Текст книги "Невьянская башня"

Автор книги: Алексей Иванов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 3 (всего у книги 24 страниц)

– А вы – за Лычагиным! – приказал Артамон остальным.

Семеро парней устремились к дальнему лычагинскому крыльцу.

Артамон подождал, пока они уберутся, и полез посмотреть за тесинами – что там делал беглец? В тени за досками, засыпанное снегом, лежало что-то некрупное и плоское… Мешок?.. Артамон с трудом подтащил его к себе. Ух, какой тяжёлый, зараза… Это был не мешок, а свёрток – армяк с завязанными рукавами. Артамон развязал рукава и распахнул полы. Под бледным светом луны заблестела груда серебряных монет. Рубли с патретом государыни.

Артамон застыл. Мать же твою, какое богачество!.. Вот что прятал здесь убежавший лиходей: украденную казну Акинфия Никитича!.. А без шапки он был, потому что нагрёб в шапку серебра – всё-то не унести от погони, шибко тяжело… Артамон огляделся. Вокруг – ни души. Артамон запустил пятерню в груду рублей, захватил, сколько влезло, и ссыпал серебро себе в карман. Хозяин не обеднеет, а недостачу на вора спереть можно. Потом Артамон запахнул полы армяка обратно, встал и тоже пошёл к лычагинскому крыльцу.

В горнице было уже не протолкнуться. Савватий угрюмо стоял у стола, на котором валялись листы бумаги, и один из «опричников» вязал ему руки за спиной. Два других «опричника» держали Киршу, рвущегося на защиту приятеля; рубаха у Кирши уже была распластана, глаз опух.

– Ты чего творишь, Артамошка?! – заорал Кирша. – Это же Савватий!.. Ты же с ним подлетком в лапту играл!.. Он же приказчик!..

– Хозяин велел, – буркнул Артамон. – Не лезь, Кирша, не твоё дело.

– Как не моё?! – изумился Кирша. – Он мой сосед! В чём вина-то его?!

– Вора ищем.

– Савватий, что ли, вор? В мутны очи песок сыплешь!

– Заткни пасть! – огрызнулся Артамон. – Выводите Лычагина, ребята.

Кто-то из «опричников» нахлобучил Савватию на голову колпак.

Во дворе Артамон опять помедлил, пропуская своих парней вперёд за ворота: не надо, чтобы парни видели его. «Подручники» с пленником вышли на улицу. Оставшись без свидетелей, Артамон раздвинул тесины у стены – одна доска даже хлопнулась на снег – и склонился над находкой. Закрутив армяк с рублями покрепче в узел, Артамон с натугой взвалил его на плечо.

От савватьевской избы до острога было совсем недалеко. Луна ярко освещала улицу, на белизне дороги чернели угловатые тени домов, а за кровлей острожной стены в темноте призрачно мерцал чуть склонённый шпиль демидовской башни. Парни, что вели Савватия, пересмеивались, а Савватий шагал покорно, как и надлежит изобличённому злоумышленнику.

Возле проезда в острог, рядом с которым горел костёр ночных сторожей, топтались Филька, Митька, Прошка и Матвейка.

– Не словили мы того беса, Артамон Палыч, – сказал Прошка. – Юркий он, как блоха. То ли в Тульский конец почесал, то ли по Сулёмской улице…

– Даром харч истребляете, разлямзи! – сердито ответил Артамон.

В хозяйском доме Артамон оставил Савватия и «подручников» в сенях, а сам обтопал ноги от снега, вытер сапоги о тряпку на полу, пихнул шапку за пазуху и с ношей на плече пошагал вверх по лестнице в советную палату. Слепой Онфим услышал шаги и открыл дверь. Хозяин и главные приказчики сидели у стола и ждали возвращения Артамона с Савватием.

Акинфий Никитич, Степан Егорыч и Гаврила Семёныч молча смотрели, как Артамон с мягким звоном свалил свой тяжеленный узел на столешницу и щедро раздёрнул армяк, предъявляя добычу. Серебро блистало безмятежно.

– Во дворе у Савватия наткнулись на мужика, он вот это добро прятал в снегу за тесинами, что у стены стояли, – сообщил Артамон. – Мужик сбежал, мы гнались, да не догнали. А Лычагин внизу.

– Благодарствую, – скупо уронил Акинфий Никитич. – Обожди в сенях.

Говорить при Артамоне он не хотел. Артамон, вздохнув, вышел.

Акинфий Никитич обвёл приказчиков взглядом.

– Не верю я, что Лычагин – вор, – наконец выдал Егоров. – Не верю.

– Я его не исповедовал, но веры тоже нету, – добавил и Семёнов.

В глубине души Акинфий соглашался с приказчиками: гнев его уже остыл. Савватий был при заводе с самых давних начал, Акинфий его ещё мальцом помнил. Не будет такой работник двурушничать.

– А как же это истолковать? – Акинфий Никитич кивнул на серебро.

Егоров насупленно пошевелил бровями.

– Я думаю так… Цепень где-то в Невьянске ошивается. Это его Артамон у Лычагина застал. Да, его. Но Лычагин о Мишке не ведал, – Степан говорил неспешно и рассудительно. – Цепень знал, что Лычагин – бобыль. Хозяйство без хозяина. Рубли же пуда полтора весят. С таким грузом не побегаешь… Вот Цепень и спрятал у Лычагина свой армяк. Вчера спрятал. А сегодня явился поживиться и напоролся на Артамона.

– Зачем Цепню у Савватия деньги прятать? Зарыл бы свой армяк в каком другом укромном месте под снег, – возразил Акинфий Никитич.

– Снег выдаст, – сказал Гаврила. – Снег – что лист исписанный.

– А если Савватий сам бы нашёл? Цепень этого не боялся?

– Нет, – ответил Егоров. – Тесины те я Лычагину осенью с пильной мельницы выдал – сеновал перекрыть. Ежели осенью их в дело не пустили, то они до весны будут стоять. Никто их не тронет. Надёжный тайник.

– По уму Савватий-то сам у себя мог и получше деньги упокоить, – заметил и Гаврила. – В погребе, али в амбаре, али в подклете схоронил бы.

– Сомненья нет, что Цепень сбежал по пруду, – добавил Егоров. – На выездах из острога сторожа стоят. А у Лычагина задворки на пруд смотрят.

Акинфий Никитич размышлял и вертел в пальцах серебряный рубль.

– Всё складно получается, – заметил он, – только где здесь Тараска?

Вздёрнув клин бороды, Егоров промолчал.

Акинфий Никитич со звяком бросил монету в кучу.

– Ладно, железны души, – сказал он. – Главное – Цепень где-то у нас в Невьянске шастает. Он не знает, что мы его тайник вычистили. От денег он не уйдёт и властям не сдастся. А в Невьянске мы его отыщем.

– Надобно засаду на него сделать, – сказал Егоров. – У Савватия.

– Артамон сделает, – согласился Акинфий Никитич. – А вы ступайте по домам. С Лычагиным я сам всё порешу.

Приказчики поднялись и поклонились. Онфим отворил им дверь.

За чёрными окошками советной палаты вдали негромко, нежно и ясно зазвонили куранты, отыгрывая колоколами три часа ночи.

* * * * *

На расписном своде советной палаты извивались плети винограда и резвились райские львы с круглыми добрыми лицами. Акинфий Демидов сидел у стола с грудой серебряных рублей и думал о навалившихся на него бедах, о мастере Лычагине и Невьянске.

Тридцать три года назад по воле государя Петра батюшка отдал в казну свой обихоженный завод в Туле и взамен получил новенький казённый завод, построенный верхотурским воеводой на речке Невье. Но воевода соврал. Так сообщил батюшке приказчик, отправленный в Сибирь на разведку.

В сентябре 1703 года Акинфий сам приехал на речку Невью. Ему было двадцать пять лет. Не вьюноша уже, однако и не муж. Он увидел мелкий и замусоренный пруд с торчащими пнями, неумело возведённую плотину и на взрытом пустыре за ней – единственную домну в окружении балаганов с крышами из коры: это были фурмовая фабрика, вертильня для пушечных стволов и молотовые мастерские. И ничего не работало. Он, Акинфий, принялся переделывать завод, а вскоре прибыл и батюшка, привёз умелых мастеров из Тулы и Москвы. Среди них был молодой Федот Лычагин с женой. Через год у Лычагиных родился сын. Его назвали Савватием…

Акинфий Никитич встал, злобно сгрёб со стола серебро в армяк и отнёс в тёмный угол, чтобы Савватий ничего не увидел.

– Онфиме, кликни-ка Лычагина ко мне.

Савватий вырос при заводском деле. Мальчонкой приносил отцу обед в доменную фабрику, постигал арифметику в цифирной школе Демидовых. Когда пришло время, Акинфий отправил его в горное училище Татищева на Уктусском заводе. Савватий стал механическим мастером. Потом Акинфий Никитич назначил Лычагина приказчиком по заводским машинам. Это было весьма немало. На заводах казны Татищев учредил должность механического мастера всего-то год назад – на пять лет позже Демидова – и очень гордился своим Никитой Бахоревым, хотя платил ему вдвое меньше.

Савватий вошёл и молча поклонился.

– Садись, – Акинфий Никитич указал на скамью у стола.

Он без смущения рассматривал Савватия словно своё изделие. Лицо у Савватия было простое, крепкое… Мог ли он предать? Причина имелась – Невьяна. Однако было и возражение. Предать Акинфия Демидова означало предать завод Акинфия. А завод – родство первородное. Оно выше любви и мести. И неважно, что Демидов – хозяин, а Лычагин – наёмный работник. Савватий не стал бы губить хозяина, как и сам Акинфий, отняв Невьяну, не поломал Савватию его предопределения – ведать машинами на заводе.

– Помнишь Мишку Цепнера с Кадашёвского монетного двора? – спросил Акинфий Никитич. – Ты с ним куранты ставил.

– Помню, – не поднимая глаз, ответил Савватий.

– Ты его к себе домой водил?

– Не водил. Он в башне жил безвылазно. Как ты и велел.

Когда Цепень появился в Невьянске, Акинфия Никитича здесь уже не было – он уехал, и надолго. Всеми делами завода занимался Степан Егоров.

– Так вот… – Акинфий Никитич потёр тяжёлый подбородок. – После курантов никуда Цепень из Невьянска не убрался – ни в Екатеринбурх, ни в Москву. Он в моём каземате сидел. Так надо было.

Акинфий Никитич глядел на Савватия испытующе и пристально.

– А сейчас он сбежал. И украл заводскую казну. Унести всё сразу не смог – и спрятал у тебя на дворе. Как это понимать прикажешь?

Савватий наконец поднял глаза на хозяина.

– Я не вор и в сговоре с вором неповинен, – весомо произнёс он.

– А казна у тебя на дворе?

Савватий подумал.

– Я говорил Мишке, что бобылём живу. А подворье моё с башни как на ладони видно. Может, так он и смекнул, где тайник устроить.

Объяснение звучало вполне убедительно.

Акинфий Никитич положил на стол большую, как лопата, ладонь.

– Что же, отчего бы и не поверить? – угрюмо согласился он. – Но к тебе на двор я засаду помещу. Всё равно Цепень за казной приползёт.

– Твоя воля.

– Это ещё не всё. – Акинфий Никитич поскрёб ногтями столешницу. – Ты, Савватий, должен помочь мне поймать вора.

– Как? – удивился Савватий.

– Цепень где-то в Невьянске ошивается, а у нас – «выгонка». Рано или поздно солдаты изловят Цепня. Он себя не назовёт, не захочет к Татищеву в лапы. Выдаст себя за какого-нибудь шалыгу с Руси, и его запихнут в толпу к раскольникам. Вот ты и будешь ходить с Гаврилой к пленным на казённый розыск. «Выгонкой» командует Никита Бахорев, он вас пустит к допросу.

– А почему я? – не понял Савватий.

– Цепня в рожу знают лишь трое – Степан Егоров, я и ты. Больше никто его не видел. Мне со Степаном ходить на розыск не по чину. А тебе можно. Я скажу Бахореву, что ты ищешь своего беглого подмастерья.

Тайна, связанная с беглым мастером Мишкой Цепнером, неприятно придавила Савватия, но сейчас не стоило задавать вопросы хозяину.

– Прикажешь – так исполню, – непроницаемо пообещал Савватий.

– Исполнишь – награжу, – пообещал и Акинфий Никитич.

– Не обессудь, не надо, – мрачно ответил Савватий. – Спокой дороже.

– Иди давай восвояси, – отвернулся Акинфий Никитич.

В сенях Савватия дожидались два «подручника».

На морозе Савватий почувствовал, как устал за эту ночь. Хрустел снег под ногами. Невьянск тонул во тьме, а улица словно бы обрывалась в пропасть, в бездну – в пустое пространство заводского пруда. Савватий шёл и думал, что в такой глухой час у всего живого, наверное, кончаются силы жить. Умолкают плачущие младенцы, самые крепкие пьяницы сползают под столы, засыпают сторожа, праведники путаются в словах молитв, а убивцев гложет тоска. Нерушима лишь работа механизмов: мерно качается маятник курантов, медленно вращается над миром исполинский круг созвездий.

Савватий запустил «подручников» во двор и запер за ними калитку на крюк. Амбар оказался удобным местом для засады: узкое волоковое окошко смотрело как раз на тот угол дома, за которым стояли доски-тесины. «Подручники» в толстых тулупах пристроились на мешках возле окна.

Савватий вернулся к тесинам. Артамон разворошил их, одну уронил, и надо было поправить ряд как было, чтобы Цепень ничего не заподозрил. Савватий поднял и прислонил тяжёлую доску к жёлобу-«потоку». Затем полез в просвет между досками и стеной, чтобы руками разровнять снег. В ладонь ткнулось что-то твёрдое, как льдинка. Это был серебряный рубль. Савватий ещё пошарил в снегу и выловил ещё один рубль. Потерянные монеты из той казны Акинфия Никитича, что утащил Цепень. Савватий зажал их в кулаке и вылез из-под досок. Краденые деньги ему не нужны. Он отдаст их Демидову при случае.

Савватий направился к своему крыльцу.

В сенях было выстужено, однако из сумрачной горницы дохнуло печным теплом. Савватий прикрыл дверь. Горницу освещала только тихая лампада. Савватий ничего не ждал от пустоты своего жилья, но старая шуба на лавке вдруг зашевелилась и начала грозно подыматься. Савватий попятился. Из-под шубы вынырнул заспанный Кирша.

– Напугал!.. – сердито сказал ему Савватий. – Ты чего тут разлёгся?

Кирша широко зевнул, как собака.

– Дак я же вроде как в карауле… Ежели вернёшься, дак сразу узнаю. А ежели нет, дак с утра пойду к Никитичу за тебя лбом в половицы бить.

Сердце у Савватия защемило. Хоть кто-то о нём думает…

– Вот тебя-то как раз Демидов и послушает, – усмехнулся Савватий.

Но Киршу насмешка не смутила.

– Страшен сон, да милостив бог, – уверенно заявил он.

Глава третья
«Железны души»

Заводские приказчики – их было человек десять – ожидали Акинфия Никитича на высоком и длинном валу плотины. За гребнем вала торчали кирпичные трубы фабрик, вздымались их близко составленные тесовые шатры, покрытые серым от сажи снегом. Немного правее на плотине чернел большой бревенчатый балаган для затворов; возле него через вешняк был перекинут мост, защищённый оградой из брусьев. Вдали полого раскатилась рябая громада Лебяжьей горы с домиками Фокинских улиц и рощицей на верхушке. В чистом синем небе над заводом висела тёмная пряжа дыма.

Акинфий Никитич сбежал с Красного крыльца своего дома как молодой – в простом колпаке на затылке и в лёгком распахнутом тулупчике: дорогую шубу на заводе прожгло бы искрами. Впрочем, на заводе Акинфий Никитич всегда чувствовал себя молодым. Напрямик через двор он широко шагал к лестнице на плотину, а за ним шли Егоров и гости – Набатов и Осенев.

На плотине ждали приказчики. Они сняли шапки и без подобострастия поклонились. Акинфий Никитич тоже приподнял колпак:

– И вам здоровья, железны души. Пойдёмте скорей, заскучал я по делу.

Приказчикам было приятно, что их работа так занимает хозяина.

Среди заводских управителей, держась позади, топтался высокий и вихрастый парень; он виновато, но широко улыбался Акинфию Никитичу. Это был Васька Демидов, сын брата Никиты. Для своего батюшки Васька построил завод на речке Шайтанке, притоке Чусовой. Дай волю Акинфию Никитичу – он братца бы в землю вколотил, а вот племянник ему нравился: славный малый. Однако не стоило показывать приязнь, и Акинфий Никитич сделал вид, что не заметил Ваську. Всё равно тот рано или поздно подлезет к дядюшке и объяснит, за каким бесом притащился в Невьянск.

Акинфий Никитич дышал полной грудью и с гребня плотины оглядывал своё обширное хозяйство, словно вбирал его в себя. Дома в Туле у него над столом висел абрис Невьянского завода – копия из недавней книги генерала де Геннина. Но чертёж – это одно, а видеть все эти живые громады воочию – совсем другое.

Речка Нейва, запертая плотиной, разливалась необъятным прудом – сейчас он был ровным ледяным полем, – а затем в узком бревенчатом ущелье вешняка, сквозного прореза в плотине, она словно бы рождалась заново и с шумом катилась вниз по огромному деревянному спуску. Кипя чёрной взбаламученной водой, клубясь на холоде белым паром, Нейва огибала завод просторным полукругом и устремлялась дальше по своему прежнему руслу. За поворотом виднелось скопище лавок и амбаров невьянского торжища.

Под плотиной на правом берегу реки находились двухъярусный терем лесопильной мельницы и вытянутая хоромина медеплавильной фабрики, а на левом берегу теснился завод: старая и новая доменные фабрики, три молотовых фабрики, расхожая кузница и толпа малых фабрик – фурмовая, укладная, колотушечная, плющильная, якорная, жестяная, пушечная, проволочная… Заводские строения были опутаны дощатыми водоводами на сваях – ларями. Сеть из ларей смыкалась в двух рабочих прорезах плотины; над прорезами вздымались задранные крылья заслонок. На разветвлениях и перегибах водяных путей стояли бревенчатые башенки – колодцы. Все машины завода работали от водобойных колёс, а вода к ним текла по ларям.

Тридцать три года назад Акинфий Никитич сам распланировал этот завод: где соорудить плотину, как разместить домну, кричные и плющильные молоты, рудный двор, пильную мельницу, угольные сараи, мастерские, выезд наверх… Главные производства, требующие самой большой силы воды, надо придвинуть к плотине, а склады для припасов – угля и руды – надо убрать к нижним воротам: возчики не должны мешать переноске железа из фабрики на фабрику… Хитрая задача – отладить завод изнутри, чтобы разные работы не упирались друг в друга, не мешали. Общее дело должно связно и точно проворачиваться в недрах завода, словно зубчатые колёса в механизме часов.

Завод для Акинфия Никитича – да и не только для него – был живым. Был огромным и сложным зверем, созданным из брёвен, кирпича и железа. Вода была его кровью, лари – его жилами, машины – его мускулами. Зверь дышал в глубине фабрик воздуходувными мехами. Огонь печей и горнов был его душой. Он, Акинфий Демидов, сотворил этот завод из мёртвой материи и оживил его, как бог сотворил из мёртвой глины человека и даровал ему жизнь. И Акинфий Никитич любил свой завод – все свои заводы, – как бог любил человека, всех людей, и ничто с ними не происходило без его воли.

Акинфий Никитич спустился с плотины по крутой лестнице возле рудоподъёмного моста; приказчики спустились за хозяином. В теснине между деревянной стеной доменной фабрики и откосом плотины было сумрачно и промозгло, лежал длинный сугроб. Акинфий Никитич бросил гневный взгляд на приказчика Лыскова – тот отвечал за домны.

– Не успели убрать, – всё поняв, сказал приказчик. – Моя вина.

Снег таял от тепла доменного производства и потихоньку подмывал забутовку откоса. Непорядок.

Акинфий Никитич обогнул дощатый пристрой колёсной каморы, в которой скрипело и лязгало – там вращалось водобойное колесо.

От распахнутых ворот литейного двора через весь завод пролегала главная улица. Она была вымощена плитняком, но её то и дело пересекали полосы из чугунных решёток: это были канавы, по которым в Нейву стекала отработавшая своё вода. Повсюду на улице сверкала чёрная слякоть, под ногами чавкало. Акинфий Никитич ступал по грязи с тайным удовольствием. Грязь – она от жара, копоти и суеты большой работы. Так и должно быть зимой. Это же завод, чёрт возьми, а не царские променады в Петергофе!

Справа и слева, как в большом городе, возвышались домины фабрик. Их выстроили на голландский манер: стены – остовы из могучих брусьев, и отвесных, и уложенных плашмя, и загнанных враспор наискосок или крест-накрест. Пустоты меж брусьев забили досками, доски обмазали глиной и побелили, но они давно уже побурели. Окна и ставни. Большие ворота. Шатровые крыши со снегом, обсыпанным сажей, а на гребнях крыш – другие шатры с просветами. И серый дым над головой, размытый синевой неба. И неумолчный шум завода вокруг – будто облако: раскатистый и просторный стук молотов, звонкий лязг из раскрытых ворот, скрип водобойных колёс, плеск воды, глухие голоса мастеров в озарённых огнём глубинах фабрик.

Акинфий Никитич шёл по заводской улице, приказчики – за ним, а навстречу им двигались работники: на тачках катили короба с углём и шихтой, волокли в тележках обрубки чугуна и полосы железа. Они были заняты делом, напряжены, и никто не останавливался, не ломал шапку перед хозяином. Акинфию Никитичу это нравилось: он помнил себя молотобойцем в отцовской кузнице. Он уважал это напряжение труда, ценил скупые и сильные движения. А поклоны отвешивать – это в церкви… Хотя Акинфий Никитич улавливал сходство завода и храма. Просто в храме в каждой его мелочи, в каждом иконном лике, в каждой цате, подвешенной к окладу, ощущался Святой Дух, а на заводе в каждой вещи, в каждом её положении и в каждой взаимосвязи заключались мысль, расчёт и опыт.

Они дошли до окраины завода, до проездной башни в деревянной стене острога. Главная заводская улица ныряла в проезд и за башней вливалась в Торговую улицу, которая через мост вела на базарную площадь. Торговая улица отделяла острог от Тульской слободы. У башни лепились поторжные кузницы, амбары с готовым железом, угольные сараи и рудоразборный двор.

Акинфий Никитич развернулся возле «кобылины» – прочно вкопанного сооружения из брёвен; здесь на крюках больших пружинных весов-контарей взвешивали железо, доставленное с фабрик. Если железо соответствовало наряду, его убирали в склады-магазейны: там оно хранилось до отправки на чусовские пристани. Акинфий Никитич хлопнул Степана Егорова по плечу:

– Рад бы придраться, Егорыч, да пока не сыскал промашек, – признался он. – Завод в работе – что невеста под венцом… Благодарю, железны души!

Приказчики с облегчением заулыбались. Акинфий Никитич улыбнулся в ответ. Хорошие у него помощники. Морды вон какие: усы и бороды в подпалинах, на скулах ожоги от раскалённой трески, а в глазах – спокойствие правоты. Мужики упрямые, непьющие, честные. Злые к жизни. Их будто бы здесь же под молотами и отковали. Такие ради дела на всё готовы – и убить, и сдохнуть. Акинфий Никитич и вправду гордился своими приказчиками – точнее, гордился своим умением добывать редких людей к своим заводам.

– Обратным путём через фабрики двинем, – сказал Акинфий Никитич.

– А Царь-домну посмотрим? – наконец высунулся Васька, племянник.

– Тебя, Василий, мне вообще по уму-то прогнать отсюда надо, – ответил Акинфий Никитич. – Нечего тебе тут разнюхивать на моём заводе.

– Я ж учусь у тебя, дядюшка! – обиженно пояснил Васька.

Акинфий Никитич в бессилии махнул на него рукой: сгинь с глаз долой!

* * * * *

Осень, зиму и весну доменная печь работала без остановки, а молотовые фабрики в праздники получали передышку – так требовали Синод и Берг-коллегия. Общим отдохновением, конечно, были Рождество и Крещение, а по трём кричным переделам Невьянского завода – Воздвижение, Введение и Благовещение. В каждой фабрике имелся кивот со своей праздничной иконой, и фабрики, чтобы не путаться, называли в честь праздников.

Савватий не пошёл на плотину встречать хозяина вместе с другими приказчиками – свиделись уже. Пока Акинфий Никитич и приказчики осматривали завод, Савватий на Благовещенской фабрике менял зыбки – большие коромысла, которые рычагами-очепами качали дощатые мехи. Справиться надо было поскорее, чтобы не остыли горны.

Как всегда, Савватию помогал Ванька, подмастерье. Сначала они разъединили всё устройство, и освобождённый мех под тяжестью своего груза в протяжном выдохе закрылся, как пасть чудовища; в горне под колошником в последний раз пыхнуло пламя. С шорохом впустую вращался вал от водобойного колеса. Приставив лесенки, Савватий и Ванька забрались в «палатку» – в громадную раму воздуходувного механизма, отвязали перевесы от зыбка, сняли и спустили старое коромысло, а затем на верёвках принялись поднимать новое тяжеленное коромысло к оси.

– Не дёргай ты! – сказал Савватий Ваньке.

На Благовещенской фабрике было три горна, три плечистые кирпичные печи, в которых раскаляли чугунные крицы. Возле каждого горна имелось своё хозяйство: «палатки» с мехами, камора водобойного колеса и хвостовой молот с наковальней. Всё двигалось: в своей клетке крутилось колесо и лилась вода; в раме «палатки» вверх-вниз сновали очепы и кланялись зыбки; смыкались, надувая кожаные щёки, и размыкались мехи; воздух из трубки-сопла несся в воронку фурмы у подножия горна; взвивался и опадал огонь на углях под решётками колошников; поднимался и падал молот, вышибая из металла снопы ослепительных искр – изгарину и треску; суетились работные – лопатами швыряли уголь в топки и ворошили его кочергами-шуровками, клещами перекладывали крицы и полосы железа, толкали тачки. Казалось, что на фабрике царят толкотня и путаница вперемешку с грохотом, лязгом и вспышками, однако на самом деле всё было выверено и померено, и работа свершалась беспрепятственно. В косых потоках света из высоких окон под шатровой кровлей за стропилами величественно клубился синий дым.

В проёме ворот появились люди, целая толпа – Акинфий Демидов с приказчиками и племянником. Но круговорот большого дела не нарушился.

– Бог в помощь! – громко произнёс Акинфий Никитич.

– Благодарствуем! Благодарствуем! – ответили ему с разных сторон.

Акинфий Никитич огляделся и направился к молоту среднего горна.

Его молотовище было вытесано из цельного бревна и для прочности охвачено железными полосами; хвост молотовища завершался железной «лопатой». На вал водяного колеса была насажена чугунная шестерня с тремя длинными изогнутыми «пальцами»; «палец» нажимал на «лопату», и хвост опускался, грозно вздымая на другом конце молотовища железный боёк размером с бочку. «Палец» соскальзывал с «лопаты», и молотовище освобождалось – поднятый боёк тяжко падал, будто отсекал кусок жизни.

Два подмастерья клещами доставали из горна разогретую крицу и бросали на чугунную наковальню. Мастер хватал крицу щипцами и ловко ворочал под ударами молота, придавая нужную форму. Тупой ход молота подчинялся слепым силам природы, а мастер обращал его в разумный труд.

Одним из подмастерьев был Кирша Данилов.

– Что, тяжко тебе, песельник? – улыбнулся ему Акинфий Никитич.

– Живой пока! – весело отозвался Кирша. – Волкам зима – отечество!

– Дак молот вроде не балалайка, – сказал Акинфий Никитич.

Он любил позубоскалить с Киршей.

– А я везде горазд! – ответил Кирша. – Доброй бабке всяко дитя внучок!

– Не боишься ты меня, – одобрительно заметил Акинфий Никитич.

– Худого князя и телята лижут, – тотчас сдерзил Кирша.

Акинфий Никитич рассмеялся:

– Твоим бы языком – да пушки сверлить!

Васька Демидов смотрел на Киршу с удовольствием – и подмигнул ему.

– Некогда болтать! – сердито крикнул мастер от молота. – Крица стынет!

Молот – неподъёмный даже на вид – ударял так веско, что содрогались и наковальня, и сам мастер, и вся фабрика. Чудилось, это лязгает огромное сердце, вколачивая жизнь в дольний мир. От каждого удара разлетались снопы ослепительных искр – брызги железного «сока», треска; большая малиновая крица немного сплющивалась, и по выпуклым бокам у неё проявлялись тонкие тёмные скорлупы – отслаивался выбитый шлак; под скорлупами металл жарко желтел, словно его пропитывал божественный золотой свет, и этот изумительный свет разливался вокруг как благодать, озаряя сумрачные закоулки молотовой фабрики, кирпичные углы горнов, деревянные конструкции мехов и колёс, грязные чугунные плиты на полу, приказчиков, стоявших за спиной Демидова, и стропила в дымной вышине.

Щурясь, Акинфий Никитич наблюдал за работой мастера – жилистого старика в кожаном фартуке-запоне. Акинфий Никитич знал его ещё со времён основания завода. Евсей Мироныч, кузнец-оружейник из Тулы. Да, годы никого не щадят… Но Евсей Мироныч старался показать хозяину, что он по-прежнему и умелый, и могучий. Хотя всё равно видно, что старику работа уже не по плечу. Взмок весь, локти трясутся, глаза слезятся… Выкладывается во всю силу, а сам – понятное дело – ждёт, когда хозяин уберётся подальше, чтобы уступить молот подмастерью и отдохнуть.

Однако Акинфий Никитич не помиловал старого мастера, не ушёл.

– Фильша, перейми! – не выдержав, наконец крикнул Евсей Мироныч.

Подмастерье быстро схватил его клещи. Евсей Мироныч закашлялся и, сутулясь, направился в колёсную камору выпить воды и умыться.

Акинфий Никитич повернулся к приказчику Нефёдову – тот командовал кричной фабрикой.

– Много перековки за Миронычем?

Приказчик пошевелил бородой, раздумывая, как ответить.

– Не юли, Прохор.

– Много, – признал Нефёдов. – Больше половины в разрезку отсылаю. И «старым соболем» твоим давно его не мечу.

– Вот я и гляжу, что он вразлад лупит – где тонко, где толсто. И всё железо в ноздринах. Такую полосу потом лицевым молотом не выгладить. И «сок» в ней остаётся.

Тем временем подмастерья клещами ухватили крицу – уродливую и взрытую плаху – и потащили обратно в горн, чтобы снова разогреть и затем отковывать дальше в товарную заготовку.

– Подслеповатый он уже, Мироныч-то, – добавил Акинфий Никитич. – Молот у него обился накругло, как кошачья голова, и наковальня логовата, а он не замечает. Н-да… Отвоевался старик. Зачем ты держишь его, Прохор?

– Дак как иначе? – страдальчески поморщился приказчик. – Он же из первых мастеров! Его твой батюшка привёз! Он этот завод сам и строил!

– И что? – мрачно блеснул глазами Акинфий Никитич. – Железо будем губить? Всем нам свой час, Прохор! И батюшке, и мне, и Миронычу. Выводи Евсея из огневой работы. Скажи, что я ему пенсион назначаю вполовину от прежних денег. Пусть дома сидит или ремеслом пробавляется, а здесь – всё.

Савватий как раз подошёл к приказчикам и по общему смущению понял, в чём дело. На Благовещенской фабрике давно знали, что Евсей Мироныч обветшал. Савватий видел, что хозяину горько выгонять старого мастера, но завод – он безжалостен. Даже в любви безжалостен. Савватий испытал это на своей судьбе. На заводе милосердию места нет. Тут другой закон, не божий.

Акинфий Никитич молча пошагал к раскрытым воротам фабрики. Свита его двинулась вслед за ним. Савватий ухватил за рукав Степана Егорова.

– Егорыч, погоди… Вернуть хочу.

Савватий вынул из кармана два серебряных рубля, завёрнутых в тряпку.

– Нашёл во дворе, где ночью Цепень рылся. Он и обронил. Отдаю.

Егоров с досадой посмотрел на рубли:

– Недосуг мне, Лычагин. Возиться с ними сейчас, в казну записывать… Недосуг. Оставь их себе. Я с тебя в жалованье вычту. Оставь себе.

Егоров поспешил за Акинфием Никитичем. Савватий, усмехнувшись, сунул монеты обратно в карман. Если Егорову всё равно, так и ему тоже.

* * * * *

Закат, раскрасневшись на холоде, ярко догорал за дальними увалами с чёрной щетиной леса, и завод затопило тенью. Под мёрзлым густо-синим небом багровела роща на Лебяжьей горе, да колюче сверкали над башней звёздочка «молнебойной державы» и огненный флажок «ветреницы». Акинфий Никитич рыскал по фабрикам до глубоких сумерек, а потом велел приказчикам после седьмого боя курантов явиться на совет к нему в дом.

Приказчики друг за другом входили в советную палату, бросали шапки и зипуны в угол, крестились на образа и здоровались со слепым Онфимом – все помнили его ещё зрячим мастером. За длинный стол усаживались в том же порядке, в каком фабрики располагались к плотине: доменные и кричные – ближе к хозяину, прочие – подальше. Акинфий Никитич нетерпеливо ждал, пока устроятся два десятка его главных помощников, и барабанил пальцами.