Текст книги "Благодать (СИ)"

Автор книги: Алексей Титов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 16 (всего у книги 19 страниц)

– Сам ты – кино. Связался на свою голову. Оставить тебя надо было, теперь бы башка не трещала от недосыпу.

– Еще раз говорю, спасибо за помощь. Правда, спасибо. Сколько надо, я заплачу. Дед, я в самом деле благодарен, но на этом наши взаимоотношения и заканчиваются, уяснил?

– Это вряд ли, – непонятно ответил Петропанкрат.

– Дед, если дорогу не хочешь показать, разъясни хоть, как вы вообще тут ориентируетесь. Я-то и впрямь, как теленок, в трех соснах заблудился, – решил подыграть старому Иван, чувствуя сам к себе отвращение. – Шел, вроде, по просеке, а выходило, что в одно место возвращался, причем, насколько помню, нигде не сворачивал.

– Так то ж Тришка, – разъяснил старик тоном няньки, уставшей от дурацких вопросов подопечного.

– Это… пень тот, что ли? – спросил Иван, балансируя на тросе нормального мировосприятия и судорожно пытаясь сохранить равновесие под порывами ветра безумия. Неужели он это действительно видел? Эту гнилую огромную чурку, перекрывшую ему дорогу и уставившуюся на него своим единственным не выражающим ничего глазом, эту несуразную корягу, заковылявшую прочь на своих лапах-корнях, как только мужик сурово окликнул ее? Или его? Тришка – это просто Тришка? Или производное ласкательное – да ты точно свихнулся! – от Трифона?

– Сам ты пень, – насупился старикан.

– Дед Панкрат, у тебя в башке заело это «сам» да «сам». Не в детсаду, в натуре. Знаешь, мне вчера такая хренотень примерещилась… – Иван вроде как невзначай подвел старика к интересующей и пугающей теме, и ожидал опровержения кажущейся реальности своего видения, наверняка вызванного лишь усталостью и перенапряжением глаз в потугах разглядеть что-либо примечательное, кроме огонька лампы, на который сюда прибрел, как безмозглый мотылек. Только не крылышки опалил, а, похоже, голову.

– Ага, как же, – злорадно усомнился старик. – В таком разе, значит, и я тебе примерещился.

– Теперь уже и не знаю, – растерялся парень.

– Вот и ладно. Теперь ты покарауль, а я перекемарю.

– Чего караулить-то?

– Да мало ли. Ты-то вон приперся. Неровен час, еще кого принесет.

– Я же, вроде как, заблудился.

– Это Тришка тебя попутал. Я и сам его иногда боюсь. Ты, слышь, как надоедать начнет, скажи так, как бы между прочим, будто и не видишь его: «Эх, мне бы чесночку», – он и отстанет. М-да, как Фролова вспомню…

– А это еще кто? – спросил Иван тупо, физически почти ощущая, как осколки рационального мышления пронзают его несчастный мозг.

– Да был тут у нас такой же вот, как ты, всё говорил, обман, мол зрения и воздух загазованный. Ага, как же, это в лесу-то. Погрызли его.

– Волки? – Иван покосился на дверь.

– Да говорю же, лешаки. Хоть и не насмерть, а всё одно, добить пришлось. Тришка аккурат тогда и сбежал, гад. Ко мне прибился. Может, сожрать хотел, да на черный день заначил. Это ж толку-то со стариковского мясца – расстройство живота одно.

– Ты это серьезно, да? – по лицу Ивана стала расплываться растерянная ухмылка человека, еще не уяснившего сути анекдота, но не желающего проявить собственное тугодумие перед ржущими товарищами. Он даже вдохнул глубоко, чтоб было чем хохотать.

– Мне жить-то осталось чуток, так что я не трачу время на всякие глупости. Мне б только пчелок додержать…

– До чего?

– Пока солдатики не вернутся. Для наших-то медок. На опарыше приедут.

– Ясно, – протянул Иван. Ему вдруг стало все действительно понятно: и что сам заработался настолько, что кошмары наяву видит, и то, что дед явно безумен, и то, что попался на россказни шизика, по которому плачет психушка, в каковую Петропанкрат точно не попадёт – «скорая» в леса не ездит. – Я, наверное, прямо сейчас и уйду.

– Как хочешь. Обратно не поволоку.

– А рассвет скоро?

– А это Тришка знает: как захочет, так и будет. Всё, я спать буду, а ты – хоть на голове стой. Но совет послушай: уж лучше со мной в Елань, чем одному, в ночи – в лес.

Старик со крипом костей и досок рухнул на топчан, и через полминуты уже похрапывал.

И впрямь, не было резона переться в чащу ночью, не имея даже фонаря. Да и будь он, как ориентироваться среди этого растительного безобразия? Хотя, может, снять тот, что над входом? Или взять со стола эту уродливую лампу с вогнутым, давно не полированным, отражателем? Иван не решился на воровство, разъясняя себе нежелание тотчас покинуть избушку верностью чувству благородства: его же попросили подежурить. Так что он расположился на ящике у окошка, положив перед собой сигареты и зажигалку, приспособил под пепельницу снятое с посудной полки блюдце с выщербленными краями, и принялся наполнять сымпровизированную пепельницу окурками, выстраивая из охнариков кособокую модель колодезного сруба. Окурочный колодец довольно скоро наполнился пеплом, а потом и вовсе потонул в нем. Избушку заволок дым, и хотя глаза от него слезились, Иван все же не стал открывать дверь – вдруг хозяина протянет, вдалбливал себе эту мысль и открещивался от тех, что пугали желанием открыть дверь и возможностью обнаружить в проеме любопытствующую морду.

Так что же, неужели это было именно то, что растерянное сознание не знало, в какие свои закоулки пристроить? Он снова и снова прокручивал перед мысленным взором сценку с этим долбанным Тришкой, и ничего в ней не менялось. Образина была всё такой же расплывчатой, нет, меняющейся, зыбкой, струящейся, но одновременно и твердой – он-то, прежде чем обернуться, уперся в тварь. Как ни прискорбно для здравого рассудка, следовало признать, что будь Тришка и впрямь лешим – лешаком его назвал лесной отшельник, – а не потерявшим даже уродский облик инвалидом, сдружившимся с чокнутым Петропанкратом, это объяснило бы блуждания Ивана по лесной дороге.

Он размышлял над этим и приходил к одному отвратительно простому выводу, поганому тем, что подтверждал плачевное состояние его психики: нервный срыв мог быть следствием несуразной погони, сумасбродным беспокойством о Маше и неспособностью, невозможностью повлиять на абсурдность происходящего.

От выкуренного голова трещала, в легких саднило, в горле пекло, словно оно покрылось медленно стекающей в легкие смолой, глаза выжигало. Иван чихнул, и вдруг перед ним предстал печальный пейзаж с окровавленной майкой у покинутого Машиной компанией автобуса. Придется признать, что хозяину майки не случится сожалеть о загубленной шмотине. Сожрали бедолагу. Вот оно, безумие, подумал Иван.

Его блуждающий в дымной мгле взгляд остановился и сфокусировался на штанине джинсов. Блямбы грязи покрывали штаны будто камуфляжными разводами.

В окошко билась плеть молодой поросли, словно на ночевку просилась. Самим места мало, подумал Иван жлобски и опять уставился на штаны, разглядывая пятна и находя их похожими на контуры каких-то постапокалиптических тварей. И свободной от разглядывания вернисажа на собственных штанах частью сознания пытался ответить на вопрос: а может ли быть в лесу вообще ветер силы достаточной для того, чтобы ветки вот так хлестали по стеклу? Да и не было, вроде, под оконцем ни куста, ни деревца.

Иван выглянул в окошко, приставив к стеклу руки на манер рупора и пропихнув между ними лицо. Прутик бился в окошко размеренно, и Ивану пришло на ум, что удары похожи на усталый стук кредитора, в очередной раз не заставшего должника дома. Обычно – уж Иван-то знал – после таких ударов ростовщик стремительно удаляется, решив, что с него довольно и придется прибегать к мерам негуманным, но действенным. Так что следует ожидать прибытия коллекторов. Иван задрожал.

Он бросился к двери, и после ее хаотичного осмотра скис – дверка была хлипкой, сколоченной из полудюймовых досок и не оборудована ни засовом, ни крючком, ни даже обыкновенной сортирной деревянной заверткой на гвозде. Если даже ее ломом подпереть, которого здесь явно не окажется, она все равно от одного достаточно сильного удара ввалится внутрь набором рассыпавшихся трухлявых досок и брызгами гнилых гвоздей. Он подпер ее спиной, и тотчас отпрянул.

Он боязливо прислонил к ней ухо, вслушиваясь в довольно громкие звуки снаружи и стараясь не обращать испуганного внимания на храп старика, уже сам по себе кажущийся угрожающим.

Кто бы там, снаружи, ни стучал прутиком в окошко, человеком он не был. Логика, в который раз вывернувшись наизнанку, обескуражено сообщала, что в этот час в этом лесу может радоваться жизни лишь нежить. Иван нащупал цепочку на шее и, пробежавшись по ней пальцами вниз, ухватился за массивный крестик.

То и дело озираясь, подошел к вешалке – так, более-менее прямая ветка с прибитыми к ней палками враскоряку – и снял с неё свою сумку. Он сомневался, что старикан не спер ствол, однако все же запустил руку внутрь, и с облегчением выдохнул, нащупав успокоительную прохладу металла. Вынул и вновь пожалел, что это всего лишь газовая пукалка. Он сомневался, что газ подействует на пришельца, однако живо представил, что произойдет с ним самим, если он начнет палить внутри этого гостеприимного клоповника. Он склонился над стариком и ткнул в его плечо стволом. Петропанкрат издал возмущенный всхрап, и вновь стал кромсать тишину. Иван начал тихо, потом громче вскрикривать, пытаясь воплями заполнить паузы между храпениями старика, и добился-таки почти равномерного, кошмарного звукового фона. Может, на фестивале композиторов-авангардистов его экспромт произвел бы фурор.

Он не смотрел в окно. С одной стороны, он пребывал в уверенности, что там еще что-то – кто-то – колотит по стеклу, с другой – опасался разглядеть, что ветки там больше нет.

Когда Иван разрывал целлофан очередной сигаретной пачки, он соображал, чем можно заменить мел.

Он снял с посудной полки кособокий горшок и, вытаскивая тягучие сопли темно-коричневого меда, принялся укладывать их в большую, метра в два, окружность. Покончив с первой, изобразил внутри нее еще одну. Потом высыпал окурки из переполненного блюдца в ржавое ведро с водой – там все равно плавали здоровенные дохлые мухи, – выудил из блока еще пачку, снял со стола лампу, и уселся в центр меньшей окружности. Положил руку на крестик, другой придвинул лампу поближе и немного выдвинул фитиль. Решив, что хватит уже орать, закурил. Поразмыслив, швырнул пистолет обратно в сумку. Не попал. Ну и что – ему б сейчас пушку с серебряными пулями, а не это позорище. Прутик всё постукивал.

Спустя восемь сигарет в душу Ивана закралось подозрение: рассвет не наступит. Не будет его. Так захочет Тришка, мать его, житель тьмы. Иван хихикнул и закашлялся, отхаркивая на пол некий абстрактный орнамент. Затея его позабавила, и он стал плевать уже с умыслом, то и дело восхищаясь всё усложняющимся узором.

Поначалу он не осознал перемены, поскольку, кажется, начал поклевывать носом. Потом вдруг дошло: Петропанкрат перестал храпеть. Наверняка помер, подумал парень безэмоционально.

Дверь завибрировала, заплясали чашки-плошки, заходил ходуном топчан под дедом, из щелей меж бревен посыпались хлопья сухого мха. Иван уставился на перемещающуюся по земляному полу циновку – та двигалась к его ногам. Иван понял, что выражение «крик в горле застрял» – вовсе не фигуральное.

– Держись, племянничек, – ободрительно покряхтел Панкрат, и натянул на голову латаный тулуп.

Полоски нестерпимо яркого света заструились сквозь дверные щели, перемещаясь по прокопченному потолку, по бревенчатым стенам, по хламу, составлявшему обстановку берлоги. Проникая во все щели и закутки, будто нащупывая, выискивая.

Свет погас, вибрация исчезла, свистопляска прекратилась. Иван обмяк.

Дверь растворилась.

В проеме застыл лес. И еще что-то.

Оно струилось, тая, оплывая и вновь превращаясь в зыбкую ирреальную фигуру, тотчас вновь тающую и опять возрождающуюся, уже в другом виде. Единственный глаз, абсолютно круглый, с прожилками капилляров, расходящимися от зрачка плавными дугами, словно створки диафрагмы, совершал плавные перемещения, возникая то здесь, то там.

Парень почувствовал в большей степени усталость, чем страх или удивление. Он медленно поднял ладонь с тлеющим меж пальцами сигаретным фильтром:

– Привет, мудила.

– Зря ты так с ним, племянничек, – проворчал вынырнувший из-под тулупа Петропанкрат. – Они – ужас, какие обидчивые. Ну прям барышни кисейные.

8

Люба хохотнула.

Машенька поняла, что убьет эту белобрысую блядчонку, беспардонно, в открытую, насмехающуюся над ее отцом. Да она сама, впрочем, едва сдерживалась от смеха. Вслед за этим Маша ощутила одновременно неловкость и злость, и последнее чувство, похоже, побеждало. В метре от двери к полу был прикреплен – так мастерски, что казался вырастающим прямо из половиц, – здоровенный деревянный член, этакий дильдо великанши. Натуралистично выполненный, покрытый глянцевым лаком и посему беззастенчиво сверкавший даже сквозь покрывавший его слой пыли.

Маша протянула руку и погладила… нет, не пораженная мощью вздыбленной деревянной плоти, просто испытала внезапную потребность прикоснуться, будто хотела проникнуть в мысли родителя, в безумном своем одиночестве выстрогавшего это непотребное чудо.

– Машк, сдается мне, твой папашка здорово озабоченным был, – проговорил Борька с уважением. И подумал, поежившись, не припрятал ли где покойник другие части деревянного сынка.

– Не в такой степени, как некоторые, – сказала Маша и посмотрела ему словно в душу. Бездонная синь её глаз будто втягивала его воронками расширенных зрачков.

– Это ты на кого намекаешь? – самодовольно осклабился Вадька.

– Не о тебе речь. Уж я-то знаю, – сказала Маша, обернувшись к нему.

– А по-моему, – как-то чересчур резко бросил Борис, одернув свою огромную куртку, и продолжил, кашлянув, – это вовсе не то, о чем все подумали. Как раз тщательность обработки деталей навела меня на мысль…

– Да каких там деталей! – всплеснула руками Маша – браслетики звякнули, падая вниз по предплечьям. – Все, как полагается, не считая, к сожалению, габаритов. Что до некоторых деталей, уверяю тебя, они в точности соответствуют. А твои стерты. Истерзал свою морковку, придурок, и строит из себя…

– Зачем ты так? – промямлил Борька едва слышно, зыркнул затравленно, и вышел.

– Вот-вот, иди, займись тем, что тебя так успокаивает, – Маша разъяренно обернулась к Любе – волосы взвились рыжим всполохом, – но та лишь вытаращила глаза и приложила ко рту ладони. Потом отлепила импровизированный пластырь, и выпалила:

– Молчу-молчу-молчу, – и вновь ладошки на губах.

– Простите, – прошептала Маша. И расплакалась. Она рыдала несколько минут.

– Не обезводилась? – произнес Вадька с интересом мелиоратора.

Маша, всхлипнув, кивнула.

– Не могу я, просто не могу, – проговорила она. И совершенно детским жестом утерла раскрасневшийся нос.

– Вот не думал, – разочарованно протянул Шурик.

– Я сделаю это для того только, чтобы ты уяснил, что тебе пристало думать скорее жопой, чем этой подставкой для очков! – прокричала она, брызжа слюной, и шагнула вправо, огибая деревяшку и одновременно толкая крашеную легкомысленной голубенькой эмалью дверь. И что у них тут, с другим колером проблемы были? – подумала она, разъяряясь еще пуще при одном только виде этой гадкой краски.

Глава XI

Глава XI

1

«Вдруг вспомнилась ты.

Нежданно-негаданно, в обычной своей манере, ворвалась в похабный сон, разогнала девок и навела такого шороху, что не оставалось иного выхода, кроме как проснуться.

Лучше бы этого не делал – тосковать наяву куда как тягостнее.

Я пришёл к тебе накануне отъезда. Адрес раздобыть труда не составило – дом твоего барыги известен.

Я стоял перед массивными, как створки шлюза, воротами, и пялился в объектив домофона. Не решаясь нажать кнопку, надеялся на случай – ну, там, машину из прачечной, в кузов которой запрыгну… Надежда была глупой, поскольку у вас наверняка имеется прислуга для постирушек. Меня глодали сомнения. Наконец, убедил себя, что ты мне не враг и посему я не должен искать шпионские пути решения проблемы, потому как иду, в конце концов, к матери своей дочери. И нажал кнопку.

– Заходи, – сказал динамик обречённо твоим хрипловатым – ты всё так же много куришь? – голосом, и я, признаться, вздрогнул. Калитка клацнула ригелями, и я поспешил воспользоваться гостеприимством хозяйки, перепады настроений которой, впрочем, не гарантировали беспрепятственного прохода собственно к дому.

Дом как дом – два этажа и веранда размером с детсадовскую игровую площадку. Собак не видно – не удивительно, при твоём-то к ним отвращении, – однако пристройка с затемненными стеклами навела на мысль о том, что по первому свистку оттуда могут выскочить волкодавы двуногие.

Поднявшись по полированным гранитным ступеням лестницы, не без злорадства подумал, что в непогоду или зимой твой боров наверняка падал тут на свою жирную задницу.

Ты ждала меня в прихожей, похожей на мрачно-торжественный зал прощания в крематории – мрамор на стенах и мозаичные полы. Скамьи – и те каменные. Всё такое надёжное, камёлое, как на Радости Данте. Геологических техникумов мы не кончали, так что не вправе утверждать, что ты сидела на кресле, высеченном из глыбы антрацита, но похоже, весьма похоже.

Ты курила сигарету с наслаждением висельника, в последней просьбе которого палач не усмотрел ничего запретного. Ты не смотрела на меня, поскольку куда больше была заинтересована столбиком пепла на сигарете. Глядела на него с интересом пэтэушницы, загадавшей желание и не то чтобы верящей в его исполнение после того, как сигарета истлеет до конца и пепел при этом не упадёт, сколько заинтересованной, удастся ли никотиновой палочке истлеть до того, как кто-нибудь попросит докурить.

Пепел упал – мне показалось, услышал шорох его соприкосновения с мозаичным полом. Вскинув голову, несколько разочаровался в чуткости своего слухового аппарата – шорох издавала пачка «кэмэла», из которой ты доставала очередную сигарету. Ты прикусила фильтр столь яростно, что создавалось впечатление – в сигарете притаилась вошь, и вот теперь ты её уничтожила.

– Ну, как вы тут? – спросил.

– Как видишь, – ты развела руками и, клацнув зажигалкой, прикурила.

– Это-то я вижу. Я про моральные ценности… Не завозили, нет? А когда обещают? – слова слетали, честное слово, вовсе не те, что хотел бы произнести, и я почувствовал, что слетаю с катушек. Я походил на пятнадцатилетнего мальчишку, порющего напропалую всякую чушь, дабы замаскировать некомпетентность в вопросе охмурения противоположного пола.

– Ты чего пришёл?

– А ты чего открыла? Скучала, небось?

– А как же, – выдохнула дым мне в лицо. – а открыла потому, что… – прикурила сигарету от предыдущей и зачем-то зажгла ещё и зажигалку. И давила на кнопку клапана. Будто очнувшись, отшвырнула зажигалку в сторону и сунула обожженный палец в рот. И, разумеется, наткнула на тлеющую сигарету. Выплюнула её и, обхватив голову руками, зарыдала, склонившись к коленям и вздрагивая всем телом. конечно, я жалел тебя, но успокаивать не решался – каждый человек становится эгоистом, когда слёзы текут из его глаз. Я решил дать твоему эгоизму потешиться.

– Как Машка? – спросил, наконец, спросил, ожесточенно потирая переносицу – в носу свербило от твоих сигарет.

– Тебе-то что? – спросила инертно и потянулась к почти пустой пачке.

– Дочь, как-никак.

– Вспомнил! – ты даже подпрыгнула на своём каменном насесте.

– Фотку хоть покажи. Не заберу, честно. Возврат, как в объявлениях, гарантирую. Похожа на меня?

– Конечно. Волосы ещё рыжее стали. Огонь прям… – проговорила как-то заторможено, потом вдруг вскинулась, принялась наседать: – И где же это мы шлялись?

С твоей стороны было явной дуростью задать этот вопрос, но он, кажется, настолько присущ женщинам вообще, что передается генетическим путём. Какое, собственно, тебе дело, где я шлялся, коль сама настояла на разводе. Прости, конечно, но деньги превратили тебя не в утонченную даму, а в торгашку-хабалку в манерах. Не в коня корм. Или не в кобылу… хотя это, наверное, оскорбительно звучит. Я уже внутренне материл себя за визит. Наверняка виной всему застарелая обида, при виде тебя, при звуке твоего голоса лопнувшая, как созревший фурункул. Даже зарёванная ты выглядела прекрасно. Я пытался очернить тебя перед собой, желал вымарать, выгораживая собственное безволие.

– здесь же и обретался, в Ростове.

– Женился?

– Одного раза оказалось с лихвой. В следующих инкарнациях гордо пронесу знамя холостяка, случись родиться хоть кроликом, хоть баобабом…

– Ослом ты родишься.

– Таким же похотливым?

– Таким же тупым, – и наклонилась к отброшенной зажигалке. Пола халатика задралась, обнажив кровоподтёк на бедре.

– Что, давать не хотела? – ляпнул со злостью. Ты встрепенулась и – вдруг – оказалась в позе скромной селянки: халатик на коленках так натянулся, что ни едва не просвечивали.

– Ты так и не стал джентльменом…

– Да, но и вы не леди, – вспомнилось из «Разини».

– Так что там насчёт Машеньки спрашивал? – ты стремилась закруглить разговор. Сколько раз представлял нашу встречу, а она всё же пошла по твоему сценарию. Гадко.

– Она нормально себя чувствует? Больше ничего такого не случалось? – вот ведь, не хотел старое бередить. Годами, прокручивая в памяти историю, от которой поседел и, признаться, так в психологическом смысле и не оправился, пытался разобраться, действительно ли увидел тогда в глазах трёхгодовалой Машеньки удовольствие от проказы или то была простая радость несмышленого ребенка? Я надеялся, что Машенька не пойдёт по стопам своей чокнутой бабули, полжизни проведшей в психушках. Для обретения чего-то навроде душевного равновесия мне нужно было если не увидеть дочь воочию, то хоть на фото взглянуть. Мне казалось, в её переменчивых, голубых, фиолетовых, синих глазах я найду ответ на томительный, тяготящий вопрос.

– Всё с ней нормально, – донёсся до меня твой голос. – Обошлись без твоего деятельного участия.

– Лариса, ты что, забыла Наташу? Только честно.

– Ах, ты… скотина. – Ты плюнула в мою сторону. Я тебя понимал.

– Вот такое я говно, – кивнул покорно.

– Убирайся, пока охрану не позвала. Пошёл вон.

– Ладно тебе. Полюбовно распрощаемся. Ты ведь всё ещё трепещешь, долгими замужними вечерами вспоминая мои глаза с поволокой влюбленности и прочие признаки…

– Мудак, – уверенно диагностировала.

– Ну да, всё такой же.

– Всё никак простить её не можешь?

– Себя, скорее.

– Это почему ещё?

– Потому, что в ночь, когда этого звереныша зачали, презерватив не надел.

– Чего ж интересуешься, похожа на тебя или…

– Лишь бы не на бабушку по материнской линии…

– Скотина. Мама уже семь лет, как на кладбище.

– Но ведь это не мешает ей быть чокнутым предком, так?

– Пошёл. Дам я фотку – только проваливай.

– С чего такая милость? – я будто искал повода подольше с тобой поболтать, вот только тема беседы напрягала обоих.

– И что я тогда в тебе нашла? Чмо чмом. Куда мои глаза…

– Ну, они были затуманены любовным смогом, облизоручены восхищением и обожанием, зашорены простым человеческим счастьем…

Ты смотрела сквозь мою голову, и я ощущал в ней медленно проворачивающуюся сосульку отчуждения. Ты встала и скрылась за здоровенной дубовой дверью. Я похитил из твоей пачки последнюю сигарету и прикурил от твоей зажигалки. Фотку ты просунула под низ двери – я не побрезговал наклониться.

Где-то наверху звякнуло, и я решил поторопиться убраться. Сунул фото во внутренний карман пиджака, даже не взглянув. Обстановка как-то не соответствовала значимости момента. Я с грохотом захлопнул калитку, одним ударом отсекая прошлое и с болью в сердце возвращаясь к нему. Говорят, в таких случаях лоботомия – то, что надо. Такое вот странное животное человек – эмоции ему подавай, да ещё чтоб через край, чтоб до боли, до крови.

Здесь, в Благодати, совершил очередное поразительное открытие. Не знаю, как так получилось, но Машенька здорово похожа на бабу Паню. В её, Паниной, молодости, разумеется. Копия просто. Мы со старухой никакие не родственники, а допустить, что кое-кто из моих предков здорово приударил за кем-то из Паниных, никак не получается. Это не из области допущений даже, скорее – с территории абсурда.

Для сравнения выпросил у Пани ее фото, датированное девятьсот четырнадцатым, и Машино, прошлогоднее. Разница только в качестве фоток, но никак не в портретном сходстве красавиц, запечатленных на них. Теперь ломаю голову над этим.

Заняться перестройкой сарайчика совершенно некогда.

– Нагляделся? – проскворчала Паня голосом яичницы, поющей на сковороде свою последнюю песнь. Голос ее оторвал меня от фоток.

– Ага, – ответил я, глядя на нее и гадая, самопроизвольно всплыла в голове сцена нашего с тобой прощания, или Паня как-то извлекла ее из моей памяти. Если это так, то совершенно напрасно она ковырялась в моей башке – я с ней откровенен, как ни с кем. Жажду общения могу удовлетворить только с нею, и в случае со мною срабатывает что-то вроде синдрома болтливости случайного попутчика. Паня располагает к откровенности настолько, что это даже подозрительно, сама знаешь, человек я довольно замкнутый. И дело тут не столько в комплексах или тайном желании окутать себя ореолом угрюмой загадочности, сколько в стойком представлении, что чересчур болтливый мужик пропорционально степени разговорчивости в большей или меньшей степени становится похож на бабу. В Благодати это мое убеждение – или заблуждение? – исчезло без следа, и лавина озвученных душевных терзаний хлынула на бедную старушечью головенку столь же яростно, как в этот дневник. А старушка по этому поводу не выказывает отрицательных эмоций, и с большой охотой выполняет роль плакательной жилетки. Мне кажется, она мысленно подбадривает, а то и понуждает меня к откровенности.

– Баб Пань, вопросик можно?

– Нет, – как отрезала.

– Я понять хочу, как…

– Рано. Или поздно. Не время, словом. И не здесь, тем более. – Она проворно двинулась к корзинке, с которой пришла, и вынута плотно укутанный пуховым серым платком слабо парящий горшок. Она поставила его рядом со мною, на тумбочку у изголовья кровати. Паня немного приподняла крышку, и мне в нос шибанула вонь, какая, должно быть, может возникнуть при кипячении гнилой болотной воды.

Я отрицательно покачал головой. Как бы ни экзотично пах адский бульончик, хлебать его не представлялось мне разумным.

– Пей! – рявкнула она, отливая немного жуткого отвара в кружку с остатками чая. Она впилась в меня ласковым взглядом, и я вмиг окостенел, не в силах ни рукой пошевелить, ни головой мотнуть. Она приблизила кружку с отваром к моим губам. Отвращения я уже не испытывал. Жажда палила меня изнутри, и утолить я ее мог только тем, что принесла заботливая Паня. Она немного отстранила кружку, словно сомневаясь, правильно ли поступает, и я издал возмущенный вопль, и голов был разорвать ее на куски, найди вдруг в себе силы разорвать оковы охватившего меня оцепенения.

– Чертокопытник, – произнесла она с любовью, и выудив из кружки разлохмаченный кусок разваренного стебля, и вылила пойло в мой раззявленный рот. Едва жидкость достигла желудка, я обрес способности двигаться. Но сим даром не воспользовался – смертельно захотелось перекемарить часиков десять.

– Хозяин-то не беспокоит? – донеслось из далекого далека.

– Какой, на хрен, хозяин? – промямлил я.

– Домовой-то, по вашему.

– А? Нет. Спасибо. Помогло.

– Так ты и пьянствовал потому? – губы ее скривились.

– Да нет, из-за кровохлебки. Котенка, вроде, ей скормил. Или показалось…

– Ну, ты прям как дитя малое.

– Предупреждать надо.

– Так я ж тебя добудиться не мола.

– Ой ли…

– Пообвыкнуть тебе надо. А кровохлебка – она первостатейное дело.

– Надеюсь, курс лечения благополучно завершен? Методы подобного рода больше использоваться не будут?

– Не, она отцвела уж, а когда теперь будет – никому неведомо.

– Как это «никому»? Ты ж у нас тут травница.

– Ведьма я, – насупилась.

– Тем более, в курсе должна быть. В смысле, когда зацветет.

– Сам узнаешь, когда. Хозяин-то, вишь, попритих.

– А он-то тут при чем?

– Иногда чует.

– Что чует?

– Да ты поспи, поспи лучше. Работы у нас с тобой полно.

– Ну да, а ты меня после трудовой вахты лечить станешь… Чем в следующий раз?

– Надо бы. Да только сам потом попросишь.

Она засобиралась восвояси, впрочем, е слишком проворно – как разобидевшаяся любовница, суетящаяся по дому в поисках косметички и надеющаяся, что вида ее метаний и времени их хватит на то, чтобы любимый одумался и осознал значимость момента. Мне не хватило – Паня ушла, осторожно прикрыв дверь.

Меня таки сморило, но я не поддался ведьмовским штучкам, и, приложив к этому невероятные усилия, смог встать с кровати и принялся нарезать кривые круги по дому, то и дело сонно цепляясь за косяки дверей, налетая на стулья и спотыкаясь о собственные тапочки. Потом присел на самый краешек стула, так, чтоб неудобно было. И отрубился.

Снились мне гигантские стебли-стволы чертокопытника и бегавшая меж ними обнаженная женщина. И я возжелал ее, как почти одичавший полярник. Я рычал и ломал толстые, хрупкие стебли направо и налево, тщась соорудить нечто вроде загона для издевавшейся над моей неповоротливостью красотки. Она хихикала и ускользала, рыжеволосая милашка русалка. Я не видел ее лица, но думал, оно не посрамит великолепия тела. Она дразнила меня, подпуская на шаг и удаляясь на два.

Ее спина блестела от пота, крупные капли которого казались радужными чешуйками. Ее ягодицы вздрагивали при прыжках, ее лопатки шевелились под кожей завораживая, заморачивая. Я лавировал меж стеблями, как юркая рыбка. Я охотился, чтобы быть униженным и осмеянным. Пусть так, но сначала будет… о, что я с ней сделаю…

Она остановилась.

Я застыл, взмыленный, в паре шагов позади нее. Я уставился на ее спину и ощутил шевеление волос на затылке. Кожа на ее спине лопалась, и трещины, сочащиеся сукровицей, обрисовывали контуры неправильной формы разновеликих чешуек.

Она обернулась. Клацнула зубами. Раскрыла огромную пасть, из которой вырвалось зловоние разлагающейся рыбы.

Я начал пятиться.

Чудная русалка исчезла – передо мной стояло чудовище, кровоточащее сочащееся белесой слизью, только что родившееся – преобразившееся. Оно трепетало. Его чешуйки, темно коричневые, а на грудях, удивительно похожих на женские – желтовато-кремовые, отсвечивали зеленью. Оно упало на выставленные перед собой лапы с пальцами, заканчивающимися иззубренными когтями. Между пальцами – нежно-розовые, абсурдно трогательные, перепонки. Его хвост тяжело шлепнул по земле, разметав прелую траву. В обездвиживающем ужасе я уставился на тягучую мутно желтую каплю, повисшую на левом соске существа.

Челюсти захлопнулись. На меня смотрели два миндалевидных глаза, небесно-голубых, с маленькими зрачками. Пятачок сморщенного носа быстро-быстро заходил из стороны в сторону; из уголка пасти существа потекла слюна. Оно приняло стойку изготовившегося к броску пойнтера.