Текст книги "Благодать (СИ)"

Автор книги: Алексей Титов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 19 страниц)

– А откуда ты знаешь? – спросил Борис недовольно, с кряхтением борясь с сумками, как с толстой периной, и пытаясь подняться. Конечно, не иначе, Маша по дому шаталась и напугала его до полусмерти, а то откуда бы ей вдруг стало известно о том колодце. Странно только, что он не заметил, как она выходила из дома. Впрочем, он был слишком поглощен сначала борьбой с диваном, потом – сооружением постели, а после – изводя себя пустыми страхами.

– Затрудняюсь ответить, – сказала Маша. – А если рассуждать логически: где ему быть-то еще, колодцу?

– Ну да, конечно, – рассеянно сказал Вадим.

Маша при всем желании не смогла бы объяснить, откуда в ее голове появились картографические подробности не только папашкиного двора, но и вообще села и его окрестностей. Она просто проснулась с этим знанием, и теперь ломала голову, такая ли уж это чушь все эти россказни о генетической памяти. Наверняка нет, поскольку она знала так же и то, что помимо колодца ребята обнаружат еще и баньку с бревенчатым бассейном, и на трубу баньки будет надет глиняный прогоревший горшок, и это так же верно, как и то, что во дворе стоит сарай, а её саму зовут Машей. Хотя она и здорово удивилась, и испытала даже прилив возмущения, когда проснулась от поднятого Вадькой шума и разбудила Шурика, а тот, ухмыльнувшись, поприветствовал её: «Доброе утро, Машунь».

Вадька ощутил укол ревности первооткрывателя, на находку которого зарится еще один претендент. Он-то собирался сюрприз всем сделать, проводив к колодцу. Сам-то он успел насмотреться, когда выскочил во двор в поисках сортира и рванул в огород, полагая, что заветное строеньице окажется именно там. Однако не обнаружил. Зато и колодец нашел, и баньку. Колодец украшала дивная резная статуя. Он поторопился в дом, чтобы поскорее выволочь Сашку с Борькой проверить, такое же воздействие окажет она на них или нет. А в доме был прикинувшийся трупом толстяк, которого он по первоначалу и не заметил, и Вадька напрочь забыл о колодце, потрясенный чем-то похожим на предзнание: не к добру на новоселье труп, знаете ли. Теперь же, при Машиных словах все вспомнил и вновь ощутил скотское вожделение. Скульптура произвела на него дикое, неожиданное впечатление, и уж раз им придется идти за водой, он не намерен задерживаться, и горит желанием посмотреть на пацанов, когда они увидят ту деревянную бабу, вырезанную скорее с любовью, чем с мастерством, и оттого настолько реалистично выполненную, что казалась она заколдованной деревенской девкой, переступившей по дурости дорогу местной колдунье.

– Идем? – осведомился, притоптывая.

– Конечно, – заверил его Сашка, излишне, как ему показалось, поспешно.

– А ведра-то хоть есть? – спросил Борис.

– В баньке и посмотрим, – сказал Вадим и подумал, что с его стороны глупо надеяться, что в баньке и впрямь сыщутся ведра. Хотя чем, как говорится, черт не шутит. Да и не будет их – по фиг, хоть на бабу посмотреть. Ну хоть еще разок.

Троица гуськом спустилась по ступенькам крыльца.

3

– Умыться хотела? – спросила Люба, совладав с эмоциями и всеми силами стараясь сдерживаться и дальше. Голосу она придала выражение дружественное и располагающее собеседницу к тому же. Во всяком случае, она хотела, чтобы Маша именно так растолковала ее модуляции.

– Не помешало бы, – ответила Маша высокомерно, но, поддерживая игру, не переходя границу, за которой последовал бы взрыв возмущения Любы. – А вообще, если совсем начистоту, – она усмехнулась, – послала их за водой только потому, что пИсать уж больно хочется. Потому пошли удобрим какой кустик, пока никакой извращенец вроде Борьки не сможет подглядывать.

– Поддерживаю, – не удержавшись, Люба расхохоталась.

–Чего смешного? – и Маша рассмеялась вслед за нею. – А что, – похохатывая, выдавила она, – может, еще и подружимся!

– Конечно! – согласно кивнула Люба, подумав, что это вряд ли.

Девушки взялись за руки и, посмеиваясь, рванули во двор. Каждая подозревая другую в неискренности.

4

Пока пробирались сквозь дебри высоченного бурьяна, парни вымокли, и веселились этому обстоятельству, словно школьники, вдоволь наполивавшиеся из дворницкого шланга и невероятно этим осчастливленные, хоть растянутые в улыбках губы посинели, одежда – хоть выжимай, а зубы выбивают дробь.

Они замерли у колодца. Вадим скашивал взгляд то на одного, то на другого.

– Ну, как вам это? – нарушил он повисшее на пару минут молчание.

– Блеск, – сказал Борька.

– Красота, – убежденно подтвердил Шурик, и погладил растрескавшуюся древесину.

На срубе колодца лежала баба. Покоилась на правом боку, и левая нога, перекрещиваясь с другой в целомудренной позе, свешивалась вниз, и будь колодец наполнен водой по верхние бревна сруба, деревянная прелестница окунала бы в воду пухленькие пальчики. Левая рука скульптуры лежала на округлом бедре, правая, согнутая в локте, подпирала голову. Пряди деревянных волос лежали на пухлых плечах. Полные губы улыбались. Глаза полуприкрыты. Чуть курносый носик. В голову, прямо в центр лба, вбит металлический штырь, на который надет дощатый цилиндр с намотанной на него цепью, а с противоположной продырявленному лбу стороны на тот же штырь насажено колесо навроде штурвального, с короткими, удобными на вид, отполированными рукоятками. Может, это и в самом деле штурвал был с какого задрипанного буксирчика.

Борис подошел к скульптуре и стал ласково поглаживать грудь девахи, в то время, как Шурик сомнамбулически полировал ее бедро.

– Пацаны, – сказал Вадька, – ласки в ее положении вряд ли помогут. Разве что поцелуй взасос – глядишь, оживет.

Оба отдернули руки, будто дерево вдруг стало только что отлитой металлической болванкой.

– Вот-вот, она и меня точно так же вот охмурила.

– Дело не столько в нас самих, сколько в мастерстве мужика, который смог разглядеть в коряге спрятанную в ней красоту, – пытался оправдаться Борька.

– А как Машкиного папашку звали, не в курсе? Не Карло, часом? Ну, так как, в баньку? За ведрами? – Вадим кивнул в сторону низенького строения.

Банька была ветхой, но казалась вполне пригодной для того, чтобы служить по прямому назначению лет еще с пяток, а Вадим при любом раскладе уж точно не собирался задерживаться в Благодати настолько долго. Он усмехнулся, мысленно предвосхищая парилку и последующий заплыв в бассейне, образованном бревнами забора, заходящими в реку и метрах в десяти от берега огораживающими владения чудаковатого Машкиного родителя. А он представлял, что придется мыться, как в армии, в тазу – ноги в кипятке, а тело покрыто гусиной кожей на сквозняке. Стоп. Какой таз? Откуда это? Помнится, в казарме была вполне приличная душевая, ее же родителям солдат показывали, еще с телевидения, помнишь, приезжали? И тот очкарик с областного канала восторгался наличию пусть недорогой, но импортной сантехники. Так что ни таза, ни лохани никакой и быть там не могло. Он устал от мешанины равнозначимых, одинаково явственных воспоминаний. Они бесили и пугали его. Он пытался сам себя убедить, что раздвоение сознания не только ему присуще, ведь многие время от времени испытывают те же наплывы воспоминаний словно из чужой жизни. Вадим боялся воспоминаний, потому что помнил, или ему казалось, что помнил, тех пацанов, сослуживцев, которые уже после армии кончали жизнь самоубийством, явным или планомерным саморазрушением достигнутым. Теперь он, кажется, понимал, что их к этому вело. Или ему казалось, что понимал. Что-то такое промелькнуло в его голове еще в Ростове, когда диггер Вася приставил к его лбу пистолет.

– Вадь, ты чего? – тронул его за плечо Шурик.

Вадим импульсивно хрястнул его по руке, и лицо парня скуксилось, как у готовой заплакать девчонки. Борька наблюдал за ними с отсутствующим выражением лица человека, не заинтересованного в возможности быть вовлеченным в конфликт, свидетелем которого невольно стал.

– Здесь вёдра, – голос Борьки сорвался на писк, и он залился краской.

Они взяли по одному и, не проронив ни слова, вышли один за другим в предбанник.

Удар. Громкий, гулкий, словно неведомый бугай по срубу баньки бревном шарахнул. Еще удар, немного слабее ив стороне от первого. Еще. Секундой позже – дробь увесистых шлепков.

– Бревно, – просипел Борька.

– Точно, – Шурик поднял свободную руку к очкам, и, вспомнив Вадькину угрозу, зыркнув на него, одернул.

– Ну так ясное дело. Не русалки же икру мечут, – проговорил Вадим, и мысленно обругал себя, надеясь, что эти двое не услышали в его голосе панических ноток.

– Пошли-ка отсюда, – Шурик вылетел из баньки, грохотнув зацепившимся за дверной косяк ведром. Вадим с Борисом катапультировались столь же стремительно.

5

– Неплохо, – сказал Вадим и сыто рыгнул, когда они, позавтракав, столпились у двери сарайчика. Непонятно было, то ли едав ему понравилась, то ли оценивал экстерьер строения, до завтрака казавшийся совершенно отвратного вида хлевом.

– А мне такая еда не по душе, – Борька делано скривился.

– Возьми, и сам, в таком случае, пйиготовь! – вскрикнула Маша.

– Да что вы все о жратве? – подала возмущенный голос Люба.

– Ну, полчаса, как из-за стола, а такое впечатление, что эти два проглота опять жрать хотят, – Шурик окинул Вадима и Борьку взглядом, определить значение которого другим было затруднительно – оптика на его носу рождала легкомысленных солнечных зайчиков.

– Так о чем еще говорить, если Машка все эти полчаса мнется и таращится на эту гребаную дверь, как баран на новые ворота, – раздраженно сказал Вадим.

– Держи свои впечатления в своей байаньей башке, ясно? – Маша резко обернулась, и ее глаза – теперь светло-фиолетовые – полыхнули злобой.

– Как скажешь, – Вадим пожал плечами. Не выносил он препирательств с женщинами. Если даже последнее слово за тобой останется, слабое создание все равно истолкует его как свою победу, так что лучше по возможности не вздорить с ними – нервы не железные, а его психика и так расшатана, чему свидетельством винегрет воспоминаний.

– Маш, в самом деле, – промямлил Борька, с одной стороны не желая вызывать на себя ее гнев, с другой стараясь увести ее от скандала с Вадимом. Борькин слух резануло то, что Маша пару раз уже коверкала «р», что с нею случалось лишь когда она психовала по-настоящему.

– Ты заступаешься за него? – изумилась она.

– Нет, то есть… тьпфу, ты, открывай уже, короче говоря.

Маша посмотрела на ободранную – словно граблями по ней елозили – дверь, провела рукой по глубоким бороздам в черных досках, сцепила пальцы на ржавой скобе, рванула на себя.

6

«Вчера нашёл в лесу розы, здоровенный такой куст благоухающих красавиц, желтовато-кремовых, таких, как ты, Лариса, любишь. И знаешь, где именно? Под нижними ветками уродливой, какой-то перекрученной берёзы, метрах в тридцати вглубь леса – дальше пробраться я всё равно вряд ли смогу. Куст угнездился меж толстенных корневищ, выпроставшихся из земли в хищном, казалось, порыве, да так и застывших, ошалев от прелестей жизни наземной.

Я, можно сказать, и не удивился находке, поскольку здесь всегда ожидаешь чего-нибудь эдакого. И розы если и представились мне неуместными в дремучем пейзаже, то на столь малый промежуток времени, что мозг его и зафиксировать не посчитал нужным. Я сел на корточки, и в задницу впился шип акации или чего-то на неё похожего. Я не стал, раздосадованный, втаптывать злосчастную ветку в землю, а лишь отодвинулся немного в сторону. На меня вдруг тяжко навалилось осознание собственной здесь неуместности. Я нарушаю выверенное, жутковатое в своей непонятности, равновесие хотя бы тем, что невольно ломаю лещину, продираясь через её заросли, топчу бересклет, сшибаю шишки да желуди, сдираю столетиями утолщавшийся, заплетавшийся ковёр подстилки. Вдруг мне стало стыдно, и я сконцентрировался, смакуя это ощущение, пытаясь припомнить, испытывал я то же во многочисленных походах, в коих ты меня никогда не сопровождала, а потом закатывала кошмарные истерические сцены, будто я не с друзьями в пригородной роще был, а отвисал с шалавами в дешёвом – ты же знаешь, на приличный у меня никогда денег не было – кабаке. Нет, ничего такого я тогда не ощущал, и если компания наша и возвращалась в город в печали, так разве что от тяжкого осознания неизбежности топать с утра на работу. Ну, и от головной боли было муторно, и немного подташнивало, однако же в следующих походах никому и в голову не приходило запивать шашлык вместо вина и пива колой, например. Нет, никакого стыда перед природой я не испытывал… так что пусть лежит себе здесь эта колючая ветка, позарившаяся на мою тощую задницу потому только, что я сам позарился на аромат розы, столь сладостно изысканный, что подумалось, может, гринписовцы и в самом деле славные ребята, а не те уроды, что устраивают идиотские демонстрации, не столько протестуя, сколько демонстрируя самих себя и своё показное рвение.

Я пригнул к себе самый крупный цветок и глубоко вдохнул, жалея, что не умею задерживать дыхание, как дельфин. Я попытался сравнить аромат цветка с запахами бутилированной химии, и смутился ещё больше. И принялся извиняться перед розой, воображая, что не кажусь идиотом, но то и дело оглядываясь с тем, чтобы удостовериться в отсутствии аудитории. И решил, что пора бы и обратно выдвигаться.

Жуть как хотелось углубиться дальше в чащу, но желание разваливалось при виде преград, лежащих на моём пути к удовлетворению любознательности. Когда я обнаружил розы, то ещё, обернувшись назад, мог видеть голубое исподнее неба сквозь рваное платье леса, посмотрев же в противоположном направлении, пришёл в уныние – растительность образовывала сплошную стену, вид которой навевал мысль о целесообразности в следующую вылазку в лес прихватить с собой бульдозер. Я двинулся в путь, держа направление на голубые лоскуты неба.

Я предвкушал удовольствие от ночного бдения над чертежами, по которым намереваюсь провести перепланировку сарайчика, приспособив одну комнатушку под кухню, вторую, побольше – под кабинет. Может, удастся выгородить что-то вроде спаленки – не могу уснуть, глядя на мольберт. Наверное, это странно – делать чертежи ради того, чтобы развалить одну перегородку и смастерить парочку других, и мне кажется, я просто затягиваю с перепланировкой, мотивируя невозможность начинать работу отсутствием плана. Признаться, уже кучу бумаги изрисовал, выпив при этом море кофе, запас которого, кстати, подходит к концу, и выкурив километр сигарет, и несколько пачек в ящике заставляют задаться вопросом, не выращивает кто из местных самосад. По крайней мере, дед Панкрат дымил самокрутками, набитыми чем-то уж очень вонючим. Очевидно, придётся начинать вести здоровый образ жизни. Если проект таки реализую, непременно повешу на стенке кабинета портрет розового куста, навеявшего на меня сонм завораживающих ощущений.

Ноги выделывали коленца, перешагивая распластанные по земле корни берез да осин. Шея мерно сгибалась-разгибалась и качалась из стороны в сторону, уклоняя голову от ветвей да суков. И хоть телу прогулка не доставила никакого удовольствия, душа блаженствовала. Благодать, да и только.

А потом, как-то вдруг, обнаружил себя продирающимся в самую чащобу, мрачную и, казалось, неприступную для всякого существа крупнее белки. Я замер на месте – в голове набатом отдавался стук сердца.

Растерялся. Стал вертеть во все стороны головою и топтать ногами круг. Аукал, запрокинув голову и приставив ладони ко рту импровизированным рупором. Гукал и угукал, будто сов на помощь призывал, а не благодатненцев. Прислушался – едва шуршащая листвою тишь.

Старик сидел на пне и не обращал на меня никакого внимания – должно быть, ожидал, пока мне настохорошеет орать. Ну, я и перестал. Да я, по правде, едва в штаны не наложил, в равной степени как от радости, так и с перепугу. В голове всё ещё звенело от собственного ора, и теперь затрудняюсь сказать, хихикал ли старик или же мне показалось.

Дедок был совершенно мухоморный – такой мультипликационно-колоритный, что казалось подозрительным, почему это на его седенькой головке с бледной плешкой нет огромной красной шляпы с разбросанными по ней белыми пятнами.

_ Папаша, ты не из Благодати? Что-то я там тебя не встречал,– я старался говорить со сдерживаемой угрозой (в сознании всплыла вдруг сценка из кино, где мордоворот интересуется у Семён Семёныча насчёт спичек. А голос мой дрожал.

Дед не посчитал нужным отвечать, лишь вскинул сухощавую ручонку и простёр её в направлении трёхствольной берёзы, которая словно заигрывала с несколькими клёнами, приобнимая клёны своими ветвями в ответ на их развязные облапывания.

Пока я разглядывал порочные деревья, дед словно сквозь землю провалился. Пожав плечами, развязной походкой человека, которого в этой жизни уже ничто не удивляет, я направился к флиртующим деревьям. Под ноги мне упала нераскрывшаяся еловая шишка. И покатилась, перескакивая через мелкие препятствия и огибая те, что покрупнее. Я пошёл за нею не столько в уверенности, что выберусь из леса при помощи столь странного проводника, сколько из желания набить морду тому, кто спрятался где-нибудь поблизости и тянет за верёвочку, к которой шишка привязана.

Шишка ткнулась рыльцем в корень полувывороченного здоровенного пня, давшего несколько хилых побегов – дубовые листочки гнули прутики к земле так, словно были чугунными. Ага, подумал я со злорадством. Обежал пень кругом – никого. Сел на коврик мха и почесал затылок.

Из трещин коры пня выглянуло что-то желтовато-бурое, как глаз пропойцы. Кора осыпалась под натиском этого, и я отодвинулся немного – упершись спиной в бугристый ствол какого-то дерева, всё сучил ногами с энтузиазмом землеройки. То, что было дальше, походило на кадры из телепередачи, ну, те, где в течение минуты показывают полный жизненный цикл какой-нибудь букашки. Сначала появилась сморщенная, как сушеная слива, уродливая шляпка удлиненной, неправильно цилиндрической формы. Она едва заметно вздрагивала, будто в напряжении.

И выстрелила.

Я взблеял, как старый отцовский козёл Гнида, доставшийся в наследство вместе с домом и кошкой. Я принялся окапываться – ноги рыли что-то вроде капонира. Шляпка гриба вибрировала сантиметрах в пятнадцати от ствола на пористой, губчатой ножке.

Я таращился на это кошмарное чудо природы, а ноги всё рыли, и корни им были нипочём. Я лихорадочно колупался в обрывках памяти детства, пытаясь припомнить, видел ли тогда такие грибы. Ведь, как ни ругали и сколько бы ни пороли родители, мы всё равно совершали неглубокие вылазки в лес…

Тугая струя выплеснулась мне на живот и растеклась по рубашке зловонным пятном. Я вскочил на трясущиеся ноги и принялся срывать сорочку и сдирать вместе с нею ощущение невероятной гадливости. Я сходил сума, чувствуя себя словно изнасилованным. Сознание мерцало, и сквозь колышущиеся его всполохи мне как-то удалось овладеть собой. Ну, оставил на животе несколько царапин – они почти не кровоточили.

Гриб сморщился и сник. Меня вырвало.

Я выкарабкался из траншеи, и вдруг вспыхнуло в голове абсурдное, сожалеющее «Эх, не успел…». Я бежал, как угорелый, и когда вылетел на луг, на котором паслись пара коров и пара же коз под охраной седобородого Гниды, моё тело, искусанное, разорванное, раскромсанное, обессилело. Я рухнул в траву – она впилась в меня миллионами иголок, и я завопил от боли.

Не могу сказать, долго ли верещал. Однако уже наступила ночь, и как только подумал, что должно быть прохладно, по телу исполнительно побежали мурашки. Скрипнув зубами, поднялся на четвереньки. Судя по усилиям, затраченным на это простое упражнение, домой мне предстояло добираться ползком. Я завалился на бок и перекатился на спину.

Ухмылялись звёзды. Впервые пожалел, что бросил занятия в астрономическом кружке при школе – мог бы сейчас разыскивать знакомые созвездия. Однако безграмотность в этом вопросе имела и свои плюсы – я видел созвездия, о существовании которых труженики телескопа и не подозревали.

Что-то тёмное промелькнуло метрах в десяти надо мной. Баба Паня левитировала. Космы развевались по ветру языками чёрного пламени. Она опустилась на землю в паре шагов от меня, и я почувствовал дуновение пряно-ванильного ветерка, поднятого её широкой юбкой. Она опустилась на колени, правую ладонь сложила ковшиком и опустила на мою грудь дном вниз.

– Доктор, вы удивительно кстати, – пролепетал заплетающимся языком.

Она подняла меня на ноги, продемонстрировав недюжинную силу и мы, обнявшись, как счастливые молодожены, пошли к Благодати, утопая по колени в росистой траве. Я засыпал, а ноги топали, волоча моё тело домой.

Продрых три дня – по крайней мере, с отрывного календаря кто-то оторвал столько листков. Тело рвалось в бой, и я не без удовольствия позволил ему вскочить с кровати с прытью собирающегося на предрассветную рыбалку пацана.

Едва не перевернул большой, с ведро, керамический горшок. На мгновение вдруг пригрезилось, что сидит в нём тот самый розовый куст, когда же смахнул слёзы умиления – сердце вдруг подпрыгнуло к самому кадыку.

Кровохлёбка. Толстый, с моё запястье, ствол, весь в прожилках, как рука труженика. Мягкие толстые корытцеобразные листья. И сам цветок, большой бутон, утыканный по верхней окружности кривыми шипами-клыками. По бутону стекал сок – пытаясь сам себя оградить от паники, мозг идентифицировал жидкость именно так. Бутон начал раскрываться. Я предпочёл отойти от растения подальше.

Было утро, тот самый час, когда последние отблески розового ещё оказывают сопротивление напирающему белому бесцветью дня. Зрелище показалось мне утомительным, я задвинул занавески и отправился бриться. Вид зеркала меня удивил. Сообразив, что не так, сдёрнул с него покрывало.

И удивился еще сильнее.

Грудь, живот и плечи покрывали тёмные кровоподтёки навроде тех, что бывают после медицинских банок. И по окружности каждого точками располагались блестящие, словно нефтяные, капельки высохшей крови. Я медленно накрыл зеркало покрывалом и мысленно поблагодарил незнакомца, хоть попытавшегося избавить меня на некоторое время от омерзительного зрелища. Или незнакомку?

По всему выходило, надругаться над моим спящим телом, кроме Пани, было некому. Если ещё и способ глумления учитывать…

А я не осерчал. Не находил веских к тому причин – чувствовал себя на все сто, как заново родился, ни одна болячка – застарелая или вновь приобретённая – не беспокоила. Не удивлюсь, если и язва затянулась.

Всё ещё опасливо, приблизился к кровохлёбке, и мне почудилось, что мерзость сыто урчит. Содрогнувшись в отвращении, поднял тяжеленный горшок и вынес вон из дому. Зашвырнул его в топь колдобины, на моей памяти ни разу не высыхавшей, метрах в трёх от забора, и испытал сладкий экстаз, наблюдая за судорожными подёргиваниями растения, медленно погружавшегося в пузырившуюся грязь.

Следовало напиться. Запасы отцовского самогона так и молили об их истощении. Пропьянствовал полнедели.

Не ожидал полного пренебрежения к своей судьбе соседей, однако во время запоя никто меня не навещал, даже Паня.

Автолавка приезжает крайне нерегулярно, а приобрести водку в нашем СЕЛЬМАГЕ №7 нереально: выжившая из ума пенсионерка-продавщица смотрит с неодобрительным презрением и гордо заявляет, что покуда торговля в Благодати зиждется на её, продавщицы, усилиях, селянам спиртного не видать. И добавляет при этом вообще уж чушь собачью: жатва, мол, на носу, а вам бы только глотки заливать. Насколько мне известно, никто никогда в Благодати ни севом, ни жатвой не занимался – селяне работали в коровнике, на свиноферме да в небольшом курятнике, ну, был ещё цех глиняной игрушки, после разгромной статьи в областной газете закрытый – жутковатые игрушки вылеплялись пальцами местных мастериц. Да и фермы вместе с птичником давно бурьяном поросли; к длинным строениям с просевшими крышами и приближаться-то боязно – так и кажется, вот выглянет из зарослей сорняка жуткое рыло… Но продавщице до реалий дела нет – она порой распекает недовольных покупателей, не замечая, что те ожидают милости снаружи, топчась у закрытых дверей. Потом вроде как очухается и, ухмыляясь, хромает открывать. Покупатели, несколько старух, не решаются упрекнуть продавщицу, опасаясь закрытия магазина – ну кто в такую дыру сунется? – и обрыва таким образом единственной ниточки, напоминающей о существовании где-то мира нормального. Или опасаются вызвать гнев самодурствующей продавщицы – вдруг та откажется принимать яички в обмен на сахар, или за кило муки станет требовать не творог, а мёд. Магазинчик давно уж превратился в своеобразный обменный пункт, курсы валют которому задавала продавщица, и если бы не такое здесь естественное явное безумие оной, сие предприятие давно бы прогорело, а так – держится. Я этому восхищаюсь и не понимаю. Не понимаю так же, как то, почему во всём селе света нет, поскольку зимой оборвало провода, -а чинить, по-видимому, никто не собирается – а вот в магазине каждый вечер ровно в двадцать два ноль-ноль включается иллюминация. Иногда прихожу сюда вечером, сажусь на бетонные ступеньки и читаю при дрожащем люминесцентном свете старые номера «Техники – Молодёжи».

Вновь начались чьи-то ночные хождения по коридору. Я отказываюсь верить, что это дед Панкрат вернулся с лесной пасеки, где, как говорила Паня, разводит пчёл. Может, и впрямь домовой, переваривший моё недавнее подношение, вновь начинает бузить, доводя меня до бешенства и заставляя стремглав бросаться в коридор с дубиной, которая теперь постоянно хранится под кроватью, бросаться, как только заслышу приглушённое покашливание, покряхтывание и шорох как будто в лапти обутых ног.

С брезгливостью наблюдая за своими действиями как бы со стороны, налил в чашку молока, собственноручно выдоенного у соседской козы, положил сверху горелую лепешку – мои кулинарные способности не позволяют печь хлеб.

Наутро – ни молока, ни лепёшки. Грешу на кошку, только в толк никак не возьму, куда она уволокла чашку. Слышал сквозь сон чавканье и громкую возню – животина, видно, порядком оголодала.

Странно. Странно всё это. Я к тому, что ночные брожения прекратились. Я точно переселюсь в сарайчик. Может статься, благодаря его скромным по сравнению с домом размерам чувство одиночества, порождающее настораживающие слуховые галлюцинации, притупится. Я и кошку с собой прихвачу. В накарябанном отцом завещании она как-то не упоминалась, посему назову её просто – Пеструхой, как корову какую.»

7

Иван сонно заворочался на набитом травой тюфяке, покрывавшем дощатый настил грубо сколоченного топчана. Под одной ножкой неаккуратно сработанного столярного изделия – обломок кирпича. В одном из его конусообразных углублений сидел сверчок. И монотонно трелил.

– Да заткнешь ты его, наконец! – возмутился неведомо чьей пассивности Иван, и открыл глаза.

Желтый свет керосиновой лампы падал на темную, лоснящуюся, бревенчатую стену, играя на пучках сухого мха, понатыканных меж бревен, блеклыми пляшущими оттенками оранжевого.

Возле малюсенького окна – с форточку рамы в типовой хрущевке, – сидел за столом тощий мужик, пощипывающий длинную жидковатую бороденку и сонно моргающий осовелыми от усталости глазами.

Иван мгновенно вспомнил давешние свои злоключения, и вскочил с топчана. Ноги покусывали разлохмаченные волокна самодельной циновки и, возможно, блохи – мужик то и дело заторможено почесывал гриву спутанных, грязных волос.

– Дядька, да ты ложись, – сказал Иван сконфуженно.

– Ага, спасибо, сынок. То есть, я хотел сказать, племянничек. – Мужик поднялся с расшатанного ящика и приблизился к парню, одной рукой скребя под волосами, другой поглаживая бороденку. Обут он был в натуральные лапти, а одеяние его напоминало что-то вроде перешитой военной формы. Ткань казалась ветхой, и, судя по тому, как от мужика разило, скоро тряпка и вовсе могла сгнить. Иван невольно перевел взгляд на лапти и присвистнул.

– И ты намастрячишься, – с гордостью и великодушием проговорил мужик. – Сам-то я давно уж по этому делу высшую квалификацию заработал. Привык уж к ним-то. Да ты не думай, у меня и сапоги есть. Так что не одичал пока, – добавил он с поспешностью. И, с восхищением: – Пар сорок еще, а то и больше, считать – оно мне ни к чему. Эх, да что там…

– Счастливый человек, – проворчал себе под нос Иван.

– А меня Петром зовут, ну, или Панкратом, по-разному. А тебя, извиняюсь, не расслышал? – мужик щербато улыбнулся и протянул руку. И тут Иван с изумлением обнаружил, что этот Петр – Панкрат скорее дед, чем мужик, лет так семидесяти, да к тому же еще и с приличным гаком. Морщины, как у сорокалетнего, а глаза мутные, сероватые, с желтыми прожилками, блеклые, растерянные, как у очкарика. От старика-мужика, от этого Петропанкрата, несло, как из обезянника, но Иван нашел в себе силы внешне не проявлять гадливости.

– Иван я, – буркнул он. Подташнивало.

– Бредил ты, – произнес Панкрат, вздохнув.

– Знать, не бывать мне разведчиком. Дед, как отсюда вообще выбраться? Чего-то я заблукал малость.

– А зачем? – задал Петр – Панкрат простой и идиотский в данной ситуации вопрос.

– Не век же мне по лесу околачиваться. Меня девушка ждет.

– Век – не век, а я вот тут годков двадцать.

– Не, чё-т ты не то замолаживаешь.

– Ну, раньше-то, бывало, заходил в село за табаком, там, за маслом тем же, а теперь там и магазина-то нет, и сволочи эти сельские мне хуже редьки. Они меня, по совести говоря, и турнули из Благодати. Так что из Елани и не выхожу почти – так, на охоту разве что. А вон как вышло – вместо косого на шапку на тебя набрел. Так что завтра с утречка в Елань и потопаем. А как начальство приедет, так и разберемся, что с тобой дальше-то делать. А я что – человек маленький.

– Какая, на хрен, Елань? О чем вообще ты вот сейчас лопочешь?

– Лопо-о-очешь! – протянул Петропанкрат с неприязнью. – Молокосос, а туда же…

– Ладно тебе, старый. Чего выкобенился? Я ж по-русски говорю: спасибо за заботу и все такое, а теперь колись, что тут за херня происходит и как мне из нее выкарабкаться, и я умотаю, прежде, чем ты перекрестишься.

– Тебя бы к Первому, да на разнос.

– Это что еще за птица? Председатель ваш? А говорят, умерла деревня.

– Какой там председатель! Чего ты дурака ломаешь? Я ж говорю: Первый. Первый он и есть. Ладно, большего пока не скажу. Доберемся, а там тебе уж все расскажут и, ежели все нормально, поводыря даже дадут, если ты такой вот гордый да гонористый блудишь по лесу, как телок тупой.

– Прям кино какое-то. – Иван чувствовал себя закипающим чайником. Старый хрыч натурально гнал. Он напоминал всех этих горластых пенсионеров сразу. Таким только дай глотку подрать да поколотить себя в хилую грудь. А есть ведь некоторые молодые, которым наплевать на уважительное отношение к старперам, ведущим себя откровенно хамски.