Текст книги "Благодать (СИ)"

Автор книги: Алексей Титов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 1 (всего у книги 19 страниц)

Пролог

1

Коротко взрыкнув, проклятущая псина вновь завела свою полную тягучей тоски песнь. И не стоило щуриться на подсвеченный желтоватым огоньком масляной коптилки циферблат настенных часов «Молния» и глядеть в оконце с тем, чтобы удостовериться в очевидности двух обыденных фактов: во-первых, собака взвыла ровно в двадцать два ноль-ноль, ну, а во-вторых, над центром погрузившегося в ночь села разлилось едва уловимо подрагивающее голубовато-фиолетовое свечение.

И всё же Марина Фёдоровна, в душе костеря себя за слабоволие, скосила взгляд на часы, затем перевела его на окошко. Всё, как всегда: минутная стрелка «Молнии» замерла в вертикальном положении, рассекши вдоль тучный торс Олимпийского Миши, а часовая пересекла дружелюбную мордаху на манер пиратской повязки и упёрлась в римскую Х. Свечение тоже не подвело, и отчётливо на его фоне выделявшиеся контуры заброшенных домов казались тенями спящего стада. Марина Фёдоровна смежила веки, поросшие гроздями мелких папиллом, и задремала.

Тональность воя изменилась, вдруг животное вроде как поперхнулось, и затявкало униженно. Марина Фёдоровна с кряхтением перевернулась на другой бок – правое ухо слышало получше. Псина, истошно взвизгнув, заткнулась. И взвыла, с куда горшим отчаянием, чем прежде.

Собака давала еженощные концерты года, пожалуй, четыре, оглашая безмолвие окрестностей сразу, как только огромные стёкла витрин давно закрытого и опечатанного магазина озарялись изнутри светом люминесцентных ламп, а над бетонным козырьком входа вспыхивали и принимались непоследовательно перемигиваться полуметровые буквы, набранные гнутыми фиолетовыми неоновыми трубками:

СЕЛЬМАГ 7.

Поначалу собачьи стенания казались столь же зловещими, как сам факт самостоятельного включения освещения магазина, но если причину воя животного селяне усматривали в бесхозности оного, то над загадкой сельмага бился, но так и не мог разрешить даже общепризнанный эксперт по части паранормального – Александр Иванович Копыльченко, бывший завхоз в местной восьмилетке, развалины которой ныне стали пристанищем прайду одичавших кошек. Версии Копыльченко в основной своей массе базировались на обвинении в безалаберности стройбатовцев, наверняка что-то там напортачивших в электропроводке. Доводы бывшего завхоза внимательно выслушивались на малолюдных сельских сходах, и жестоко разрушались приведением одного единственного, каковой Копыльченко при построении своих теорий обычно не учитывал: нелепо обвинять военных строителей в халатности, коль здание магазина – единственное в селе строение, не обесточенное в ту предновогоднюю ночь, когда провода ЛЭП, не выдержав массы налипшего мокрого снега, оборвались в пяти сотнях метров от околицы. Александр Иванович скисал, сникал, и, обиженно дуя обезображенные в малолетстве ещё губы, теперь похожие на гнездо упитанных пиявок, отправлялся в свою холостяцкую берлогу на отшибе.

Особо настырные благодатненцы порывались взломать железные двупольные двери магазина, да не вышло из затеи ничего; та же история с витринами – не бьются, и всё тут. Копыльченко высказывал мнение, что сельмаг, мол, и не магазин никакой вовсе, а так, прикрытие, камуфляж секретного объекта, вот и освещается по ночам с умыслом. Чтоб враги не подобрались, а свои не растащили ничего. Версия селянам приглянулась – приятно было осознавать себя хоть чуточку причастными к делам военных, не появлявшихся в селе уж сколько лет. Что до собачьего воя – к нему довольно скоро привыкли, и он стал столь же естественным элементом звукового фона ночи, как стрекот кузнечиков, всплески воды в Выше, шорох листвы да скрежет ветвей леса, окружавшего Благодать с обширным лугом широкой подковой, концы которой упирались в бечевник реки.

2

Марина Фёдоровна закашлялась – в живот словно шомпол вонзили. Из глаз старухи брызнули слёзы.

Коза наверняка подохла – Марина Фёдоровна не выходила из дому несколько дней, а в сарае, в котором она заперла тупое животное, в поисках которого полдня мокла под ледяным дождём, не было никакого корма. Ну, разве что Белянка в отсутствие старухи набивала ненасытное брюхо щепками гнилого сруба своего изолятора временного содержания. За полгода узнав капризный нрав козы и её щепетильность в вопросе выбора еды, Марина Фёдоровна сильно сомневалась в верности последнего предположения. Старуха заплакала, и не столько из жалости, сколько из чувства стыда – животное-то она взяла на временное содержание в ожидании приезда родственников Петеньки Космина, Царствие ему небесное, которые захотят вступить во владение имуществом покойного. По крайней мере, она думала, что захотят – кому ж лишнее добро помешает-то. Письмо она ещё в начале зимы отправила – а вон уж лето на дворе. Почтальонша Нинка сказала ещё тогда: всё, мол, наездилась к вам, теперь уж только раз в месяц и ждите, с пенсиями; только куда, мол, тратить будете – ума не приложу… Может, и не приедет никто. Внезапно Марина Фёдоровна испытала жуткую обиду – уж лучше б заколола тварь да мяса навялила, как поступили остальные, кому выпало доглядывать Петькин скот: седую корову Белуху, козла Беломора да пару безымянных овец. Была кошка ещё, да запропастилась куда-то – то ли в лес подалась, то ли в развалины школы, к одичавшим сородичам.

Вновь навалился кашель. Старуха свесилась с кровати и сплюнула мокроту в тёмный медный таз, раньше предназначавшийся для варки варенья, а теперь вот на то только и оказавшийся пригодным, чтобы принимать в себя исторгаемую хозяйкой слизь. Старуха с трудом всползла обратно, на смятую, влажную постель, и опять зашлась в клокочущем, гулком кашле. Судорога резанула живот, и больная заметалась по пахнущей прелью простыни, повизгивая от боли. Вскоре она затихла, провалившись в забытье. Сухонькое, тёмное, словно мумия, тельце то и дело вздрагивало, из уголков рта толчками выплёскивались хлопья желтоватой пены, и застывали в складках морщин, как апрельский снег в бороздах оврагов.

Скатанный из тряпицы фитилёк коптилки догорел и, прощально моргнув, потух, испустив тоненькую струйку черной копоти – словно душа его отлетела. Струйка эволюционировала до бесформенного облачка, да и то вскоре растворилось в мертвенном свечении, проникавшем в комнату сквозь окошко, стекло форточки которого заменял кусок расслоившейся фанеры.

Ослепительная вспышка, сопровождавшаяся раскатистым отдалённым грохотом, перешедшим в сонными волнами затухающий треск, озарила старушечье тельце и убогую обстановку спаленки, и сгинула во мраке и тиши. С отчётливым дзеннннь пружина настенных часов «Молния» выскочила из гнезда и, мгновенно распрямившись, ударилась в защитный кожух механизма.

3

Однако, – первое, что пришло на ум при взгляде на часы. Она и в молодости не засыпалась чуть не до обеда, что уж говорить о теперешних временах, когда потребность во сне пугающе регрессирует. Что ж, пора приниматься за хозяйство. Вслед за этой мыслью пришло изумление – вчера она и думать не хотела ни о чём подобном. Она помнила, что ей было плохо и больно, потом пришёл сон – или что это было, неважно, важно то, что она ощущала свое состояние именно как сон, и ей виделось что-то, и тоже неважно что, главное – именно видения, поскольку последние лет десять она видела снов не больше, чем полено.

Старуха оглядела комнату: протереть пыль да заменить салфетки под иконами на те, что посвежее? Да и таз…

Она свесила с кровати ноги и, шевеля пальцами, попыталась нащупать дырявые вязаные тапочки. В пределах досягаемости таковых не оказалось. Старуха широко зевнула, слезла с кровати и прошлёпала до коврика с оленями босиком, ступнями ощущая прохладу половиц и предвкушая удовольствие от ежеутреннего ритуала. И замерла: не тикают! Она недоверчиво глядела на «Молнию», висящую на хромированной цепочке, будто часы были одушевлённым существом, жестоко разыгрывавшим несчастную старую женщину. Марина Фёдоровна прислушалась. Ну да, она глуховата, но ведь это не мешает ей внимать жужжанию мух и хрипам в собственной груди. Стоят часы. Странно, учитывая, что завод-то недельный, а крутит она неудобный «барашек» каждый день. Не могла же она неделю проваляться…

Она вцепилась пальцами в ручку завода. И принялась вращать её, всё быстрее и быстрее, будто пугающая лёгкость могла смениться сопротивлением усилию. Крики, доносившиеся с улицы, заставили старуху прекратить бестолковое терзание механизма – часы ткнулись в коврик и качнулись пару раз на цепочке. Внутри позвякивала, перекатываясь, пружина.

Зрелище было кошмарным. Галка Феклистова и в былые времена настолько не блистала красотой, что не очень-то и разборчивые местные парни при виде её шарахались в стороны с ничуть не наигранным свят-свят-свят, с годами же лицо её и тело стали ещё безобразнее. Она походила на скрюченную, изломанную, жуткими узлами завязанную корягу. Коряга бежала.

Она стелилась над улицей, поросшей хилыми бодыльями бурьяна. Её космы болтались грязными жгутами, которые, казалось, способны перебить, повыворачивать кости, выпирающие из-под нелепых бугристых нагромождений рыхлой плоти. Чудовище мчалось, как показалось Марине Фёдоровне, прямо на неё – старуха попятилась, едва не упав, запнувшись о ступень крыльца. За Галкой, прихрамывая, бежал Копыльченко, одной рукой придерживающий оправу очков с перемотанной черной изолентой перемычкой другой же размахивающий так, словно от комаров отбивался.

– Начинается! – заорал бывший завхоз, и Марина Фёдоровна медленно сползла спиной по срубу своего дома, крестясь и ощущая сердце прыгающим вверх-вниз по пищеводу зверьком. Губы Копыльченко расплылись, разметались отвратительной бахромой и запунцовели. Он что-то возбужденно бубнил, и лохмотья губ взлетали и опадали, и слюна вылетала изо рта взвесью мелких капелек. Старуха закрыла глаза и сглотнула, подавляя тошноту.

Грибы. Её глаза широко распахнулись, и тут же сузились в подозревающие щелочки. Она с невероятным для её возраста проворством поднялась. В коленках хрустнуло, и боль заставила её вскрикнуть. В другой день она пошла бы в дом и, прилегши на кровать, попыталась поменьше двигаться, дабы боль, повертевшись в теле, убралась восвояси, решив, что поживиться тут особо нечем. В другой – да, но не сегодня. В груди заклокотало, и старуха прокашлялась, сплёвывая на растрескавшиеся ступеньки крыльца.

Оглядев обозримые окрестности и прикинув, где вероятнее всего найти грибницу, отправилась на заброшенную пасеку. Далековато, конечно, да и страшно, однако там наверняка не встретит конкурентов. Каждый следующий шаг давался легче предыдущего, и Марина Фёдоровна ухмыльнулась мысли, что торопится, как на свидание. В некотором смысле так оно и было. Она быстро зашагала вдоль пустых домов – из-под босых ног разлетались брызги пыли, на лету развеивающиеся и, клубясь, опускающиеся на покрытую трещинами землю.

Холодало и сумрачнело. Она вскинула голову к небу. Будет дождь. Она чувствовала себя лучше и лучше, и поднявшийся ветерок не досаждал старым костям. Марина Фёдоровна заприметила россыпь пупырчатых шляпок, и опрометью бросилась к ним, воровато озираясь по сторонам и недоверчиво улыбаясь удаче. Мелькнула, было, мысль поделиться с соседями, но старуха не дала ей развиться. Она хихикнула и рухнула на колени, глядя на грибы с вожделением. Не опоздала – грибы не успели сморщиться, выплеснув перед этим свою жижицу. Голова закружилась от ощущения удачи, и Марина Фёдоровна улеглась на траву, раскинув руки в стороны и глядя на небо с вызовом распутницы.

Глава I

Глава I

1

Катя. Екатерина Тимофеевна. Екатерина Тимофеевна Горбунова. Кошмар. Имя ещё ничего – надменное такое, монархически-величавое, имперски-гордое. Отчество неплохое – народное, кондовое, тёплое, домашнее, уютное. Фамилия вот подкачала, но тоже не худший вариант, и имей она какого известного однофамильца, биографы оного обязательно сочинили бы на этот счёт романтическую историю: допустим, о несчастном горбуне и втрескавшейся в него боярской дочке, каковая супротив воли отца взяла да и поселилась в доме у калеки, и наплодила странная парочка потомков, кои и продолжили род убогого. Так что составляющие ФИО компоненты по раздельности были не лишены приятности, а то и благозвучия, будучи же собранными вместе составляли сочетание какофоническое. Это нагромождение звуков резало слух, как Катина внешность – взгляд. Ей мнилось, что все только тем и занимаются, что таращатся на прыщавую толстуху, а смех прохожих или обрывок разговора их же так и вовсе ввергал в отчаяние. И она торопилась домой, чтобы, запершись на оба замка в своей однушке, тотчас набрать номер родителей и осыпать поднявшую трубку маму упреками в том духе, что уж лучше бы родительница аборт сделала, чем самим рождением уродины обрекла ту на существование парии.

Она швырнула на тумбочку батон, сбросила на пол парус плаща, кинула поверх блузку, пошитую будто по лекалам туристической палатки, и джинсы такого размера, что стандартные накладные карманы казались на них мелкими декоративными элементами. Взяла телефон и отправилась в ванную, соображая, сейчас поговорить с мамой или заскочить после работы – вид перепуганной и виноватой родительницы доставлял ей одно из немногих удовольствий. Она включила воду, не без опаски присела на краешек ванны, набрала номер. А после пяти долгих гудков нажала кнопку отбоя – пусть мама помучится, гадая, что дочь припасла на этот раз.

Девушка влезла в ванну, с трудом перебравшись через бортик и проклиная сантехников, водрузивших корыто на высоту столь же труднодостижимую, сколь издевательскую. Она их выгнала за перемигивания, которыми они явно старались дать друг другу понять, что толстозадая хозяйка здорово намучится. Обматерили её и ушли, так что раковину и унитаз ставили другие, и хоть растянулось у новых сантехников это на неделю, в течение которой они выжрали с ящик водки, и хоть раковина в результате их стараний оказалась перекошенной, а унитаз подтекал, девушка всё ж заплатила им вдвойне. За то, что не подсмеивались. Или не в состоянии были.

Обмакнувшись махровым полотенцем, которое запросто могло накрыть малолитражку, Катя поспешила к зеркалу в прихожей. Хоть после проведения ремонта старое трюмо следовало бы выбросить на помойку, девушка не стала расставаться с рухлядью, непрестанно убеждая себя в том, что хочет сохранить семейную реликвию, а не потому, что не нашла другого, способного целиком отразить её тушу. Багровое после растирания мочалкой, тело выглядело безобразнее, чем накануне, и Катя безо всякого веселья подумала, что недалёк тот час, когда при виде своей зазеркальной сестрицы она рухнет без чувств. Собственно, этим утром она была, как говорится, на подходе. Она швырнула первую попавшуюся под руку баночку с кремом в зеркало, если в чем и виноватое, так разве что в неумении льстить.

2

На работу явилась запыхавшейся и зареванной, и Серж не преминул удивиться в своей издевательской манере:

– Ну откуда в тебе, такой субтильной, столько жидкости? – и откинулся на крякнувшую спинку кресла в полном бессилии перед разрешением сей загадки природы.

– Без тебя тошно, – сказала она и хлопнула его по затылку ладошкой.

– Руки-то не особо распускай. – Серж посмотрел на неё с выражением барской снисходительности на роже, что бесило не меньше его однотипных реплик.

Она направилась в хранилище. Ну вот, с утра пораньше – настоящий дископад. Мебельщики сварганили полки так, что не свалить с них десяток-другой компактов не представлялось возможным. По крайней мере, для неё.

– Я б помог, да сама понимаешь, не пролезу, – возник в дверном проёме за её спиной Серж, и поспешно ретировался, стоило ей бросить на него взгляд. Выглянув из-за угла, недовольно проговорил: – Надо шефу сказать, пусть этот твой хлам выбросят. Я тебе сам внешний жесткий подарю, если тебя общие не устраивают.

Набрав стопку дисков, Катя поспешила в студию – до эфира оставалась пара минут, а ещё следовало посмотреть, нет ли заказов на озвучку

3

Попала она на радио благодаря подруге.

Сидела как-то дома, тоскуя над очередным томом романа о похождениях куртизанки и размышляя, что испытывает автор, в начале каждого романа ожидаемо обласкивающий героиню, а в конце окунающий её в грязь по самые уши. После первого тома Луизу было жалко, что говорить об этом, восьмом, когда Катя с куртизанкой почти породнились… Вот она и плакала потихоньку, читая и поглядывая на экран телевизора, где кипели страсти латиноамериканские. Плакала, читала, смотрела и жевала булочку.

Она не придала значения трели звонка – к ней давно никто не приходил, а родители своим приятелям сами были в состоянии открыть. Катя вновь окунулась в чтение, и тут в комнату входит мама и, теребя уголок промасленного передника, говорит так смущенно-удивленно:

– Гости к тебе, Катенька.

– А? – Кате не сразу удалось вынырнуть в реальность, посему гостей она встретила взглядом скорее осовелым, нежели заинтересованным.

– Ясно, – Люба понимающе кивнула, высвобождая из Катиных пальцев книжку в мягкой обложке. – Это она любит… – т погладила Катины влажные кудряшки с ласковой заботой кинолога.

– Люб, ты чего? – Катины чувства разрывались между радостью по поводу прихода подруги и озабоченностью причинами собственно прихода. На мужика она и внимания не обратила – очередной хахаль, и не стоит загружать мозг его портретом.

– Вот, в гости решили заскочить. Но можем уйти, – Люба замялась и посмотрела на мужика, как бы спрашивая: может, и впрямь пойдём.

– Нет, что вы, – озаботилась Катя. – Присаживайтесь вот в кресла, а я пробью пока чего перекусить, там тортик был, в холодильнике, ты же помнишь, как моя мама печет, сколько мы их в школу перетаскали на домоводство, выдавая за свои, слушай, так давно всё это было, аж не верится, а где ты сейчас, нет, можешь не отвечать, просто интересно, а что за молодой человек, уж не муж ли, а то…

– Ка-а-а-ать, – взмолилась Люба.

Катя вскочила и заметалась по комнате, будто позабыв, где находится холодильник и ищет теперь исключительно по запаху, распространяемому ветром, который сама же и подняла – парусность её тела позволяла это сделать с лёгкостью.

– Да успокойся ты, – сказала Люба, уголок её рта дернулся брезгливо. Она уютно раскинулась в объятьях развалившегося в кресле кавалера. – Мы на минутку. Филя работу хочет предложить. Ведь хочешь? – пхнула мужика локотком, и тот что-то промычал.

Катя оцепенела. Вопрос о поиске работы возникал с регулярностью повышения цен, семья существовала лишь пенсией матери да невеликими доходами отца, остающимися от выплат по кредиту за тачку, на которой таксовал. Глядя на катастрофически быстро стареющего – и спивающегося – мужа, мама вздыхала горестно и констатировала: пора тебе, Катенька, искать работу, пока отца в могилу не загнали. Вообще Катя полагала, что дочь имеет полное право находиться на иждивении родителей, по крайней мере, до тех пор, пока замуж не выйдет. Однако мама придерживалась на сей счёт иного мнения, ну, или просто сомневалась, что свадебные хлопоты озаботят её в обозримом будущем.

– Очень хочу, – вывел Катю из ступора голос Филиппа. Он хлопнул Любу по попке: – Ну ка… – Люба хмыкнула и встала, потянувшись с грацией разорительницы семейных гнёзд.

– А что за работа?

– Уж по крайней мере не в пивной палатке торговать, – ответил Филипп с обидой в голосе, хоть Катя считала свой вопрос вполне правомерным. Она смутилась, опустила глаза и принялась изучать большой палец ноги, некстати высунувшийся из дырки в вязаном носке, как любопытный крысенок. Попыталась заставить крысенка скрыться – тот застрял прочно, ей даже показалось, синеть начал…

– Ну, где ты витаешь? – Люба щелкнула пальцами перед ее лицом.

– Я согласна, – сказала Катя, и ей показалось, что она уже это говорила, и она теперь тщилась припомнить, было ли это в действительности или мысль закралась благодаря сомнению и неуверенности.

– Обмоем? – Филя выудил из внутреннего кармана полупальто три малюсенькие бутылочки с водкой. – Из горла и без тостов. Чтоб не сглазить.

– Да она и на выпускном-то ни капли в рот не взяла, – проговорила Люба с сомнением и посмотрела на Катю в упор: или, мол, ошибаюсь?

– По такому случаю я, кажется, и от самогона бы не отказалась, – сказала Катя и осеклась под сочувствующим взглядом Филиппа.

– Кать, всё получится, – бросила Люба на прощание. Кивнул Филипп. И они ушли, влюбленная парочка – ей двадцать пять, ему под сороковник. И до Кати постепенно стало доходить, что поле предстоящей деятельности для нее – полнейшая загадка. Она то и дело хватала трубку, и не решалась позвонить, опасаясь узнать, что стала объектом очередного глумливого розыгрыша. Разболелась голова, и она прилегла на диван.

Она извивалась вокруг хромированного шеста под счастливое, похотливое, восторженное улюлюканье разгоряченных спиртным и зрелищем, и сама чувствовала невероятное возбуждение, такое мощное, что начала опасаться позора, однако решила, что вид стриптизерши, корчащейся в совершенно натуральном, не наигранном экстазе оргазма, добавит пару лишних мегаватт общей наэлектризованности её сексуальностью, а это совсем неплохо в свете предстоящего продления контракта, поскольку можно будет оговаривать совсем другую сумму, и она уже сползала вниз, содрогаясь, захлёбываясь стонами, когда такой великолепный финал свёлся к обыкновенному дешевому кривлянию стараниями идиота с будильником, идиота, всеми манерами и даже голосом подражавшего Катиной маме в минуты нетерпения; он размахивал железным механическим чудовищем и тыкал пальцем с педерастически накрашенным ногтем в циферблат, верхнее полукружие которого вместо цифр было украшено словом ФИЛИПП; потом недоумок с будильником, всё ещё трезвонящим, пробрался сквозь толпу к ней, и заорал прямо в ухо: – Да просыпайся…

…же ты, наконец. И чего это ты так стонала? Что ли заболела? – спросила мама и вышла, не удосужившись выслушать ответ.

Не каждая красавица соберется за полчаса, хоть ей и не приходится прилагать сколь-либо серьезных усилий к тому, чтобы выглядеть достойно. Чего уж говорить о Кате, которая каждое утро совершала невозможное, придавая своей внешности какое-то подобие среднестатистической усредненности. Тем не менее, она успела как раз вовремя – выскочила на улицу как раз в тот момент, когда у подъезда, чиркнув дисками по бордюру, остановился красный «гольф». С тихим скребущим звуком опустилось тонированное стекло, и перегнувшийся через пассажирское сиденье Филипп, широко зевнув, поинтересовался, не передумала ли она. Конечно, нет, ответила она и открыла дверцу, отметив, что Филипп и не пытался ей в этом помочь.

Здание этого проектного института получило прозвище Обелиск, как казалось Кате, не столько благодаря острословию народа, сколько стараниями самих сотрудников института, решивших поименовать подобным образом место работы для краткости, ну, и чтобы всякие любопытствующие не задавали дурацкий вопрос: а как эта мутотень расшифровывается? – табличка под козырьком главного входа была украшена аббревиатурой настолько же незапоминабельной, насколько нечитаемой. И Катя застыла, шевеля губами и хмуря брови, и торчала бы так битый час, если бы не угадавший причину её замешательства Филипп, увлекший девушку за собой, в кондиционированную прохладу вестибюля, со словами: И не пытайся. Сам сколько раз пробовал – без толку.

Они шли все дальше и выше, кружили по переплетениям серых коридоров, проходили сквозь холлы, полные табачного дыма и выпускавших его сотрудников, заглядывали в кабинеты, где Филипп кого-то приветствовал, останавливались перед охранниками, непонятно что стерегущими, пили пару раз кофе, сварганенный автоматами.

Это было нудное путешествие, и Катя здорово пожалела, что не надела растоптанные кроссовки – в туфлях противно чавкало, ступни елозили по влажным стелькам, и резь в ногах буквально вопила, что Катя натерла не одну мозоль. Безусловно, большинство лопнуло, но осознание этого как-то не успокаивало и боль в ногах не притупляло. А просить пощады она всё не решалась. Она просто стала подыскивать местечко, наиболее перспективное с точки зрения беглянки: уголок какой тёмный, лестница запасная, или, там, пространственно-временной портал, на худой конец…

И чуть нос не расквасила о черную металлическую дверь под плавным изгибом лестницы. Такая дверь может вести только в кладовку, решила Катя, и разрыдалась: пройти столько мучений для того только, чтобы узнать, что при всех твоих умениях, заслугах и желаниях кабинетом отныне будет кладовка, а орудиями труда – ведро со шваброй.

На двери синела криво наклеенная полоска бумаги с выведенным маркером словом ШАНС. И впрямь он. Только её ли? Филипп, не обративший никакого внимания на эмоциональное состояние девушки, набрал несколько цифр на панели замка, дёрнул вниз рычажок с проушиной…

…и в Катин нос ударила смесь ароматов раскаленного метала и пластика, цветочного освежителя воздуха, косметики и сигаретного дыма; уши заложило от чудовищно низких басов – впрочем, музыка сразу стихла до уровня вполне терпимого. Ярко накрашенная девушка выронила сигарету, так, как это делают школьники при виде директора – не то чтобы из уважения, скорее чисто рефлекторно.

– Курим, Светик? – Филипп подтолкнул Катю вперёд. – Это Света, наша реклама, в смысле – рекламный отдел, в студии Серый. Слыхала, наверное. Небось, полгорода усаживает деток во время его эфиров: послушай, мол, папу. Кобелина. Ладно, познакомитесь ещё. А Это, Светик, наш новый голос. Катя. Хотя имя бы… – Филипп покрутил в воздухе пальцами. – Имя придётся изменить. Ну, псевдоним подберём… Кать, ты подумай. Так, вы тут её не обижайте

– Да-а-а, это будет затруднительно, – Светик рассматривала её с ног до головы всё время монолога Филиппа.

– Так, ты это прекращай, – Филипп повысил голос. – Возомнила себя черт-те кем. Да сейчас таких рекламных менеджеров – только свистни. Кстати, что там с роликом Пентюхова?

Светик растерянно захлопала глазами, руки затеребили штаны широкого кроя. И бросилась к Кате, почувствовавшей головокружение и начавшей медленно оседать, заваливаясь на бок и хватаясь за хлипкую прозрачную пластиковую дверцу на несерьезных петельках. За дверцей гудели и помигивали огоньками три здоровенных агрегата, назначение которых представлялось туманным.

4

Теперь она вспоминала этапы преображения Катьки Баклажана в загадочную Лизу Блестящую, принимая произошедшее то за дивный сон, который не желает покидать никогда, то за удушливый кошмар, вырваться из которого тщится уж много лет.

Микрофон совершил чудо – десятки поклонников трогали, умиляли, изводили, оскорбляли то романтически-красивыми, то прямолинейно-безыскусными признаниями и предложениями. В самом деле, рассуждали некоторые, чего распитюкивать, когда, по крайней мере, одной из сторон всё ясно. Ну, ты это… может, типа… посидим где, поговорим про всё, а то, прикинь, шняга какая: я-то пацан путёвый, а эти овцы дурры какие-то, не врубаются, что и мне надо, чтоб всё путём было, ну, как у людей, по уму чтоб…

Вот уж никогда не могла подумать, что сможет зарабатывать голосом – как деньги, так и неуёмный восторг слушателей.

В голосе её подкупала искренность. В его интонациях так и слышалось: хочу тебя. Каждый мог почувствовать себя желанным. Да большинство ими и являлось.

Она поплакала немного, и получила несколько гневно красных сообщений на монитор, смысл которых сводился к тому, что пора, мол, перестать халявить и начать, наконец, отрабатывать зарплату. И она начала.

Катя уже несколько раз брызгала водой на обшитые шумопоглощающими панелями стены, но вонь становилась ещё более тошнотворной. И всё из-за Серого, единственного, кому дозволялось курить в студии. Филипп попытался было приструнить разнузданного курильщика, да тот пригрозил – то ли в шутку, то ли на полном серьезе, – провести пару эфиров в компании друзей и пива, и шеф сдался. Не связывай их деловые отношения вне радио – Серый подрабатывал на корпоративах и какие-то проценты отдавал Филиппу, – выгнал бы его взашей. И вот теперь Катя вынуждена страдать и обнаруживать всё новые признаки вырабатывающейся аллергии на застарелую табачную вонь. Вот интересно, подумала она, случись ей набраться наглости и поставить ультиматум: я или Серый с его вонючим «кэмелом» – кому шеф отдаст предпочтение: корпоративов она хоть и не проводит, но озвученные ею ролики – самые дорогие в прейскуранте услуг рекламного отдела.

– Фу, вонища же! – сморщила еврейский носик вошедшая Светик. – Вот, первый и четвёртый каждые полчаса. – И протянула флешку.

– Не поняла, – сказала Катя, ничуть не покривив душой. – А, реклама, – догадалась. – Так это ж Пашка должен…

– О, …сссподиии… – закатила Светик глаза. – Задерживается он, так что пока сама давай. – Она стала раскачиваться с носков на пятки. Специально, что ли, зная, как это угнетает и раздражает?

– Иди, ЗСД. – И демонстративно притянула к себе микрофон на гибком штативе, похожем на шланг от смесителя так, что вид его каждый раз заставлял напрячь память: краны-то позаворачивала? Нехуденькая Света грациозно выскользнула из эфирной – Катя проводила её завистливым взглядом и горестно вздохнула.

Чем больше задумываешься над тем, чем развлечь слушателя, тем хуже, натянутее выходит – они сами темы подкидывают, остается только развивать, подыгрывая. Такая легкая трепотня, ну, как с подружкой по телефону болтать, моя в это время посуду или листая журнальчик. Раковины с посудой в студии не полагалось, журнальчики после Серого вид имели истрепанный и совершенно нечитабельный… Она тут книжку в столе как-то оставила…

Катя выдвинула ящик. Мониторы на столе покачнулись. Она шарила в ящике, перемешивая, словно листву, странички из молодежных и эротических журналов, пересыпанные поломанными карандашами, затертыми игральными картами, пластиковыми крышками от минералки, ластиками и раскрашенными накладными ногтями, подранными компакт-дисками. Девушка шевелила пальцами, будто прачка, после трудового дня окунавшая руки в прохладную воду в странном желании снять усталость таким способом.

Пальцы сами впились в эту газетенку, и впоследствии Катя не единожды размышляла, отчего ей взбрело в голову искать никчемную, в общем-то, книжку в ящике именно в тот день, а не на следующий – к тому времени газету мог вытащить на свет некто менее восприимчивый и более разумный.

Любимейшая рубрика большинства читающих бесплатные газеты – знакомства. Прочитывают женатые и не то чтобы, замужние и не совсем, разведённые и намеревающиеся, счастливые и нет, влюбленные и свыкшиеся, моно– и полигамные, гетеро– и совсем-даже-наоборот-сексуальные, извращенцы и ханжи, белые и черные, вегетарианцы и мясоеды, сибариты и аскеты, халявщики и меценаты, мэры и разнорабочие. Да и Катя тоже. Она не строила иллюзий – в большинстве своём мужики, заполняющие купоны и отсылающие их потом в редакцию, являют полную противоположность образу, под которым себя подразумевают. Да и вообще… тряпки. Да разве станет нормальный мужик тратить время на переписку, когда вон в городе сколько женщин, ждущих внимания и нежности в реале?.. Да, и если ты такой весь из себя классный, отчего в свои тридцать пять «женат не был, в.п. не имею»? Настораживает, на мысли наводит, нехорошие, по большей части. И что это за мужик без «в.п.»? Не, ну без крайностей, конечно. Что плохого в том, чтобы выкурить хорошую сигарету, прополоскать горло коньячком? Другое дело – что пить и курить. Хоть ей и не приходилось выбирать, Катя не поручилась бы, что выйдет замуж за какого-нибудь любителя «палёнки» и «сигарет овальных»… Зато она позволила бы всё, ну прямо всё-всё, тому парню из рекламы «мартини». Ах, если бы она была еще и похожа на ту девушку в очках а-ля шестидесятые…