Текст книги "Благодать (СИ)"

Автор книги: Алексей Титов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 12 (всего у книги 19 страниц)

– У меня в сумке дезик есть, – придушенно прошептала Люба.

– Кто б сомневался! – Вадим хлопнул девушку по попке: – Маршируй, занимай для нас койку.

– Вадь, ну ты что… – Люба кивнула на Машу.

Она казалась здорово расстроенной, будто испытывает разочарование, не увидев ожидаемого. Она обвела компанию тоскливым взглядом и вновь уставилась в темный коридор, в конце которого виднелась еще одна дверь. По бокам она была скрыта занавесочками, тусклый свет проникал сквозь крохотное окошко, на подоконнике, растопырив засохшие, оплетенные пыльной паутиной корявые ветви, в кривобоком горшке стояло растение, декоративным которое назвать язык бы не повернулся.

Через Машино плечо Вадим пытался разглядеть на полу интересовавшие его предметы, но таковых не оказалось. Его совершенно сбило с толку отсутствие крысиных трупиков, и он подумал, что да, порядок в доме и впрямь вещь относительная.

Они прошли по коридору с настороженностью астронавтов, нашедших корабль чужан. Маша отворила дверь и резко шагнула в сторону. Проем оказался закрыт сдвинутыми занавесками, слабо колыхнувшимися. С них пластами слезала, струилась пыль. Маша не решалась развести их в стороны. Остальные, чувствовали то же самое, иначе, влекомый любопытством, кто-нибудь сделал бы это за нее, верно? Маша испытала прилив раздражения. Вечно они предоставляют ей возможность решать.

– Может, шмотки сначала перенесем, от дождя? – предложил Борис, уловив общее настроение и надеясь, что как только прислушаются к нему и сочтут идею удачной, выйдут на свежий воздух, а уж там ветерок выдует из голов мысль поселиться в этом доме. И будут лишь пожимать в недоумении плечами, не понимая, что их заставило, как ту кошку, рваться сюда. Не то чтобы он ощущал особый страх или дом давил осязаемым ужасом. Просто ощущения были неприятно трудноописуемыми, словно те, какими он проникся классе, что ли, в девятом, ночью оказавшись на спор на городском кладбище: умом-то он понимал, что никаких призраков нет, равно как и живых мертвецов, однако едва не терял сознание от ирреальности происходящего, кода косая полоска лунного света, падавшая сквозь брешь в пологе крон старых деревьев, начинала словно играть с пылинками, готовыми вот-вот стать стокеровским персонажем.

– Да, – Маша кивнула, – так, наверное, и поступим. Мы с Любой вас здесь подождем, если никто не против. Глупо и нерационально использовать наши хилые силенки для перетаскивания нескольких сумок. К тому же, мы свое отработали, помогая тащить это сюда аж от автобуса, верно? Обидно, что вам это объяснять надо. Обабливаются мужики, верно, Шурочка?

Парень, покраснев, первым рванул на выход, Борис, бросив недоумевающий взгляд на Машу, вышел следом, и через мгновение к ним присоединился матерящийся сквозь зубы Вадим.

Маше не доставляло удовольствия находиться рядом с Любой. В конце концов, ведь ее не придется терпеть долго, верно? Маша вздрогнула, словно морозом по коже дохнуло: неведомым чувством уловила, в это самое время где-то неподалеку происходит что-то недоброе. Страшная, ирреально жуткая картина мелькнула перед нею темным всполохом и исчезла, не оставив в сознании и следа – лишь сердце подпрыгнуло и кольнуло болезненно.

– Ты в порядке? – спросила Люба с наигранной, как показалось Маше, заботой.

– Нормально.

– Маш, отошла бы, что ли, – пропыхтел Борис.

Девушки прижались к дощатой стене и с заинтересованностью кладовщиков стали наблюдать за работой парней. Через несколько минут Вадим вяло отсалютовал:

– Разрешите перекур?

– Разрешаю, – дала отмашку девушка.

Коридор вдруг стал слишком тесен, но никто не решался просто взять да и войти в дом. Значительности, что ли, хотелось.

Ну же! – понукала Маша саму себя. Она не хотела опять разочаровываться. Нет, она не воображала дом родителя таким загадочным теремом. Но и не ожидала, что все окажется таким обычным. Ничего странного, кроме чудовищного забора, на возведении которого папашина чудаковатость и закончилась. Мама на его счет никогда особо не распространялась, однако и коню понятно, что человек, в расцвете жизненных сил покидающий город и устремляющийся на жительство в забытое Богом село просто обязан быть чудаком уж по крайней мере, верно? А оказалось… Она вздохнула. Теперь она была уже почти уверена, что обстановка дома окажется столь же безликой и малоговорящей о жизни хозяина, как интерьеры типовых девятиэтажек спальных районов. Конечно, с поправкой на деревенскую специфику.

Маша раздвинула занавески и отошла в сторону со смущенным видом хозяйки, застанной приходом гостей врасплох и которая надеется, что бардак в квартире не будет предметом обсуждения.

А воровать-то тут и нечего, подумал Вадим. Если только вас не интересуют предметы стандартной скромной меблировки дома, в котором не было мужика достаточно мастеровитого для того, чтобы самостоятельно изготовленными лавочками-полочками придать хоть какой-то уют. В чем другом – быть может, но в обстановке жилища Машкин папец оригиналом не был – почти все то же самое было в хате той старухи, у которой ключи забрали. Телек – вообще, может статься, в один день с бабкиной «Чайкой» покупался.

Люба умилялась порыжевшим кружевным салфеткам, разбросанным всюду в порядке, говорящем о полном отсутствии вкуса.

Борис с боязливым восхищением разглядывал уродливый диван, такой же поношенный, как дедушкины штиблеты. Диван был обит коричневым кожзаменителем. Это был здоровенный и жутко неудобный диванище, с выгнутой горбом лежанкой и цилиндрическими, откидывавшимися в стороны, валиками подлокотников. Спинка дивана была абсолютно прямой и плоской, так как, видимо, сварганивший его столяр был человеком суровых взглядов и полагал, что ощущение обладания самим диваном само по себе является столь весомым, что он и мысли не допускает о том, чтоб вольготно развалиться на сем предмете меблировки. Наверху деревянная спинка была украшена широкой резной доской с имплантированным в середину над нею зеркалом, отражающим несколько глиняных нераскрашенных фигурок, помещенных на полочку явно для красоты и столь же явно красоту не олицетворявших. Борис смотрел на диван неотрывно: он был практически уверен, что один толстяк проведет на этом кошмарном ложе не один тяжкий час в попытках уснуть, не скатившись с горбатого лежбища.

Шурик ковырял пальцем оконную раму, отшелушивая краску и не решаясь прикоснуться к слою пыли, покрывавшей стекло. Казалось, тронь его – отвалится куском тонкого войлока. Сквозь пыльную завесу Шурик мог разглядеть контуры забора и немного более светлые пятна то ли кустов, то ли деревьев на его фоне.

Вадим уселся на плетеную дорожку, открыл тумбочку под телеком, вывалил кипу старых журналов, и перелистывал их с видимым удовольствием, бессознательным жестом потирая переносицу, когда хотелось чихнуть. Это была приятная неожиданность, обнаружить старое чтиво. Что ни говори, современные журналы потеряли ту очаровательную романтическую привлекательность и доступность пониманию, каковые были присущи изданиям, которые теперь можно встретить теперь разве что в лавке букиниста. Или в таких вот старых домах.

Маша прошлась по дому и решила, что не станет по нему скучать и биться в истерике, глядя сквозь замызганное оконце автобуса на удаляющееся жилище покойного папаши и оставшегося в нем куковать Вадика. В том, что Люба откажется изображать Пятницу в его робинзонаде, Маша не сомневалась. Несколько дней до возвращения Паши на своем починенном катафалке представилась вдруг годом неимоверной скуки и постоянных склок. Ну, соберет она, положим, заказанную Аленой травку, а дальше-то что – только и останется, что собачиться со всеми. Она надеялась, от отца письма какие сохранились, записки – мама, помнится, говорила, что он вечно марал бумагу. А он, оказывается, ничем подобным не озабочен был. Ах ну да, был занят своей стройкой века. Да и вообще, складывалось впечатление, что он и не жил в доме вовсе.

В доме были две спаленки, дверь одной из которых выходила на застекленную веранду. Слишком доступную для того, чтобы Маша решилась поселиться в той комнате. Посему, Маша облюбовала для себя с Шуриком другую. Вадьке с его подругой наверняка понравится, когда лучи утреннего солнышка будут озарять их сонные лица и демонстрировать тем самым иллюзию единения с природой. Ну, а Борьке придется довольствоваться тем кошмарным диваном.

– Маш, ты чего? – спросил Вадим, не отрывая взгляда от рисунка на развороте журнала.

– Да так, впечатление, будто адресом ошиблась.

– То есть? – вскинула голову Люба, вклиниваясь в их разговор.

– Как это «ошиблась»? – встрял и Борис, тыча в несколько фотографий в рамках. Фотки были разрисованы, но со временем цвета поблекли, и лица запечатленных на снимках людей выглядели, мягко говоря, не естественными. Женщина с одной из фоток была вылитой Машей, какой она станет лет через пятнадцать, и фотка вовсе казалась бы снимком из будущего, если бы не Борькина уверенность в том, что Маша станет носить такую хитрую, скрученную из косы, прическу даже в свои девяносто.

– Понимаете… – попыталась было Маша растолковать…

– Ага, – оборвал ее Шурик. – Сердце подсказывает и все такое. Там, кстати, во дворе сарай. Может, там он и обретался? Нет, в самом деле?

– С какой стати? – Люба отбросила салфетку.

– А ты стала бы жить в квартире, в которой родители твои умерли? – спросила Маша и посмотрела на Любу с тем выражением, которым одаривают сморозившего глупость.

– Почему нет? – Люба всплеснула руками. – Нам, нищим, выбирать не приходится, нам родители поместий на раздаривают, так что… – Люба запнулась, не закончив, и нахмурилась. Вадим, чертыхнувшись, отшвырнул журнал, резко поднялся и, подойдя к девушке, положил руки ей на плечи, то ли успокаивая, то ли оберегая.

– А я вот не стала бы, – сказала Маша. – И насчет поместья? Это что, по-твоему, так и должно выглядеть? Да хочешь – подарю, впарить-то вряд ли кому удастся. Спроси хоть своего специалиста по недвижимости. Верно, Вадюш?

Вадим невольно стиснул пальцы на плечах Любы, и услышал, как она еле слышно охнула. Ослабив хватку, губами проартикулировал Маше: не обращай внимания.

– Было б на кого, – сказала Маша, скривив губы.

– Девчонки, харе, – Борис внутренне напрягся: опять ему в роли буфера выступать. – Только приехали, а уже скубемся.

– А ты вообще заткнись, – проговорил Вадим, и толстяк побледнел.

– Надо печку затопить, – сказала Маша неожиданно, и от этих слов лица компании словно растаяли. Она провела рукой по влажным волосам, втянув сквозь стиснутые зубы воздух, когда один из браслетов зацепился за несколько волосков. Кивнула на большой жестяной короб у печки, набитый небольшими расщепленными поленьями.

4

– Не угорим хоть? – спросила Маша.

– Будем надеяться, – Вадька швырнул в топку новое поленце. Печь не коптила, что было странно, так как Вадькины родственники, жившие где-то под Иваново, помнится, в письмах своих на пару страниц развозили рассказ о начале отопительного сезона и связанных с этим неудобствах – дым, мол, идет во всех направлениях, кроме дымохода.

Компания собралась за столом. Набросились на консервы и пресный, бледный елкинский хлеб; в течении получаса только ложки сгребли по жести банок да хрустела Вадькина, сломанная некогда, челюсть. Потом – икание и усталые вздохи. Спать пора.

Парочки разбрелись по спаленкам, оставив Борьку наедине с чудовищным диваном. Парень испытывал неловкость, осознавая – впрочем, и предвкушая тоже, – что станет невольным – да что там, заинтересованным, – слушателем эротических забав, поскольку полагал, что молодым-красивым попросту не уснуть без этого, а подобным ему толстякам и уродам только и остается, что созерцать под закрытыми веками киношных голых баб да считать слонов. Но никаких сопутствующих копуляциям звуков не доносилось ни из одной, ни из другой комнатки. И он испытал разочарование, навроде того, что испытывает пятиклассник, которого привел к щели в окне женского отделения приятель, и сам немало раздосадованный тем, что щель заделали. Борис перестал вслушиваться и постарался убедить себя, что диван вполне удобен а не кажется таковым просто оттого, что «не объезжен» – вспомните, переночевав в гостях, на каком бы ни уютном ложе, наутро чувствуешь себя избитым. Не помогло. В то время, как задница была наверху, поднимаемая набивкой и мощными пружинами, ноги и голова, казалось, опускаются всё ниже, наливаясь тяжестью приливающей крови. Подлокотники дивана не предназначались для того, чтобы на них клали голову – иначе чего бы они откидывались, стоило ею едва пошевелить. В конце концов диван представился Борьке злобным существом, строптивым и гордым, однако не настолько, чтобы в открытую напасть на человека. Борис обессилел в неравной схватке и, чуть не плача, сполз на пол.

Странно, что ему это не пришло в голову раньше, подумал он со смесью досады и облегчения, как только тело его распласталось на надежных досках пола, не выворачивающихся из-под него и даже не скрипящих. В темноте нечего было и думать разыскать белье в привезенной поклаже, не говоря уж о фонарике, так что придется до утра перекемарить на паре сумок, надеясь, что в них не окажется ничего хрупкого или способного выдавиться из тюбика.

Он сымпровизировал себе что-то вроде гнезда и, прилегши, довольно улыбнулся. Улыбка на мгновение омрачилась, и тут же расплылась еще шире, как только он смог себя убедить, что проснется гораздо раньше остальных, потому никто не выразит недовольства по поводу использования сумок в качестве перины да подушки. Они-то нашли и простыни, и прочие постельные принадлежности, в шкафу, закрытом достаточно плотно для того, чтобы в него не набилось пыли, но при дележе как-то так получилось, что Борьке ничего не досталось. Подразумевалось, что он пороется в привезенном, но ему стало лень. Он снял с вешалки в углу комнаты то ли полупальто, то ли пиджак – в лунном свете распяленная одежда выглядела затаившимся привидением, – и вздохнул облегченно: и укрыться будет чем, и темное пятно перестанет бередить воображение. Поворочавшись немного, он устроился поудобнее и закрыл глаза, предвкушая сон и усиленно массируя переносицу – пыли в пальто накопилось изрядно, а чихнуть Борис не то чтобы стеснялся, скорее опасался оскорбительных окриков в свой адрес.

В коридоре кто-то прохаживался.

Этот кто-то ходил довольно шумно, и, кем бы он ни был, ему и в голову не приходило красться, осторожничая. То, что он ничего не услышал раньше, Борька мог объяснить себе только шумом собственной возни. Кто-то шлепал будто бы босыми ногами, скреб чем-то по половицам – Борька и думать не хотел, что когтями, – шумно дышал, как человек со сломанной носовой перегородкой, срыгивал и всхрапывал. Борька вытаращил глаза и уставился на дверь, дрожа и не решаясь ни подняться, ни на помощь позвать.

Кошка, конечно. Ага, котяра весом эдак под центнер. А может, кто из ЭТИХ вышел, ну, по нужде, допустим, пока ты воевал то с диваном, то с сумарями? Кстати, а дверь-то ты не закрыл, ну да, не закрыл. Странно, учитывая твою параноидальную манию преследования. Ну, и что ты теперь собираешься делать?

Да ничего. Хотелось свернуться калачиком, накрыться с головой, вот только сомнение терзало, остановится ли тот, за дверью, после того, как снесет ее, перед искушением посмотреть, а что это такое дрожит в куче, под каким-то тряпьем, рядом с уродливым диваном, дрожит и распространяет щекочущий ноздри аромат страха. И еще – подмывало громогласно так рявкнуть: «Встать, по шее надавать?». Может, на крик Вадим выскочит – парень здоровый, авось, как-нибудь справится, а Шурик тот даже не способен будет руки – лапы? – скрутить ночному гости, удайся Вадиму оглушить его.

Деревья по дому стучат. Как же он сразу не врубился! Ветер их треплет, вот и долбят по бревенчатым стенам, словно на ночлег просятся. Ага, конечно, и принюхиваются при этом. Знаешь, хоть в ботанике ты и не силен, однако есть серьезные основания предполагать, что вряд ли существуют растения, способные дышать, как загнанный астматик.

Сопение послышалось так близко, словно еще полметра – и сопливый нос ткнется в Борькино ухо. Парень съежился. А из коридора донесся глухой кашель. Борька превратился в ледышку.

Домовой, решил он, проваливаясь в нечто вроде сна.

Глава VIII

Глава VIII

1

В далеком от Благодати – но благодатном – городе Ростове неприлично некрасивая девушка Катя сидела на лучшей из существующих диет, о чем совершенно не подозревала. Она не спала больше двух суток, однако дискомфорта не ощущала. Ну, немного побаливали глаза – так это оттого, что пялилась всё это время в мелко исписанные страницы. И еще немного в спине саднило – сквозняком протянуло: несмотря на раскрытое окно, вырывающиеся изо рта девушки почти видимые клубы ликерного перегара воздуха не озонировали.

Она перелистывала страницы, слюня палец и с сожалением замечая, что старательно обведенные циферки в углах медленно, но верно стираются, размазываясь чернильными пятнами по бумаге. Будто автор рукописи так ни разу и не перечитал свой труд. Или боялся перелистываниями затереть рисунки.

"Порей – не обычная травка, не лук, в смысле, и, знаешь, местное название тутошней травке подходит куда как больше. И в страшном сне не грезилось, что придется вернуться в Благодать, откуда рвался, по субъективным ощущениям, едва ли не с того момента, как повитуха перерезала связывающую меня с матерью пуповину. Да вот, прости за банальность, жизнь, как оказалось, не только на словах горазда на сюрпризы. Ну да ладно. Здесь вроде как пристрастился к ботанике. Не на научном, само собой, уровне, а так, на познавательно-бытовом. Виновницей тому баба Паня, соседка, и теперь выглядящая все такой же, какой я помню ее из детства. Вообще, мне кажется, достигая некой окончательной фазы старости, человек внешне перестает меняться – для морщин работы уже не остается – всё перепахано, – а до разложения дело еще не дошло, поскольку сердечко все забывает перестать работать. Так вот, баба Паня в этой фазе лет пятьдесят, наверное. Знаешь, её несколько раз на полном серьёзе собирались сжечь на костре, как в чумном средневековье, и уж не знаю, что её спасало раньше, что же касается времен моего детства, то на защиту её становился наш участковый Назар, дом которого примыкал к нашему с другой стороны. Да он и сейчас примыкает, и Назар всё тот же, словно Паня в награду за заступничества отблагодарила его даром управлять собственными биологическими часами, как ему вздумается. Я его как-то Мафусаилом назвал, так он оскорбился: тоже мне, мол, жида нашёл. Собственно, воспользоваться пореем он мне и посоветовал, и после того, как я внял, после того, как всё произошло, размышляю: лучше ли мне стало и на черта вообще на старости лет я это затеял. Нет, я рад, конечно, что поры на моем лице уменьшились до размеров микроскопических, и угри, как ты помнишь, досаждавшие всю жизнь, исчезли напрочь. Только лицо стало какое-то… не то чтобы неживое, просто будто не мое. Так что порей – название вполне точное. И справочников никаких не надо.

Тут еще кровохлебка есть, так меня вообще в дрожь бросает, стоит только вообразить, отчего так. А с виду – вполне безобидное растеньице с толстым, свекольно багровым стеблем и мясистыми – ну прям отбивные! – листьями. Говорят, раз в году ее собирают, в августе, хотя мне и непонятно, почему именно на исходе лета, когда зимой, стоит только копнуть снег – а там уже клубится, испаряясь с толстых теплых листьев, влага. Допытывался у Пани – та лишь хитро улыбается во все свои тридцать два. И, глядя на эти мелкие жемчужинки в ее рту, проникаюсь завистью: своих-то у меня штук десять осталось, разбросанных между мостами да коронками. Вода особая? Как же – вон, у остальных стариков лишь пеньки коричневые да пластмассовые вставные челюсти, обзавестись которыми успели еще в советские, наверное, времена. Такое вот безобразие – одним здравомыслие и белоснежные зубки, другим – маразм и полная во рту разруха.

Вот и сейчас Паню вижу. Идет довольно бодро, так, что сзади и не определишь, старуха или деваха на выданье, тем более, что Паня еще и задом вертит, и я с настороженностью к своей оценке замечаю, что это зрелище отнюдь не противное. Самый молодой в селе – я, ну а девки младше шестидесяти в Благодати такая же редкость, как появление Тоньки, бабы здоровой и веселой настолько, что закрадывается мысль, не дурит ли она стариков, прикарманивая часть пенсий; и хоть это представляется затруднитьным в плане отчетности, все же подозрительной кажется Тонькина веселость, да и эти перстни на руках, и цепь на груди, и уж чересчур она словоохотлива, когда торгует с автолавки, и уж так вожделенно глядит на шофера, словно хочет изнасиловать его прямо на грудах нехитрого товара в будке машины. А может, я просто истосковался по женщине? Как думаешь? Как вариант – Тонька? Это вряд ли – при ее-то занятости: и пенсии раздать, и товар распродать (вот интересно, как торгашке почту доверили – или почтальонше автолавку?), и шофера потрепать.

Баба Паня наверняка на луг торопится. Жуть как хочется понаблюдать за ее там действиями, но и жутко тоскливо смотреть, как она станет носиться по разнотравью с кажущейся бестолковостью – видел как-то. Рвет что попало, то там пучок, то здесь, и примется разбирать свои непрезентабельные веники лишь дома, как старьевщик, набивающий тележку всяким хламом и лишь за закрытой дверью разгребающий мусорные завалы с тем, чтобы сыскать в куче хлама некую ценную вещицу. Коровы бабу Паню боятся, и рассыпаются перед нею в стороны, скача в разных направлениях, будто встревоженные мустанги. Не сказать, чтоб селяне побаивались старуху в той же степени, однако она внушает подозрительность своей нормальностью. Именно своей. создается впечатление, что все странности в ее поведении объясняются тем, что она подходит к жизни в Благодати осмысленно, а не несется по течению, как все остальные, в том числе и я. Ну, а как, спрашивается, не нестись, коль в деревне не для чего и не для кого строить какие-то планы, не говоря уж об их осуществлении. У меня-то есть один, но к нему еще рано прибегать – не дозрел. Баба Паня совершает странные поступки, но на фоне здешних странностей они выглядят естественными, мои же – нет. Чувствую здесь себя как тот Лондоновский Нам Бок, пытающийся рассказать соплеменникам о чудесном мире за океаном, но встречающий лишь насмешки. Хоть обратно в покинутый мною мир не отправили – боюсь, через океан леса за Благодатью мне не перебраться. Впрочем, может быть, встретился бы с родителями.

Они просто ушли в лес и не вернулись. Тебе, наверное, странно такое слышать: прожить жизнь практически на опушке, а потом взять да и сгинуть в лесу, как какой-нибудь непутевый горожанин. Ничего ты не знаешь. Старики просто уходят, уподобляясь, как ни грубо это прозвучало бы, животным. Будто не хотят обременять своею старостью родственников. Просто уходят. И теперь так, и раньше так было. Старики всегда уходили. С небольшой котомкой, с маленькой красной подушечкой, с парой иголок. Уходили, не оборачиваясь, под звон доставаемой из шкафов посуды, под рев внуков и плач детей, под треньканье настраиваемых балалаек, под визг поросят, коим предстояло стать центральным блюдом поминального стола. Уходили и не возвращались, а сгрудившиеся у околицы родственники махали алыми платками и нестройно завывали что-то вроде « Ну тебя к переобутню-у-у»…

Всегда так было, уверяет баба Паня, и ей стоит верить – она будто испокон веков жила здесь. По крайней мере, помнит те времена, когда на берегу Пырхоти не было никакого села, а по реке таскали небольшие баржи.

Благодатненское кладбище – его тут, у нас, называют Попово гумно – напоминает погост из какого-то рассказа о быте рыбацкой деревни. Та же скученность скромных камней-надгробий и странный обычай захоронения пустых гробов в вертикальном положении. Для экономии места? Овраг, в который спускают гробы, присыпаемые потом слоем земли, и разросся неимоверно, и мне теперь и в голову не придет спускаться зимой по его склонам на санках, как проделывали мы это с пацанвой по малолетству, не внимая уговорам взрослых, твердивших, что веселье на могилах – грех. Да какой грех, возмущались мы – гробы-то все равно пустые.

Пырхоть тоже изменилась. Наша Пырхоть, которую я по возвращении переименовал в Перхоть, поскольку она во мне вызывала те же неприятные ощущения, что вид этих грязно-серых кристаллов на сальных волосах. Я запомнил ее стремительной, глубокой и опасной. Теперь же река напоминает вытянутый в длину пруд, затянутый ряской. Если и плывет по реке коряга, кажется, ветром скорее влекомая, чем течением. Наверное, где-то выше по течению образовался завал из топляка, впрочем, я не спец в отрасли мелиорации, так что мое мнение может быть ошибочным. Река словно обветшала. Все разваливается, даже природа родины. И никакие Панины снадобья тут не помогут, разве что начать их выпускать в промышленных масштабах. Старуха сокрушается по поводу речки, а я говорю, мол, человек во всем виноват. А она заявляет: человека извести – раз плюнуть, достаточно просто позволить ему делать все, что заблагорассудится. Так что, говорит, подожду. И я ей верю – глядя на неё, нетрудно вообразить старуху, с невозмутимым видом собирающую свои травки-лютики на посте человечества.

Дом старый, и рука моя теперь немного подрагивает, потому что издаваемые им звуки нелегко объяснить с той простотой, с какой это делают герои готических романов ближе к финалу повествования. Одно дело знать, что дерево может издавать скрип само по себе, то вбирая влагу из воздуха, то усыхая, и совсем другое – слышать скрип вместе с пошаркиваниями, кряхтением, и обонять тошнотворный аромат тления, и ощущать шевеление волос на затылке, и бояться взглянуть в сторону двери. Баба Паня со свойственной ей простотой советует: да ты, мол, водки ему в блюдце налей, да пару сухарей положи, а как приношение исчезнет, так, значит, он и угомонится. Да кто? – задал я вопрос, предугадывая ответ и ощущая, как сознание словно раздваивается, пытаясь соединить невозможное и явное и разводя их параллельными, равнозначно верными, путями. Дак Запечник же, – удивленно вскидывает брови старуха и пожимает плечами при виде моей бестолковости, и поясняет – а хошь – домовой. От ведь, с одной стороны вроде нормальная бабка, а при беседах с ней иногда ловишь себя на мысли, стоит ли доживать до благословенной полусумасшедшей, старости, и не проще ли, не дожидаясь наступления потери связи с реальностью, уйти в лес. Лес совершенно непроходим, и я думаю, кости большинства ушедших лежат себе в паре сотен метров от опушки. Я даже убедиться как-то в этом захотел, да меня остановили буквально осязаемые скорбные взгляды благодатненцев, вышедших проводить меня в последний путь. Я решил не доставлять им маленькой радости поминального праздника, и вернулся, не без омерзения констатируя, что взгляды селян выражают крайнюю степень разочарования.

Паня говорит, в лесу разводит пчел мой дед, Панкрат, и я размышляю, насколько изворотливым должен быть ум старухи, чтобы она, не решившись потревожить и без того угнетенное смертью родителей состояние моей души, на вопрос о деде ответила таким развесистым эвфемизмом. Дед, в бытность мою сопляком, в самом деле разводил пчел, это я вспомнил так же отчетливо, как вкус того меда со странным ароматом. Дед был, по словам Пани, первым и последним, кто занимался колхозной пасекой, в конце концов заброшенной ввиду нецелесообразности. Ну о какой пользе может идти речь, если зарплату пасечнику председатель выкладывает из колхозной кассы, а мед подчистую забирали солдатики на груженом молочными бидонами грузовике, а если что и перепадало сельской ребятне, так только по инициативе самого председателя, перед очередным приездом крашеного камуфляжными пятнами грузовика умудрявшегося выпросить литров двадцать у Панкрата. Пристрастие вояк к медку вполне объяснимо вкусовыми и лечебными свойствами оного, вот только невдомек мне, отчего забирали всё. Можно было предположить, что из-за странностей местной флоры вояки опасались, что медок может быть опасен, тогда почему никто из попробовавших его ребятишек не пострадал? Странно. Да всё здесь странно, начиная с травы и заканчивая людьми.

И я становлюсь все более странным. Нет, у меня не растет лишняя пара ушей и нос не намерен закручиваться в некий фантастический хобот. Просто я верю во всю эту чушь, которой меня щедро снабжает Паня во время приступов словоохотливости. Что-то быстро я ассимилируюсь. Пугающе быстро. Осознавая это, покрываюсь мурашками.

У меня есть дом, полный незримого присутствия родителей, есть пенсия по инвалидности, небольшая, но мне и её-то тратить не на что, есть вот эта тетрадь, которую я постараюсь заполнить до того, как настанет время и мне уйти в лес, с маленькой котомкой, красной подушечкой и парой иголок, предназначенных… Ну, пока об этом рано. Человеку и в самом деле нужно мало. Вот только не хватает любимых.

Надо быть полоумным, чтобы надеяться встретить новую любовь здесь, но я отчего-то пребываю в уверенности, что это произойдет. Ведь любовь – не обязательно чувство к человеку, не так ли? Чувство настолько эфемерное, понятие настолько расплывчатое, что объяснить – описать его толком никто не может. А я могу: зависимость. Так что, по-моему, наркоманы и алкоголики – просто напросто непонятые влюблённые. Предмет их любви – порочная привычка.

И вот я самого себя спрашиваю: Лариса, не порочной ли привычкой стала ты для меня за годы брака?"

2

Усталость мало-помалу одолевала, и Катя, с неохотой захлопнув тетрадь, на ватных ногах побрела к дивану. Девушка уснула, едва голова коснулась подушки в ситцевой наволочке, запятнанной помадой и тушью – Катя порой не умывалась на ночь, будто испытывая надежду, что макияж, делающий ее хоть немного привлекательнее, за время сна чудесным образом станет второй кожей.

Ей снилась Благодать, и Катя улыбалась.

А почему нет, коль Алена оказалась классной бабой, а вовсе не сволочью с замашками аферистки. С людьми почти всегда так, и сколько бы нам ни твердили об ошибочности оценки человека по первому впечатлению, мы все продолжаем терять потенциальных друзей только оттого, что те при знакомстве или слов путных произнести не могли, или хохмили невпопад, или наоборот, не врубались в смысл анекдота, или… бесконечное множество или. Искусством располагать к себе с первого пожатия руки, с разъединственной, вскользь брошенной, фразы, могут похвастаться отнюдь не миллионы, и Катя была рада тому обстоятельству, что Алена, какими бы она мотивами не руководствовалась, предприняла новую попытку к сближению. Бандерольку-то с рукописью принесли на радио после того, как она убежала от Алены, и хоть там предыдущим адресатом значилась какая-то Маша, это вполне могло быть попыткой Алены замести следы, ну, дать Кате возможность сначала прочитать тетрадь, ведь обозначь она Алена хоть как-то свою причастность к бандероли, Катя вполне могла выбросить ее, не вскрывая – нервов, что ни говори, клоунесса с Красных Зорь вытянула у неё изрядно.