Текст книги "Благодать (СИ)"

Автор книги: Алексей Титов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 14 (всего у книги 19 страниц)

Он развернул журнал и принялся писать. Почерк его был ровным и аккуратным, и Бенедикт мнил себе, что вполне мог служить писарем где-нибудь при штабе, а не загибаться в Елани, откуда выберется ли – еще вопрос.

В последнее время зародилась надежда: месяца четыре назад он невольно подслушал длинную речь Первого, надиктовывавшего на магнитофонную ленту монолог уставшего от ответственности человека.

Бенедикт встряхнул головой, отбрасывая мешающие сосредоточиться мысли, и принялся методично вписывать в клеточки цифры.

…первыйпервыйпервыйперперпервыйпер…

Он в недоумении воззрился на страницу, а в мозгу билась, бухала о стенки черепа мысль: противогаз, противогаз не герметичен.

Прутья у его ног зашевелились, и Бенедикт, истошно заорав, отчего маска противогаза вздулась и едва, казалось не лопнула, пока выпускной клапан сбрасывал давление, пулей вылетел из клетки, захлопывая дверь и шарахая по засову, связанному с замком. Бессознательным движением стянул с головы противогаз и глубоко вдохнул почти видимо колышущийся смрад. Перед его глазами замерцали огромные световые пятна, хороводом покрутились и вдруг соединились в четкую картинку. Ага, значит, еще не поздно. Мгновением позже он натянул противогаз и глубоко вдохнул – смрад отшибло, но на нёбе оставался гадкий привкус, вызывавший желание отплевываться, пока слюна не кончится.

– Сука, – выдавил он из онемевшей глотки. – А для кого ящик фурычит? – повысил он голос и уставился сквозь решетку в двери на клетку.

«Прутья» перекатывались, гнулись, изменяли цвет и нагромождались друг на друга абсурдной мешаниной конечностей навроде человеческих, расплывающихся перемешивающимися цветами и словно текущими переменчивостью форм. То там, то здесь вспыхивали бирюзовые дуги разрядов, кружась вокруг неустойчивых образований и устремляясь в другое место, как только форма застывала в отвратительного вида стабильности. Образовавшаяся в мельтешении разрядов жуть распалась на два куска, тут же потекшие, словно плавившиеся. Потом лужи радужной грязи слились в одну и явили пень, поросший густым темным мхом, по которому ползали белесые то ли черви, то ли личинки размером с авторучку. Они сбились в стайку, похожую на порцию переваренной вермишели, и эта порция вдруг осела, будто мгновенно разложившись в коричневатую слизь с черными вкраплениями с маковое зерно. Слизь, свернувшись сухим лоскутом, пыхнула – в воздух взвилась взвесь пыльцы. Облачко осело в бороздах коры, и мгновение спустя оттуда полезли скользкие на вид, сморщенные шляпки грибов. С чавканьем выпрастывались из коры пористые, как мочалка, ножки. Всё. Ну, так и запишем: проявление номер один. Не хватало только глаза. Бенедикт разглядел залепленное матовой пленкой дупло и решил, что существо дремлет. Пленка с чавкающим звуком лопнула – глаз раскрылся.

Существо окрестили Лешим, и у Бенедикта не было оснований утверждать, что напрасно. Разительно отличавшийся от сказочного, но вполне способный заплутать путника, а то и вовсе сожрать с потрохами, коль тому не посчастливится и он окажется поблизости во время эволюции существа в что-нибудь покруче пня.

У благодатненцев, ну, жителей того сельца, откуда привозили мед и изредка – свиней да бычков, были свои методы предохранения от излишне пристального внимания лесных обитателей, но методы были настолько гнусны, что ни рядовые охранения, ни ловчие, ни Викторы, ни Николаи, ни сам Первый даже под страхом того же трибунала не согласились бы к ним прибегнуть. Наверное, это было и хорошо, поскольку Николаи довольно быстро изобрели белладоннитовые шнуры, названные так в честь травки, процентная доля которой в смеси, составлявшей материал шнуров, была ничтожна и являлась, скорее, таким оттенком вкуса, чем важной составляющей.

Бенедикт провел пальцем в резиновой перчатке по бугру шнура, выступающего на маске противогаза:

– Ну что, сука, слабо?

Леший мелко задрожал и застыл. Глаз помутнел, и Бенедикт добросовестно запротоколировал этот факт, поставив в клеточке под цифрой «2» галочку. задумавшись, он черкнул рядом восклицательный знак – существо впало в дрему как-то неожиданно, так что пусть с этим Николаи разберутся.

2

– …скоро ты там? – Алена распахнула дверь без церемоний вроде стука или хотя бы предваряющего её явление покашливания. Бенедикт, не смотря на десять лет брака с мегерой, всё еще вздрагивал, стоило ей вот так ворваться.

– Если забыла, – процедил он раздраженно, не поднимая головы, – сортир дверью дальше, так что милая, тебе не придется вставлять в задницу пробку – толчок свободен.

– Ты чем тут занимаешься? – спросила она, проигнорировав его реплику.

– Мастурбирую, как обычно. То есть – пытаюсь, – сказал, опустив глаза долу.

– Ох, договоришься ты у меня… – пропела почти ласково, и осеклась. – Это что такое? – завизжала, и Бенедикт здорово напрягся.

Никаких сомнений – она заметила, что он посбивал эбонитовые верньеры. Она-то тогда почти в отключке была, потрясенная видом черной мглы, а он и не стремился привести её в чувство, ошарашенный нежданным срабатыванием Манка и страхом потерять супругу, суку, конечно, но суку любимую. Пальцы тьмы почти коснулись ее, а она все же, хоть и ведьма во всех смыслах, сварганить белладоннит не в состоянии. Методы, понимаешь, устарели.

Алена протиснулась в комнатушку, зависнув над Бенедиктом в хищной позе, и заняла почти всё свободное пространство. Она опустила ладони на плечи супруга – тот содрогнулся и почувствовал слезы на щеках. Сейчас последует наказание, а он и сопротивляться не в силах, да и боль, превысив порог, казалось бы, физической терпимости, переходила в ослепительное чувство сплошной агонии, где-то уже за пределами чувственного восприятия, и становилась желанной. Поделом ему. Или на счастье, как ценителю мало кому доступных удовольствий. Он добивался Алёниного внимания два года почти, и за это время масса хорошеньких женщин пыталась закрутить с ним, а ему надо было, видите ли, любовь не тривиальную. Вот какая она, колдовская – сплошное мучение, вспыхивающее лишь изредка оргазмами истинного страдания. Оттого и импотентом стал, хоть жена и говорила, что не виновата. Ну да, его «агрегат» сбоил и раньше…

– Вот-вот, – подтвердила Алена правильность хода его мысли. – Был бы ты мужиком не только по причине наличия стручка, ничего б с тобой не сталось, а теперь терпи, я тебя замуж не зазывала. Сам напросился.

– Не замуж, а жениться, – поправил он робко.

Она с силой свела пальцы на его ключицах, и сознание Бенедикта захлестнула серая волна боли. Пот стекал по Алёниному лицу, смывая макияж и являя полоски обнажавшейся прыщавой кожи. Капля пота, разбухшая, набрякшая косметикой, повисла на кончике носа. Сорвавшись, капля упала на лоб Бенедикта, и он даже сквозь толщу боли смог ощутить, как череп словно пронзает струйка лавы.

Алёна резко оторвала руки от плечей супруга – ткань его рубашки на месте, где лежали её ладони, тлела. Алена поплевала на ладошки. Слюна заскворчала, как масло на раскаленной сковороде. Пожав плечами, Алёна притушила дымящиеся пятна полой халата. Чего не сделаешь ради любимого мужа.

Она выбралась из комнатушки и вздохнула полной грудью, как выкарабкавшийся из затхлого кубрика матрос – свежий соленый ветер. Она испытывала прилив сил и сумасшедшее воодушевление. Энергия так и хлестала из неё. Женщина бросила взгляд внутрь комнатушки – Бенька всё сидел на своей хромой табуретке. Из видимого Алене правого уха стекал ручеек крови. Кровь покидала ушную раковину толчками. Знать, живой, удовлетворенно заметила Алёнушка.

Она прикрыла дверь; и выражение заботы на лице, и осторожность, с которой она это сделала, всем бы напоминали поведение супруги, понимающей важность работы половинки и оставлявшей его наедине со своими размышлениями, если бы не то обстоятельство, что она закрыла дверь на щеколду. Алёнушка двинулась в кухню, напевая не про кочегаров и не плотников. Как бы не ерепенился Бенька, кто, как не она, лечит его отварчиками да примочками? Ей как-то не приходило в голову, что отварчики да примочки идут в дело только после очередного ее Бенедикту взыскания.

Пару минут спустя в кастрюльках весело булькало, и вытяжка над плитой уносила в трубу зеленоватый пар. Потушив через какое-то время конфорки, Алёна сцедила жидкость из одной кастрюльки, в другую всыпала щепоть белого порошка, тщательно размешала и, попробовав с ложки кончиком языка, гадливо сморщилась. Выбрав из первой кастрюльки разваренные листья, отжала их, мелко нашинковала на разделочной доске и сгребла «салат» ножом во вторую посудину. Поболтала деревянной ложкой, принюхалась, и улыбнулась самодовольно. Она укутала кастрюльку приспособленным для этих целей старым ватным одеялом, вытащила из микроволновки тарелку с остывшей куриной ногой, отрезала ломоть «бородинского» и направилась в спальню.

Она уселась на широкую кровать, включила телек и, сосредоточенно, тщательно пережевывая пищу, уставилась на экран. Кариозные монстры нападали на беззащитные зубы. Страсти какие показывают…

Глава X

Глава X

1

Все тело жутко чесалось. Не удивительно, – подумала Люба спросонья, расчесывая укусы, – ты ж не озаботилась фумигатор в розетку воткнуть. Хотя – вспомнилось, – толку-то: с электричеством напряг.

Она широко распахнула глаза. Хоть до темных шпунтованных реек потолка было метра три, а дощатые стены колорировал нежно розовый рассвет, создавалось четкое впечатление, что проснулась в гробу.

Вадим спал, широко раскинув руки и приоткрыв рот, и поза его показалась девушке чересчур вольготной для человека скрывающегося. Ему б калачиком свернуться, накрыв голову подушкой, и вздрагивать при каждом шорохе. Рука парня лежала чуть пониже Любиных грудей; девушка разглядывала эту руку и пыталась понять, что в этом Вадиме такого особенного, что заставило ее сломя голову броситься к нему, стоило только позвонить этой рыжей суке, которая оказалась первой в курсе его дел, не укладывавшихся в представление о поступках нормального человека.

Поначалу ее обуревало желание успокоить, обнадежить парня, но по приезде в Елкин она обнаружила, что Вадим ей особенно-то и не рад. Казалось, он куда больше нуждался во внимании – да самом присутствии, – этой Машки, обвешанной цепочками, как елка – гирляндами. Рыжая его радость при её появлении, как показалось Любе, восприняла как само собой разумеющееся. Вадька торопливо, неловко чмокнул Любу, словно стесняясь перед приятелями за некстати заявившуюся на вечеринки блеклую подружку.

Люба даже гордилась иногда, идя с ним под руку и замечая его заинтересованность какой-нибудь полуголой сисястой нимфеткой. Мужик на то и мужик, чтоб на баб пялиться, полагала она, а вот всё же идёт с нею. Но одно дело там, в Ростове, когда не знаешь и стараешься не заморачиваться на том, с кем он в этот миг, если не с тобой, и другое – вот так, с глазу на глаз с соперницей, быть может, уже сменившей статус с бывшей на действующую. В городе она урезонивала свою ревность тем, что как только они оформят отношения законным образом, забота о семье отобьет у Вадима желание волочиться за юбками. А узаконивание всё откладывалось, и она не раз плакала, втолковывая ему свое желание и плача еще горше после того, как он, в ответ на ее слова распсиховавшись, уходил, хлопнув дверью; а потом возвращался, как ни в чем не бывало, и она опасалась даже заикнуться, боясь, что на этот раз он уйдет уже навсегда. Вообще их взаимоотношения напоминали ей долгую ноту, пронзительную и долгую, вытягивающую нервы в струну.

Когда они ехали в Елкин, она сидела в соседнем с Машей кресле автобуса и разглядывала ту с неприязнью, хоть поводов к тому, казалось, не было. Все дрыхли, в проходах между сиденьями горели несколько синих лампочек, а плафончик автономного освещения зажжен был только над креслом Любы. Она смотрела на спящую Машу, стараясь это делать как бы глазами Вадика, и с удивлением поняла, что недостаточно хорошо его для этого знает. Он был весь открыт, душа, как говорится, нараспашку, и в то же время скрытен, что она воспринимала как элемент их отношений скорее романтический, чем настораживающий. Маша шевелила во сне губами, то говоря что-то беззвучно, то причмокивая, и Люба подумала, что не удивится, если рыжая соседка вдруг всхрапнет

Они выехали из Ростова в ночь, и должны были прибыть на место что-то около половины шестого утра. Едва выбрались из города, а все пассажиры, кроме нее, уже спали, откинувшись в креслах. Люба поражалась и недоумевала, как темноволосый худощавый очкарик Шурик и грушевидный увалень Борька могут спать в то время, как она сама сомкнуть глаз не может, терзаемая душевными противоречиями и представлениями череды кошмаров, в которую теперь превратится Вадимова жизнь. Он сам себя загнал в угол, она-то тут при чем? Трещала голова, боль накатывала приливами и отпускала, когда двигатель автобуса переставал свистеть и вдруг начинал работать без натуги, ровно, почти сонно. В салоне воняло соляркой и потом, полувыветрившимися ароматами парфюмерии, и – кисло – взопревшими носками.

Люба несколько раз наклонялась к Маше, пытаясь отделить от запаха ее духов оттенок Вадимового «Арамиса», и сердилась на рыжеволосую куклу. Любу в равной степени раздражало и то, что девушка спокойно так спит, и то, что во сне плямкает губами, как издыхающая рыба, и то, что может себе позволить духи за дурные деньги, и то, что аромат этих духов, кружащий голову своей пряной сладостью, так шел этой куколке, будто она сама его источала. Такая вся славненькая, сладенькая, ладненькая… тьфу, аж противно.

Вот только слегка картавила, когда волновалась. Любе картавость эта представлялась наигранной, потому что… да потому что странным образом шла ей, шла, как те духи. И это бесило. Казалось, куклу эту не испортит даже сломанный нос или отсутствие одной ноги. Рядом с невысокой, хрупкой Машей Люба чувствовала себя верзилой-баскетболисткой, и чувство неполноценности было ей внове.

Так уж случилось, Маша с самого начала взяла на себя руководство экспедицией, хоть Люба и сама была не прочь, ну хоть из вредности, коль её собственная причина мало кого волнует, кроме разве что… ну да, всё той же Машки. Они были ровесницами, но при всей внешней Машкиной инфантильности, она действовала и говорила с напором, заставляющим если не подчиняться, то внутренне всё же соглашаться с ее правотой. В этом была какая-то магия, и если разгадку ее влияния на мужиков Люба видела достаточно наглядно на их лицах, то почему подчинялась сама, объяснить себе не могла. Только невольно опускала глаза, когда Маша, доказывая свою точку зрения, смотрела на неё. Машин рот артикулировал, а Люба всё меньше понимала из услышанного, лишь кивая головой и пытаясь увернуться от этого взгляда. Пугающая пустота появлялась в Машиных глазах, переменчивых в цветах от светло-голубого до темно-фиалкового, пустота навроде той, что страшит молодого отца, при взгляде в очи новорожденного не встречающего в них абсолютно ничего, и оттого сомневающегося, не идиота ли породил.

На подъезде к Елкину, как только Люба разглядела выплывший из тумана дорожный указатель, девушка бесцеремонно растолкала Машу. Та проснулась мгновенно, и улыбнулась обезоруживающе дружелюбно. Маша надавила на кнопку в подлокотнике, и кресло распрямило спинку. Маша поднялась, зевнула и, покачиваясь, пошла по проходу в конец салона, будить ребят. Люба крепилась, но не удержалась и посмотрела ей вслед – Машу покачивало, но иначе, как изящным, это покачивание было не охарактеризовать. Люба скрипнула зубами и откинулась на спинку кресла.

Они вышли в прохладу туманного знобкого утра, и тут же были окружены десятком бомбил, вертящих ключи от тачек в интернациональном жесте таксистов. Маша и тут взяла, как говорится, бразды в свои сияющие браслетами да колечками ручки и принялась отсеивать водителей по габаритам их транспортных средств, выразительно тыкая пальчиком с длинным коготком в сторону груды сумок и пакетов.

В конце концов остался один помятый жизнью субъект, представившийся Пашей. Он не отказался от ходки в Благодать при условии, что дорога будет оплачена в оба конца. «Оттуда теперь клиентов не сыскать», пояснил свое крохоборство с трогательным смущением. Маша быстро согласилась, чем удивила Любу, ожидавшую, что та будет торговаться. Потом Любе стало стыдно, поскольку она поняла, что всю дорогу только и думала, что о своих шансах противостоять буквально во всем проявлявшимся преимуществам Маши, а вовсе не о Вадькиных проблемах, если и напрягавших воображение, то потому, что могут оказаться и ее проблемами тоже.

Люба вдруг, неожиданно для себя, заплакала, и новые знакомые принялись успокаивать ее, и от этого она заплакала еще горше. И черт ее дернул повестись на эту затею. Всё плача, она помогала закидывать сумки в Пашин автобус. Они поехали в гостиницу.

…Вадим сидел на скособоченном гостиничном стуле, и вид парня был настолько жалок и несчастен, что она окаменела, ошарашенная ощущением брезгливого интереса. О да, он был уродлив в тот момент, и выражение его лица было выражением бомжа, выклянчивающего на ступеньках перехода копеечку «догнаться». Оцепенение прошло, и она бросилась к Вадиму. Она покрывала его лицо поцелуями, и просительно-идиотская мина стерлась с него. И еще Люба поймала себя на том, что обилие поцелуев выглядит так, словно она успокаивала его не в порыве нежного сострадания, а играя на публику, замершую в дверном проеме и наблюдавшую сцену со смущенным интересом.

Маша и тут принялась распоряжаться, потребовав от Вадима минутной готовности – еще по магазинам надо пробежаться, да и доехать до Благодати засветло не помешало бы. Произнеся это, Маша отвернулась, махнув рукой в подгоняющем жесте, и Люба застыла с открытым ртом, только сейчас заметив.Вадим был гол. Она переместилась немного в сторону, пряча наготу парня и едва снова не разревевшись от осознания глупости своего поступка: кому надо, тот успел разглядеть достаточно. Сощурившись, Люба прокрутила немного назад воспоминания: Машка окинула парня взглядом совершенно равнодушным, как… как если бы видела его в таком виде не впервые. Люба отпрянула от него. Вадим уложился в отведенное Машкой время, и до Любы вдруг дошло, что, собираясь в поездку, она напихала в сумки свои шмотки, даже не подумав взять что-нибудь из Вадимовых. Ничего, я смотрю, о нем есть кому позаботиться, подумала она.

…Это казалось невозможным, но дорога длиной в три десятка километров заняла у них часов шесть, включая, разумеется, трехкилометровый марш-бросок чуть не по колено в грязи, которая, казалось, никогда не кончится.

Люба плюхала в вязкой жиже, слабея с каждым шагом и заболевая, казалось, всеми болезнями сразу – из носа капало, температура поднялась, в легких саднило, ломило кости, скручивало желудок, хрустело в суставах. Ее подбадривал Вадим, с каждым шагом словно только набиравший энергию, и она готова была придушить его. Хотя бы за то, что не забрал у нее еще и сумку, едва ли не с саму Любу габаритами и весом. Все казалось гипертрофированным, от веселости Вадима до ощутимо давящей угрюмости будто насупившегося леса, от интенсивности окраса Машкиной шевелюры до ширины Борькиной задницы, от близорукости то и дело протиравшего очки Шурика до громоподобного верещания белок. Как представлялось Любе, для остальных поломка автобуса явилась не неприятностью, а приключением и поводом размять ноги, затекшие от сиденья на боковых скамейках «ПАЗика» – катафалка.

Маша горела желанием поскорее оказаться в доме своего папашки, в котором компании предстоит поселиться на некоторое время; Шурик – похоже, Машкин муж или сожитель, – смиренно вышагивал вслед за рыжей; толстожопый Борька, должный бы страдать от одышки, топал довольно бодро, пялясь на Машкин зад, как осел – на морковку; с Вадькой – все предельно ясно: чем дальше от Ростова, тем для него же лучше.

А что здесь делает она, Люба?

Ну что, ну что, скажите, в нём такого, что она не смогла найти ни в ком, с кем могла бы «сливаться в экстазе» без лишней нервотрепки?

Таким вот образом промелькнувшие перед нею воспоминания о вчерашнем дне навели ее на мысль, с которой она проснулась. Значит, решила она, меня это и впрямь волнует. Или должно волновать.

Люба осторожно обхватила пальцами его руку и, приподняв ее, скользнула вбок. Опустила руку на простыню и встала с кровати, стараясь не потревожить пружины под матрасом, отзывавшиеся скрипом на каждое более-менее энергичное движение. Вечером накануне Вадим предложил испытать старую кровать на прочность, и Люба пришла в ужас от перспективы заниматься любовью на столь шумном ложе, но, конечно, поддалась бы, обязательно поддалась на уговоры, если бы Вадим проявил настойчивость. А он взял да и уснул.

Девушка прижалась лбом к холодному оконному стеклу, и устремила взгляд на неухоженное буйство заброшенного сада, на кривую дощатую башенку голубятни, увитую какими-то лохматыми побегами. Дальний конец подворья скрывался за растрепанными яблонями да вишнями, за чудовищно разросшимися кустами какого-то сорняка. Люба нашла пейзаж малопривлекательным, и его нисколько не приукрашали даже пятна солнечного света, отражаемые рваными мокрыми листьями огромных лопухов.

Длинная сараюха справа привносила в картину свою долю мрачности. Любино внимание привлекла кривым винтом закрученная железяка на поросшей мхом и пучками и белесой травы крыше. Железяка была похожа на изжеванную телевизионную антенну. И что же ее так покоробило? Хозяин, расстроившийся из-за того, что так и не смог поймать волну любимого канала?

Стены сараюхи скрывал бурьян. Да, Вадьке придется здорово попотеть, коль ему взбредет навести во дворе порядок. Зная его леность, Люба предположила, что он предпочтет оставить всё как есть. И пояснит, как всегда, оправдываясь: для конспирации, мол. Понимание глупости своего сюда прибытия навалилось на девушку угрюмым оцепенением. И угораздило же кого-то назвать эту дыру Благодатью. Хотя первопоселенцы и думать не могли, что через несколько поколений село попросту вымрет. Надо бежать, – подумала она. Бежать, пока никто не проснулся. Следующей была мысль о тридцати километрах до Елкина. Она поглядела на в кровь истертые пальцы на ногах, и беззвучно заплакала. Она просто не дойдет. Кровью из разбитых ног истечет. Придется-таки ждать возвращения за ними Паши.

2

Утерев слезы, промокнув лицо рукавом рубашки, Люба наклонилась и легонько хлопнула ладонью по груди парня.

И отскочила в сторону, отброшенная не столько стремительностью его подскока, сколько благодаря собственным рефлексам. Вадим, пошатываясь, стоял у кровати и сонно размахивал кулаками.

– Вадим, – сказала она.

– А? – он глянул на нее, через секунду его глаза обрели осмысленное выражение узнавания. Люба подумала, что только она, наверное, в силах истолковать этот особый блеск в его серых ледышках-градинах.

– Привыкать надо, Вадичка. Нескоро еще кошмары отступят.

– Ну, так это я и сам знаю, – сказал он разочарованно, будто ожидал от нее некого откровения, а услышал вербальное выражение собственных мыслей. Она приблизилась к нему и повела кончиком пальца по груди парня – его кожа пошла мурашками.

– Люб, давай насчет сортира просуечусь для начала, а то с твоими побудками… – он схватился за мошонку и вытаращил глаза. Градинки едва не выкатывались из глазниц.

– Давай, – сказала она на выдохе, – а я пока постель приберу.

– Ну чё ты, не обижайся, – с этими словами он взял ее за плечи и немного отстранил, – правда, приспичило.

Вадим бросился из спаленки, а Люба пыталась разобраться, что испытывает сейчас, приводя в порядок смятую постель. Сколько раз она делала это после его уходов. А как насчет того, чтобы заниматься этим до конца жизни? Сможет ли она это делать если не с удовольствием, то хотя бы с терпением, каковое истязала теперь, разглаживая чуть влажную простыню? Сможет ли стирать его носки и трусы, гладить рубашки, варить борщи и не сожалеть о том, что не бросила его, решившись и проявив, наконец, самоуважение?

Она увидела курчавую волосинку на простыне, и с гадливостью взяла ее пальчиками. Нечего и к лобку приставлять с тем, чтобы удостовериться – не с её треугольничка эта опавшая волосюшка. Бр-р-р… А будут еще вонючие носки, грязные трусы, пропитанные потом рубашки с засаленными воротами… Её охватила тоска. Она чересчур торопливо покончила с постелью и подумала, что когда романтические отношения влюбленных перерастают в какое-то подобие семейных, образ предмета вожделения очеловечивается до омерзения.

Минут через десяток жуткий грохот ворвался в ее тоскливые размышления, и Люба вскинула ко рту ладошку, ставя сомнительную преграду на пути рвущегося из груди крика. Босые пятки пробухали по всему дому, и в дверном проеме возник Вадим.

– Там с этим толстожопым что-то не в порядке.

В Любин мозг закралась безумная мысль: вишь как, Машку будить не хочет, боясь потревожить ее сон. Мысль была бредовой – жуткий грохот, предшествовавший появлению Вадьки, мог мертвого поднять.

– Что такое? – спросила она по-деловому.

– Это самое. Обморок, вроде.

– В обморок в последний раз бабка при виде трамвая упала. Сознание теряют особо впечатлительные – что да, то да. Ну, и травмированные, там. Он что, с дивана своего навернулся?

– Ага. Только очень предусмотрительно – прям на наши сумари.

– Так он что, на вещах? – возмутилась девушка, испытывая неловкость от того, что состояние человека ее волнует, получается, меньше, чем багаж, на котором он лежит.

– Сказал же. Ну, чего пялишься? Пошли, давай, – Вадим вылетел – только занавески колыхнулись.

Становится оживленно, подумала Люба, становясь в хвост короткой очереди из Маши с Шуриком, первыми явившихся на место происшествия и настолько зрелищем захваченных, что и утра доброго пожелать не соизволили. Хотя, какое оно, к чертям, доброе.

Борис лежал на ворохе сумок, под старым пыльным то ли пальто, то ли пиджаком, и казался мертвым – лицо серое и покрыто бледно бурыми и блекло лиловыми пятнами, руки скрещены на груди, и для полного сходства с покойником не хватало только зажатой в окоченевших пальцах свечки.

Маша присела на корточки и положила сведенные вместе указательный и средний пальцы на сонную артерию толстяка.

– Похоже, спит, – проговорила она с возмущением и удивлением, и вскинула в направлении кампании взгляд бледно голубых – в этот час – глаз.

– Не может быть, – сказал Вадим и поморщился досадливо.

– Сам пощупай, – Маша поднялась, полы ее халатика скользнули в стороны.

– Так это мы запросто, – просипел Вадим, щупая пульс и осовело пялясь на Машину наготу. Она резким движением запахнула халат, и Вадим невольно втянул носом аромат ее тела. – Хоть он, конечно, и не телка, – добавил Вадим разочарованно.

– Хоть вымя и наличествует, – проговорил Шурик и широко зевнул. Потом поправил очки и свел глаза к переносице, будто желая убедиться, что нос на месте.

– Не умничай! – вскрикнула Маша зло, и Шурик попятился.

– Может, растолкать попытаемся? – предложила Люба, наблюдая за Вадимом, взгляд которого то и дело соскальзывал к Машкиному халату. – Нашатырь есть. В сумке, что под ним, в черной с желтым.

– А кто его, борова, поднимет? – Спросил Вадим так, для проформы – кажется, ответ он знал.

– Мы его и вчетвером-то не сдвинем, – с сомнением проговорил Шурик и вновь, устроив оправу на переносице, принялся изучать кончик собственного носа через оптику очков. Тромбануть ему шнобель, чтоб не зря хоть глаза ломал? – размышлял Вадим. И не выдержал:

– Слышь, я их к твоей башке гвоздями приколочу! – взбеленился он. Да справится он с этой тушей и сам, только пусть этот задрот очкастый перестанет глаза ломать. Конечно, справится. Смущал не вес, а эти пятна на заплывшей жиром роже. Аллергия у Вадьки на покойников. В армейке еще приобрел.

Он застыл с перекошенным в ярости ртом. В какой, к херам, армии? Если ты там и наблюдал покойников, так разве что в виде тараканов да расчлененки куриной тушки в супе. Понятно, но тогда откуда эти картинки, будто взрывающиеся в мозгу, такие открытки из странного морга: груды тел, пересыпанных колючими ломкими стеблями? И откуда этот прокуренный сиплый голос: «Аккуратнее, осторожнее говорю, сучьи выродки, или вообще никакого сочувствия и почтения в ваших гнилых душонках не осталось?..»

– Вадь, включись, не хватало нам еще одного припад… – Маша запнулась и бросила быстрый взгляд на Любу.

У той сердце глухо, мощно забухало, будто пытаясь проломить грудную клетку. Что ж, знать, они славно спелись, коль рыжая сучка в курсе Вадимовых заскоков. Ну вот, теперь выясняется, что он псих неуравновешенный настолько, что может и в прострацию впасть. Прекрасно. Что ж, достойная личность на право претендовать быть мужем. Дура, да он и не претендовал как-то.

– Вадик, подними мальчонку, – попросила Люба, и на миг прильнула к нему всем телом. Тот воодушевился – по крайней мере, это тупое выражение с лица исчезло, – она отлипла. Хорошего понемножку.

Вадим набрал полную грудь воздуха, и…

…Борис проснулся. Похлопал веками, повращал глазами, соображая, где это он находится и что эти рожи пялятся на него с пугающей пытливостью юннатов.

– Кто ночью по коридору бродил? – был первый его вопрос.

Четыре пары глаз округлились.

– Может, звуки такие, странные, кто слышал? – задал второй.

Четыре пары плечей дружно поднялись и поникли, четыре головы отрицательно качнулись.

– Ну, ты даешь, – сказал Вадька то ли осуждающе, то ли восхищенно, стоя все еще в скрюченной позе и не распрямляясь из соображений чисто практических: а ну, как боров снова отключится?

– А что такого произошло? Я что, во сне кричал? – спросил Борька. Водилась за ним сия причуда, и за это не раз глупо попрекала мать, с которой проживал в однокомнатной квартирке. С месяц назад скулёж начался, вместе с заметными преобразованиями во внешности мамы. Квартирка вдруг настолько тесной, что родительница попросила великовозрастного дитятю подыскать другое место жительства и оставить, наконец, старую больную женщину в покое.

– Да нет, просто думали, помер ты, вот и всё, – сказал Вадим, распрямляясь – спина в будто просительной позе затекла. Лицо парня на миг скривилось в болезненной гримасе.

– Почти так и произошло, – Борис вздохнул.

– Давайте пожрем, что ли, – сказал Вадим, не испытывая при этом голода. Надо ж хоть чем-то заняться. Он похлопал себя по животу.

– Да. Борь, раз уж ты жив, хватит валяться, поднимайся и вместе с пацанами дуй за водой. Там, в конце двора, колодец должен быть, – сказала Маша.