Текст книги "Благодать (СИ)"

Автор книги: Алексей Титов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 9 (всего у книги 19 страниц)

Глава VI

Глава VI

1

Катя бросила работу. Наверное.

Самые тягостные часы муторного предчувствия остались позади, и теперь она медленно, но верно напивалась, отхлебывая вишневый ликер из рюмки на тонкой длинной ножке, то и дело подливая из литровой бутылки. Она ожидала трагедийного или скандального развития событий, а не было никакого. Никто не звонил, не эсэмэсил, не мылил, не тарабанил, наконец, в дверь с уговорами образумиться и остаться в коллективе. Коллеги не особо переживали по поводу её дезертирства. Да, признаться, забивалаона на работу и раньше: то в истерике по случаю невинной, казалось бы, фразы, оброненной кем-то из сотрудников; то из желания посмотреть, а как они без нее будут справляться; то просто так – не выспавшись и затянув время с утренним кофе, тупо смотрела на часы, пока не наступало время ее эфира, а услышав голос Серого или Верки, испытывала разочарование, будто и впрямь ожидала, торча в собственной кухоньке, услышать себя вторую, Лизу Блестящую, которую иногда, казалось, могла ухватить за рукав, стоило оглянуться на долю секунду раньше, или разглядеть в зеркале.

Ну да, она, может, грубовато повела себя в разговоре с тем парнем, что вместо разговора на заданную тему поздравлял какую-то Машку, и, наверное, всколыхнул его голос в Кате обиду, которую она несла в душе постоянно и выплескивала лишь тогда, когда не могла контролировать свою ответную реакцию на разглагольствования о чувстве, которое она порой испытывала, но здорово сомневалась, что сможет вызвать ответное. Да за что её любить? Мама – и та при виде Кати только пугается, и пусть не от ее наружности, а от незнания, чем дочь огорошит на этот раз, но всё же. А если и проявляет заботу и нежность, то явно переигрывает, и ее щебетание, захлебывающееся счастьем оттого, что не перебивают, становится невыносимым настолько, что хочется просто взять и заткнуть эту пасть на лице с бегающими от твоего взгляда глазами. Так же щебетал и Филипп, что-то про недопустимость такого поведения – да и вообще много лишнего стала говорить – а не пора ли отдохнуть, взять отгул, само собой, оплаченный – а мы скажем, на Бали тебя отправили. Со своими тёлками дальше Турции да Египта сроду не бывавший, шеф представлял Бали тем раем, где души и впрямь очищаются, а скверна коросты усталости смывается океанскими волнами напрочь. Благодать просто. Шеф, в отличие от мамы, глаз не прятал, но щурил их так, будто в самом деле смотрел на солнце. Катя себя светилом не ощущала.

Она развернула тетрадь на сороковой странице – обведенные кривым кружком цифры в верхнем правом углу вырисованы слишком тщательно, будто автор, заполняя шариком стержня пробелы между штрихами, то ли увлекся, то ли задумался. Или хотел придать странице законченность – на ней было изображение, выполненное не художником, конечно, но явно старательным натуралистом, с тщанием, непонятным при условии наличия фотоаппарата и вполне объяснимым – при его отсутствии. Глядя на рисунок, Катя в который раз подумала, что если и возможно вообразить, что тетрадка – чей-то розыгрыш, то она просто теряется в догадках, какова же ожидается реакция на него.

Тысячежильник, или лешегон – местное название, научное мне неведомо. Да и вообще не вижу оснований не предположить, что растение не сугубо эндемичное, а то и вовсе – эндогенное. Вообще, сама знаешь, мне несвойственно выражаться подобным образом, но здесь так и хочется ввернуть что-нибудь, напоминающее, что проживал в местах более цивилизованных, чем Благодать, хоть родина, а всё же нелюбимая, пугающая. Здешние крайне убоги в плане грамотности, да тут она и ни к чему – личности тупые менее предрасположены к проявлениям душевной слабости вроде меланхолии, что одолевает меня с периодичностью дождей, проливающих село и окрестности пару раз в неделю и отсекающих всякие мысли о желании прогуляться – давно не езженые дороги раскисают до болотной жути.

Она продолжила чтение, прихлебывая ликер и объясняя себе нежелание сходить в кухню и приготовить кофе – для прояснения мозгов, да и строчки рябило мелкими покатыми волнами – тем, что в ее полупьяном состоянии велика вероятность если не пожар устроить, то уж точно – обжечься кипятком. Она лучше еще рюмашку тяпнет – и бегать никуда не надо. Она отхлебнула, и колеблющиеся строки перед нею странным образом словно ее саму по волнам пустили. Она ощутила слабое подташнивание и сглотнула. Слюна была тягучей, как сироп. Умиротворение клонило в сон, но сознание всколыхивалось слабыми толчками, и девушка внутренне вскидываясь, внешне лишь дергала вверх то и дело склоняющимся к груди подбородком. Когда мысли окончательно спутались, а дальнейшее чтение стало похоже на сонное разглядывание вязи каракулей на неведомом языке, Катя выронила тетрадь. Скрестила на ней руки и положила на них голову. Во сне её одолевали оводы. Они были невидимы, но зудение сводило с ума. Она в бессильной злобе заскрипела зубами. Зуд заглушался всплесками тренькающих переливов, и от этого хотелось бежать, и она дернулась

и открыла глаза. Какие-то фиолетовые рваные кружева на клетчатом поле и что-то двигающееся, и этот зуд и треньканье. Телефон звонил и муравьиными шажками сползал к краю стола.

– Пошли они все в задницу, – сказала Катя угрюмо и попыталась встать. Она уперлась ладонями в столешницу и оторвала зад от стула – тот с грохотом опрокинулся, и девушка поморщилась. Она навалилась грудью на стол, краем рассудка понимая, что иначе просто упадёт. Какое-то время она попыталась целиком сконцентрироваться на том, чтобы удержать равновесие на этом зыбком плотике в море опьянения. Она схватилась за телефон так, словно он был заякоренным буем. Переместив тяжесть тела на другую руку, поднесла трубку к уху.

– Прости, что разбудила, – донеслось до неё, и Катя ощутила шевеление волос на затылке: бабушка давно лежала на Северном кладбище, под двухметровым слоем земли, и по этой простой причине способность говорить как по телефону, так и вообще потеряла восемь лет назад… Ой, бабуль, прости, что не наведываюсь…

– Э, ты чего, обалдела?

– Да кто это? – вскипела Катя, стремительно трезвея от ощущения, что за ней подглядывали. Или она извинялась перед покойницей вслух? Она сжала трубку так, что раздался хруст то ли костяшек пальцев, то ли пластика.

– Люба, – ответили ей.

– Ой, Любонька, – сказала Катя, стараясь придать голосу радость, а испытывая неприязнь: как всегда, не вовремя.

– Ты что, правда спала? – тоном человека, старающегося скорее неловкую паузу заполнить, чем впрямь заинтересованного.

– Да нет, просто тут книжонка одна странная попалась, ну, я и увлеклась немного.

– Опять про лубофф?

– Слушай, давай, приезжай. А тоя тут одна нахрюкиваюсь, обмываю свое увольнение.

– Ага. В который раз. Спиться можно. Позовут – куда денутся.

– Даже после того, что я чуть не матом в прямом эфире, даже после того, что в студии наблевала?

Люба захохотала, и Катя отстранила трубку от уха.

– Приехать, – сказала Люба, – не могу. Собираюсь тут в отпуск…

– От чего же ты это отдыхать собралась? Что-то не припоминаю, когда ты в последний раз работала-то? Ну, не считая маникюра на дому? Или я плохо информирована?

– Кать, насчет маникюра ты того, неправа: мне хватает.

– Извини, настроение дрянное. Ну, раз так резко собралась, спрашиваю: с кем на этот раз? – Вообще ее это интересовало слабо: учитывая Любину влюбчивость, не стоило забивать мозг именем очередного хахаля.

– С Вадиком, – ответила подруга с теплом в голосе, и лепетала еще что-то, уже не настолько важное, как сам факт упоминания этого имени раз, наверное, в шестой. Катя-то думала, что все эти Вадики – тёзки, слишком разные характерами и поступками для того, чтобы в ее представлении слиться в один образ.

– Это с тем риэлтором, что ли? – да, Любаню стоит поздравить. Угомонилась? Пора бы – тридцатник почти. Хоть она и сука сукой бывает, а всё же заслуживает того, чтобы быть не только желанной, но и любимой.

– Да, – ответила Люба.

– А куда собираетесь? – Какая тебе разница? Тебя-то не приглашали.

– Собираюсь-то, собственно, я. Он уже там.

– Да где же? – Кате вдруг показалось, что Люба не то что не хочет говорить, а и сама толком не знает.

– Да тут, в области. Дача, наверное, чья-то. Сначала девка какая-то звякнула, потом он сам.

– Вот не думала, что тебя на буколику потянет. Стареешь?

– Да сама не ожидала. А тут он позвонил, ну, я и расклеилась.

– Так он что, зайти не соизволил? По телефону тебя, как шлюху, вызывает? – Тпр-р-р, притормози, чё-т тебя не туда несёт. – Любань, извини.

– Я сегодня добрая, – сказала Люба так, что в ее словах стоило усомниться. – Мы немного поссорились, ну, я и подумала, что он решил таким образом загладить, так сказать, и искупить.

– Мог бы, в таком случае, хоть в Сочи пригласить на крайняк. Да, и что там, говоришь, за девка от него звонила?

– Да какая разница? Кать, ну ты же его совершенно не знаешь! – Да уж, и, признаться, уже почти жалею, что это так. – Он же даже унавоживание – так, кажется, называется? – полей может превратить в приятную прогулку. Он такой необычный, что со стороны может показаться странным, но как с ним интересно… Был бы нудным – сама знаешь, отправился в запас. Есть в нем сумасшедшинка, сумасбродинка такая, не знаю, как еще выразиться…

– Это, наверное, та самая лубофф, – озвучила диагноз Катя.

– Не знаю, что сделала бы, если б не позвонил. Я тут на стенку лезла с тоски.

– С тоски? – Любань, я и впрямь поражена.

– Ну да. Просто когда его нет рядом, я…

– Так значит, не приедешь? – Вали уже когда хочешь, дай отдохнуть. Катя поглядела на бутылку – там оставалось еще на пару рюмок.

– Нет, не могу. Ты точно не злишься?

– Да Бог с тобой! – Прости меня, Господи, за маленький обман. Я замолю, правда, замолю. Как там: иже еси…

– Ладно, скажу. Благодать.

– В смысле? – опешила Катя.

– Да село так называется. Ну, не чудо?

– Ага. Коровы, надо полагать, гадят гладиолусами, а свиньи благоухают живаншой какой-нибудь… – Катя осеклась. Благодать. Стоп-стоп-стоп. Что-то такое… Она, чувствуя, как по коже ползут мурашки, посмотрела на тетрадь. Нет. Быть того не может.

– Знаешь, мне иногда кажется, – заледеневшим тоном сказала Люба, – что некоторые люди смердят, как свиньи, только вонь эта у них в душе. Тебе такое никогда в голову не приходило?

– Прям кружок юннатов, – ответила Катя под аккомпанемент коротких гудков в трубке. Смотрите, какие мы недотроги.

Катя прошла к дивану, и рухнула на него ничком. Она мяла руками подушку и плакала, орошая ее слезами и терзая все сильнее, пока маленькие катышки свалявшегося поролона не стали высыпаться из швов. Это странным образом подействовало на нее успокоительно. И даже пробудило желание заняться уборкой – чем не способ привести нервы в порядок? Впрочем, дотащив пылесос из кладовки в комнату, Катя оставила его у стола. Да просто тетрадка эта на глаза попалась.

Она подняла стул, присела, развернула тетрадь. Голова кругом шла ото всех этих кровохлебок и тысячелистников, елдунов и сморников. Веки наливались тяжестью, и строки рукописи вновь колыхались спокойными волнами, и Катя снова отдалась их убаюкивающему покачиванию, и еще думала, что наверное что-то такое есть то ли в тексте, то ли в расположении самих букв, что действует на нее словно гипноз, напоминая то состояние, что… что ощутила, будто медленно проваливаясь под взглядом Аленушки, и был еще там странный такой мужик, и село, и какие-то лоснящиеся штуки, расположившиеся неправильной окружностью среди жухлой травы, вокруг грубого замшелого строеньица на отшибе, и переменчивые тени, и рвань облаков в низком небе.

2

Сны были скорее нелепыми, чем страшными.

Приятными отчасти. Катя заорала во весь голос, когда проснулась и обнаружила, что обмочилась. И объяснила себе сей неожиданный факт больше нежеланием покидать сон, чем благоприобретенным энурезом.

Вспомнила – вскользь – о ссоре с Любой, и пожалела – слегка, походя, – о случившемся. Будь в ее власти повернуть время вспять, она нашла бы способности более практичное применение, чем пытаться вести себя с подругой по-другому. Та ведь сама достаточно часто обижала – и унижала даже – Катю только оттого, что та попалась под руку. Так нечего забивать себе голову терзаниями угрызений совести. Забудется.

Катя торопливо обмылась под душем, нагишом прошлепала в комнату, влажным банным полотенцем протерла стул и пол под ним – в нос шибануло терпко. Потом накинула халат – С-с-споди.., ну чисто палатка…, – и двинулась в кухню. Вытащила из холодильника пакет молока, пластиковый контейнер с несколькими пирожными, поставила на поднос, добавила к натюрморту стакан и вернулась в комнату. Усевшись за стол, отодвинула монитор компа в сторону, придвинула ближе поднос, подумав, что это похоже на приготовление к бою: а что – припасы под рукой, достаточно их только нащупать.

Она развернула тетрадь и потянулась за первым пирожным, вскользь подумав, что мама наверняка выразила бы недовольство подобным способом поглощения пищи, скорее заполнявшей тяжестью желудок, чем возбуждавшей вкусовые рецепторы.

3

Прошло два дня, и Катя ощутила что-то вроде просветления. Наверное, со стороны это могло показаться прогрессирующей формой сумасшествия, кое выражалось на Катиной внешности блуждающей улыбкой идиотки и рассогласованными движениями конечностей, вскидывавшихся и опадавших, словно лучи дохлой морской звезды в водах прибоя. Однако ей не было дела до телесной оболочки, поскольку она отчетливо понимала, что дело вовсе не в этой жирной туше, и внешняя привлекательность не всегда благо. Она была счастлива и обнадежена. И удовлетворена отчасти.

4

Иван сбавил скорость, объезжая несколько ментовских тачек и «Газель» скорой помощи. Как водится, вокруг ошметков авто, ради которых тут собралась вся эта мигающая проблесковыми фонарями автоколонна, сгрудилось несколько группок зевак, никак не реагировавших на матюги ментов, тщившихся разогнать ротозеев. Подозрения Ивана, окрепшие в дороге, теперь подтвердились – из вороха раскуроченного металла, застрявшего между деревьями лесополосы, искореженным жестяным вымпелом торчал номерной знак машины Гарика – старшего. Иван испытал сожаление – от Гариков иногда была польза. Сами виноваты. Ну не могла же Машка, в конце концов, столкнуть их с дороги. Решив, что вряд ли сможет выразить родственникам соболезнования, он выбросил братьев из головы. Миновав место происшествия, он прибавил скорости. Он никогда не испытывал желания выжать из машины на трассе максимум ее возможностей, и теперь, после увиденного, решил, что впредь будет смотреть вослед обгоняющим его гонщикам скорее с предвосхищенным сочувствием, чем со сдерживаемой досадой. Пусть мчатся по шоссе стремящиеся преждевременно оказаться на небесах, ему же пока и здесь неплохо, и было бы вовсе здорово, если бы…

Он вздохнул и включил радио – за неимением лучшего собеседника и удаленности от ретрансляторов любимого «Шанса» оставалось слушать местные «вести с полей»: у какого-то комбайнера юбилей, у неведомой бухгалтерши аграрного предприятия дочка замуж выходит, ну и тому подобные новости, словно из параллельного мира.

Он довольно быстро отыскал гостиницу – просто ехал по улице с более-менее нормальным покрытием и магазинами, у которых болтали у тачек с раскрытыми дверями местные таксисты, – и запарковал машину на платной стоянке неподалеку. Настроение было сказочное, ну, слегка, может быть, истерично-смешливое, и по дороге со стоянки он перебросился несколькими фразами с парой девчонок, так умильно зардевшихся, что Иван испытал приступ благодушествования. Легкий укол стыда вызвала мысль, что Маша его невинное заигрывание могла бы осудить. И поморщился от старательно избегаемого понимания, что в самом-то деле Маше на это наплевать. Он свернул разговор. Раскрытые рты подружек перекосились: да пошел ты.

Зарегистрировавшись – администраторша пожирала его взглядом, и он поторопился покинуть стойку, – он поднялся на второй этаж, открыл дверь и вошел в номер, убогий, но, как и весь этот городишко, невеликими денежными вливаниями старательно приводимый в состояние, близкое к комфортному. В углу правом стоял на полированной тумбочке небольшой телек, в углу левом – торшер с пожелтевшим от времени абажуром, сплетенным из пластиковых волокон, долженствовавших имитировать соломку, а похожих на обернутую вокруг каркаса истрепанную мочалку. Вилка на конце провода от торшера, воткнутая в розетку, удерживала светильник от падения – одна ножка подставки отсутствовала. Две кровати, меж которыми распласталась вытертая ковровая дорожка с завитками по краям. На кроватях – покрывала со скромными орнаментами печатей инвентарных номеров. Ах, да, еще плоский стеклянный плафон на потолке и китайская магнитола с ручкой, прикрученной к стене болтами. И – вместо репродукции – рамочка с предупреждением:

ПОСТОЯЛЬЦЫ, ЗАСТАННЫЕ АДМИНИСТРАЦИЕЙ

ЗА НАГРЕВАНИЕМ ВОДЫ ПОСРЕДСТВОМ КИПЯТИЛЬНИКОВ, ПОДВЕРГАЮТСЯ ПРИНУДИТЕЛЬНОМУ ВЫСЕЛЕНИЮ.

– Ага, и общественной порке, – хохотнул Иван.

Он скинул кроссовки, включил телек, замялся на пару секунд, решая, на которую из двух прилечь, и с наслаждением повалился на кровать у левой от двери стены. Наверное, в соседнем номере мается бедолага, привезенный сюда Машей и ее педиком. Говорил же Гарик, Царствие ему небесное, о какой-то там башке, что торчала над задним сиденьем. И чем, интересно Машкин приятель занимается? Иван приложил ухо к линялым обоям – тишина. Спит? Он поудобнее устроился на подушке и пошарил рукой по покрывалу, по привычке ища пульт. Ага, как же. Телек-то работал, но слышно его было едва, вот и пришлось вставать и топать к нему. Понажимал на кнопки в торце – ничего, похлопал по корпусу – тот лишь закачался на ножке подставки, как подсолнух-мутант. Может, оно и к лучшему, решил Иван, выключил телевизор и вернулся на кровать. Веки будто свинцом наливались. Вот не думал, что так устану, – подумал он, засыпая, – или это от нервов…

Насколько вымотался, понял, только когда с изумлением уставился в число в окошке циферблата наручных часов: выходит, почти сутки проспал. Странно, что за это время никто не постучал в дверь: чай, там, предложить, или постельное белье сменить.

В желудке заурчало, потом выдал гнусное булькающее соло и кишечник. Иван покосился на живот, будучи почти уверен, что увидит, как под кожей извиваются противные твари – ну не может же так исполнять обыкновенный моток кишок, немного попорченных пивом. Все, что он обнаружил – муха, сонно ползавшая вокруг пупка, будто не решавшаяся заглянуть в поисках съестного в эту странную ямку. Иван согнал муху и сел, сморщившись от неприятно привкуса во рту и подумав, что правы таки те, что в любую поездку везут с собой щетку с пастой. А он не додумался. Он еще какое-то время внимал собственным ощущениям, потом свесил с кровати ноги.

И окаменел. Из-за стены доносились стенания. Такой низкий тональностью вой, переливистый, протяжный. Волосы на голове зашевелились, и мошонка скукожилась и рванула вверх, в тепло тела, по поверхности которого уже не зябкие мурашки пробегали, а волны ледяного озноба. Позвоночник превратился в изогнутый ледяной столб. Иван едва слышно заскулил, неосознанно вторя соло из-за стены, и вдруг, разом, страх схлынул, оставив настороженность. Иван недоверчиво крутанул головой, дивясь своей реакции на стоны соседа. Он навострил слух, пытаясь отсеивать посторонние шумы – за окном стоял приглушенный галдеж, будто на площадке перед гостиницей детвора гоняла мяч. Толком ничего не разобрал.

Иван с трудом поднялся двинулся к двери, цепляясь руками за воздух. Не сразу ухватившись за ручку, он открыл дверь и выглянул в коридор. Как он и предполагал, пустой. Хотел закричать «Врача!», но с удивлением услышал лишь собственный хриплый писк. Пришлось прокашляться и, набрав полные легкие спертого воздуха, заорать дурным голосом:

– Дежурная-а-а!!!

В ответ – как водится. Если в этом говенном отеле и есть дежурная, то явно вымуштрована не настолько, чтоб сломя голову бросаться на помощь постояльцам, едва только услышит крик.

Он на цыпочках прокрался к соседнему номеру, отмечая, что носки прилипают к натертому какой-то дрянью линолеуму и отстают от него с едва слышным шорохом. Будто бинт от раны отрывают, подумал он, и передернул плечами. На двери – клочок с распечатанным на принтере №214 под полоской прозрачного скотча. Стоны слышались отчетливее, и Иван подумал, что страдалец лежит у самой двери, головой к ней, в позе трупа, задохнувшегося в пожаре. Да что ж такое могло с ним случиться? Что заставило его так выть?

Он поскребся в дверь – раздался всхлип, будто человек за дверью тщился, но так и не смог вынырнуть из кошмара. Опять стоны.

Он постучал в дверь согнутым пальцем – ну, примерно то же.

Он побарабанил кулаком – что-то навроде он уже слышал.

Он шарахнул по полотну ногой – только пальцы расшиб, и попрыгал на правой ноге, рукой схватившись за поджатую левую.

Прихрамывая, он разогнался по диагонали коридора и ударил в дверь плечом – хрустнуло в районе замка, и Иван с мыслью бля, опять ключицу сломал! Влетел внутрь, едва успев увернуться от двери, ударом о стену отброшенной обратно.

Парень лежал под столом, скрючившись невероятным образом. Иван оторопело уставился на бледное крепкое тело, обнаженное, подергивающееся конвульсивной дрожью. Иван и хотел привести припадочного в чувство, и опасался до поры до времени показываться тому на глаза. Спустя пару секунд он уже пожалел, что вообще вышиб треклятую дверь, поскольку при виде этого корчившегося на полу человека ощутил на себе нелепую ответственность за его состояние, хотя и понимал, что угрызения совести его терзать не должны.

Он склонился над телом и попытался перевернуть его на спину. Это оказалось куда проблематичнее ожидаемого, поскольку бедняга находился все еще под столом и при попытках выкатить, вытащить его оттуда цеплялся за ножки неказистой мебели руками, будто, находясь в кошмаре, мог как-то контролировать оставленное вне него тело. Скрипя зубами и морщась от отвращения к самому себе, Иван улучил момент, когда руки парня ослабили хватку, и откинул стол в сторону. Схватив тело за руку, резко потянул – оно перевернулось и с деревянным стуком распластало по полу руки-ноги. Лицо казалось знакомым, и для полной уверенности оставалось только увидеть его глаза осмысленными, а не остекленевшими, в чем убедился, оттянув веко бедолаги и тут же отдернув руку: будто в глаз трупа заглянул.

Он обратил внимание на татуировку парня: радарная установка – А что? Похоже. Так себе татушка, – в венке странной растительности. Что ж, если припадочный и впрямь служил на установке, так похожей на радарную, то вполне мог облучиться, или что-то в этом роде, вот приступы и случаются. Бывает.

– Позвольте полюбопытствовать, – раздалось за его спиной медленно, старательно, будто все усилия говорившего были направлены на то, чтоб не сбиться, – что это вы тут делаете и по какому такому праву ломаете ведомственное имущество?

Он медленно обернулся. В дверях, подбоченясь, стояла маленькая такая, пухленькая тетка с крашеными чернильно волосами, уложенными в каре, похожее на солдатскую каску. Маленькие карие глаза-буравчики на бледном пухленьком личике метали молнии почти осязаемо жгучие.

– Ему плохо стало, – сказал Иван, испытывая раздражение от того, что услышал в своем голосе оправдательные нотки.

– Да ну, а ты врач, надо думать? – спросила она.

– Нет, – ответил Иван, и захотел раствориться в воздухе. Тетка шагнула в комнату, и Иван попытался ее обойти.

– Куда это мы собрались? – она положила ладошку ему на плечо, и хоть для этого едва не на цыпочки встала, Иван все же сел на разболтанный венский стул, ощущая раздражение в месте прикосновения ее ладошки, как от крапивного листа. Бог ее знает, что она подумала.

– Никуда, – перешел он в наступление. – А дверь вашу поганую и вышибать не пришлось бы, если бы вы иногда прислушивались, что творится вы этом клоповнике, а не точили лясы неизвестно с кем.

– Что? – ее бровки изумленными полукружьями поползли вверх, кроваво-красные пухлые губы задрожали оскорблено. – Да что ты себе позволяешь? Да я щас милицию… То есть, полицию, прости, Господи…

– Вызывай кого хочешь, лахудра, плевать. Только менты тебе не помогут.

– Это еще почему? – она нависла над ним своими грудями, будто собиралась придушить ими.

– Догадайся с трех раз, идиотка, – Иван откинулся назад, едва не свалившись вместе со стулом.

– Так кто за дверь заплатит? – ее глазки бегали, будто она пыталась сообразить, что еще разбито в номере и, не находя ничего, вновь шныряла взглядом по скудному убранству.

– Заплачу я, заплачу, только не ори, как полоумная.

– Она теперь тыщи три стоит, или четыре, – сказала она тоном едва не застенчивым, и улыбнулась робко, униженно.

Вставая, он отодвинул ее:

– За бабками схожу.

Вернувшись из своего номера он, поддавшись порыву, свернул пятитысячную купюру в трубочку и, оттянув пальцем платье на груди окоченевшей от такого хамства администраторши, сунул рулончик ей за пазуху. Женщина зарделась. Какие мы недотроги, подумал он.

Они перенесли-перетащили тело этажом ниже, и Валентина Дмитриевна – как она представилась позже, став еще через некоторое время и вовсе Валюшкой, – принялась тыкать наманикюренным пальчиком в кнопки телефонного аппарата на своем столе. Иван сидел в кресле напротив и цедил ледяное пиво, сосредоточенно размышляя, сколько Валентине Дмитриевне годков и, если не так много, как представлялось при первом взгляде, и уж коль сложится поразвлечься, не удастся ли вернуть хоть часть суммы, отданной за дверь. Ошарашенный направлением собственных мыслей, он с подозрением поглядел на запотевшую бутылку, потом перевел взгляд на администраторшу, ощущая, как дураковатая ухмылка растягивает его рот до ушей. Валентина Дмитриевна сказала что-то вроде того, что доктор, мол, едет. Иван сообщению не обрадовался и даже насупился, спьяну решив, что проявившая прозорливость администраторша таким образом его отшивает.

– Это понимать как «выметайся»? – спросил угрюмо.

– Ой, мамочки, да не то ж я имела в виду…

– Просвети, что ли.

– Ой, Боже ж мой! И смех и грех с этими городскими! – запричитала, затараторила. – Ну, и что теперь для тебя сделать? Сплясать, может?

– Минет могёшь? – с задором спросил он, с трудом отрывая взгляд от этикетки бутылки и пытаясь сконцентрировать его на все время пытающегося выпасть из фокуса лице женщины.

– Да я ж для тебя… – и застыла с раззявленным ртом.

– Ладно, проехали, – сказал он успокоительным тоном, обращаясь к бутылке и изумившись, когда та, как-то оплывая в его руках, ответила голосом администраторши:

– Как захочешь.

– Ну, так я пошел, а ты заходи, как соизволишь. Ох, правда, пошел, чего-то мне не того… А ты заходи.

– Ага, – уверила она его.

5

Это было, как в страшном сне, когда вроде, просыпаешься и обнаруживаешь, что реальность стократ хуже, а потом, вернувшись в действительность уже по-настоящему, расслабляешься, недоуменно хмыкая.

Он просыпался и просыпался, не вопя лишь оттого, что понимал: сон это, сон, просто очередной сон. И в каждом пробуждении обнаруживал на себе яростно, ожесточенно скачущую Валюшку – администраторшу. Он силился припомнить, чего такого наговорил ей, что она вот так вот без зазрения совести пользует его. И что за пивом она его угостила, что отрубился, едва добравшись до номера? Было не то чтобы неприятно – скорее неловко и дико. Неловко оттого, что окосел с одной бутылки и дико – ну, на нем всё-таки скакала всадница внешности, далекой от его романтических грез. Где-то во сне шестом-седьмом Валюшка скакала всё с тем же ожесточенным упорством, и её потное лицо было перекошено азартом кавалериста, настигающего врага. Ну всё, Валюшка, хорошего понемножку… Он поднял руку ко рту с тем, чтобы, укусив собственную плоть, вырваться из мира сновидений в страну, в которой ты еще не докатился до того, чтобы тебе затрахивали разжиревшие нимфоманки. Глаза Валюшки вдруг обрели осмысленное, перепуганное выражение, и Иван, злорадно ухмыльнувшись, вонзил зубы в мякоть между большим и указательным пальцами левой руки.

Жуткая боль жгутом хлестнула до самого плеча, но тяжесть внизу живота не исчезла. Скачки прекратились – что да, то да. Но Валюшка всё так же восседала на нем, и капельки пота катились по колобково тучному телу, как роса по поверхности тыквы. Иван с силой зажмурил глаза, уверяя себя, что ему просто померещилось, а тяжесть на нем – кусок обрушившегося потолка, ну, или что-то в этом роде. Надо же, подумал он, ещё чуть – и прям по голове. Встряхнув ею, он разлепил веки.

Она хлопала глазами, дыхание ее было частым, как у запыхавшейся борзой – невероятно тучной, – и, приглядевшись, Иван увидел, что пот в складках ее тела кое-где взбился в пену. Он потрясенно застонал, и истолковавшая значение испущенного им звука по-своему, Валюшка горделиво так выпятила подбородок: я, мол, еще и не такое могу. Потом склонилась над ним и принялась тереться об него огромными грудями с сосками в розовых кружках размером с чайные блюдца. Прикосновение оказалось болезненным, кожа на его груди саднила, и Иван подумал, что всё так плохо здесь, то что же осталось от… Он издал слабый, задохшийся всхлип, попытался выскользнуть из-под Валюшки, чувствуя себя попавшим под обвал спелеологом.

– Головонька болит, родненький? – пропела Валюшка и неграциозно вспорхнула – ее груди взметнулись и опали, как крылья тучной бабочки.

– Душа у меня болит, дура, – пропищал он банальное, но уместное. – И еще кое-что.

– Заладил, тоже мне: дура да дура, – незлобливо, но заигрывающее обиженно проворковала она. – И это после всего, что между нами произошло, – она закатила глазки и восхищенно цокнула. А Иван от этого звука вздрогнул.

– То ж по пьяни, – пролепетал он, ловя себя на том, что оправдывается вместо того, чтоб просто дать ей пендаля. – Клофелинщица херова.

– Рассказывай! – недоверчиво и снисходительно усомнилась она. – А пивко у нас забористое.

– Да пошла ты! – он уткнулся носом во влажную от пота подушку.

– И ты такой же подлец, как все, – сказала она заторможено, и медленно натянула халатик, так медленно, словно давала ему шанс одуматься. Шансом не воспользовался; тогда Валетина Дмитриевна склонилась к его уху и прошипела: – А твой дружок припадочный в шесть часов съехал.

– Что? – он вскочил, едва не опрокинув администраторшу, и заметался по комнате, подбирая шмотки и цедя сквозь стиснутые зубы ругательства.