Текст книги "Том 2. Докука и балагурье"

Что есть табак. Гоносиева повесть ^*

Многие суть басни о табаке на соблазн людям написаны. Говорят тако: произрастает он из червоточного трупа блудницы, другие же на Иродиаду валят, будто из ее костей ветренных, а третьи совсем несуразное порют, подсовывая корень табачного зелья Арию заушенному, его внутренностям – потрохам смердящим.

И все сие ложно.

Повесть, которую я расскажу вам, любимые мои, поведал мне некий древний старец Гоносий, до полвека лет недвижно и в гробном молчании простоявший дни свои в тесном и скорбном месте у гроба Господня.

Вот что рассказал мне древний старец Гоносий.

* * *

Некогда на Судимой горе на самой плеши стоял старый-престарый монастырь. И многое множество монахов и чернецов спасалось на Судимой горе. Были такие старцы, что даже самих себя по имени не знали и, кроме молитвы, ничего не помнили и ни крошки в рот не брали: ни хлеба, ни смоквы, ни финика; и никакого питья не ведали, даже квасу не пили, а питались лишь от благоухания своего, играючи с небесными птицами, зверями и зайцами.

Не раз нападали разбойники и осаждали монастырь, но молитвами честных отцов бывали отбиты, понося урон и в людях и добычею.

Пречудные чудеса творились на плеши и знамения объявлялись разные.

Забирались на плешь шестоноги со Львовыми головами и девки с рыбьим хвостом, то подвернется который с шестью собачьими мордами на теле, выстоит всю службу и, благословясь, вместе с богомольцами восвояси уйдет, то под билом медвежонок с человечьим лицом привязан к вервию спит. А то раз закинули сети, а в сетях вместо рыбы чудо морское: голова, лоб, глаза и брови человечьи, уши тигровы, усы кошачьи, борода козья, рот львовый и на боку жабра, а вместо зубов костяной обод. Окрестили чудо морское, – при монастыре оставили: ело оно хлеб да молоко, хорошо ело, не жаловалось, а на двор никогда не ходило.

Из-за моря показывалась Гарпия змеехвостая, выползала Медуза мордастоногая, пел Сирин – птица райская и Алконост – птица павлинопышная, утешая святых отшельников гласом своим сладкопесневым.

Залетали и другие птицы красноличные, имущие по паре воловьих рогов и естество женское; под благовидным предлогом потоптавшись, несли яички пестрые.

Всякий день и час открывались нетленные мощи, раки коих точили исцеление и недуг врачевали, выходило угодников видимо-невидимо во славу Господа.

И стекалось на гору богомольцев и странников – про-ткнуться некуда, и такое бывало скопление, хоть топор повесь; захожие дровосеки так свои топоры и вешали, чтобы не пропало.

Лай, рев, крик, мурлыканье, – куроклик, мышеписк, ухозвон, окомиг, – хоть тебе что, угомону не взять!

Огорчало нестроение, печалило: придумывал преподобный отец игумен, придумывал, а поделать ничего не могли, сами старцы безымянные посоветывать ничего не могли.

И все шло по стару, как стало.

* * *

Был в монастыре один песоподобный монах Саврасий, втерся он в монастырь неведомо откуда, неведомо что сотворив в миру. Ходили слухи, что от юности своей жил он у одного царя за разбоем и много пролил русской крови, но рука из облака вышла ему и повела его на славную плешь в преславный монастырь.

Так, ни кожи, ни рожи, высокий и постный, одна челюсть большая, другая поменьше, а нос громадный до невозможности.

И как пришел он в монастырь смирный и незадирчивый и все мощи лобызает, потом могилы копать примется для новопреставленных и все черные работы исполнять, какие в труд человеку кажутся.

Так прожил он многие лета в молчании и борении, впоследствии же времени с благословения игумена заюродствовал, и ни единой твари откровения не было, что под видом смиренника поселился в монастыре сам Диавол.

Бывало, как станет припекать солнышко, выйдет Саврасий на огород, совлечет с себя вретище, ляжет где в грядку, этими самыми своими частями прямо на припеке, и лежит. Поналетят мухи, сядут ему на них и почнут ходить, и взад и вперед, жужжа, ходят, сладостных соков напиваются – уливы блудной. И ходят и поедают эту уливу невозбранно вплоть до вечерен.

Вскоре и вся братия, зря Саврасиево действо, поддалась примеру да по обедне всем собором прямо на огород да, обнажив эти части, на грядки ложится и лежит, привлекая и питая мух дерзких.

И стала через этого Саврасия такая тишь да благодать по всей плеши горной, только и слышно, что муха.

Она проворная и ловкая водилась в монастыре с немалым избытком и вдоволь: лапки юркие, щекотные – шевелят, забирают – все жилки переберет, не насытишься, – юлы какие-то неподобные, щекоча и томя истомами.

Не нахвалится игумен, не нарадуется, глядючи на братию. И не раз, умиляясь, совлекал преподобный с себя свой белый хитон, примащивался, как поудобнее, и предавался мухам съедению.

Еще больше скоплялось богомольцев и странников, поучались подвигу, и немало мирян обратилось в те времена в подвижников.

Но вот прошло красное лето, пришла зима, установился санный путь, пришлось братии покинуть огороды.

И заскучала вся плешь, напал извод и тошнота великая.

В келии у Саврасия стояла печурка, на этой печурке сидели кишки и желудки да, свесив ножки, лапша висела, тут разводил Саврасий мравиев.

Этими мравиями он и пользовал плешь от тошноты и извода великого.

Всякий день брал Саврасий сосуд глиняный – добрые хозяйки соленый и отварный гриб в таких сосудах с пользой сохраняют – и отпускал таковой на каждого брата с двунадесятью мравиями.

А вся братия, сидя по келиям в тишине и молчании, вынимала эти самые свои части и, положа все в сосуд целиком к мравиям, предавалась воле Божией – их насыщению.

И омраченные дивились все диву невиданному, благодарили Господа за ниспослание брата верного и любовного, – ангела-хранителя во образе Саврасия.

* * *

Спасалось в монастыре два инока – два горбатых старца: одного звали Нюх, а другого Дух, оба неразлучные неотлучно пребывали у мощей нетленных.

Горбатые, скорбные, мучимые мышью: по мыши от рождения у каждого старца сидело в ухе и зло сосало мозг; и для облегчения пили многострадальные воду из кальной лужи, ею только и держались.

Этим-то старцам велел игумен, опутанный сетями вражьими, сочинить заживо Саврасию акафист.

Размышляя как-то о сочинении, вышли старцы поразмяться, забрели в лесок и шли так по лесу, радуясь и похрустывая снежком, вперяя очи в небесные высоты. И видят, выходит им навстречу из оврага мужик, а голова у мужика не мужикова, а птичья. Ахнули тут старцы, окрестились да с помощью Божией, запустив аркан, арканом мужика и поймали. Тотчас благополучно отвели в монастырь, там поместили в келию к чуду морскому, которое в ту пору разными рукоделиями занималось и вело себя прилично.

Тут взялись скорбные пытать мужика: осмотрели тщательно, какого он есть пола, и найдя, что ни того, ни другого, добивались имя его, но птичья голова ничего не отвечала. И подрезывали старцы тело его острыми ножичками, и подваривали пятки его в смоле, воске, олове, но птичья голова ничего не отвечала.

Не добившись толка, вознамерились богоугодные привести чудо лесное ко святому крещению. Обуреваемые же сомнением, решили наперед испытать: не бесовский ли оно подкидыш?

Кормили его мертвечиной – иного не ело.

Нюх был горбатее Духа, а потому, как более видному, предстояло ему совершить это испытание.

И вот на Пущенье, заговляясь блином и варениками, от последнего вареника заложил Нюх себе сыр за щеку и, предавшись сну, не глотая, проспал с ним до утра понедельника пущеной недели. В понедельник вынул сыр из-за щеки, благословясь, положил его под мышку и неприкосновенно носил до Великого Четверга – Страстей Господних.

Когда ударили к Страстям и погнал Дух мужика с птичьей головой в храм Божий, Нюх следом за ними, не пивши, не евши, к мощам на свое место.

Возжгли свечи страстные, вышел игумен двенадцать евангелиев читать, тут Нюх тихонько сыр из-под мышки вынул.

И что же он видит?

Все вверх дном, пакость на пакости, – глазу не верит.

Заголя зад, скачет округ аналоя преподобный игумен, да на сопели ладно и лепно наигрывает, так ладно и лепно, и вся братия, все богомольцы, странники, калеки, убогие, сухие, слепцы, хромцы, расслабленные, безногие скачут и пляшут с трещанием, прыткостью, – и взвизгивают, орут во всю глотку, гогочут, притопывают, причичикивают, – пошевеливают плечом, идут вприсядку – туда ногу, сюда ногу – такого откалывают, ничем не остановить.

И лают – собачьи морды строят, и мяукают – кошачьи морды строят; трясут бедрами, вихляют хребтом, кивают головой: прыгом, в пыху блудят – не выговоришь, таким блудом, таким смесением – не перечислишь.

А из царских врат, подъятый на воздух, Саврасий с красным цветком в руке, бросает в иноков красные цветы, распаляет храм жаром сатанинским.

И сам Нюх, не совладав с собой, бросил четверговую свечку, да, подобрав рясу, коленце за коленцем пошел выкидывать.

* * *

Очнулся старец на третий только день Пасхи в ночь в своей убогой келии и хочет молитву выговорить, а язык не повинуется – прилип к гортани: ни кипятком, ни клещами, ничем не отдерешь.

Много старался Дух, много положил сил, но и Дух не помог, только десну разворотил, да в ухе мышь спугнул, так что и свету не взвидел старец.

И стал с тех пор каждую полночь Саврасий к нему в келию таскаться, и говорил:

– Нюх, отдай мой сыр!

Так мучил, так томил, и рад бы Нюх отдать ему сыр, лишь бы отвязаться от Диавола, да не помнит уж, куда в затмении сыр запрятал, а может быть, и съел? помнит, будто ел что-то в плясании и блуде мерзкое, – а может быть, под языком прилипши? – и ничем не зацепишь.

Саврасий тянул свое:

– Нюх, отдай мой сыр!

И плакал старец слезами горькими, созывал братию и игумена; приходила братия, приходил игумен, – показывал Нюх знаками пляс, блуд, смесение и непотребства, какие видел и испытал на собственной шкуре за Страстями Господними – в Великий Четверг.

Покивала братия головами, соболезновал игумен, – думали: совсем брат рехнулся!

И плакал старец слезами горькими и, не видя себе ниоткуда помощи, опечаленный непониманием, вострил глаз, зорко следил за Саврасием.

На Русалочий Великдень в четверг на Зеленой неделе с раннего утра, помня о смертном часе, забрался Нюх с этими целями в кустик у келий Саврасия и, выставив горб наружу, будто сук, ждал невидимый нечистой полночи.

И с полночи ночь всю слышал, как что-то подходило к окну Саврасиеву и пело, подходило и пело. Но выглянуть из-за кустика не решался старец и, как ни разбирало любопытство, не посмотрел, боялся: не вытек бы глаз на беду и не попортить бы себе член какой нужный.

Только на заре вылез блаженный из-за своего кустика, огляделся да, осенив себя крестным знамением, прямо к окну след смотреть, а след и не разберешь: не то козий, не то медвежий, и козий и медвежий разом, – носом понюхал: песий, а опекиши лепешечками – заячьи.

Одному Господу известно, что все это значило

* * *

На плеши мирно и тихо текла жизнь.

Возлежала братия на огородах с мухами и распинала плоть свою, долбя в томлении частями своими этими сочные огородные тыквы, иные в лес уходили – зеленый частым гребнем стоял лес, заманивал иноков прохладой, муравьиными кочками и грибом пухлым, а иные на реку шли – широкая, кишмя киша рыбами, полотенцем растянулась голубая река, – там ловили рыб и пользовались для этого дела живыми их мохнатыми жабрами.

Одно чудо морское да мужик с птичьей головой не занимались.

И Нюх, будучи плотию встанлив и разжигаясь телесною похотью, но хотя претерпеть, знаками просил их и слезно молил привязывать его крепко за ногу, не пускать на огороды, в лес, на реку.

Но ни чудо морское, ни чудо лесное ничего этого не понимали, хоть и были не по уму понятливы: лесное за службой ставило свечки, а морское с кружкой ходило.

Готовил старец мужика с птичьей головой ко святому крещению, уповая на Господа: вразумит Господь мужика, и ему ослабу подаст, помогу в борении.

На Петров же день, в день крещения чуда лесного, приключилось ни весть что.

Поссорившись из-за каких-то пустяков, Лесное мякнуло Морское в рыло, а Морское по плеши Лесное огрело и полезли в драку; разъярились да по мордасам, так колотились, так колошматились, такую лупцовку задавали: да за волосы, да за бороду, да за виски, да в ухо, да в ус, в бок – и на глазах всей братии и богомольцев вдруг, наскочив, пожрали друг друга без всякого остатка, так что ничего, ни перышка, ни косточки, ни этакого самого паршивого ноготка – чисто, будто никогда их и не было, ни чуда морского, ни чуда лесного.

И дивился народ и вся братия, не разумея сего знамения.

Саврасий между тем поучал. Говорил слово вещее через великую свою трость, сквозь нее, шепотом в самое ухо, потому что горлатый был и начинал если петь голосом, уши вяли и до скончания века обременялись глухотой неизлечимою.

Липла к нему вся братия, ходили стаями, ища наущения и просили послушания, были рады все исполнить, чего ни захотел бы этот Саврасий.

Когда в постный день с постной пищи нападала на всю плешь икота, и икала братия, ни петь, ни читать слова Божия не могли, шли к Саврасию, и Саврасий тростью своей великой прогонял икоту: выходила она исчадием ада за ворота, сажалась на вратаря Федота, с Федота пересаживалась на Якова, стоящего на сторожбе, а с Якова под гору – в море.

Днями и ночами трудился горбатый старец Дух: написав Саврасиев акафист, за канон ему принимался.

И болел скорбный Нюх, убиваясь нещадно: Саврасий, как тень за ним.

– Нюх, отдай мой сыр!

* * *

Случилось тем временем, в своих путешествиях по Вознесении Господнем проезжала Царица Небесная с апостолами и праведными женами теми местами, и вздумалось Богородице монастырь посмотреть и сладкого пения послушать.

Слава о монастыре и об иноках и о Саврасий и о всех чудесах плеши горной достигла не только Москвы, но и дальних стран персидской и индейской до самых лук морских.

И вот посылает Она с корабля сказать игумену, что хочет быть на Успеньев день в обители, прослушать всенощную и обедню, к честным мощам и чудотворным иконам приложиться.

Суматоха поднялась на горе неслыханная и такая спешка пошла: все подновляли и подчищали; что ненужное, прямо в печке жгли.

Старец Дух из сил выбился, работал, как вол, местные иконы начищая, да вытрусив за время запыленные пелень расстилал их как следует.

Не меньше и Нюх прыти пускал: не спуская глаз с Саврасия, вострил свое око недремное.

И от нетерпения на месте никто усидеть не мог, хотелось всем посмотреть Богородицу: такая ли Она, как на иконах пишется, или не такая?

К вечеру собралась вся братия, соборне сошла с горы к морю, приняла с корабля под руки Богородицу и, подивясь лику ее, с крестным ходом и пением повела на плешь прямо в храм.

Служба длилась долгая, старалась братия, из кожи лезла, чтобы лицом не ударить в грязь и не охаиться.

После всенощной, около полуночи, когда Богородица удалилась в покои свои и на молитву стала, приступили праведные жены к игумену, прося указать им баню, где бы могли они с дороги хорошенько выпариться и белыми на обедню стать.

И указал игумен женам праведным просторное помещение и светлое – лучшую баню: на всех хватит.

Услышал об этом Саврасий да, не сказываясь никому, подвязывает себе свои непоказанные места к заду и так вроде старой бабушки идет прямо в баню и там, как есть, управляется: и пар поддает, и кладет жен праведных на скамейки, и растирает их и разминает, и за ноги встряхивает, и парит веником и живот всем правит.

Ходили апостолы от Богородицы в баню понаведаться не надо ли квасу прислать и хорош ли пар, но по скромности своей и чистоты ради входили только в предбанник, толклись – не окликали, и назад возвращались, говоря Богородице:

– Слышим голоса радостные и райское присноблаженство.

И до самой обедни правил животы Саврасий женам праведным всеми манерами и со всякими подходами и подходцами, а отпустил их, только когда зазвонили; они же умиленные вышли из нощного своего мытарства и прелести и, убрав Богородицу, отошли с ней в храм Божий.

* * *

Давно уже замечал старец Нюх, что на божественной службе при начале Херувимской Саврасий скрывается. На этот раз, запечатлев крестным знамением все входы и выходы церкви, ждал старец, что будет.

И вот, когда запели Херувимскую и Царица Небесная, прикрываясь покровом своим, просияла вся светом неизреченным и, как столп пламенный, блистая искрами, подпевать начала всепетым гласом своим, пожелал Саврасий, не терпя взоров Пречистой, выйти из церкви, но, увидев выходы, запечатленные крестом, полез к окнам, а окна – окрещены, поспешил наверх к куполу, а на куполе тоже крест. И, не видя себе никакого спасения, простер свои лапы и низвергнулся, – и надо же тому быть, подвернулся на грех Нюх, – шлепнулся Окаянный да прямо мякинным своим брюхом на скорбного старца, так что и сам и старец вдребезги.

И пролилось нечто дегтем, – ни рожек, ни ножек, единственно одни уды в этом дегтю среди церкви плавают, и такие огромные, на удивление.

Смятение и плач наполнили храм, и конца возрыданию не было. Утешила Богородица – заступница рода христианского – сама встала прерванную службу служить.

По окончании обедни, когда все ко кресту приложились и молебен с акафистом Успению сотворили, велел игумен тотчас взять деготь и камень, куда упал Диавол, вынести все и бросить в глубокий овраг.

Так и сделали.

Уды же не решались трогать, потому что не могли сказать, чьи они и кому принадлежат: Диаволу ли Саврасию, либо горбатому старцу Нюху?

Дух клялся перед мощами, что они Нюховы, и для верности клятвы показывал родинку у ствола расширения, но одна из соблазненных праведных жен, осквернившая в ту ночь девство свое и несытно и неудержанно творившая блуд в бане, клялась Богородице, что они Саврасиевы и родинка Саврасиева, хорошо упомнила.

Огорченная сим происшествием, предвидя великие испытания Божий, благословила Богородица благословением своего милосердного сердца всех иноков и клир, осенила храм и кельи все и со апостолами и праведными женами, спустившись с горы, села на корабль и отплыла во славе своей во Иерусалим к дому Лазаря болящего, которого Господь воскресил под Вербное Воскресение.

* * *

По отбытии Богородицы, наложив на себя трехдневный пост, взялась братия за уды и возилась с ними смятенная, веруя Духу, что они Нюховы.

Омыла умершие, облекла в новые одежды, сложила во гроб и с пением, свечами и кадилом, отпев и отдав последнее целование, погребла их на святом месте лицом на восток солнца.

Справив кутью, предалась братия подвигу, умерщвляя плоть свою и служа неусыпно панихиды над могилою.

Так лежали бренные останки в сырой земле всю зиму до весны.

Неисчислимые бедствия посетили плешь за трудную зиму; голод и мор унесли в могилу многих угодных старцев, и некому было умолить Господа оградить обитель от нашествия врагов и супостатов.

Лютые василиски точили змеиным своим хоботом стены монастырские и не давали сна свистом своим. И враг сильный нападал и опустошал гору: приходили люди немые и бледные и люди ропатые, травоядцы, и люди – десяти сажен высота их, и люди – в волосах рты их и очи, и люди – вверх рты их, со слонами, древодорами, верблюдами и крокодилами.

С терпением выносила братия напасти и беды, видя перст Божий, наказующий за грехи и падение.

Но и тут Диавол, готовый пакостить во все времена, не оставлял в покое обитель, длил свои искушения.

По весне зацвела могила цветом невиданным, и такое пошло благовоние по всей плеши горной: многие брали листы и, просушив их, воскуривали во утешение, многие толкли цвет в ступах и нюхали, и многие уносили корень и семена в страны дальние, сохраняя и распространяя, как драгоценный дар Господа.

И собралась уж братия мощи открывать, приготовила богатую каменную раку, день назначила, как вдруг явился игумену Ангел Господень, и все разъяснилось, как возможно лучше.

Повелел Ангел разрыть могилу, вон взашей выбросить уды, а цвет изничтожить без всякого похлебства, да не осквернится дом Божий.

Открыл Господь глаза праведным, отогнал искушение.

Проросшие уды объявились не Нюховы, а как неложно свидетельствовала праведная жена, Саврасиевы – его Диаволовы, всего одна родинка принадлежала Нюху, да и та нетленная невидимо перенесена была в другое место тотчас по погребении; цвет невиданный – табак, благовоние – дым табачный.

И устрашилась братия и все богомольцы, странники, калики, убогие, сухие, слепцы, хромцы, расслабленные, безногие и, не помня себя, с остервенением, ревнуя о Господе, напустились тут на могилу: могилу разрыли, уды пожгли, но как ни изводили цвет и ни вытравляли корень, не изводился цвет и не вытравлялся корень, – где, в другом месте, и покажется зловонный и цветет и распускает благовоние.

И пошел с тех пор табак от востока до запада, смердя рты, одевая зубы смолой, разводя грех и соблазн, творя дело Диавола, как первый друг и пособник начинании диавольских всем грехам пастух.

1906 г.

Примечания

Разные народы по-разному толкуют происхождение табака: у русских он произрастает из трупа блудницы, у румын – из тела Диавола, повесившегося от несчастной любви, у малороссов – из трупа Иродиады, а у сербов – из внутренностей Ария. <После двоеточия неточная цитата из кн.: Веселовский А. Н. Разыскания в области русского духовного стиха. СПб., 1883. С. 86 (разд. VI. Духовные сюжеты в литературе и народной поэзии румын. Приложения; Сб. ОРЯиС Имп. Академии наук. Т. XXXII. № 4)>.

Известие о рождении шестоногов с львиной головой и девок с рыбьим хвостом записано в летописи у Нестора.

В хронографе Иогана Вольфганга – Lectionum memorabil-ium tomus primus et secundus 1600 – рассказывается о рождении в Бельгии в 1544 году ребенка с змеиным хвостом, с лапами вместо ног и шестью собачьими мордами на теле. В том же хронографе рассказывается о рождении в 1494 году поросенка с человечьим лицом и медвежонка с человечьей головой.

Одно такое чудо морскоепоймано было в Гишпании в 1739 г<оду>, коего изображение сохраняется. См. Д. А. Ровинский: «Русские народные картинки». <Ровинский Д. А. Русские народные картинки. СПб., 1881. Т. И. С. 56; № 309>.

Гарпия– чудовище, имеющее 10 футов в длину, лицо, подобное человеческому, широкий рот, два воловьи<х> рога, ослиные уши и долгую гриву, подобную львиной; две титьки, похожие на женские, и крылья летучей мыши. Она ползает на двух толстых и коротких лапах, вооруженных пятью когтями, у ней два хвоста, из которых один подобен змеиному и кажется приспособлен для ловления добычи, а другой имеет небольшое копьецо.

Райская птица Сирин– «Птица райская Сирин, глас ея в пении зело силен; на востоце в раю пребывает, непрестанно пение красно воспевает; праведным будущую радость возвещает, – которую Бог святым своим обещает. Временем вылетает и на землю к нам, сладкопесниво поет, якоже и там всяк человек во плоти живя не может слышати песни ея; аще и услышит – то себя забывает и, слушая пение, так умирает».

В хронографах о птице Сирине находится сказание, что «в царство Маврикиево солнцу возсиявшу, в явившаяся реце Нисге два животна человекообразна, до пупа муж и жена, а от пупа птица. Муж красен персми и власы над – чермен; жене же лице и власы чермны: имяху ж оба сосца без влас; их наричут сладкопеснивне сирины. Слышав же сих человек песни, аще не перестают поюще, весь пленяется мыслию и, вслед шествуя, умираше. И до девятаго часа эпарх и все людие зряще чудяхуся; и паки в реку внидаша». – См. И. Забелин «Быт русских царей». <3абелин И. Е. Домашний быт русского народа в XVI–XVII столетиях. М., 1869. Т. I: Домашний быт русских царей; Т. II: Домашний быт русских цариц>.

Птица Сирин изображена на наружной стене церкви Воскресения на Дебре в Костроме. Птицы Сирины были написаны на столах в хоромах царя Алексея Михайловича. <3абелин И. Е. Указ. соч.>.

Райская птица Алконост– «близ рая пребывает, некогда и на Ефрате реке бывает. Егда же в пении глас испущает, тогда и самое себя не ощущает. А кто в близости ея будет, тот все в мире сем забудет; тогда ум от него отходит и душа его из тела выходит; таковыми песнями святых утишает и будущую им радость возвещает, многая благая тем сказует, то и в яве указует».

Один такой «Мужик с птичьей головой» был пойман в Гишпании в лесу в 1721 году и окрещен в католическую веру. Сохраняется его изображение. См. Д. А. Ровинский «Русские народные картинки». <РовинскийД. А. Указ. соч. С. 55; № 308>.

Лущенье– Прощеное Воскресенье.

Пущёная неделя– первая неделя Великого поста. Если где заведется ведьма или ведьмак и который из них свои дела обделывать начнет шито-крыто, в таких случаях самым верным способом для уличения пользуйся пущёным сыром и увидишь саму нечисть – сама она после к тебе придет свой сыр просить.

Сопель, сопелка, сиповка– деревянная дудка, она издает сиповатые звуки – сопит.

Зеленая неделя– русальная, клечальная, семицкая – неделя перед Троицей.

Василиски– змеи, «лицо у них девическое, по пуп человек, а от пупа у них хобот змиев, крылати, а зовомы василиски». См. Попов. Сборник славянских и русских сочинений и статей, внесенных в хронографы. М., 1869. <Неточная цитата из кн.: Книга глаголемая Козмография, сложена от древних философов, переведена с Римского языка // Изборник славянских и русских сочинений и статей, внесенных в хронографы русской редакции. Собрал и издал Андрей Попов. (Приложение к Обзору Хронографов русской редакции). М., 1869. С. 470>.

Из послания царя Ивана Индейского Греческому Императору Мануилу: «Есть у меня, – пишет он, – в одной стране живут люди немые, а в другой люди рогатые (ропатые), а иные люди травоядцы, а иные люди десяти сажен высота их; а иные люди половина человека, а другая пса, а иные люди шесть рук имеют; а иные люди в волосах рты их, очи; а иные люди вверх рты их. Есть у меня люди бледные: един ударитца в полк на 1000 человек; да и родятся в моем царстве звери слоны, древодоры (драмадаре); водятся у нас велбуды и коркодилы звери лютые и киторасы звери: головы человечьи, власы женския и зверки скамалдры, которы во огне скачют, а не згорают, а на что оне прогневаются, на человека или на древо, помочится по сердцу и згорит от мочи его тотчас. Есть у меня птица, имя ей нагавин, свивает гнездо на пятнадцати древесах. Есть у меня птица чарафит…» Н. С. Тихонравов. Летописи литерат. т. II. отд. III. <Неточная цитата с интерполяцией в текст рукописи XVII века примечаний Тихонравова из кн.: Сказание о индейском царстве // Летописи русской литературы и древности, издаваемые Николаем Тихонравовым. М., 1859. Т. II. Отд. III. С. 100–101>.