Акинфия Никитича.

– Кого ты в подвале башни прячешь, Акиня? – прямо спросила она.

Акинфий Никитич, не отвечая, рассматривал Невьяну. Красивая она. Такими, наверное, были княгини в старину: стойкими в истине и любви. Нужно ли скрывать от неё тайну подвала? Не нужно. Не примет – так уйдёт.

– Там демон, – сказал Акинфий Никитич.

Онфим тоже слышал хозяина, но его изуродованное лицо не дрогнуло.

– Этот демон по Невьянску и шастал. Из огня в огонь прыгал. Чужие обличья принимал, и Лепестиньи тоже. Людей пожирал – сжигал заживо.

Невьяна была поражена. Акинфий говорил о демоне спокойно, словно демон был машиной. Сложной, опасной, непонятной – но машиной, а не пугающей тварью из преисподней, не адским зверем, не посланцем дьявола.

– Откуда он взялся? – Невьяна глядела Акинфию Никитичу в глаза.

Она думала, что Акинфий скажет: «За грехи меня карают».

– Не ведаю, – пожал широкими плечами Акинфий Никитич. – Был у меня мастер из немцев, алхимист. Похоже, он мне и наколдовал. Мстил.

– И что же делать? Попа надо позвать…

Акинфий Никитич раздражённо скривился. Разве он тёмный мужик, у которого черти на потолке поселились, и ему избёнку святой водой окропить требуется? Он – заводчик! Самый могучий в державе! Неужто Невьяна ещё не поняла? Он сам с любыми своими бедами справляется!

– Я сам любому демону шею сверну! – сказал Акинфий Никитич.

Васька вдруг зашевелился, попытался приподняться.

– Не было ведь того, дядя Акинфий? – жалобно спросил он. – Соврал мне Ванька, пьяница? И дядя Гриша соврал? Так ведь?..

Невьяна бережно уложила Ваську обратно и погладила по голове.

– А Вася? – тихо напомнила она Акинфию. – Разве ты справился?..

Лицо Акинфия Никитича тяжко набрякло гневом.

– Онфиме, постереги сени, чтоб никто сюда не лез, – распорядился он.

Вот этого разговора Онфиму не следовало слышать. Онфим вышел из людской и закрыл за собой дверь.

– Ты меня винишь? – глухо спросил у Невьяны Акинфий Никитич.

Невьяна непримиримо промолчала.

– Таким, как я, быть – это будто в окружении волков! – Акинфий Никитич дёрнул ворот камзола. – Со всех сторон рвут! И ладно бы враги – нет, свои же! Значит, и сам ты должен рвать, не то не сделать тебе никакое своё дело! Сладко ли мне от этого, Невьяна? Дракон ли я кровоалчущий?

Невьяна знала, что Акинфий всегда спасал, кого мог спасти, и не творил зла понапрасну… Но вот же Васька обезумевший!.. Правильно ли было с ним так поступить?.. Акинфий Никитич угадал мысли Невьяны.

– Васька в заводчики лез! – рявкнул Акинфий Никитич. – В ровню мне!.. Так пусть узнает цену! А то бегает – соплями качает! Ну-ка, чашу испей!

– К демону его, да? – тихо спросила Невьяна.

– А я и сам с демоном потолковал! На себе сначала испробовал! Видишь – я живой! – Акинфий Никитич обеими ладонями хлопнул себя по груди. – Из ума не вышибло! А Васька слаб оказался! Согнулся! Не сдюжил правды!

Невьяна бережливо расправила на Ваське складки кафтана.

– И всё равно ты его сгубил, Акиня, – упрямо ответила она.

Акинфий Никитич могуче вдохнул, распрямляясь, и выдохнул. Хорошо, пускай он – убивец, но кто тогда Невьяна?

– Ты не жена мне и наследникам моим не мать, – безжалостно сказал он. – Ты мой хлеб ешь, моей милостью в моём доме живёшь и меня же смеешь злодейством попрекать? Опомнись, дева!

Невьяна ничего не возразила, не заплакала, но лицо её окаменело.

Акинфий Никитич развернулся и вышел из людской, грохнув дверью.

Васька зашевелился на скамье.

– Дядя Акинфий хороший, Невьянушка, – всхлипнул он. – Не верь им…

Невьяна здраво осознавала правоту Акинфия и всё-таки надеялась, что эти горькие слова никогда не прозвучат. Надеялась, что Акинфий пожертвует правотой ради своей любимой. И он способен был жертвовать – но только ради своих заводов. Невьяна ощутила себя узницей. Ей показалось, что она сама заперта в темнице, в страшном подвале демидовской башни, где вместе с ней, с пленницей, заперт ещё и неукротимый демон.

…Хотя древлеправославным запретили священство, раскольничья вера была не в пример крепче никонианской. Акинфий Никитич изведал это на своём опыте. Значит, вернуть Ваську в разум пусть попросят раскольники – их молитва взлетает выше. Акинфий Никитич решил отвезти племянника в «стаю» матушки Павольги: там, небось, научились говорить с небесами.

На господской конюшне он сам запряг лошадь и снарядил кошёвку. Вернувшись в дом, напялил на Ваську тулуп и треух, стащил племянника с крыльца и загрузил в санки. Над Невьянском врассыпную сверкали звёзды, и «молнебойная держава» на шатре башни затерялась в Большой Медведице.

Кряжистая Кошелевка, Московский конец, длинная Шуралинская улица с кострами солдатских караулов, бедняцкая Елабуга, Собачий лог, за ним – заплоты Кокуя. Акинфий Никитич свернул в проулок, ведущий к «стае».

Его, хозяина Невьянска, конечно, не мурыжили у ворот. Один дозорщик сразу оттащил прясло, другой побежал за матушкой Павольгой.

Матушка вышла в чёрном подряснике и чёрном апостольнике, с простой скуфейкой на голове. Акинфию Никитичу нравилось, что на встречах с ним Павольга всегда держалась с уважением, но без подобострастия. Это знак, что человек делает своё дело: умеет принимать помощь – умеет и платить.

– Племянник мой на нечисть напоролся, – пояснил Акинфий Никитич. – Умом подвинулся. Отмолите парня. Только вы надёжа.

– Вези к часовне, – приказала Павольга послушнику. – А тебе, Акинфий Никитич, надо подождать. Или утром возвращайся.

Акинфию Никитичу не хотелось ехать домой к Невьяне.

– У вас подожду, – сказал он.

Его разместили в избе для «сирот», в отдельном чуланчике. Послушник принёс кувшин с клюквенной водой и светильник, молча поклонился и затворил за собой дверь. Акинфий Никитич скинул шубу на топчан, лёг и вытянулся. Где-то стрекотал сверчок. Из-за стенки доносились тихие голоса. Изба была полна беглого народа: многие раскольники, сорванные с мест «выгонкой», пробирались в Невьянск и обретали приют в «стае» Павольги. И в полумраке чулана Акинфия Никитича вдруг охватил непривычный покой. Здесь, в «стае», нет ожесточения духа, нет борьбы, что выстраивала всю жизнь на горных заводах. Здесь все ответы уже получены. Здесь мир.

Акинфий Никитич лежал и думал о своих бедах. Да, он отвёл Ваську к демону, но ведь Васька сам настырно лез в заводские дела. Он, Акинфий Никитич, отпихивал его – а Васька не унимался. И с демоном Ваське было не разминуться. Всё к этому катилось. Он, Акинфий Демидов, ещё пощадил племянника: выволок из подвала, не дал демону дожрать жертву и сжечь.

А Невьяна… Она же не дура: знает и правила, и нравы. Знает, в какой вертеп превратилось семейство Демидовых в Туле. Знает, как созидаются заводы, – сама носила взятки Бирону и переправляла тайные письма. Уж ей-то ведома истина: заводы стоят на мертвецах. Ведомо, что натура и держава, народ и судьба человеческая – это косная твердь, которую не побудить к творению никаким добром. Такую жестокую правду и должен был усвоить Васька, но не усвоил. А Невьяна должна была всё принять, но не приняла. И сейчас Акинфия Никитича душила тоска неизбывного одиночества.

Он не заметил, как заснул. А проснулся от резкого стука – за стенкой кто-то что-то уронил. Трудно было сообразить, сколько времени пролетело, но светильник уже погас. Акинфий Никитич поднялся, впотьмах набросил на плечи свою шубу и нашарил скобу на двери чулана.

От ночного уличного холода перехватило дыхание. Обширное подворье было пустым. Под луной искрился истоптанный снег. Избы «сирот» темнели словно стога, а в слюдяных оконницах многосоставного общежительства кое-где тлели огоньки лучин. Акинфий Никитич направился к Свято-Троицкой часовне: большая, как дом, она стояла на отшибе. Хрустя снегом в тишине, Акинфий Никитич проходил мимо крылечек, лесенок, взвозов и простенков; соединённая «стая» казалась плотно сросшимся бревенчатым городком.

За углом открылась часовня. Почему-то со всех сторон она, будто для тепла, была высоко обложена вязанками хвороста. От часовни навстречу Акинфию Никитичу по дорожке меж сугробов пробиралась сама Павольга.

– Как Василий? – останавливаясь, спросил Акинфий Никитич.

Павольга тоже остановилась. Она смотрела на Акинфия Никитича так, будто раньше никогда его не видела, но не осуждая, а как бы изучая.

– Не одолели мы злого духа, – сказала она. – Святой водой и кропили, и поили, крест прикладывали, молитвы уже по третьему кругу читают, а душу из плена не вырвали. Твой Василий – как отрок малоумный. Не вступается Господь. Не вернуть нам тебе племянника, Акинфий. Слабы мы пред Сатаной.

Акинфий Никитич наклонился, зачерпнул снега ладонью и вытер лицо.

– И что делать, матушка?

– Ничего, – ответила Павольга. – Уповать, авось Господь смилостивится.

И Акинфий Никитич вдруг ощутил угрюмое облегчение. С Васькой он сломал преграду. Перешагнул черту – как давным-давно было с батюшкой. С таким большим грехом на душе все другие грехи станут малыми. По силам.

– Пускай Васька пока у вас лежит, – сказал Акинфий Никитич Павольге. – Утром, как рассветёт, я сани с возницей пришлю. В Шайтанку его отвезут.

Павольга молча кивнула.

Акинфий Никитич уже повернулся, чтобы уйти, но помедлил.

– Скажи, мать, бог не помог вам, потому что я не попросил, да?

Матушка Павольга двоеперстно перекрестилась.

– И без тебя нашлись добрые люди. Саму Лепестинью к нам привело. Она – лучшая молитвенница на заводах. Она и сейчас по Василию плачет.

* * * * *

В кладовой Егоров выдал Савватию гвозди и свёрнутый отрез холстины.

– Остатки верни, – потребовал он. – Верни.

– Ну и скопидом ты, Степан, – ответил Савватий.

На улице стемнело. Свежая, ещё чуть зеленоватая луна высветила башню от острого шатра до подножия. Башня клонилась, точно корабль под ветром. В высоте на бланциферной доске блестели стрелки курантов.

Татищев с помощниками уже закончил свои опыты в пробирном горне; Савватий забрал ключи от башни и для себя нагрёб на блюдо углей из горна, хотя башня и так прогрелась до восьмерика. В часовой палате он поставил блюдо на пол, но подальше от тонких проволочек музыкального механизма.

В свете лучины часовая палата выглядела волшебным гранёным ларцом из прихотливо завитой серебряной филиграни. По узорам изморози на окнах разбегались алые и лазоревые искры. Всё вокруг мерцало и переливалось, лишь дыры от выбитых стёкол в двери зияли глубокой и морозной тьмой.

Савватий придвинул лавочку, влез на неё и примерил холстину, отмечая мелом очертания куска; спустившись, расстелил холстину на полу и ножом отрезал лишние края; затем снова влез на лавочку, держа во рту пучок тонких гвоздиков, и принялся осторожно приколачивать холстину к дверной раме.

Внизу заскрипели ступени деревянной лестницы, и в часовую палату поднялась Невьяна. Она была в тёплом платочке и короткой шубейке. Она молча озиралась, как будто что-то искала. Савватий спрыгнул на пол и выплюнул в ладонь неизрасходованные гвозди. Душа его тоже словно бы стремительно заросла изморозью. Он не знал, что делать.

Невьяна провела пальцами по струнам музыкальных проволочек.

– Я спросить хочу, – сказала она.

Савватий ждал. Он чувствовал, как башня бесконечно падает в ночи.

– Я давеча видела тебя в доме в сенях у двери из подклета… – Невьяна не смотрела на Савватия. – Ты тайком от Акинфия залезал под башню?

– Да, – кивнул Савватий.

Невьяна помедлила, точно перед решающим шагом.

– Там демон сидит?

– Там логово его.

Вот теперь Невьяна глянула Савватию в глаза. И Савватий понял: она пришла не столько затем, чтобы узнать правду, сколько затем, чтобы с ней поговорили честно – по-человечески.

– Откуда он взялся, демон? – спросила Невьяна.

Савватий подтащил ей лавочку, и она присела.

– Демон – с горы Благодать, – сказал Савватий. – Жил там в серебряном идолке на мольбище у вогула Чумпина. Родя Набатов по простоте душевной унёс болванчика и продал Егорову. А мастер, что работал с серебром, демона высвободил. Так вот дело было. И демон нынче ищет себе поживу.

– А почему он в башне угнездился?

– В подвале стоит горн, в котором идола расплавили. И в нём какое-то дьявольское пламя горит – не гаснет. Демон же из огня в огонь ходит.

– И ты сам всё это разведал? – недоверчиво удивилась Невьяна.

– Ну не Демидов же мне рассказал, – усмехнулся Савватий.

– А зачем оно тебе?

Вид у Савватия был спокойный, даже усталый.

– Демон людей губит. Его истребить надо.

– Акинфий истребит.

Савватий не хотел встречаться с Невьяной взглядом и потому опустился рядом на скамейку. Невьяне больно будет услышать сомнения в Акинфии.

– У Демидова куда ни ткнись – везде тайны. Чтобы демона уничтожить, ему грехи свои придётся на свет вывернуть. Согласится ли он на такое? И сколько ждать, пока он решит? Сколько ещё народу сгорит, Невьянушка? А я тянуть не буду. Мне надо беглого мастера поймать – Мишку Цепня: это он демона выпустил. Как выспрошу его про дело, так сразу демона и убью.

Невьяна плечом ощущала плечо Савватия. Лучина догорела, но отсветы от углей в жаровне всё ещё играли на ледяных оконных кружевах. Невьяна думала: зачем она пришла сюда? Узнать про злую силу, которая сокрушила душу Васьки Демидова? Или же почувствовать, что её любят? Акинфию она была нужна только удобная. А Савватий сберёг свою любовь к ней и в тоске собственной вины, и в долгом молчании безнадёжности. Она, Невьяна, хоть какая, навсегда была его несбывшимся счастьем.

– Акинфий скормил демону Васю, племянника, – сказала Невьяна сквозь пережатое горло. – Вася умом тронулся…

Савватий не был знаком с племянником Акинфия Никитича, и эта беда его не обожгла. Но он увидел, как мучается Невьяна.

Ей надо было просто заплакать. Просто отпустить своё горе. А Невьяна не желала казаться слабой. Савватий понял: она не изменилась за прошедшие годы. Да, он был виноват перед ней за давний жестокий выбор – но дальше, за пределами той неизбывной вины, её, Невьяну, вела по жизни одна только гордость. Преданная тем, кого любила, Невьяна приняла судьбу наложницы, зато наложницей стала у самого богатого и своенравного заводчика. И нынче это своенравие хлестнуло ей по душе. Василия Демидова, конечно, жалко, но Акинфий, похоже, оскорбил Невьяну больнее, чем её поранило несчастье с племянником. А Савватий давно уже знал, что ему всё равно, добрая Невьяна или злая, права она или не права. Она – свет его жизни, то, что Господь ему назначил в бесконечной милости своей.

Савватий повернулся к Невьяне, наклонился – её глаза были как тёмные иордани – и принялся целовать в мягкие губы, сдвигая с её головы платочек. И она ответила – ответила без сомнений, словно ждала, когда он вернётся.

И часовая палатка Невьянской башни плыла по ночному небу декабря над сонно затихшим городом, точно ледяная карета катилась по небесной Гусиной дороге. Колесо наскочило на яркую звезду, будто на булыжник в колее, карету тряхнуло, и Савватий с Невьяной упали со скамьи на пол. В морозном фонаре палаты заиндевелые окна рассыпали лунный свет на осколки – на зеркальные отражения жизни: как сердцебиение цокали шестерни курантов, в каменной шахте мерно и чётко ходил маятник, тугими изгибами взлетали оконные арки и колокола в вышине еле слышно дрожали тревожным предчувствием скорого перезвона. А на шпиле башни «молнебойная держава» чуть мерцала без грозы, и без ветра в головокружении вращалась «двуперстная ветреница».

…Но взрыв разнёсся по пространству, отсверкал, иссяк, и дальше надо было делать вид, что всё продолжается как прежде.

Они лежали на грязном и заиндевелом полу. Угли в жаровне угасли. Растрёпанная Невьяна медленно и гибко села и огляделась по сторонам, ничего не узнавая.

– Где мой платок, Савушка? – шёпотом спросила она.

Савватий нашарил платок на полу.

Она уже откуда-то вытащила гребень и прибирала волосы.

– Мне надо вернуться в дом до боя курантов. Онфим запирает двери на последний перезвон. Если не успею, придётся стучать, чтобы он мне отворил. А он потом донесёт Акинфию, что я уходила. Беда случится.

Савватий не представлял, сколько сейчас времени.

– На часы посмотрю, – сказал он.

Он с трудом встал, поддёрнул штаны, приоткрыл затянутую холстиной дверку и просунулся наружу – в сугроб на галдарее. Невьяна выпутала ленту из тяжёлых волос и перевязывала косу. Внезапно дверка распахнулась, и в облаке морозного пара Савватий ввалился обратно в палатку.

– Сейчас куранты полночь бить будут! – выдохнул он.

– Нельзя!.. – помертвела Невьяна.

– Я стрелки назад переведу! – пообещал Савватий.

Он подхватил скамейку и снова метнулся на галдарею.

Вокруг башни внизу широко расстилался спящий Невьянск. Под яркой луной белели чистотой заснеженные крыши, печные дымы, кривые линии улиц. Уклон башни на высоте ощущался особенно остро.

Проваливаясь по колено в сугроб на узкой галдарее, Савватий пролез за угол восьмерика к большой бланциферной доске, укреплённой в арке. Обе латунные стрелки почти сошлись вместе, указывая на Становую звезду. За низкими перилами галдареи разверзалась пугающая пустота. Савватий с силой воткнул скамейку в сугроб, прижал руками, укрепляя, и вскарабкался, чтобы подняться над осью в середине бланциферной доски. Взявшись за край кованой минутной стрелки, он начал с натугой, но бережно отжимать стрелку назад. Он знал, как устроен механизм курантов: ось упрямо провернёт вспять передаточную шестерню и рычаг с лязгом перескочит через несколько зубцов. Стрелка неохотно двигалась толчками – раз, два, три, четыре… На четверть оборота, на четверть часа будет достаточно!

Савватий распрямился, отпустившись от стрелки и бланциферной доски. Дело сделано: он попятил время, чтобы выручить любимую… Но под ногами Савватия скамейка чуть осела в снегу, и Савватия качнуло спиной в сторону бездны. Он замер на мгновение, раскинув руки – и весь мир застыл со всеми своими грандиозными звёздными кругами, небесными сферами, светилами и ангелами в полёте. Пропасть за спиной властно втягивала Савватия в себя, в свою прозрачную и тёмную глубину: зов пропасти был как воля могучего самородного магнита. Савватий медленно падал в каком-то изумлении – опрокидывался в бесконечность неизбежного небытия.

…Невьяна схватила его за руку и рванула на себя.

Савватий отшатнулся и свалился плечом на твёрдую бланциферную доску. Его будто выбросило волной на безопасный берег моря.

Откуда взялась здесь Невьяна?! Почему она вышла на галдарею?!

Невьяна погладила его по лицу, словно снимала морок.

– Мне надо спешить, мой хороший, – прошептала она.

Ничего больше не объясняя, она осторожно повернулась и, держась за стену, скрылась за углом часовой палатки.

* * * * *

В узелке у Гриши Махотина был горшок с творогом и ломоть от каравая – то, что матушка собрала ему для обеда. На работу сегодня Гриша заступал в полночь. С узелком в руках он направился по плотине к рудоподъёмному мосту. Начиная дело, Гриша хотел для порядка заглянуть в домну сверху, да и вообще проверить, как там справляются рудовозы и подмастерье.

На плотине у въезда на мост и на самом мосту торчали четыре тачки – ящики на колёсах, в которых перевозили шихту, дроблёный уголь и разные добавки. Ящики эти называлось колошами, а жерло печи – колошником. Рудовозы мёрзли в армяках и ворчали на подмастерья: это он их остановил.

– Скоро чугун сливать будут, обождать немного надобно, – пояснил Грише подмастерье Пашка – помощник доменного мастера.

– Правильно, – согласился Гриша. – Молодец, Паньша.

Свежая загрузка вытягивала на себя жар, а при выпуске чугуна жар требовался для поддержания расплава, иначе железный «сок» загустеет в горне и весь не вытечет. Значит, Паньша соображал, как работает печь.

К Грише подошёл и надзиратель Пинягин в казённом мундире.

– Пощёлкал я ваши колоши, Махотин! – злорадно сообщил он.

Надзирателя к домне приставил Татищев. Он давно подозревал, что Демидов занижает количество произведённого чугуна, чтобы не платить лишние подати – их брали с каждого пуда. А узнать, сколько чугуна дала домна, было трудно: не тащить же чугун через весь завод, чтобы взвесить на контаре. И Татищев решил просто посчитать колоши. Одна колоша шихты – это два пуда чугуна. Пинягин караулил у колошника и всё записывал.

– Цельную треть чугуна Демидов утаивает! – Пинягин победно потряс перед носом у Гриши исписанной тетрадкой. – Цельную треть, прохвост!

– Ничего не ведаю, – ответил Гриша. – То хозяина дело, а моё – домна.

Он обогнул Пинягина, прошёл по мосту и ступил на колошниковую площадку, вымощенную чугунными плитами. Железный шатровый теремок над колошником был освещён изнутри – из жерла печи. Оттуда, из жерла, дышало нестерпимым зноем. Гриша снял шапку и наклонился над колодцем.

Кирпичная труба, облицованная изнутри огнеупорным камнем, внизу расширялась в распар – в главную ёмкость. И там, в распаре, шевелилась геенна огненная: сияющая каша из раскалённой и тающей руды, из жидкого чугуна, жидкого шлака – железного «сока», и тлеющего угля. В этой вязкой и комковатой каше медленно всплывали пузыри, поверху проскальзывали струйки лёгкого пламени, искрящимися звёздами внезапно вспыхивали куски сгорающего «мусора» – добавок в расплав. Жар и свет были такой силы, что внутренность домны казалась ангельски розовой. Гриша увидел, что расплав опустился уже на треть высоты печи – пора было пробивать лётку.

По мосту Гриша перебрался от колошника обратно на плотину, побежал к лестнице и по-мальчишечьи резво ссыпался к доменной фабрике. Вдали на башне куранты гулко били полночь – последний перезвон.

Гриша заскочил в казёнку, чтобы надеть кожаный запон – фартук с рукавами, защиту от искр и жгучей «трески». В казёнке Гришу встретил Чумпин. Он уже обжился на фабрике, мастеровые принимали его за своего.

– Голодный? – спросил Гриша. – Творожок хочешь? Матушка дала.

– Нет, – отказался Стёпка. – Все дают Степану еду. Много еды в животе, хватит. Хочу огонь смотреть. Надо работать.

На фабрику явилась новая смена мастеровых, все суетились, и Гриша тоже принял печь от доменщика Васильева. Чумпин топтался рядом.

– Песок на литейку я насыпал, опоки прочертил, – доложил Васильев.

– Видит он, глаза большие в голове, – за Гришу ответил Чумпин. – Иди куда. Мешать нам будешь. Мы сами.

Гришу охватило радостное воодушевление от предстоящего дела. К печи уже грузно шагал горновой в громоздких кожаных доспехах и с ломом в руках, за ним помощник катил тачку с мокрой глиной. Работные выходили на края литейного двора с топорами и клещами на крепких рукоятях; они готовились рубить и растаскивать полосы выпущенного чугуна. Гриша полез в боковую арку печи: он хотел заглянуть в утробу домны через фурму.

Фурмой называлась длинная чугунная воронка, вмурованная в глухую стену арки. Сквозь неё воздух вдували во внутренний объём домны. Из клюва клинчатых мехов в арку торчала долблёная труба – сопло, труба почти утыкалась в горловину фурмы. Взвывая в лад с выдохом огромных мехов, воздух мощным потоком летел из сопла в фурму и дальше в чрево печи.

Гриша выждал момент и сунул голову между соплом и фурмой. Жар пыхнул в лицо. Гриша успел увидеть пылающее варево, прошитое тёмными разводьями, – плавящуюся шихту и горящий уголь. По черноте вниз как жуки ползли огненные капли, их называли «пуговицами», – жидкий чугун. Месиво уже осело до нужного уровня: чугун стёк в горн – в каменный стакан с донышком-лещадью, а сверху скопился железный «сок» – отходы.

Рядом с Гришей тёрся Чумпин.

– Степану дай смотреть! – жадно потребовал он.

Вслед за Гришей он сунулся лицом к фурме и тотчас отпрянул от ужаса.

– Шуртан! – простонал он. – Опять Шуртан пришёл!.. Там он!..

Гриша оторопело подумал, что в распаре домны, в огне, ему тоже только что померещилась козлиная башка, но он не поверил собственным глазам. А теперь сердце сжалось от недоброго предчувствия.

– Не каркай, Стёпка! – оборвал Гриша вогулича.

Он выбрался из арки и решительно взялся за верёвку фабричного колокола. Дзынь! Дзынь! Дзынь! – звон оповещал о выпуске чугуна.

Горновой молча шагнул под свод печи и, горбясь, примерился ломом к лётке – закупоренному отверстию под темпельным камнем. Отверстие вело в горн, заполненный жидким чугуном. Тяжкий удар обрушился на спёкшуюся глину. Глина треснула, отвалились обломки, но лётка ещё не открылась.

Внезапно Чумпин выскочил к литейному двору и закричал:

– Шуртан в чувале!.. Шуртан!.. Бежать надо!..

Работные испуганно оборачивались на вогула.

А горновой его не видел и не слышал. Он снова ударил ломом в лётку.

Лётка сломалась. В глубине трещин блеснуло, и потом вывернулся первый большой кусок. И в тот же миг сквозь пробоину стремительно, будто выстрел, вырвался тонкий и ослепительный поток света.

– Бежать!.. – снова отчаянно взвизгнул Чумпин.

Посреди литейного двора световой поток словно споткнулся, распался кудрявыми стружками и тотчас, вращаясь, начал соединяться в лохматый, сияющий смерч. Наливаясь яркостью и силой, он грозно вздымался посреди фабрики, озаряя самые дальние закоулки и шатёр кровли над стропилами. Смерч крутился на месте, изгибаясь, и косые тени полетели как в хороводе.

Работные кинулись в разные стороны – в распахнутые ворота фабрики, в боковые двери, в укромные закутки. Всем было памятно, как недавно погиб старый доменщик Катырин. А ревущий вихрь, расшвыривая клочья пламени, пока ещё плясал сам по себе, точно упивался обретённой свободой и мощью.

Гриша застыл, поражённый страшным и прекрасным зрелищем – живым столпом из огня. Горячий ветер растрепал его волосы. Но Чумпин бросился на Гришу, обхватил его и потащил куда-то за двигающийся механизм мехов.

– Вода! – тоненько крикнул он.

Огонь боится воды!

Вогулич втолкнул Гришу в колёсную камору у стены фабрики: здесь под широкой струёй, падающей с жёлоба, неспешно вертелось на толстой оси огромное и склизкое водобойное колесо. Вода с его лопастей с плеском падала в неглубокий канал, выложенный кирпичом. Стены каморы сплошь бугристо обледенели от брызг, со стропил свисали ряды неровных сосулек.

А смерч будто камлал в опустевшей фабрике: то клубился, распухая, то свивался жгутом, то раздувался полотнищами-парусами; он взмывал ярким облаком, которое выворачивалось внутри себя пустотелыми огненными фигурами, превращался в парящий над литейным двором покров, колыхался волнами и разваливался на чехарду сполохов. Однако жуткая змеиная пляска демона без всякой причины оборвалась: огонь рухнул в песок литейного двора, подпрыгнул обратно, сцепившись в слепящее, гривастое колесо, и понёсся по опустевшей фабрике, разыскивая хоть кого-нибудь себе в жертву.

Чумпин следил за демоном сквозь щель в дощатой стене каморы.

– Вода! – снова крикнул он.

Теперь Гриша уже понял его.

В щелях стены запылало. Гриша и вогулич дружно метнулись в канал, в ледяную воду. И в тот же миг дверь каморы отшибло. Пламя впёрлось в камору чудовищным пузырём, замерло перед колесом – и рванулось обратно.

Демон никого не нашёл, чтобы сожрать. Но люди были не только внутри фабрики. И демон ручьём скользнул в арку домны и в дыру пробитой лётки. Он вернулся в печь. На разорённой фабрике всё потемнело, только по краю литейного двора, остывая, багрово угасала вытекшая из лётки лужа чугуна. В полумраке сбоку от домны с тупым скрипучим упрямством качались рычаги и двигалась рама мехов с обрывками сгоревшей кожаной перепонки – словно беззубая челюсть бесполезно жевала воздух.

А наверху, на колошниковой площадке домны и на рудоподъёмном мосту, надзиратель Пинягин, подмастерье Паньша и возчики с тачками, ничего не подозревая, ждали сигнала колоколом из фабрики, чтобы начать завалку шихты в колошник. Горящее варево в колодце распара просело вниз, то есть чугун сливали, и вторая труба над сводом лётки густо выдохнула сполохами и паром, но колокол всё не бил. И людей уже щипало морозом.

– Заснули они там, что ли? – проворчал Паньша.

Свет ударил из колошника в железный шатёр сильнее, чем взрыв. Из жерла домны повалили бурлящие огненные клубы, а затем, урча, взметнулся высокий столб пламени. Паньша припал на корточки, а возчики на мосту, заорав, ошалело шарахнулись вспять. Сломав ограду, угловатые тачки с шихтой опрокидывались в тёмное ущелье между плотиной и стеной фабрики.

Ближе всех к колодцу колошника стоял казённый надзиратель Пинягин. Его окутало сияющим, искристым дымом. Он пронзительно заверещал от ужаса и заплясал, размахивая руками, точно отгонял от себя мошкару. А из жерла домны медленно поднялось чудовище с козлиной головой. Оно было слеплено из языков пламени. Уткнувшись рогами в железный шатёр, оно, гневно и неровно вскипая светом, принялось изгибаться и наклоняться, пока не нависло над Пинягиным. Пасть у чудовища раскрылась и наделась на человека – так змея надевается пастью на лягушку. Пинягин превратился в трепыхающуюся тень. А козлоголовый демон выпрямился, сглатывая жертву, и всем своим объёмом провалился обратно в колодец как в прорубь.

Зарево под железным шатром померкло. Демон насытился.

* * * * *

Под утро поднялся ветер, завьюжило, и по улицам понеслись тучи снега, словно Господу надоело и он решил похоронить Невьянск под сугробами.

Акинфий Никитич уже знал от Егорова, что стряслось на доменной фабрике. Он спускался по лестнице с плотины, а Егоров шёл за ним вслед. Акинфий Никитич думал, что никогда в жизни дела не складывались у него так плохо. День назад и Васька был в своём уме, и домна работала, а теперь – всё. И что сломается завтра?.. Никакими усилиями у него не получалось остановить развал жизни. Он подпирал жизнь с одной стороны – и рушилась другая. Акинфий Никитич нутром ощущал, как душа его дрожит от ярости и напряжения. Но срываться нельзя. Только этого дьявол и ждёт.