Текст книги "Том 3. Воздушный десант"
Автор книги: Алексей Кожевников
сообщить о нарушении
Текущая страница: 28 (всего у книги 31 страниц)
35
Противник стягивает к нашему лесу артиллерию, минометы, пехоту, а наутро, чуть свет, открывает жестокий артиллерийский огонь. Но у него нет точных данных о нашем расположении, он бьет наугад, и гроза проходит мимо нас. Слегка затронут только один край нашего лагеря, разбито несколько землянок, но урона в живой силе нет.
После артналета минут сорок полной тишины, затем в оврагах возникает шорох, точно так, когда пробегает ветер. Лес стоит на высоте. Оттуда на поле вьются два глубоких оврага, в них лес гуще, меж дерев много кустарника. Укрываясь в нем, идет в наступление пехота противника. Мы поджидаем ее в замаскированных окопах.
Ноябрь. Лес почти совсем нагой. Опалая сухая листва лежит по оврагам ворохами. Ветра совсем нет, а листва громко шуршит. И все ближе, ближе к нам. Сквозь нагие кусты уже видно, как перебегают, ползут, опять перебегают немцы. Они накапливаются уже у крайних кустов, а мы все не стреляем.
По окопам от уха к уху передают приказ Сорокина: не спешить.
Мы изрядно поизрасходовали свой боезапас и теперь должны экономить.
Между нами и противником совершенно чистая полоса шириной метров в тридцать.
– Рус комсомол, сдавайсь! – кричит один из фрицев. – Вас мало, а нас сто.
Сто в его понимании, должно быть, уйма, тьма.
– Скоро будет меньше, – откликаемся мы.
– Сдавайсь, будешь белый хлеб кушать, шнапс, – продолжает фриц.
А мы:
– Чужим хлебом угощаешь. Скоро выпустим из тебя и хлеб, и шнапс, и кишки.
Словесная перепалка продолжается. Вдруг в самый разгар ее немцы делают новый бросок. А мы как резанем из пулеметов, из автоматов!.. По всей немецкой цепи стон, брань: «А, рус комсомол-бандит!» – и дикий вопль: «Шнапс! Шнапс!..»
– Идите, еще напоим! – аукнулись мы.
Половина атакующих остается перед нашими окопами, кто убит, кто тяжело ранен. Уцелевшие отползают в овраг. А через полчаса вторая атака. Немцы лезут смелей, упрямей, они, видимо, получили шнапс и, кроме того, подкрепление крупнокалиберными и станковыми пулеметами.
И эта атака захлебнулась. Опять раздалось: «Шнапс! Шнапс!»
Атаки следовали одна за другой и раз от разу сильней. Иногда атакующие лезли с криком: «Ур-ра!..» Либо хотели сбить нас с толку, либо понравилось наше слово. Да, хорошее, победное слово. Сквозь стрельбу, крики атакующих, вопли и проклятья раненых слышался гул моторов – гитлеровцы подвозили подкрепление. Мы отбили уже пять атак.
Изобретательный, хозяйственный Антон Крошка предлагает воспользоваться этой благоприятной обстановкой:
– А давайте смерекаем кашу. Ждать, когда перебьем всего фрица, долго. Сегодня фрица много.
Что можно иметь против каши, если мы со вчерашнего вечера живем голодом: гитлерня не дала нам позавтракать, пришлось прямо, как говорим, без пересадки, из объятий сна и сновидений идти в бой. Мы отпускаем Антона Крошку и еще отряжаем деда Арсена в помощь ему. Они разводят костер во второй линии траншей.
В перерыве между атаками к вам приползает капитан Сорокин, спрашивает:
– Как дела?
– Как сажа бела, – отвечает Федька.
Я добавляю:
– Идут, нас не ждут.
– А без шуток?
– Все живы, все целы.
– Где Антон и дед Коваленков?
Кашу варят. Вон, недалечко.
– Какая тут каша?
– Будет, товарищ капитан, будет хорошая каша, – отзывается Антон. – Не беспокойтесь, никто не убежит: каша не имеет для такого дела ни головы, ни ног, а фашистам мы оборвем это самое. Никто не убежит.
Когда фрицы подползают на бросок гранаты, Антон и дед Коваленков переползают в первую линию траншей и начинают работать оружием, а поотгонят фрицев – снова берутся за варево. У обоих удивительное спокойствие, и чем ни больше опасность, тем они хладнокровней.
Каша готова и, кроме того, чай. Сорокин смеется:
– Нашему Крошке дай спичку – он целый дом выстроит.
Отбито восемь атак. Немец, кажется, сыт, откатился дальше. Нет, это только маневр, взамен отступивших он пустил свежие силы. Укрываясь за деревьями и кустами, где ползком, где в полурост, быстрыми перебежками они подобрались почти вплотную к нам.
У бруствера наших окопов закипел ужасный бой, сразу и автоматный, и гранатный, и рукопашный.
У нас много жертв, наши цепи поредели, разорваны на маленькие звенья, группки. Комбат Сорокин перебегает, переползает по траншеям и кричит: «Малыши, куда? Стой, не робеть! Малыши, вперед, за мной! Орлы десантники, ни шагу назад! Всего по два фрица на брата. Не трусь, собьем!»
И те, что дрогнули, начали отходить, снова бросаются вперед, бодро кричат: «Ур-ра-а!..»
Рядом со мной дерется наш доктор. Бой достиг того критического момента, когда и докторам и санитарами приходится хватать оружие. Вот доктор выхватил из кобуры пистолет и положил перед собой на бруствер окопа. В тот же миг возле доктора очутился Сорокин.
– Доктор, убрать немедленно револьвер!
Доктор с радостной поспешностью сунул револьвер обратно в кобуру.
– Ни шагу назад, доктор! – продолжал Сорокин. – Разве вы не видали смерти?
– Конечно, видел. И много раз. Но… то были чужие смерти. А теперь вижу свою. Она совсем другая.
– Знаю. Не будет смерти, будет победа. Победа!.. – кричит Сорокин и перебегает в другое место, где угрожает неблагополучие.
Как верно сказал ты, наш милый, умный доктор! Ты, видевший много всяких смертей – ведь ты военный доктор, – признал, что сказать «я видел смерть» может только тот, кто видел не чужую, а свою смерть, видел не воображаемо, а явно, когда остается до нее меньше секунды, ровно столько, сколь занимает выстрел из автомата.
Так что не гордитесь, свидетели чужих смертей!
Был в этой атаке один очень опасный момент. В самый разгар схватки мы вдруг услышали сильную трескотню у себя за спиной. Все и вполне резонно подумали, что там тоже немцы и мы окружены. Некоторые из нас кинулись назад, на врага, который зашел с тыла, другие впали как бы в столбняк и прекратили огонь.
Если бы этот момент замешательства затянулся еще хоть немного, даже трудно сказать, чем бы все кончилось.
Спасли положение капитан Сорокин и дед Арсен. Они оба, один на правом, другой на левом фланге, рванулись вперед.
– Малыши, за мной! – кричал капитан. – За мной!
Мы любим этот призыв, в нем для нас звучит и любовь к нам, и гордость нами.
А дед закричал:
– Бей гада! У него и стрелять-то нечем, рубленым гвоздьем палит.
Сам дед за неимением патронов, когда воевал один, не раз заряжал свою бердану мелкорубленными гвоздями. Получив автомат и гранаты, он переменил мнение о гвоздяной рубленке: хороша она только в крайней бедности.
Крик деда «гвоздьем палит» рассмешил и ободрил нас, мы отбили атаку окончательно. Потом мы разобрались, что в тылу у нас никакой стрельбы не было, велась она с одной стороны, но разрывными пулями, которые, ударяясь о деревья, создавали полную картину пальбы. Дед приписал этот треск гвоздяной рубленке: она ведь летит не одной пулей, а щепотью, и треску от нее много больше.
Из оврагов быстро поднимается черная ноябрьская ночь. Атакующие откатились дальше, чем обычно, постепенно умолкли. Но моторы продолжают урчать, и шум их расползается все шире. Ясно, что немцы подбрасывают свежие силы, окружают лес, утром начнут новое наступление.
Прямо из боя – в дорогу. Еще хоронят убитых и перевязывают раненых, а наша цепь по-змеиному тихо-тихо, извиваясь и крадучись, выползает из Таганского леса.
Тяжелый двухсуточный переход при полном вооружении, по самому скверному бездорожью – по перепаханным полям, по оврагам, через старые и новые окопы. Нельзя ни говорить, ни курить, ни кашлять, ни чихать, ни сморкаться. Пить нечего. Давно опостылевшая десантская сухомятка – невареная картошка, дубовые желуди, капустные кочерыжки, что иногда находим по дороге, – окончательно не лезет в горло. А проглотишь силком – начинается рвота.
Особенно трудно достались вторые сутки. Ночь была лунная, зло лунная, назвали ее ребята, что не всякий даже солнечный день мог бы сравниться с нею. И вот в такую ночь мы, около тысячи человек, переходили чистое поле. А день, весь день сидели плотно, тело к телу, в маленьком, совсем обдутом перелеске, который огибала бойкая автомобильная дорога.
Из всей бригады весел и бодр, кажется, один Антон Крошка. Он трогает окружающих за ослабевшие ремни и говорит:
– Вот у меня ремень все на прежней, на сытой дырке. Я знал, что прямо из боя в поход. Нет, мерекаю, а я без каши не пойду. И вот оправдалось: кто смел, тот и поел.
Многие остались голодные: одним и в голову не пришло подумать о каше, другие не осмелились заниматься костром и варевом под гранатами противника. Надо иметь особую душу, особую привычку, сметку, ловкость, особое спокойствие, чтобы в огне, в пылу гранатного и рукопашного боя «смерекать» кашу.
Наша длинная цепь, целая бригада идущих в затылок, все больше редела, удлинялась. Ослабевшие сперва бросали то, без чего можно было как-то обойтись – шинели, запасное белье, потом сбавляли шаг, останавливались и ложились без команды. Я не слабый парень и перед выходом из Таганского леса зарядился кашей, которую сварил Антон, но в конце второго дня шел в каком-то тумане, почти в беспамятстве.
И были бы худшие неприятности, если бы не пришел на выручку опять же наш Антон. В конце пути, в самое критическое время, нам повезло – повстречалось неубранное картофельное поле. Антон тотчас подскочил к комбату Сорокину и начал выкладывать свой план. Можно быстро накормить всю бригаду. Картошки целое поле. И дров сколько угодно – рядом лес. Есть и укрытие – большой овраг. Приостановиться на полчаса – и будет до отвала вареной картошки.
– А вода?
– Не надо. Сварим без нее, – убеждает Антон. – Я знаю такой способ.
– Без воды? Интересно! – И Сорокин распорядился: – А ну, давай показывай!
Антон мигом выдернул одно картофельное гнездо, бабахнул его в свой котелок, сверху прикрыл слоем опавших листьев толщиной в палец и поставил на костер. Мы с Федькой скрывали костер распяленными шинелями.
Через двадцать минут Антон дал нам попробовать картошку. Была готова, и замечательная, рассыпчатая, как сахарный песок. Затем помчались с котелком догонять Сорокина; он попробовал и послал дальше, к командиру бригады.
Комбриг, обжигаясь, глотал горячую рассыпчатую картошку и сам рассыпался в похвалах ей:
– Дивная! Никогда не едал такой. В чем варили?
– По новому способу, по-десантски. – Антон расшифровал нехитрый способ. – Картошка плотно закрывается слоем листьев и варится в собственном пару, которому листья не дают улетучиваться.
Комбриг дал команду свернуть в овраг, там разрешил сделать привал и наварить картошки.
– Знал, а почему не говорил? Сколько мы слопали из-за тебя сырой картохи! – укорил Антона Федька.
– Потому не говорил, что ничего не знал. Это мне только сегодня стрельнуло в голову.
Поели картошечки и побрели дальше.
Наконец мы в партизанском лесу. Нас встречает командир партизанского отряда Батя. У него, разумеется, есть имя, отчество, фамилия, но все это пока спрятано, погребено под кличку.
Батя стоит без шапки в окружении своих хлопцев и весело, ласково кивает нам. Его белые волосы шевелит ветерок, и они так сияют под солнцем, точно рады нам и улыбаются.
Нам всем разрешают заснуть. Мы под надежной охраной наших друзей-партизан. И мы спим крепким, абсолютным сном, в котором ни грез, ни сновидений, ни осторожности и после которого долго не можешь понять, где ты.
А немцы в это время, как мы узнали потом, громят Таганский лес самоходками, минометами, с воздуха. Четыре дня громили, а потом написали, что в Таганском лесу уничтожен красный десант в шестнадцать тысяч человек. Поторопились фрицики праздновать победу. Нет, не видать вам ее, победа будет наша!
Здесь к нам присоединилась еще группа десантников, которых отбрызнуло при десантировании дальше других. И партизанский отряд готов действовать заодно с нами. Сила получилась грозная.
Партизанский лес большой. К тому же партизаны и десантники приучили немцев бояться леса. И еще – бояться ночи. Ночью в лес немца не заманишь, не вытуришь. Нам здесь вольно. Говорим в полный голос, играем на гармошках – мы немало поотнимали их у живых и мертвых гитлеровцев. Они любят таскать с собой гармошки, особенно маленькие, губные. Мы даже поем во всю грудь, во все горло и в одиночку и компаниями. У нас почему-то особенная тоска по песням, по музыке, даже хриплую гармошку-врунью готовы слушать вечно.
Раньше жизнь тишком да шепотком, в постоянном вражеском окружении, которая получила образное название «Не под богом, а под бомбой ходим», сильно стесняла общественно-политическую работу. Теперь эта работа развернулась, как в нормальной обстановке. Проходят партийные и комсомольские собрания, и говорят на них во весь голос. Выпускается боевой рукописный бюллетень: «Смерть немецким оккупантам!»
Сводки Совинформбюро вывешиваются на щит среди поляны – подходи и читай, – а не переносятся из землянки в землянку. Твердо заведен порядок – каждая группа после всякой операции дает отчет всему подразделению: что сделано, кто как дрался. Наши агитаторы ведут большую пропаганду среди партизан.
Наши скитания, стычки с врагом, встречи с местным населением, вся десантская жизнь, порой казавшаяся нам – каждому в отдельности – нагромождением случайностей, дикой сумятицей, постепенно становится понятной, раскрывает свой важный смысл. То, что нас широко разбросали, оказалось и вредным и полезным. Это затруднило сбор нашей бригады, увеличило потери, затруднило выполнение главной задачи – форсирование Днепра. Но это помогло решить много других задач, не поставленных нам, но Красной Армии очень полезных. Чтобы сохраниться, прокормиться, соединиться с бригадой, наши мелкие группы неизбежно вступали в стычки с врагом, наносили ему ущерб и на большом пространстве расстроили вражескую оборону.
Противник сильно преувеличивал численность десанта и на борьбу с ним стягивал крупные силы, оголяя кое-где фронт. Благодаря своей малочисленности, а следовательно высокой маневренности, неуловимости, наши группы уходили от удара. Противник зря перебрасывал свои силы, бил кулаком по пустому месту. Наши группы во множестве населенных пунктов подняли боевой дух местного населения, поддержали, укрепили веру в освобождение.
Теперь на наших глазах эти зародыши вырастают во всенародное сопротивление врагу и всенародную помощь нашей армии. Крестьяне привозят нам хлеб, пригоняют свиней, овец, коров.
Те, кто просто скрывались, вступают в партизанские отряды. Там война собрала вместе отцов и детей, то и дело слышишь: «отец», «сынок».
Бывают трогательные эпизоды. Однажды припылила к нам босоногая девочка лет двенадцати, Надюшка, принесла два парашюта:
– Вот, братишечки, сохранила для вас. Нашла в поле, совсем целенькие.
– Возьми себе, сшей что-нибудь! – сказали мы.
– Вам самим надо будет, когда полетите дальше.
– Шей, шей! Нам дадут новые, у нас парашютов много.
– Тогда я вам другое принесу.
И запылила бойкими босыми ногами по избитой, перемолотой дороге обратно к дому, а на другой день приволокла наперевес через плечо два огромных кавуна.
– Ешьте, братишечки.
– Вот это возьмем, – обрадовали мы ее, обрадовались и сами.
Многие бросают дома и перебираются в лес, под нашу защиту. Рядом с нашим лагерем – уже табор в несколько сотен беженцев. Есть даже полицаи, они пришли с отбитым у немцев оружием и просятся в наши ряды, хотят геройством и кровью искупить свою вину перед Родиной. Их пока, до распоряжения штаба фронта, держат в «запасе».
Изменились и десантники, из недоваренных, сыромятных «первачей» стали настоящими десантниками: они и бойцы, и разведчики, и агитаторы, и «всяк сам себе командир», способный самостоятельно оценить обстановку, принять правильное решение и выполнить его.
Все это радует нас. Но торжествовать пока рано, свою главную задачу – помочь Красной Армии перейти Днепр – мы еще не выполнили.
Противник снова готовится окружить нас – стягивает артиллерию, танки, пехоту. Главный пункт концентрации вражеских сил – село Свидовок. Мы стараемся сорвать вражеские замыслы – каждую ночь наши группы разрушают полотно железных и шоссейных дорог, ведущих в Свидовок, громят мосты, пускают под откос поезда, подрывают машины со снарядами и живой силой, поджигают воинские склады, рвут связь.
Нам уже надоело однообразие скрытных ночных налетов: подползаешь, как змей, иногда долго-долго ждешь, затем бросаешь гранаты, поливаешь из автомата и уползаешь, опять же как змей. Мечтаем о большом бое, в открытую. Большой, открытый бой – совсем иная штука, чем налет в темноте из канавы. Там все большое – и злость, и ненависть, и отвага. Все до краев души. Там, наверно, и смерть большая. Говорят же: на миру и смерть красна.
У меня много приятных новостей. Оказалось, что этот лес – родной мне, тут я лечился в партизанском госпитале у Федоры Васильевны. В первые же дни я побывал там, встретил Федору, Танюшку, Валю Бурцеву. Они помогли мне отыскать в таборе беженцев Степаниду Михайловну, Настёнку и Митьку. Теперь у меня столько друзей, что можно составить из них целое подразделение. Танюшка, Валя Бурцева и Настёнка перешли работать в нашу разведку. Ситуация сложилась такая, что нам позарез нужны разведчицы.
36
Вчера наше подразделение понесло тяжелую потерю. В Свидовке гитлеровцы схватили Пашку Шикарина – храбреца, орденоносца и обладателя многих спортивных значков. Когда наш попадает в плен, целый, раненый или убитый, немцы сдирают у него ордена, медали и всякие значки: на них свои ордена выменивают. Немцы до глупости падки на всякие «сувениры». И Пашку обобрали, потом решили расстрелять. Офицер нарядил для этого автоматчика. За околицей, где расстреливали, Пашка сбил его с ног и задушил, а сам обратно в Свидовок, выполнять задание. Его опять схватили и привели к тому же офицеру. Офицер снова приказал расстрелять и нарядил трех автоматчиков. Пашку раздели, расстреляли, но не зарыли. Он отлежался и приполз к своим. Доктор говорит, что выживет, но в бой если и пойдет, то не скоро.
А сегодня узнали еще один печально-героический эпизод. Танюшка привела к нашему костру партизана, который рассказал нам такую историю. Он скрыто наблюдал за шоссейной дорогой, поджидал объект для нападения. Вот показался конный обоз – подвод около десятка. Партизан решил не трогать его. Но из канавы по другую сторону шоссе кто-то открыл автоматный огонь. Повозочники убежали в лес. Тогда из канавы выскочил десантник. Тут к брошенному и остановившемуся обозу подъехала немецкая кухня с двумя солдатами. Десантник скосил солдат очередью из автомата, открыл кухню и начал есть что-то прямо из черпака, через край. Но не успел поесть, как подкатил к этому месту немецкий танк. Десантник бросил в него две гранаты и побежал в лес, а танк шарахнул из орудия, и снаряд сразил десантника.
Партизан захоронил его. Из документов нашел разорванный комсомольский билет, где разборчивым сохранилось только одно – что погибший был 1925 года рождения. Партизан предъявил нам этот билет.
– Вот герой! – сказал восторженно Семка Стромкий. – Рожденец одного со мной года.
– Года одного, но теста, похоже, разного, – пренебрежительно кивнул Семке Федька.
– Кто тут нацелился в герои? – спросил Антон.
Ему ответил Федька:
– Вот Сема Стромкий набирает героическую компанию. Сам производит в герои. Уже произвел одного пацана, потом произведет себя.
– Самое верное дело, когда сам себя.
– Скажете, не герой? – пристает ко всем Семка.
Федька отмахивается от него:
– Я не раздаю героев.
Дед Арсен соглашается:
– Пускай будет героем. Пожалеем парнишку.
– А по-моему, никакой не герой. Пожалеть надо, а в герои возносить не следует, – говорит Антон Крошка.
– Тогда кто же он? – не унимается Семка.
– Самый обыкновенный голодный, несчастный мальчишка.
Загорелся спор. Придирчиво, скрупулезно учтены подвиги погибшего: один напал на большой вражеский обоз, разогнал повозочников, остановил кухню, убил двух поваров, атаковал танк и погиб сам. Многие, особенно самый молодняк, ровесники погибшего, считают эти подвиги настоящим геройством, достойным золотой звездочки.
Возглавляет эту «партию» Семка Стромкий.
– Человек отдал все, погиб, что вам еще надо?! – шумит он на своих противников. – А вы…
– Что мы? Ну что мы? – ершатся противники. Их много, не меньше, чем сторонников.
– Не хотите воздать герою заслуженные почести.
– За что воздавать ему? – И перечисляют снова «подвиги» погибшего. На этот раз они выглядят совсем иными.
Паренек вышел на дорогу не затем, чтобы творить героические дела, а ради своего голодного брюха. Он в первую очередь сунулся в кухонный котел.
Этим занимаются все десантники. Так что налет на обоз, на кухню никакая не заслуга. Убил двух поваров – тоже не героизм. Эти жирные двуногие свиньи стоят не больше, чем свиньи четвероногие. И совсем уж напрасно десантник кидал гранаты в танк: они не для танков. За эту глупость поплатился головой.
Вывод жесткий, грустный, но, пожалуй, вполне справедливый. От нас погибшему может быть только одна награда – пожалеть его.
Разговор ширится. Антон Крошка переводит его вообще на героизм:
– Тут среди нас есть куда больше герои, чем тот несчастный. Вот Арсен Коваленков, наш бригадный дедушка. – Антон Крошка вытянул его из темноты поближе к костру, в свет. – Он уложил больше десятка гитлеровских офицеров и остался жив, еще воюет. А вот бойцы Корзинкин и Шаронов. – Антон вытолкнул нас на общее погляденье. – Они месяц ползали на брюхе по тылам противника и фашистов уложили тоже немало. Не тот герой, кто громко умер, а тот, кто сохранил себя и в нужный день нанесет врагу сокрушительный удар…
– Месяц на брюхе, какие же они герои! – перебил Антона Семка Стромкий.
– Самые настоящие, боевые, – поддержал нас Антон. – Герои бывают разные, особенно на войне. Иной заткнет вражескую амбразуру, а другой проползет сотни километров, но оба спасут товарищей, помогут победе. Корзинкин и Шаронов могут гордо носить свою голову. Вот Алена Березка неделю тащила волоком меня – такого медведя.
Старые вояки начали вспоминать разные героизмы. Оказалось, что наряду с такими, как закрыть собой вражескую амбразуру, обвязаться гранатами и броситься под танк, много других: умирать от жажды и голода, но оставаться на боевом посту, как бывало под Сталинградом; изо дня в день всю войну оперировать у раненых ноги, руки, животы, черепа… А впрягаться вместо тракторов и лошадей в плуги, в бороны, как делают колхозницы?
Да, есть всякое: героизм храбрости, спокойного мужества, героизм ненависти, боевого нетерпения, безграничного упорства…
Разведка, разведка и еще раз разведка – лозунг последних дней. Антон Крошка, дед Арсен и Федька ушли в разведку. Меня зачем-то срочно требует комбат Сорокин. У него в землянке сержант-разведчик и женщина в гражданской одежде. Козыряю, рапортую:
– По вашему приказанию боец Корзинкин явился в ваше распоряжение.
– Добро, – говорит Сорокин, затем кивает на женщину: – Знаешь ее?
С виду типичная беженка-колхозница: на ней порыжелая, мешковатая, грубая жакетка, смятая, старенькая юбчонка цвета «не разбери-поймешь», стоптанные, рваные башмачонки, темный платок повязан под горлышко, в руках тощий дорожный узелок. Немало перевидал я за войну таких скиталиц.
– Не узнаешь? Это хорошо, очень хорошо.
Сорокин потирает руки, посмеивается. Женщина начинает улыбаться. Я наконец узнаю в ней нашу переводчицу Полину и спрашиваю:
– Кто же так перефасонил вас? Зачем?
– Спектакль думаем ставить, она будет играть главную героиню, – говорит Сорокин, затем переходит на более строгий, на уставной тон: – Слушайте мое приказание! – Полина встает, я сильней вытягиваюсь. Сорокин продолжает: – Ваша задача, боец Корзинкин, вывести эту гражданку из нашего леса и проводить до села Свидовок. Дальнейшие указания получите там, в Свидовке. Вот от него, – и кивает на сержанта.
Солдатские сборы недолги, и через несколько минут мы с Полиной уже в дороге. Некоторое время вместе с нами идет сержант-разведчик и попутно дает указания, как идти, где остановиться в Свидовке. Затем он поворачивает в сторону и теряется из виду.
Идем вдвоем, но раздельно, будто незнакомые и каждый по своему делу. Здесь, между нашим лесом и Свидовком, нет хозяина, а вернее сказать – три, даже четыре хозяина: десантники, партизаны, оккупанты и оккупированное население. Здесь проще простого получить пулю, и для Полины очень важно, чтобы ее не связывали со мной, а принимали за местную поселянку, идущую по своему, мирному делу.
Я иду скрытно, без троп, без дорог; Полина – более открыто, теми полуявными, полупотайными стежками, которые наторило в обход дорогам местное население за время оккупации. Мы то расходимся, то сближаемся, но постоянно либо видим, либо слышим друг друга. Нам помогают перелески, кусты, овражки, запущенные, заросшие бурьяном кулиги и вечерний ноябрьский сумрак.
На подходе к Свидовку нас догоняет сержант-разведчик.
– Теперь за мной, – шепчет он. – Полина Ефимовна пойдет в середине.
– Какая мне честь – и авангард и арьергард. Я вроде царской яхты, – шутит Полина.
Некоторое время идем рядом с садами, затем сворачиваем в глубину широковетвистых яблоневых зарослей и останавливаемся, упершись в низенький плетень, огораживающий серую маленькую хату. Сержант-разведчик велит мне и Полине сесть, чтобы не торчали над плетнем, сам шагает через него во двор и тихонько стучит в окошко. Открывается дверь. Неясно, еле слышно шуршит короткий шепот, затем нас всех впускают в хату.
Хата маленькая-маленькая с непомерно большой печью. Освещается крохотным фитильком. В хате одна живая душа – худая старая женщина. Еще кто-то живой ворочается за печкой, но кто, не видно.
– Вы спали? Мы разбудили вас? – шепчет сержант, никак не называя женщину.
– Какой теперь сон! Каждую ночь стрельба, обыски, облавы. Народ весь немцы выгоняют из домов. Готовят что-то, а мы, знать, мешаем.
– Вот надо устроить. – Сержант показывает на меня с Полиной.
– Надолго?
– Как пойдут события.
– Куда же их? Амбарчик, сарайчик, подполье… Сейчас все, все ненадежно. – Женщина сильно и странно, будто в приступе эпилепсии, изгибает свои костлявые руки. – Каждый час жду: вот нагрянут немцы.
И вдруг из-за печки раздается уверенный хрипловатый голос:
– Не нагрянут, не успеют.
– А будешь вот так каркать, по-вороньи, – и накличешь, – шипит старушка за печку. Говорить полагается шепотом.
– Не сердись, бабуся, больше не стану каркать, – успокаивает ее кто-то невидимый.
– Помогите нам сговориться, – шепчет за печку сержант.
– Сию минуту выйду.
И немного погодя выходит из-за печки Танюшка. Моя Танюшка. Сначала здоровается с сержантом, не по-солдатски, а за руку, затем с Полиной и говорит ей: «Да, слышала о вас, предупреждали». Наконец замечает меня и усмехается:
– А вот это сюрприз.
Но видно, что никакой я не сюрприз для нее, а пустое место, она уж потеряла способность удивляться, для нее уже нет нечаянностей, неожиданностей.
– Полина Ефимовна останется здесь. Я уступлю ей половину кровати, – говорит Танюшка. – А мужчины поживут в бомбоубежище. Тут все понарыли их, а сами многие убежали в лес. Занимайте любое, хоть поодиночке, хоть вместе.
Она провожает нас в заброшенный колхозный сад, дико разросшийся за два года оккупации, и показывает убежище. Оно просторно, может принять не двоих, а четверых, хорошо замаскировано, сухо, но определенно обитаемо. Солома на полу свежая и не сильно помята, валяются огрызки недавно съеденных яблок.
– Чьи? – спрашиваю Танюшку про огрызки.
Она отвечает неопределенно:
– А тут еще один ваш сюрприз хоронится.
– Кто?
– Сам увидишь. Мне размусоливать некогда, надо устраивать Полину Ефимовну, и самой не грешно вздремнуть.
Она уходит. Мы с сержантом развязываем вещмешки и усаживаемся на солому ужинать. Светит нам красный десантский фонарик. Я пытаюсь заговорить, а сержант шикает на меня и напряженно прислушивается к тому, что на воле. Временами слышны пальба, бег машин, тревожные крики, и тогда сержант шепчет:
– Далеко. Мимо.
Вот раздается свист поблизости. Я тотчас узнаю его – Федькин свист – и бросаюсь к выходу, чтобы ответить. Но сержант хватает меня за ногу, дергает назад и шипит:
– Тсшш…
Свист повторяется несколько в другом тоне, но определенно из Федькиной гаммы. Федька великий мастер свиста. Первоначальное обучение он прошел в детдоме, затем усовершенствовался в армии, особенно в десанте, и теперь в нашем подразделении владеет самой богатой коллекцией свистов. Беспалые (без пальца во рту) – свисты тихие, мирные, ласковые, задумчиво мелодичные, бархатные… Однопалые (с одним пальцем во рту) – свисты уже громковатые, молодцеватые, заливистые, боевые… Двухпалые (с двумя пальцами во рту) – свисты громкие, резкие… Трехпалые (с тремя пальцами во рту) – свисты воинственные, долгие, дикие. С ними Федька ходит в атаки, преследует врага. И четырехпалые (с четырьмя пальцами во рту, по два от каждой руки) – свисты разбойничьи, режущие ухо, от которых лошади всплывают на дыбы, собаки кидаются удирать с поджатыми хвостами, немецкие шоферы дают полный газ, а все другие противники поднимают руки вверх. Федька похваляется, что его свист стоит целого боевого отряда, что не раз только одним свистом он выигрывал очень серьезные стычки. Федька, пожалуй, переоценивает свои свисты, принимает желаемое за свершившееся, но все же свистун отчаянный.
Свист раздается в третий раз, сержант отзывается на него тем же, и немного погодя к нам вползает Федька.
Давно, еще партизанами, в Свидовке налажена широкая разведывательная сеть. Теперь к этой сети подключилась десантская разведка. В нашей группе четыре человека: Полина и Танюшка ведут наблюдение за противником в Свидовке, мы с Федькой переносим добытые ими данные в штаб бригады. Знаю, что кроме нас работают сержант-разведчик, Арсен Коваленков, Антон Крошка, Настёнка Громова, Валя Бурцева и еще многие.
Обстановка для работы очень тяжелая: везде полно немцев, все наше советское население либо выселено, либо убежало, остались только полицаи да служащие в оккупационных учреждениях. Каждый советский заметен, вроде белой вороны.
Полина и Танюшка живут где-то в этом змеевнике. Как они спасаются, как добывают сведения – я не знаю. Они, обязательно каждая в отдельности, приносят их в наше убежище по вечерам, и я либо Федька тем же мигом бежим в бригаду. Наши встречи коротки и молчаливы, перешептываемся только по делу. И с Федькой вместе я бываю мало: либо ухожу в бригаду – он остается в убежище, либо уходит он – я остаюсь дежурить.
Настроение скверное, буквально черное. Если Полину, нашу главную переводчицу, и таких девчонок, как Танюшка, Настёнка, сунули в разведку, значит… Не хочу, боюсь додумывать до конца.
