Текст книги "Том 2. Докука и балагурье"
Автор книги: Алексей Ремизов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 36 (всего у книги 45 страниц)
Лалазар
Кавказский сказ *
Посвящаю С.П. Ремизовой-Довгелло
Золотой столб *
Армянская
Жил-был старик со старухой. Изба их стояла у озера и такая древняя, давным бы давно развалилась, да большой толстый столб посередке подпирал потолок, на нем все и держалось.
Старики только Бога благодарили.
И сколько лет стоял столб, держал избу, и ничего, и вдруг заговорило.
– Я попов сын! – сказал столб.
Так сказал он в первый раз на Благовещение, потом под Пасху и в третий раз на Рождество.
– Я попов сын!
Старики не знали, что и думать. Сколько лет жили, а такого, чтобы бревно заговорило, никогда не слыхали.
И почему вдруг заговорило?
И уж пробовали старики сами со столбом заговаривать, то старик подойдет, то старуха, а то и вместе примутся риставать, но столб стоял, как стоял, поддерживал потолок да крышу.
– Должно, к беде какой! – решили старики.
И вот в Ильин день разразилась гроза с большим ливнем, и ливнем дочиста смыло все: ни бревна, ни щепинки, – пустое место, – прощай избушка! И как еще старики-то уцелели!
И пришлось им на старости лет искать себе другое место.
А стояла неподалеку старая заброшенная черная баня, баню век не топили, в ней старики и поселились.
Старик и говорит старухе:
– Пойду-ка я, Ануш, по бережку поброжу, посмотрю наш столбик: унесло его водой к попу или тут где прибило?
А тем временем попов сын старшой проезжал по берегу, увидел толстенное бревно – столб стариков, – думает себе: «на дрова годится!» – забрал к себе на телегу и повез к отцу в дом на другой конец озера.
Пришел старик к берегу. Утихло озеро, и весь берег открытый лежал. Но сколько ни ходил старик, сколько ни смотрел, след как будто и был, а столба никакого.
И вдруг увидел по следу в колдобине золото – десять золотых.
Вот чудеса! Подобрал старик золото и домой в свою баню.
И говорит старухе:
– Столба нет, а вот тебе принес что.
Старуха взглянула, да так и ахнула.
– Золото!
– Десять золотых. На-ка, посчитай.
Сосчитала старуха, верно – десять.
– Я, старуха, к попу наведаюсь, посмотрю на столб, знать, к нему попал!
И на другой же день снарядился старик.
Приходит на попов двор, а у сарая под навесом лежит столб. Узнал его старик, как не узнать, столько лет!
– Ну, так я и думал, и недаром говорил он: «Я попов сын!» – так и есть попов!
Во дворе, кто с чем, – поповы ребята по хозяйству управлялись.
Поздоровался с ними старик и говорит:
– Принесите мне, ребята, пилу.
– На что тебе, дедушка, пила?
– А вот этот столб пилить, он у нас в избе много лет стоял, избу поддерживал. Распилите его с концов, сами увидите.
Послушали старика, принесли пилу.
И как стали ребята столб пилить, пила скрып да скрып, а на землю золото.
И что же вы думаете, – полон столб золота!
– Откуда это ты узнал, дедушка?
Тут им старик рассказал, как трижды говорил столб: «Я попов сын!» – да невдомек было, к чему, – одно, что недаром.
Вышел и сам поп, а был он человек справедливый.
– Твое счастье, дедушка, бери половину.
А старик и слышать не хочет: не его столб, не ему и золотом владеть. Да и страшно: столб-то не простой.
И сколько ни уговаривали: уперся старик, и нипочем! Даже осерчал, и ушел домой.
Жалко стало попу старика, знал поп, – старик в большой нужде. Вот и придумал он, как поделиться добром: велел невесткам испечь каравай, вынуть весь мякиш и набить хлеб золотом.
От хлеба грешно отказываться, примет старик хлеб, будет и у старика золото.
Невестки постарались, и на другой день были готовы двадцать караваев. Поп понапихал в них золота, – половину всего золота, и отрядил ребят к старику.
Наложил каждый по пяти караваев в кошель и понесли.
И случись такой грех по дороге, и оставалось-то всего ничего до стариковой бани, – напали разбойники.
– Чего несете? – остановили разбойники.
Поповы ребята не сплошали.
– Несем, – говорят, – хлеб одному бедному старичку.
– Покажи!
Развязали кошель – и точно, хлеб.
Развязали другой – и там хлеб.
А были разбойники очень голодны, от хлебного-то духу еще больше засосало.
– Давайте, братцы, – говорит самый их разбойник главный, – давайте закусим хлебца! – взял каравай, разломил, а из него золото.
Ну, тут разговаривать много не стали, живо всех до одного положили, и ускакали с богатой добычей.
Настал вечер, а сыновей все нет.
Забеспокоился поп: давно бы им пора домой. А потом подумал, – верно, старик угостил их и ночевать оставил. И лег спать.
Наутро по обедне сел поп чай пить: вот придут! А их все нет. Затревожился, – не беда ли? – вышел из ворот посмотреть.
И пошел по дороге, и увидел: лежат на дороге и все четверо мертвы.
Поплакал, потужил отец, похоронил сыновей.
Не надо ему теперь и золота.
«Эх, – думал поп, – было б мне отдать старику все его золото – его столб, не случилось бы беды!»
А старик со старухой все в своей бане.
Задумали старики припрятать куда поскрытней свое золото – десять золотых – не ровён час, разбойники!
И припрятал старик.
А как-то хватились проверить, – туда-сюда, – и хоть убей, не помнит.
Так и запроторил.
«Эх, – думал старик, – было б мне отдать попу и это золото: его ведь столб, не случилось бы беды!»
А разбойники с голодухи объелись хлебом и до табора не доехали, – порастеряли золото.
Так прахом все и пошло.
Саркси-Шун *
Армянская
Знаешь, за Армянским базаром есть церковь Сурб-Саркиса? Так вот у святого Саркиса был пес – «шун», Сарки-Шун, умный такой, хороший пес, всегда при церкви находился, и все его любили и вроде как за мудреца почитали.
И однажды пропал пес. Туда-сюда, нет нигде, потом уж нашли: убит.
Убит! Очень все горевали: такой ведь умный был пес, хороший.
И положено было в память его всякий год справлять пост – неделю Саркси-Шун.
В неделю Саркси-Шун обыкновенно на ночь выставляли на двор горшок каши, и замечают: останется след лапы на камне, значит, Саркси-Шун помнит, приходил.
И всякий год постились всю неделю.
Но сколько ни старались: горшок как на ночь поставят, так не тронут до утра и остается, а следа и звания не бывало! Не вспоминал Саркси-Шун.
Или испытывал?
Или усердия не было такого, кто ж знает?
А был один парень – весельчак: где б ни показался, куда ни придет, только и слышно, – лясы да смех. И за то парня любили, и был он в дому желанный гость.
Вот к ночи говорит мать:
– Сын мой, нынче неделя Саркси-Шун, надо выставить на двор кашу: пусть Саркси-Шун придет поесть.
– Хорошо, мать, все будет.
И, как улеглась мать, взял он горшок с кашей и за дверь.
А был у него конь. Подвел он коня к каше, поднял его ногу да копыто и опустил в горшок, и остался след на камне.
То-то обрадует мать!
Поутру будит его мать:
Вставай, сын, иди, посмотри-ка: Саркси-Шун сам приходил, – его след!
И пошла молва:
– Саркси-Шун приходил, оставил след!
И повалил народ к их дому смотреть след. От калитки до приступки, где стоял горшок с кашей, и вправду виден был след.
Все смотрели, верили, и видели:
– Его след!
И была большая радость.
Помнил, значит, Саркси-Шун, не забывал их.
А парень – весельчак, еще пуще смешил и смеялся.
И еще веселее было от его смеха.
Царь Нарбек *
Армянская
Жил-был молодец, охотник, стрелок первый – Тархан.
Задумал Тархан жениться, да нет ему жены по сердцу: какую ни встретит, все не его, все не такая – и мила, да не чиста, и чиста, да не люба.
А был у Тархана волшебный конь – Раши. Оседлал он коня и поехал из города прочь.
– Живите, мне у вас не житье!
И – как поехал!
На безлюдье в лесу у старой часовни построил себе дом Тархан и стал себе жить-поживать один в лесу.
Утром с солнцем встает, умывается из лесного ручья, постоит в часовне, помолится, а потом на охоту. И весь день на охоте. Оленя ль убьет или лань, очистит – шкуру выбросит, вырежет хороший кусок и домой. А дома его никто не ждет. Даже собаки не было.
Один, да с ним конь.
И наскучила Тархану одинокая лесная жизнь.
Там, в городе, от людей никуда не денешься, а тут, в лесу, от себя не уйдешь.
Заскучал Тархан, – и не мил ему лесной ручей, старая часовня не молитвенна, и охота не в охоту, и сам суровый неизменный лес постыл.
И покинул Тархан свой лесной дом, повернул коня с родной земли на чужую сторону.
Вот заехал Тархан далеко в дальнюю деревню. У околицы стоит девица: проводила ли кого, дожидает ли?
Соскочил Тархан с коня, поздоровался.
– Что, красавица, принимаешь гостя?
Обернулась, посмотрела на него.
– У меня, – говорит, – шесть братьев и все шестеро, как ты, такие. Отведи коня в сарай, вином тебя угощу. Только не могу я быть с тобой, пока братья не вернутся.
Вечером вернулись братья и всяк с своей добычей: кто с медведем, кто с оленем, кто с лосью, кто с волком.
Увидали братья Тархана – сидит Тархан за столом, вино распивает – и прямо с расспросом: кто такой, зачем и откуда?
– Как величать тебя, брат наш седьмой?
– Я вам не брат, я с чужой стороны, Тархан.
– Кем же ты желаешь быть нам? – спросил старшой.
– А хочу я взять замуж вашу сестру.
И не думали братья, не сговаривались, ударили по рукам и в ту же ночь свадьбу сыграли.
Простилась сестра с братьями. Посадил ее Тархан к себе на коня, да только и видели.
И! как мчал их конь с чужой стороны через горы, через реки, в родную землю, где у лесной часовни тихий ручей течет и ни души кругом, один неизменный лес
* * *
Хорошо было житье в лесу на безлюдье у лесного ручья.
С солнцем вставал Тархан, шел в часовню, постоит на молитве, а потом на охоту. И весь день на охоте и только к вечеру с добычей домой. Дома встречает жена. И пока он готовит ужин, жена час-другой водит коня и, поводив, уберет и накормит. Тут и стол готов. Поджидает жену Тархан. И входит она, целует его, молятся вместе и ужинать.
Хорошо было житье в лесу у лесного ручья.
А проходил по тем местам непроходным чужой молодец, тоже охотник, так, не чета Тархану, млявый. И видит, сидит на крылечке жена Тархана. Долго стоял молодец, все глядел на жену Тархана и ушел, прошел лес, вышел к городу, в город шел, а в глазах неизменно: на крылечке жена Тархана.
Что ему делать? Отыскал он в городе старуху-ворожбуху. И рассказал старухе, как встретил и не может забыть, а кто она, чья, не может сказать.
– Как бы так, бабушка, сделать, познакомиться с ней?
– Можно, – сказала старуха, – это жена Тархана, живут на безлюдье. Это можно.
И обещала старуха: она купит товару, с коробом пойдет к тем местам непроходным, зайдет у ручья в часовню, станет молиться, ее окликнет жена Тархана, ну, и все тогда будет.
– Будьте покойны!
Дал молодец старухе на товар денег, простился и стал себе ждать-поджидать добрых вестей.
Как сказала старуха, так все и сделала. С коробом пробралась она до лесного ручья, зашла в часовню, стала молиться. Окликнула ее с крылечка жена Тархана. Вышла старуха из часовни, сбросила с плеч короб, раскрыла его, развернула товары.
– Не купите ли? – а сама так и смотрит.
Стала жена Тархана рассматривать товары.
Стала ей старуха свое выговаривать.
– Ой, какая, – говорила старуха, – день-то деньской все одна! Какая красивая, а живешь, ровно зверь, одна в лесу. Ты слыхала ли про царя Нарбека? – царь такой самый первый! Вот пойдешь за него замуж, вот тебе будет жизнь. Будешь царицей, – жена царя Нарбека! Да разве можно такой в лесу жить, и все одна. И кто твой муж? Да царь Нарбск твоего мужа схватит и, как яблоко, сдавит, только сок потечет. Вот он какой, царь Нарбек!
Молча слушала старуху жена Тархана, перебирала товары, а уж глаза где-то далеко бродили.
– А как, бабушка, устроить это дело, я хочу к царю Нарбеку!
А старухе этого-то только и надо, и рассказала старуха жене Тархана, что ей перво-наперво делать, чтобы попасть к царю Нарбеку.
– Вернется муж, – учила старуха, – а ты не выходи, ты не встречай и коня его не бери водить, а спросит, все и скажи: что, мол, ты за человек такой? и где мы живем? и разве мне такое надо?
– И я попаду к Нарбеку?
– Попадешь обязательно. Сам придет.
Взвалила старуха к себе на плечи короб и пошла, понесла от крылечка добрые вести.
Осталась одна жена Тархана и с ней дума одна: дума о царе Нарбеке.
Уж едва дождалась она вечера. Места себе не находит. Все ей постыло: и дом, и текучий лесной ручей, и часовня, и лес. Так бы с землей и сравняла. Нет, и по шейку поставь ее в золото, ни за что не останется. Едва дождалась она мужа: и увидела, а не вышла, увидела – не встретила и коня не взяла.
– Что такое? что случилось? – ничего Тархан понять не может.
С сердцем крикнула мужу:
– Обманщик! Обманул ты меня! Думала я, нет никого на белом свете сильнее и нет больше такого, как ты, и что же? Царь Нарбек лучше тебя!
– Ладно, – сказал Тархан, – я вот поеду сейчас и увидим! Будет тебе голова Нарбека.
Да как свистнет, да таким свистом, и на посвист стал его Раши, конь волшебный, – как и дня не бывало.
Вскочил Тархан на коня, крепко плетью ударил.
– Завтра же к утру в царство царя Нарбека!
Конь рванулся, только ветер свистит —
* * *
Только ветер свистит —
Только ветер —
Конь, как ветер —
И что в сутки, то в час. Ночь пролетела. Уж заря занимается.
Верный, к утру конь домчал Тархана и у дворцовых ворот Нарбека стал.
Спрыгнул с коня Тархан у дворцовых ворот, поводил коня – пар так и валит! Сам коня водит, сам кричит во весь голос, зовет Нарбека.
– Выходи, выходи, царь Нарбек, хочу с тобой драться!
А стоял у крыльца стражник, слышит, кто-то недобро кличет, заглянул, – человек какой-то чужой, – да скорее к царю.
– Какой-то человек у ворот коня водит, сам царя лает: «Хочу, говорит, драться с царем!»
– А поди и скажи ему, – сказал Нарбек, – пускай идет во дворец, выпьем вина, а потом уж, коли такая охота, будем драться. Мне все равно.
Пошел стражник к воротам, отворил ворота и передал Тархану царское слово.
– Да что ж это, – сказал Тархан, – это я-то пойду вино пить, я хочу драться! Еще пойдешь, свяжете, обманете, я живьем не дамся!
Три раза посылал Нарбек, три раза ходил от царя к Тархану стражник и всякий раз одно и то ж.
И надоело Тархану с этим вином – «иди вино пить, а потом драться!» Привязал он коня у ворот и пошел во дворец, – будь, что будет!
На крыльце встретил Тархана сам царь, поздоровался и, как гостя, ввел в свою царскую горницу.
– Что, по какому делу пожаловал? – и просит к столу.
А на столе кувшин, так и манит —
Присел Тархан к столу – ничего не поделаешь! – и рассказал все по правде, как они жили с женой в лесу на безлюдье и как хорошо они жили, и потом как жена его встретила, и как ему горько от ее неправых упреков.
Засмеялся Нарбек.
– Ну, и молод же ты, Тархан, ничего еще не понимаешь! – налил гостю вина и себе взял чарку.
Сидел Тархан за столом, пил вино, а и вправду, ничего-то не мог понять.
– Знаешь, – сказал Нарбек, – первая жена моя померла, и я женился на другой. Был я очень богат, а когда женился, стал беднеть. Много было у меня лошадей, много табунов. И кормил я лошадей кишмишом, – хорошие были кони! И вот стал я замечать, стали мои кони худеть. Позвал я конюха.
«Что, – говорю, – за причина с конями? Коли кишмиша не хватает, можно еще добавить!»
Конюх мне в ноги.
«Не вели, – говорит, – казнить, вели слово молвить!» – ну, и порассказал.
И что же оказалось! Всякую ночь ровно в полночь приходила моя жена к конюху и приказывала оседлать лошадей для себя и для матери, – моей тещи. И с конюхом всякую ночь выезжали они в лес. А в лесу разбойники жили – двенадцать разбойников, шайка, – и как раз к этим разбойникам они и приезжали. Там им встреча, там уж их ожидают – и шла гульба до третьих петухов, а потом домой. И всякий раз конюху попадало: либо кулаком, либо плетью по морде.
Я ему и говорю:
«Вот что, давай-ка мне свою одежу, и лягу я нынче в твоей каморке».
Еще с вечера обрядился я конюхом, жду полночи. И в полночь, как говорил конюх, так и вышло, пришла жена, велела лошадей оседлать. Ну, у меня загодя все было приготовлено, и сейчас же поехали, и прямо в лес к тем разбойникам. И шла гульба до третьих петухов. Пришло время домой ехать. С полпути я схватился.
«Как быть, – говорю, – я там уздечку забыл!»
«А, – говорят, – забыл!» – да по морде: то одна, то другая.
А делать нечего, вернуться мне надо. Я и вернулся. Вхожу в разбойничий дом, а там пьяным-пьяно. А была у меня хорасанская шашка – чуть ударишь, пополам перережет. Тут я их всех двенадцать – всем головы прочь, да в сумку, и с сумкой домой. Не нагнал уж, один приехал. Поблагодарил конюха.
«Отнеси, – говорю, – сумку, положи ко мне под кровать!» – а сам снял конюхову одежу и пошел к себе.
Наутро вызываю жену. Пришла жена.
«Что тебе надо? Что ты меня беспокоишь?»
«Ох, – говорю, – какой я сон видел! А снилось мне, будто ехал я с тобой да с тещей в лес, заехали к разбойникам, а возвращаясь, забыл я у них уздечку, сказал тебе, и ты меня крепко ударила, вот какой сон дурной! – а сам руку под кровать, вытащил сумку, развязал, вывалил головы, – а не знаешь ли этих?»
«Не знаю».
«Двенадцать, – говорю, – а это вот тринадцатая!» – да шашкой ее по шее.
К теще я сам пошел и сумку понес – тринадцать голов. Разбудил тещу. Рассказал ей сон. Вывалил головы. Тоже не узнает.
«И эту не узнаешь?» – показываю на тринадцатую.
Не узнает.
Тут прибавил я к тринадцати и четырнадцатую!
Сидел Тархан, опустив голову, слушал царя Нарбека, а мысли там были, у лесного ручья в лесном доме.
– Ну, – сказал Нарбек, – поезжай-ка скорее домой, желаем тебе всего хорошего! – и проводил гостя до самых ворот.
Стрелой летел конь. Не за счастьем спешил Тархан. Теперь понял он, только не верил, верить не хотелось. За бедой спешил Тархан.
И когда достиг он ручья, как он просил, чтобы все было не так, чтобы его обманул Нарбек – и сердце билось, как его просьба.
Никто его не встретил, никто его не ждал.
И вошел он в дом и увидел жену: была жена с молодцом, так себе, млявый такой.
Схватил Тархан шашку: кого наперед?
– Стой! Это сам царь Нарбек! – закричала жена.
И вспомнил Тархан о коне, о своем верном коне: надо коня поводить! – бросил шашку и вышел.
А тот, Нарбек, в чем был, лататы.
Так и остался Тархан с женою жить-поживать у лесного ручья на безлюдье. День на охоте, а вечером вернется домой, гость уж сидит, какой Нарбек.
Хорошо житье на безлюдье, там лесной ручей течет и часовня стоит и кругом один лес неизменный.
Под павлином *
Грузинская
Жили-были два брата. И была у них сестра красавица. Жила она у братьев. И так ее они любили, и такая ей была вера: найдет ли кто из них на дороге чего и сейчас же к ней – она разделит.
Пришло время, поженились братья. А делиться не захотели, одной семьей жили, и с ними сестра.
Любили братья своих жен, верили им, а сестру любили пуще и вера ей была крепче: с ней они выросли, первую думу думали – она от них никогда не отступит, и они ее не покинут. И как было до женитьбы, так и осталось: найдет ли кто из них на дороге чего и сейчас же к ней – она разделит.
И стало женам братьев обидно, закипело сердце: отомстят они свою обиду – изведут сестру.
А какая была она красавица, – ты все горы пройди, немало встретишь, а такой не найдешь!
И решили так: кинуть жребий и кому из них выпадет, у того ребенка зарежут, а кровяной нож золовке в карман сунут.
И как решили, так и сделали: зарезали дитё, а кровяной нож золовке в карман сунули.
Утром просыпаются чуть заря.
– Вайме! Вайме! Кто убил?
Повскакали братья.
– Кто убил?
И давай искать.
Перерыли братья весь дом, ничего не нашли, а нашли у сестры – нашли у сестры кровяной нож.
Посмотрела сестра на братьев – верная на любимых.
– Что ж, – сказала, – такая судьба моя!
Раздели ее братья донага, отрубили руки, привязали ей на спину мертвого ребенка, вывели за ворота, там и пустили.
* * *
А какая была она красавица, – ты все горы пройди, немало встретишь, а такой не найдешь!
Идет она, – мертвый ребенок за плечами, как камень, и рук у ней нет, – идет она – свою судьбу приняла, да с сердцем не сладишь! – и плачет, и так она плачет – из слез ручей течет.
Куда ей дорога и кто ее примет, верную, с неверной судьбой?
Идет она – и так она плачет – из слез ручей течет.
Целый день она шла и к вечеру пришла к царскому саду. Головой раздвинула ежевику и в кустах заснула. Чуть стало светать, проснулась, – мучила жажда. Тихонько пробралась она на арбузную грядку, облюбовала арбуз поспелее, легла, и прямо зубами. А насытилась, и опять в ежевику.
Утром явились в царский сад садовники, смотрят царская грядка попорчена, оглядели, в толк не возьмут.
– Что за черт! След человечий, а укус зверя.
И приходят к царю с отчетом.
– Ну, что, ребята, – спрашивает царь, – как мой сад?
Все ли в порядке?
– Ничего, – говорят, – все благополучно, только грядку с арбузами кто-то попортил, кто не знаем: укус зверя, а след человечий.
– Подстеречь и схватить! – сказал царь.
Еще с вечера, помня царский наказ, залегли садовники в арбузную грядку и навострились: подстеречь и схватить! Прошел вечер – нет никого, и ночь – нет никого, а чуть стало светать, вышла несчастная из ежевики, тут ее и схватили. Ребенка мертвого со спины отвязали и в саду зарыли у арбузной грядки, а ее наутро к царю.
– Поймали!
– Поймали!
Смотрит царь, что за чудеса? – и вовсе не зверь, а уж такая красавица, ты все горы пройди, а такой не найдешь! – и только что рук нет, руки обрублены.
Пришел царевич, да как увидел, и уж не может глаз отвести.
– Батюшка, – говорит, – я на ней женюсь!
– Что ты, – унимает царь, – на безрукой?
– Ничего, – и так пристал, так пристал, – ничего да ничего!
– Ну, Божья воля, бери! – согласился царь, благословил их.
И женился царевич на несчастной, и так полюбил ее, и так ей поверил: дело без нее не сделает, думу без нее не подумает, вот как!
Ждал уж царевич себе наследника и все беспокоился, и такое случилось – война. Простился царевич с женою и поехал – на войне без него невозможно, там ему первое место – грузинский царевич!
А уезжая, наказал царевич народу:
– Что бы ни было, что бы ни родилось, берегите, вернусь– рассужу!
С тем и поехал.
* * *
Шла война, гремела громкая. Везде, во всех делах был первым царевич. Не жалел своей жизни ради родной земли и народа. А пока шла война, родился у царевича сын. И невиданно дело – волоса золотые: волос к волосу вся голова золотая, и что другой в год растет, он в час.
На царских крестинах собрался народ, и написали письмо к царевичу на войну о его диковинном сыне и дали письмо старику.
– Иди, дедушка, с миром, передай письмо царевичу и, что знаешь, все расскажи.
А этот самый старик, Бог его знает, шел, шел и как раз возьми да и заночуй у ее братьев. Ну, а жены их, как услыхали, зачем и куда бредет прохожий, давай его угощать.
И не помнит старик, как спьяну заснул, и не помнит, где спал: ли на воле, ли в избе? Утром поднялся, очухался и дальше в путь, и сам того не знает, что письмо-то несет подменное: братнины жены не дуры, у него у сонного письмо вынули, да свое написали.
Пришел старик на войну, разыскал царевича, поздравляет.
– Родился у тебя сын: золотые волосы, и что другой в год растет, он в час! – и подает письмо.
Смотрит царевич, а в письме пишут:
родился щенок чего с ём делать
Переспросил старика. Клянется и божится старик: правду сказал.
– Так скажи, чтобы ждали, приеду, рассужу! – и письмо написал передать народу.
А этот самый старик, Бог его знает, шел, шел и опять и с этим письмом угодил к ее братьям. А там ему, как белому свету, так рады, и так наугощался старик, наутро едва поднялся, – уж и сам не рад.
Приходит старик домой. Собрался народ.
– Ждать нам царевича, – сказал старик, – сам приедет, сам рассудит! – и подает письмо.
Смотрят письмо, а в письме написано:
гоните взашей не подходяча
Что делать? Не оставлять же! Привязали мальчонка к груди несчастной, вывели за город на дорогу, там и пустили.
* * *
А какая была она красавица, – ты все горы пройди, немало встретишь, а такой не найдешь!
Идет она – родной ребенок на груди, как камень, и жалко – идет она, и за что ее гонят? – и плачет, и так она плачет – из слез ручей течет.
Куда ей дорога и кто ее примет, невинную, с виновной судьбой?
Идет она – и так она плачет – из слез ручей течет.
Целый день она шла, и попадается ей навстречу татарин. Посмотрел, посмотрел на нее, отвязал ребенка, швырнул на дорогу.
– Иди за мной!
И пошла – куда ж ей безрукой? – пошла она за татарином.
А сама все оглядывается, жаль ей ребенка: на дороге один валяется, как голышок-камушек придорожный.
Шли и шли, и пришли к реке, ну, как Кура. И просит она напиться. Нагнулся татарин воды набрать, а она его сзади, как пхнет ногой, он – в речку, и потонул.
Потонул татарин, одна осталась на берегу.
И видит: на берегу весь в белом на белом коне – во лбу звезда.
– Нагнись и выпей из Куры горсть воды!
Нагнулась – послушала, а сама себе думает: «Господи, как я могу в горсть взять, когда рук нет?»
Еще ниже нагнулась, смотрит, а у нее руки, – ее белые руки, как прежде.
Зачерпнула воды в горсть, напилась.
Да скорей на дорогу, туда, где ребенок лежал.
А как он обрадовался, уцепился ручонками за ее белы руки.
– Мама моя, мамочка! – и смеется и тельцем дрожит весь.
И пошли они вместе, за руку крепко, – уж ни в жизнь не расстанутся!
Приходят в большую деревню. Встречается им старуха.
– Где бы нам, бабушка, переночевать?
– А идите ко мне, у меня просторно.
И приютила их на ночь.
В той деревне наутро собиралось большое собрание выбирать старшину.
Оставила она сына на старуху, сама выбежала на народ посмотреть.
Стал народ в круг, достали павлина, подкинули: на кого павлин сядет, тому и быть старшиной.
Летал, летал павлин и сел ей на голову.
– Это не считается! – загалдел народ, – чужая! Кидай еще раз.
И снова кинули.
И снова павлин сел ей на голову.
– Гони ее, что она тут мешает! – пуще загалдели.
Она и пошла, в дом пошла к старухе, где оставила сына: крепко спал ее сынок с дороги.
Стала она его люлюкать, стала его голубить.
А в доме в крыше сделано было окно, чтобы свет в доме был. И в это светлое окно залетел павлин и сел ей на голову.
И слышит она, бежит народ. Растворили дверь, вошли старики, и как увидели ее с павлином, поклонились.
– Твоя судьба. Быть тебе старшиной.
Вывели к народу. Окружил народ.
– Быть тебе старшиной! – сказали враз.
– Грамотная?
– Грамотная.
– Ну, и с Богом!
Так она старшиной и сделалась.
И любил ее народ, и такая ей была вера, пуще всех.
* * *
Стала она старшиной и большие пошли урожаи, такие большие, что последний бедняк не знал куда девать хлеба.
А о ту пору помер старый царь, вернулся царевич с войны и царем сделался. И поехал царь по своему царству хлеб закупать и приехал как раз в эту большую деревню.
– Почем хлеб цените?
– А поди, – говорят, – спроси старосту.
Ну, царь и пошел. Да не признать ему своей жены: без рук ведь была.
Столковались о цене.
– Поди, отправь хлеб, – сказала она, – а потом приходи ко мне ужинать.
А сама ощипала дичину – какаби и хохоби – петушка да курочку, поставила жарить.
Живо обделал царь свое дело, распорядился с хлебом, и уж идет к старшине ужинать, а она жарит.
И пока какаби и хохоби жарились, стала она сказку сказывать о двух братьях и сестре, все про себя, до того самого места, как старшиной она сделалась и пришел к ней царь ужинать.
– Глазынько лопни, правду я говорю, – поднялась она, – правду я говорю?
– Правду! – пропищали какаби и хохоби, жареные, и без голов, совсем уж готовые.
Тут поднялся царь – узнал!
И повез ее к себе, несчастную и таланную, жену свою – грузинскую царицу с сыном-царевичем.
