Текст книги "Невьянская башня"

Автор книги: Алексей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 24 страниц)

– Как он залез-то здесь? – задумчиво сказал Акинфий Никитич.

Артамон пожал плечами.

«Подручников» рядом не было, и Акинфий Никитич спросил напрямик:

– Отчего ты не донёс мне, что в Невьянске – демон?

– Кто в такое поверит? – усмехнулся Артамон. – И я тоже не верил.

– А народ верит?

Артамон потоптался, хрустя снегом.

– Говорят, сейчас бабы даже печки свои в избах на ночь водой заливают, чтобы ни уголька не было и нечисть не выскочила.

– А почему никто ко мне не пришёл и не пожаловался?

– Боятся тебя, – хмыкнул Артамон. – Поболе, чем демона.

Акинфию Никитичу стало больно. Артамон был прав. Его, Акинфия Демидова, боялись. Но не за лютость и жестокость – нет, ничего подобного он не творил. Боялись из-за его богатства, силы и власти. Не от бога такая удача Демидовым, Никите и Акинфию, – обычному кузнецу и сыну кузнеца.

Акинфий Никитич вздохнул.

– Пойду я на завод схожу, Артамон Палыч. Надо разведать доподлинно, Катырин ли обезумел. А ежели Катырин, то как оно случилось.

– Я с тобой, – сказал Артамон. – Мало ли чего. У меня сабля.

За бело-голубым гребнем плотины чернели изломанные громады двух доменных фабрик – старой и новой, ещё пока не действующей. Из трубы старой фабрики валил дым, багрово подсвеченный снизу пламенем.

Акинфий Никитич попал как раз на перерыв в работе. Свежий чугун поломали и порубили на куски и отвезли в амбар – потом, уже на кричной фабрике, эти куски разогреют в горне и кинут под молоты. Доменную печь загрузили шихтой. Литейный двор почистили. Теперь работным можно было немного отдохнуть, пока мастер не поднимет, или пообедать: такой ночной обед назывался полудрёмником.

– Здорово, железны души, – сказал Акинфий Никитич.

Работные, сидевшие кто где с узелками, горшками и крынками, вставали и молча кланялись. Акинфий Никитич видел, что его появление не вызвало обычной бодрости и оживления. Работные были подавлены. Так случалось, когда на фабрике сильно обжигало кого-нибудь или кто-то вообще погибал. Артамон бдительно озирался по сторонам и держал руку на рукояти сабли.

– И кого сожрало? – напрямик спросил Акинфий Никитич.

– Михал Михалыча… Катырина… Мастера… – не в лад ответили ему с разных сторон.

Акинфий Никитич, прищурясь, посмотрел на доменную печь. Света на фабрике сейчас было немного, и домна уходила кирпичной грудью во мрак. Мерно качались и сопели меха, постукивали очепы, скрипела ось колеса, и вода лилась из ларя с безмятежным плеском. В утробе домны урчало, будто бы домна переваривала не чугун, а проглоченного человека.

– Как всё было? – Акинфий Никитич обвёл работных взглядом.

– Лётку прошибли, чугун потёк… А с ним из горна выкатился огонь вихрём… Ударил в мастера. Тот поначалу упал, потом вскочил и заплясал… Бесновался, в печь кидался… Мы ловили его, да не словили… Убежал он.

Катырин возвёл эту печь лет двадцать назад. Тогда у Демидовых на Урале имелся лишь один завод – Невьянский. Однако домна Катырина дала столько чугуна, что молоты Невьянска уже не справились с перековкой, и потребовалось строить второй завод. И далее дело пошло: где второй завод – там и третий, и пятый, и десятый… Другие заводы Демидовых выросли из домны Невьянска, словно колосья из зерна. А прорастил то зерно мастер Катырин… Он построил могучую печь – и теперь эта печь его убила.

– Ну, молитесь за упокой души, – мрачно сказал Акинфий Никитич.

Он направился к печи. На место Катырина Акинфий Никитич сейчас примерял юного Гришу Махотина, который придумал Царь-домну, и печь Катырина в сравнении с Царь-домной была как тощая мужицкая лошадка в сравнении с откормленным рысаком. Артамон последовал за хозяином.

Гриша Махотин стоял возле мехов у воронки фурмы – на посту мастера, управителя домны. Через фурму Гриша следил за расплавом шихты.

– Что, Гриньша, тяжко?

Гриша страдальчески покосился на Демидова.

– Терпи, мастер. Сам знаешь цену железа.

Гриша вздохнул. Его явно что-то томило; он колебался, но решился:

– Мне тебе сказать надобно, только один на один… Без чужих ушей.

Акинфия Никитича это удивило.

– Ладно, – он оглянулся на Артамона. – Палыч, ступай домой. Тут мне острастки уже нету. Передай Онфиму, чтобы сходил подвал проверить.

Если уж башню обшарили, то и подвал следовало навестить. Никакой угрозы Акинфий Никитич не ощущал, а проверка всё равно не помешает.

– Ну, как прикажешь, – скривил бороду Артамон.

Ему было обидно, что хозяин что-то утаивает от него и шепчется с Гришкой-сопляком, но спорить Артамон, конечно, не стал и пошагал прочь от домны, на ходу презрительно сплюнув в песок литейного двора.

– Говори, – велел Грише Акинфий Никитич.

– Не моя забота в твои семейные дела соваться… – промямлил Гриша. – Однако ж с демоном этим… ну, с духом нечистым… который деда Мишу…

– Короче! – напрягся Акинфий Никитич.

– Словом, Василий твой тут замешан, – выдал Гриша и перевёл дух.

– Васька?! – поражённо переспросил Акинфий Никитич.

Гриша виновато кивнул. Акинфий Никитич ждал продолжения.

– Он с башкирцами поссорился, когда свой завод ставил, и башкирцы на него шайтана какого-то натравили…

– Васька мне говорил.

– А вчера я с Василием Никитичем на гулянье был… Девки там через костры прыгали… И в костре я шайтана увидел. Он Васю за собой манил… – Гриша потёр синяк на скуле. – А из домны-то на Михал Михалыча как раз тот шайтан и вылетел. Я его узнал. Башка у него козлиная, с рогами… Это от Василия Никитича шайтан в домну попал. Откуда ещё-то?..

Акинфия Никитича будто вознесло в воздух, перевернуло через голову и уронило обратно на ноги. Васька?.. Неужто Васька – причина демона, а не раскольники?.. А почему бы и не Васька, разорви его на части?!..

– Когда Васька в Невьянск приехал? – спросил Акинфий Никитич.

– Да за пару дней до тебя… Как слух появился, что ты возвращаешься, так и засобирались все, кому ты нужен, и он тоже примчался…

Значит, до появления Васьки никакого демона в Невьянске не было… Размышляя уже о своём, Акинфий Никитич хлопнул Гришу по спине:

– Благодарю, что не смолчал, Гриньша… Работай с богом!

Акинфий Никитич вышел из фабрики, поднялся по лестнице на плотину и остановился, с высоты разглядывая Господский двор, башню и пруд. Луна высветила башню, словно та была огромным хрусталём-струганцом: серебро и чернота узких стен; взлёт столпа, по раскольничьи скупого на украшения, и нарядный хоровод арок на восьмериках; все грани ровно и точно сбегаются к острию шатра, к сияющей звезде «молнебойной державы».

Акинфий Никитич не разгневался на Ваську – наоборот, испытывал злое восхищение. Ай да молодец Васька! Вроде ластится к дядюшке, будто теля к матке, слёзы льёт – так родню свою любит, а жилы у него железные. Завод он построил; когда надо стало – башкирцев обманул; с Татищевым задружился; кусок Благодати оттяпал и даже с Лепестиньей спелся, как Невьяна сказала…

Это Лепестинья, ведьма, небось научила Ваську, как шайтана на привязь поймать, и Васька поймал – а затем спустил на Невьянск. Дескать, дядюшка, дай денег, не то хуже будет. Поначалу шайтан бесполезных людишек жрал: младенцев, стариков да солдат казённых, а как дядя отказал в деньгах, так шайтан сразу же и загубил знатного мастера – Катырина!.. Ох, Василий, ох, дорогой племяш, ох, драконье семя брата Никитушки… Истинный Демидов!

Глава десятая
Тайна каземата

Савватий спускался в подвал башни.

Верёвку он с собой не захватил, и пришлось размотать кушак; конец его Савватий привязал к кольцу в крышке лаза, а крышку для верности придавил ещё и чугунной плитой. По кушаку он сполз в проём и повис в пустоте: ноги не доставали до пола примерно аршин с четвертью. Савватий спрыгнул.

Ещё наверху он убедился, что в подвале никого нет, и теперь озирался без опаски, но со странным волнением. Тайный каземат оказался не таким уж и большим. Изначально он был построен зодчим Нарсековым, и Савватий сразу различил кирпичный короб, выложенный внутри каземата мастером Злобиным: стены короба смыкались с изгибом сводов. В одной из стен темнела глубокая и узкая ниша; в ней кирпичные ступени вели к дверке, окованной железом. Савватий понял, что за дверкой – подземный ход, соединяющий башню с господским домом. Савватий потолкал дверку – отворяется внутрь, но заперто на амбарный замок с внешней стороны.

Главным сооружением подвала, конечно, был громоздкий кирпичный водовод; длинный, глубокий и широкий, он вытянулся вдоль торцовой стены. Его ложе обмазали глиной и обожгли, как гончары обжигают кувшины. По ложу струился поток – та самая подземная речка Леонтия Злобина. Она водопадом вываливалась из арки в правой стене и утекала в отверстие, пробитое в левой стене. Подвал был заполнен неумолчным шумом воды.

У левой стены высился горн – такой же, как пробирный горн в башне, и дымоход его точно так же был проложен где-то в толще кладки. В чёрной пещере горна полыхал слабый огонёк – он-то и освещал каземат. Чудилось, что неведомый плавильщик ненадолго отлучился и скоро вернётся.

Савватий понял, что здесь, в подвале, работал какой-то мастер. Какой?.. Ответ напрашивался только один – Мишка Цепень, кому же ещё тут сидеть!.. Савватий представил тоску безнадёжного заточения в этом каземате, и ему почему-то стало жаль, но не Мишку, а Демидова. Акинфий Никитич мог поступать беспощадно – и тем калечил свой божий дар, свою душу… Здесь Акинфий Никитич держал Цепня при тайном промысле, отсюда Цепень и сбежал… Несчастный Тараска Епифанов открыл ему крышку лаза и сбросил верёвку, а потом сгорел дотла на плитах подклета, как доменщик Катырин сгорел у курантов. Демон пособил Мишке обрести свободу, загубив сторожа, а Демидов лишь напрасно умножил тяжесть грехов на своей совести.

Чем же Мишка занимался? Савватий прошёлся по каземату. За горном, прислонённые к стене, стояли кожаные меха в клинчатой раме и водобойное колесо – деревянное, шириной в аршин. Колесо явно крутилось на водопаде – вон над лотком в кирпичах чернеют дырки от былых креплений… Колесо качало меха, меха раздували в горне пламя… Но для чего?..

Подвал был чисто прибран: ни лежака для узника, ни лавки, ни стола… Нет даже никаких инструментов – тиглей, щипцов, шуровок, разливных ложек… Демидов боялся, что его тайну разгадают, потому из подвала и вынесли всё, что выдало бы суть работы. А меха и колесо прятать незачем – они при горне и водоводе. Однако в этом было что-то не то…

Огонь. Почему в горне оставили огонь? Почему не загасили? И почему нет ни коробов с углём, ни вязанок дров?.. Не давая ответа, пламя весело и беззвучно играло языками под закопчённым сводом печи, продеваясь сквозь колосниковую решётку. Савватий наклонился и заглянул в дровяную камору. Огонь пылал на пустой лещади – на печном дне, словно куст вырос на голой скале. Ни дров, ни угля. Просто огонь сам по себе. Но как это возможно?..

Савватий не успел осмыслить увиденное. За дверью в подземный ход в замке ржаво заскрежетал ключ. Кто-то шёл в подвал.

Савватий метнулся к своему кушаку, что свисал с потолка – из проёма лаза. Подпрыгнув, Савватий сразу ухватился за конец, рывком подтянулся и перехватился. Он успеет забраться, пока гость возится с запором, и вытащит за собой кушак. Потолок подвала – в тени, свет из горна до него не достаёт, и дай бог, чтобы гость не заметил зияющий лаз… Но кушак тихонько затрещал от внезапной тяжести – и оборвался. Савватий упал на пол.

В голове промелькнуло всё, что могло быть дальше: входит Демидов, видит его, начинается драка, а Демидов – дюжий медведь, и Савватий, если получится, вырывается, бежит в подземный ход… А потом? Демидов не простит и свою тайну не выпустит на волю. Он всё равно изловит Лычагина в Невьянске. Если не убьёт, то заживо сгноит здесь же, в каземате, как хотел сгноить Мишку Цепня… Ему не привыкать… Но в каземат вошёл Онфим.

Слепой Онфим.

Савватий очень осторожно и медленно поднялся на ноги. Онфим стоял у прохода и поворачивал голову то направо, то налево. Слух у него был как у лесного зверя. Он услышал бы и шорох одежды, уловил бы и дрожание воздуха от движений человека. Но каземат был заполнен шумом водопада и бестелесным колыханием холода от подземного потока.

Онфим сделал шаг-другой и очутился прямо напротив Савватия. Затаив дыхание, Савватий смотрел в его дикое, изуродованное лицо, смотрел на чёрную тряпку, закрывающую выжженные глаза. Он мог бы кинуться на Онфима, сдавить руками ему горло и задушить… Наверное, Демидов так и поступил бы на его месте. Это самое разумное. Но есть вещи выше расчёта. Душа – ничему не цена. И Савватий не пошевелился.

Онфим отвернулся и шагнул в другую сторону. Вытянув руки, он начал ощупывать горн. Его растопыренные пятерни проникли сквозь огонь, словно сквозь свет. Савватий не в силах был отвести взгляд от безумного зрелища: руки Онфима, оплетённые пламенем, невредимо трогали решётку, а потом и лещадь. Онфим ничего не чуял. Не ощущал, что в горне горит огонь.

Затем Онфим переместился к водоводу. Савватий понял: ключник тщательно обшаривает каземат. Демидов проверил вход в подвал снаружи, а ключник проверяет подземелье изнутри. Одно дело на двоих.

За спиной Онфима Савватий мягко проскользнул к узкой нише в стене, поднялся по ступенькам и нырнул в подземный ход.

Ход оказался изогнутым, и свет из подвала башни бледно озарил его только до поворота. Савватий был здесь впервые, но сразу догадался, как расположены башня и господский дом, и на развилке повернул не налево, к церкви, а направо. Длинная тень летела над ним по кирпичам свода.

Дверь в подвал господского дома Онфим за собой не запер – зачем? Ночь, все спят, в подвале только мыши. Теперь Савватию следовало найти в темноте дверь в сени. Это было уже нетрудно: по хозяйственным нуждам Степан Егоров, главный заводской приказчик, не раз водил Савватия в демидовские закрома. Немного поблуждав среди арок, простенков, дощатых перегородок и составленных друг на друга сундуков, Савватий отыскал дверь и замер перед ней, прислушиваясь. Надо определить, есть ли кто в сенях. Нельзя, чтобы кто-то увидел, как он шастает по господскому подвалу.

В сенях никого не было. Горели масляные светильники, потрескивали последние угли в голландской печи. А на широкой чугунной лестнице, что поднималась из сеней на второй этаж, к советной палате и покоям Акинфия Никитича, стояла Невьяна в расстёгнутой шубейке и пуховом платке.

Акинфий ушёл прочь, ничего не объяснив, и Невьяну это тяготило. Нехорошо всё получилось – ссора из-за Васьки, её собственное упрямство, грубые слова Акинфия, что она, не понимая, лезет в его дела… Своего мнения она не изменила, но в душе согласилась: ей не стоило говорить так жёстко. И вправду он знает больше, ему виднее… Невьяне захотелось как-то показать ему свою заботу, своё беспокойство за него, убежавшего ночью на переполох, и она решила пойти за Акинфием Никитичем на двор или даже на завод. И с лестницы вдруг увидела Савватия, который выбирался из подвала. Выбирался оттуда, где ему никак нельзя было находиться.

Савватий угрюмо посмотрел на неё снизу – и не сказал ни слова. И она тоже потрясённо молчала. Зачем Савватий проник в подвал? Что он ищет? Как он смеет вламываться в тайны Акинфия?..

Но первый гнев остыл от понимания: Савватий начал свою войну. Один – против всех. Против всемогущего Акинфия Демидова, против заводов, против демонов, против тёмных сил железного Невьянска. Его уже никто и ничто не остановит. Он такой. Он чувствует за собой правду.

Она, Невьяна, может его сгубить – выдать Акинфию Никитичу. Но разве так она приблизится к тому главному, что ей хотелось бы иметь? Она сама не ведала, чего хотела, что её угнетало, хотя у неё всего было в достатке, однако сердце подсказывало: у Савватия это есть, а у Акинфия этого нет.

Невьяна развернулась и пошла обратно.

* * * * *

«Выгонка» не знала будней и праздников, и в эту Рождественскую ночь команда поручика Арефьева пригнала в Невьянск новую партию беглых – раскольников, изловленных на речке Межевая Утка. Иргинский приказчик Родион Набатов услышал под окном шум и голоса. Набатов квартировал в том же доме, где жил Гаврила Семёнов и размещалась заводская контора; Набатов быстро оделся, под киотом кинул кресты на лоб и вышел на улицу.

Раскольников оказалось немного – десятка полтора, для них открыли один амбар в острожной стене. Никита Бахорев принял рапорт от Арефьева. Набатов вежливо подождал, пока офицеры завершат деловой разговор.

– Пусти меня к пленным, Аникита Петрович, – попросил он у Бахорева.

– Не положено, – отрезал Бахорев.

– Знаю, потому и прошу, – без нажима сказал Набатов.

– Коли знаешь, так и не докучай.

Набатов проницательно улыбнулся:

– Звероярость хоть кому доступна, а власть-то милосердием отлична.

Бахорев самолюбиво поджал губы. Как и многие другие, он чувствовал непонятное превосходство Набатова, и отказ Родиону Фёдорычу означал, что он, командир «выгонки», ревнует к этому превосходству.

– Иди, но ненадолго, – хмуро дозволил Бахорев.

В тёмном и холодном амбаре пленники сбились в кучу, зарывшись в большой ворох гнилого сена. Кто-то бубнил молитву.

– Из какого скита, православные? Кто старец у вас был?

– Скит сожгли, а старец бежал неведомо куда.

– Я не сыщик, – пояснил Набатов. – Я приказчик здешний. Ищу отца, зовут его Набатов Фёдор Иванов. Он как раз на Межевой Утке пропал.

– Все мы там пропали…

Родион Фёдорович вздохнул.

– Уныние – тяжкий грех, – сказал он. – Господь никого не оставит. Вам и кров, и пищу дали. Акинфий Никитич всех выкупит, а судьбу только дети глупые торопят. Не надобно ожесточаться, иначе и своих терять будете.

– Тебе хорошо поучать, – пробурчали из сена. – Рожа вон трескается.

– Я тоже беглым был и мышей сырыми ел, но божий промысел не хулил. Человек – не собака, чтобы на белый свет лаять.

– Твой отец с нашим старцем Ипатием был, – помолчав, ответили из сена. – Скит на речке Смородине стоял. Как солдаты нагрянули, старец утёк в какой-то Кокуй до какой-то Павольги. Небось, и отца твоего прихватил.

– Благодарствую, – поклонился Набатов. – Крепитесь до избавленья.

Взволнованный известием, Родион Фёдорович от острога направился в Кокуйскую слободу. Невьянск уже спал. Дома ослепли, затворив ставни на окнах; улицы без людей и саней казались искривлёнными. Луна серебрила толстые снежные шапки на крышах. Небо над Невьянском празднично и ярко сверкало звёздами, словно каждая была той самой – Вифлеемской…

Набатов прошёл мимо кабака на окраине беспорядочной Ярыженки – у крыльца там гомонили пьянчуги, прошёл тихую слободу Елабугу, спустился в лог и поднялся к заиндевелым заплотам раскольничьего Кокуя. По узкому и неприметному проулку он выбрался к затаившейся «стае».

«Стаями» назывались огромные раскольничьи усадьбы – не скиты и не монастыри, а обособленные общежительства. Невьянской «стаей» управляла матушка Павольга. За бревенчатой оградой тесно толпились кряжистые дома из многих срубов со светёлками, кельями-боковушками и чуланами. Сердцем «стаи» была иконная горница. Крытые переходы соединяли жильё с банями, амбарами, мастерскими и коровниками. Отдельно возвышалась лишь Свято-Троицкая часовня. Набатов знал, что под «стаей» земля изрыта погребами, молельнями-каплицами и лазами на случай облавы. «Стая» была крепостью. Она стояла в Кокуе укромно – так, чтобы с тракта никто не увидел.

Набатов постучал в ворота; сторожа долго рассматривали его сквозь волоковое окошко и лишь потом, посовещавшись, пустили на двор.

– Мне старец Ипатий нужен, – пояснил Набатов. – Знаю, он у матушки Павольги приют искал.

Старец встретил его в одной из малых избушек «стаи»: в таких домах жили «сироты» – те, кого привечали, но пока не принимали в общину.

– Нету больше твоего родителя Фёдора, – сказал старец. – Есть теперь сиромах Филарет. Я его в черноризцы постриг.

Набатов тяжело вздохнул: батюшка всё-таки достиг своей цели…

– А где его найти можно, отче?

– Как скит на Смородине солдаты запалили, так растерялись мы в бегах. А погорельцам пристанище – Ялупанов остров. Там и Филарет должен быть.

…Обратно к Шуралинской улице Родион Фёдорович вышел в печали и задумчивости. Батюшка давно уже определил себе судьбу: на излёте лет он постригается в монахи и за этим – всё, положенный богом предел. Значит, жизнь перескочила на следующую ступень, а он, приказчик Набатов, как-то проморгал обозначенный рубеж. Не сделал того, что должно. А ведь он обещал построить батюшке обитель, а Петру Осокину – завод на Благодати.

Родион Фёдорович повернул на шум – в кабак.

У крыльца валялся пьянчуга; Родион Фёдорыч поднял его и затащил в сени, чтобы не замёрз. Кабаку не было дела ни до чего: праздник ли пресветлый на улице или жестокая «выгонка» – плевать, кабак гулял. Родион Фёдорович относился к этому со смирением: что ж, таковы люди.

Для казённых кабаков Татищев закупил на Иргинском заводе ведёрные самовары. У Налимова, невьянского кабатчика, самовар почему-то потёк, и Налимов хаял работу Иргины по всему Невьянску. Нехорошо.

В полутёмной и дымной горнице пахло кислятиной браги, стружками, которыми был засыпан пол, грязным тряпьём и щами. Народу за длинными столами сидело немало. В углу бренчали гусли и что-то распевал Кирша Данилов, Родион Фёдорович кивнул ему. Протискиваясь между людьми на лавках, здороваясь направо и налево, Набатов пролез в поварню.

– Ну, покажи, в чём беда, – велел он кабатчику.

Налимов, мужик цыганистого вида, ткнул пальцем в один из двух самоваров. Из того и вправду капало, под капли подставили черепок.

– Приноси мне, запаяю, – сказал Набатов. – Бесплатно.

У Татищева в башне, где пробирный горн, имелась горная аптека: в ней нашлись бы и трубка-фифка для огненного дутья, и олово.

– И не брехай по Невьянску про нашу промашку, Налимов, – добавил Родион Фёдорович. – Такое со всеми случается, это не охулка мастерству. Добром-то и почтением дело делать сподручнее.

Налимов довольно ухмыльнулся. Самовар стоил дорого, жалко терять.

– Нужна девка, Родивон? – спросил Налимов. – У меня баня пустая.

– Я хоть и вдов, да невесту уже подыскал, – ответил Родион Фёдорович. – Как я буду ей в глаза смотреть после блуда?.. Ты не юнец, Налимов, почему же такой сладострастник? Лучше покорми, если толка нет.

С миской каши Родион Фёдорович сел за дальний стол. Сквозь гомон, как лодка сквозь ледоход, пробивался голос Кирши и рокот его гуслей:

– А когда Москва женилася, Казань кумой была,

Понизовые города в приданое достались —

Иркутск, Якутск, Енисейский городок,

А Уфа – сваха, а Калуга посмеялась, на свадьбу не поехала!..

К Набатову с обеих сторон сразу придвинулись работные:

– Трудно тебя поймать, Фёдорыч. Поговоришь с нами?

– Отчего же не уважить? – улыбнулся Набатов.

– Я давно у тебя спросить хотел, – заговорил плавильщик с опалёнными бровями. – У меня жгари при отковке колются. Отчего оно?

– Железа в руде много было, – ответил Набатов. – Не сыпь в плавильню варничный песок, он для чугуна хорош, а не для меди. Сыпь лучше толчёный алебастр, он железо в себя впитает и потом гаркрецем отрыгнёт.

– Гаркрец ещё выварить надо, – сказал другой работный.

– Ты в горне, как в горшке, мешай дразнилкой – свежим колом из осины или берёзы. Расплав сразу вскипит, и гаркрец хлопьями выпадет.

– А песчаник, Родион Фёдорыч, ты как на руду определяешь?

– Они разные, песчаники-то, брат. Полосатик пустой на руду, а в запёке полосы шире и светлее и неглубокие. В голубняке медный колчедан, только надо взвешивать, с колчеданом голубняк тяжёлый, а пустой – лёгкий. Ежели голубняк с чернью, то надо его на воздухе подержать: позеленеет – так руда. И примета есть, что медный песчаник в костыге лежит, в крупном песке.

– А яснец? Мне наломали, а он порожний.

– Яснец надо на удар смотреть. Искры летят – значит, медь. Дураки у тебя рудокопы, коли яснец ломали, а искор не видели.

– Чёрную медь на гаркупфер ты долго плавишь?

– От горна зависит, единого закона нету. – Набатов отодвинул пустую плошку и обвёл собеседников взглядом. – А берите вы билет у хозяина, братья, да приезжайте ко мне на Иргинский завод – всё покажу, всему научу.

Мастеровые вокруг него польщённо заулыбались:

– Не жалко тайны-то свои трясти по чужим людям?

– На то и мастер, чтобы отдавать, – открыто улыбнулся в ответ Набатов.

* * * * *

Лукерья, жена Кирши Данилова, на ночь протопила избу Савватия, и он не мёрз, но всё равно спал очень плохо – тревожно и муторно. Измученный снами, он поднялся на рассвете. Жизнь шла своим нерушимым порядком: каждый день, пока дышит, часовой мастер должен был заводить куранты.

Небо за Лебяжьей горой пронзительно и мощно синело в ожидании восхода, а башня словно отшатнулась от зарева, что надвигалось из-за горы. Савватий направился к господскому дому. В сенях Онфим отдал ему ключ. Странно было смотреть в слепое лицо Онфима: поневоле вспоминалось, как совсем недавно он, Савватий, тихими шагами осторожно огибал ключника, чтобы вырваться из каземата. В свирепых чертах изуродованного Онфима Савватий сейчас видел неумолимость погибели. Но кому был приговор?..

Савватий поднялся на башню, в часовую палату, и привычно выкрутил вал курантов, наматывая цепь с гирей. Потом спустился на гульбище, огляделся, быстро свернул в двойную горницу, зажёг припасённую свечу и скатился по внутристенному ходу в подклет. Проём лаза по-прежнему был освещён изнутри огнём горна в каземате. Чугунная крышка лежала в стороне от проёма, придавленная чугунной плитой. На кольце крышки остался обрывок кушака. Савватий отвязал обрывок и перетащил, куда надо, крышку и плиту. Все следы проникновения в подвал теперь были уничтожены.

Онфим встретил его у лестницы на гульбище. Савватий протянул ключ.

Он шагал домой с грузом на сердце, но не хотел ни о чём думать. Незавершённые мысли и необъяснённые впечатления были как обновы, не разобранные после ярмарки. Тайна каземата угнетала душу. И Савватий даже обрадовался, когда на улице навстречу ему попался Родион Набатов: обняв, он тащил вдрызг пьяного Киршу Данилова.

– Ох, правду люди говорят, что пьяный тяжелее мертвеца! – пропыхтел Родион, перевешивая Киршу на Савватия. – Донесёшь?

– Не впервой, – в ответ прокряхтел Савватий.

Набатов, раскольник, был совершенно трезвым.

– Эх-ма, доброму человеку помощь не в убыток!.. – залихватски крикнул Кирша и запел: – А мой двор на версту вытянут!.. А кругом железный тын, на тынинке по маковке, есть и по земчуженке, ворота вальящетые, вереи все хрустальные, подворотня рыбий зуб!..

– Даже во хмелю не повторяется! – восхищённо заметил Набатов.

– Где это Кирилла свет Данилыч так нажбанился?

– В кабаке, где же ещё? – усмехнулся Набатов. – Я подле него полночи сидел, слушал – ну, скажу тебе, кладезь он неиссякаемый! И былины, и песни, и скоморошины – всё что хочешь! Ладно, про Илью Муромца, Добрыню там или Алёшу я сызмальства знаю, а у него и про Калина-царя, и про Ивана Гостиного сына, и про Саула Леванидовича, и про старца Игренища, и про Чурилью-игуменью, и про Ставра-боярина, и про каких-то сорок калик, прости господи, – да не упомнить всего… Беречь надо такого человека, Савва.

– Для начала он сам бы себя поберёг от страсти!

– Иэх-ха! – взвизгнул Кирша. – Чем молод хвалится, тем старый кается!

Набатов отодвинул створку ворот для Савватия с Киршей.

Савватий решил забрать Киршу к себе: не надо злить Лукерью, да и детям лучше не видеть батюшку в такой срамоте. Кирша еле переставлял ноги. Савватий проволок его по двору мимо амбаров.

– Нищий вора не боится! – вопил Кирша. – Хорошо бы дважды, да нет ни однова!.. Сав-вушка!.. Тем море не погано, что псы лакали!..

Савватий взгромоздил Киршу на крыльцо, с трудом впихнул в сени, оттуда – в горницу. А в горнице Кирша внезапно воспрянул духом, ринулся к столу и, уронив треух, свалился на лавку.

– Пес-сню… песню услыхал! – пробормотал он. – Запиши, пока помню!..

– Проспись, – посоветовал Савватий.

– Зас-сну – заб-буду… Запиши мне!

Савватий знал пьяное упрямство Кирши и со вздохом достал из печки плошку с чернилами. Не дожидаясь его, Кирша уже самозабвенно пел:

 
Я от горя – в тёмный лес, а горе прежде меня за ёлками!
Я от горя – в честной пир, а горе во главе стола сидит!
Я от горя – в царёв кабак, а горе мне пиво наливает!..
 

Не мешая Кирше, Савватий дослушал до конца. Кирша будто о нём пел.

– Душа ведь плачет, – сказал Савватий.

– Мне за эти слёзы Налимов р-рубль заплатил! – гневно рявкнул Кирша.

Он порылся в одёже, вытащил откуда-то серебряный рубль и вперился в него так, словно рубль был виноват во всей нескладности его жизни.

– Хотел пр-ропить там же, да передумал! Деткам, Лушке отдам!

– И правильно, – одобрил Савватий и полез на полку за бумагой.

Когда он повернулся, Кирша уже спал лицом на столе. Серебряный рубль, откатившись, блестел рядом с его рукой на столешнице.

Савватий взял его и стал рассматривать, точно никогда раньше не видел рублей. Монета совсем новенькая, не помятая, не поцарапанная… В голове у Савватия зашевелились неясные мысли. Два таких же новеньких рубля он, Савватий, нашёл у себя во дворе, в снегу под досками, когда Артамон искал у него Мишку Цепня. Степан Егоров отказался взять эти рубли – велел оставить себе в счёт будущей получки… Савватий озабоченно полез обратно на полку, где хранил те рубли, завёрнутые в тряпицу. Вот они – оба…

А ведь все три монеты одинаковые! Савватий по очереди тщательно потёр их о рукав. Да, совершенно одинаковые! Везде повторяется косая щербинка на плече Анны Иоанновны… И ещё монеты – новые! Как они могут быть такими, если их чеканят в столицах и до горных заводов деньги доходят через много-много расчётов и кошелей?.. Или же не в столицах их отчеканили, а здесь?..

На полке под руку Савватию попался железный брусок с насечкой по краю. Савватий вспомнил, что эту штуку ему дал шихтмейстер Чаркин, когда Гриша Махотин показывал Демидову свою Царь-домну; Чаркин сказал, что кто-то выбросил железяку в шихту, как выбрасывают лом на переплавку… Савватий сел за стол напротив спящего Кирши и выложил перед собой рубли с бруском. Потом взял брусок и прокрутил монету узким ребром вдоль насечки. Монета прошла по бруску, будто шестерёнка по шестерёнке.

Савватий, механический мастер, всё понял. Брусок был частью машины, которая наносила рубчики на ребро монеты. Ребро называлось гуртом. Его помечали, чтобы никто не мог срезать с монеты стружку. Гуртильную машину Савватий видел в Екатеринбурхе на монетном дворе.

Савватий поднялся, перетащил безвольного Киршу на лавку – пусть спит по-человечески, сунул рубль ему в карман и укрыл старым тулупом. Кирша захрапел. Савватий зачерпнул воды из кадушки и напился прямо из ковша.

Вот, значит, как оно было… В подвале башни всё-таки чеканили деньги. При той встрече Акинфий Никитич рьяно и настойчиво убеждал его, Савватия, что фальшивые монеты – это сказки. Нет, не сказки. Просто своим злодейским промыслом Демидов занялся не до розыска поручика Кожухова, а после него. Может, розыск Кожухова и навёл Акинфия Никитича на эту мысль… Конечно, Демидову нужно было не умножение богатства – его-то хватало с лихвой. Не хватало мелкого размена, без которого никакие дела не делались. Разменная мелочь требовалась и казённым заводам, потому даже сам капитан Татищев в Екатеринбурхе возобновил чеканку на монетном дворе генерала де Геннина.