Текст книги "Том 2. Докука и балагурье"
Автор книги: Алексей Ремизов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 24 (всего у книги 45 страниц)
Шли две богомолки к святым местам помолиться, пристала к ним третья, – баба как баба, а голос мужичий, все словно с дубу рвет, и ни разу в дороге не перекрестилась.
Шли, шли, стали к монастырю подходить, а эта самая их товарка, Бог ее знает, отстала. Оглянулись богомолки, что больно долго, а та себе в землю грязнет: что ни ступит, то дальше уходит, и ушла по пояс.
Богомолки со страха пятиться, – пятились, пятились, да задом и побежали, добежали до монастыря, схватили монаха, да с монахом назад.
– Кайся, окаянная, что ты сделала!
А та себе грязнет, едва языком воротит.
– …и месяц не раз скрадывала, я людей портила! – больше язык уже не повернулся.
– Будь ты отныне и до веку анафема проклята! – как крикнут, она и пошла сквозь землю, а с гулом, да с шумом.
И на том самом месте гол-камень оказался, проклятое место.
1914 г.
Пчеляк *У пчеляка пчел было пропасть, тысячи пеньков стояло, а лошадь не водилась. А у лошевода, его соседа, лошадей сколько хочешь – отличные кони, а пчел и в заводе нет.
Раз сосед с соседом и разговорились:
– Скажи, пожалуйста, почему у тебя лошадям вод, меня нет?
А тот ему:
– Скажи ты, почему у тебя пчелы, а у меня нет, тогда и я скажу.
Разговор-то зашел мирно, да оба с норовом – не уступают. Перекорялись, перекорялись, пчеляк первый сдался:
– Изволь, я скажу.
И повел соседа на пчельник, привел в избенку, положил меду полную тарелку, да в подпечек и сунул.
И выскаканула оттуда лягушка и ну мед есть, и все съела, всю тарелку дочиста облизала, да опять назад все в подпечек и отрыгнула. И стало лягушку раздувать, больше да больше, и стала лягушка с быка.
– Полезай ей в рот!
– Нет, не полезу! – испугался лошевод.
– Полезай, а то пропадешь!
– Не полезу!
– Не полезешь? – пчеляк за нож, лошевода колоть.
– Стой! – кричит лошевод, – теперь я скажу тебе, отчего у меня лошадям вод.
Да скорее с пчельника и повел пчеляка к своему гумну.
– Отчего же у тебя лошадям вод?
– А оттого, что лошадушек моих кормлю: по десять фунтов муки замешиваю да полмеры овса даю.
– Этак-то я и без тебя знаю, еще бы лошади не водились, коли их кормить!
– А ты как же думал, что не кормя можно?
Ну, на это сказать нечего, и ушел пчеляк к себе на пчельник.
1914 г.
Урвина *Девки устроили с парнями вечеринку. И началось неладом: одни девки своих парней больше пригласили, что любы им были, а тех не пригласили, которые другим были любы, ну, и разожглись друг на друга. И хоть с виду и помирились, и пошло, как ни в чем, веселье – пляс и смешки, и хихиньки, да в сердце-то затаили.
Одни девки своим парням песни поют, другие – своим, парни пьют да девок потчуют. А как подпили, уж все перемешалось, только стон стоит. И чего-чего не вытворяли, на какие выдумки не пускались, а все будто мало.
Тут сердце-то и заговорило: одна обиженная девка и пришепни счастливой, а той – море по колено. Подговорила та свою подругу, оделись, да тихонько из избы и вышли. И – ведь что придумать! – на кладбище пошли девки, вынули там двух мертвецов из общей могилы, завернули мертвецов в рогожи, да на своих косах и приволокли в избу, да за печку их и поставили.
А сидела на печке девчонка Машутка и все видела, – испугалась девчонка мертвецов-то, молчит, прижалась в уголок, сердешная.
Девки вошли в горницу, посмеиваются, а никому и невдогад, что там за печкой, какие такие гости пожаловали.
Уж стали мертвецы пошевеливаться.
– Что, брат, разогреваешься?
– Разогреваюсь, брат.
– И я, брат, разогреваюсь.
Машутка-то на печке не пикнет, а вся изба, ей горя нет, пляшет, ой, весело!
В самую полночь девка обиженная, что на такое дело надоумила, и говорит подругам счастливым:
– Спойте вашим молодцам песенку, да повеселей, плясовую! – сама подмигивает: понимай, каким молодцам запечным!
Девки и запели песню веселую. И проняла до сердца мертвецов песня: мертвецы вдруг стали огненные, как головни горящие, языки высунули, изо рта пламя пошло, жупел, а сзади вытянулись, помахивают собачьи хвосты.
Как их в песне-то стали величать, как они из-за печки-то выскочат, да в горницу, и давай плясать по-своему и кривляться, и ломаться, и кувыркаться, да девок и парней лягать, пламенем, жупелом палить, да за бороду да за косы рвать.
Куда тебе и хмель вон, ноги подкосились: кто где стоял, так тут ничком и грохнулся.
А мертвецы, знай, пляшут, не могут стать – дали им волю, и рады бы, не могут, пляшут – половицы вон из полу летят, посуда прыгает, все вдребезги, все в черепки.
До петухов мертвецы плясали и, как запел петух, так сквозь землю и провалились, инда земля застонала.
Поутру пришел народ, смотрят – кто без головы, кто без руки, кто без ноги, кто без бороды, кто без косы, и все мертвы, а посреди избы – урвина, сама бездонная, дна не достать.
А Машутку сняли с печки, едва откачали девчонку: и! напугалась-то как, сердешная! Машутка про все и рассказала.
1914 г.
Кабачная кикимора *1
Кабак стоял на юру у оврага, овраг осыпался, и кабак чуть лепился на овраге. Дважды в неделю в селе были большие базары, и в кабаке шла большая торговля. Да целовальник не долго сидел в кабаке, живо проторговывался: находили недочет, а главное, большую усышку вина и рассыропку. В откупной конторе много было толку о кабаке, и странно было, что все целовальники рассказывали одно и то же, как ровно в полночь кто-то в кабаке вино цедит, когда же зажигали свечку, видели вроде хомяка – хомяк бёг от бочки и прямо под пол, в нору. Кабак перестали сымать, и даже даром, без залогу, никто не сымал, кабак стоял заброшен.
Один пьянчужка, не раз штрафованный и пойманный в приеме краденого, промотался и попал в большую крайность, а был он человек семейный, не глупый и отчаянная голова. Ему-то откуп и предложил кабак. Пьянчужка согласился: все лучше, чем ходить из кабака в кабак.
В первую же ночь целовальник заготовил свечку, спичек, положил топор на стойку, выпил полуштоф и завалился спать.
– Теперь хоть сам черт приходи, никого не боюсь! – и заснул.
И слышит целовальник, кто-то цедит из разливной бочки, зажег свечку, топор в руки, осмотрелся и – к бочке. Видит, печати целы и только кран полуотворен. Постукал топором в бочку – звук не тот, вина, стало быть, меньше; сорвал печать, накинул мерник, – так и есть: трех ведер, как не бывало.
– Черт что ли отлил! Коли черт, покажись! Я чертей не боюсь, до чертиков не раз допивался, не привыкать стать видеть вашего брата! – и уж протакаял так, как душе хотелось.
Под полом раздался треск, – стала половица поворачиваться и стало из-под пола дерево вырастать. Все растет и растет – сучья, ветви, листья, все выше и шире, уж закрывают кабак и склонились над головою.
Целовальник взмахнул топором и ну рубить.
– Так, брат, вот как по-нашему! Я тебе удружу.
Вдруг топор словно во что воткнулся – нет возможности сдвинуть: чья-то рука удерживала топор.
– Пусти меня! – целовальник не струсил, – знаю, черт, пусти! Я рубить буду!
И слышит, над самой головой кто-то тихо так и кротко:
– Послушай, любезный, не руби! Это – я.
– Да ты кто?
– Мы с тобой будем друзьями, и ты будешь счастлив.
– Да кто ты? Говори толком! И топор пусти, выпить хочу.
– Ну, брат поднеси и мне.
– Да как же я тебе поднесу, коли тебя не вижу!
– Ты меня никогда не увидишь… впрочем, когда прощаться буду, может, покажусь.
– Правду говоришь?
– Давай выпьем, потом и поговорим.
– Ну пусти ж топор.
Топор высвободился.
Целовальник зашел за стоику, взял штоф и хотел наливать.
– Послушай, любезный, – остановил его голос, – ты много не пей. Для нас довольно и полуштофа. Возьми вон тот, у него донышко проверчено, в нем, брат, вино хорошее, не испорчено еще.
– А ты откуда знаешь? Я сам принимал посуду: все полуштофы были целы.
– А ты ходил отпускать вино-то мужику?
– Ходил.
– Тебе нарочно дистаночный и подменил полуштоф, чтобы наперед узнать, будешь ли здесь мошенничать.
Целовальник взял полуштоф, посмотрел перед свечкой – и вправду, на дне дырка проверчена, воском залеплена.
– Ну, чертова образина, теперь уж я верю, что ты черт.
– А ты не ругайся, друзьями будем. Угости лучше!
Целовальник налил два стакана, свой выпил, – сам скосился, что будет – другой стакан поднялся и так в воздухе и опрокинулся, будто его кто пил, и так сухо, что и капли не осталось, только кто-то крякнул:
– Ну, брат, спасибо за угощенье.
– Спасибо-то, спасибо, а ты мне расскажи, кто ты.
– Расскажу потом. А теперь слушай: всякий день в полдень и в полночь ставь в чело на заслонку стакан вина, да на меду лепешку. Этим я и буду кормиться, а ты себе торгуй. И не бойся ни поверенных, ни дистаночных, ни подсыльных, я буду предупреждать: за версты узнаешь, кто едет и кто подослан. Ложись и спи. Да образов, пожалуйста, не ставь, да и молебны не служи. А как я отсюда через год уйду – от кабака до кабака скитаюсь, вот я какой! – так и ты выходи, а то худо будет. Слышал?
– Слышал.
– Так и поступай.
Целовальник выпил еще стакан и лег.
А дерево стало все меньше и меньше, ниже и ниже, и скрылось под полом, и половица опять легла на свое место, как ни в чем не бывало.
И свечка погасла.
2
На другой день был базар.
Целовальник поутру встал рано. Торговля открылась хорошая, и он полупьяный, торговал целый день, и ни в чем не обсчитался. К вечеру проверил выручку и смекнул, что лучше торговать и не придумаешь, а что ночью тот ему говорил, он все исполнил: не забыл угостить и в полдень и в полночь и вином и лепешкой.
С этого дня целовальник торговал всем на зависть. Никогда он не попадал под штраф, а продавал вино рассыропленное, он всегда знал, кто из дистаночных или поверенных приедет к нему за проверкой, и был наготове.
Диву давались ловкости его, а больше тому, что хоть пил, а пьян не напивался.
Прошел год.
И вот в годовую полночь, когда целовальник, по обыкновению, спал себе мирно на стойке, вдруг по кабаку голос:
– Прощай, брат. Ухожу. Завтра и ты выходи!
– Ну, что ж! – целовальник поднялся, – ты мне все-таки покажись!
– Возьми ведро воды и смотри.
Целовальник взял ведро, зажег свечку и стал смотреть на воду. И увидел, прежде всего, себя, ну, лицо известное, и долго только это одно и видел, инда в глазах зарябило, и как-то вдруг с левого плеча увидел другое, – черноглазый, чернобровый и, как мел, белый, а в щеках словно розовые листочки врезаны.
– Видишь?
– Вижу.
Кто-то вздохнул, и все пропало. И всю ночь в трубе был воп и плач.
3
Целовальник наутро не ушел, а, как всегда, отворил кабак – хотел еще зашибить копейку. Но попался: нагрянул дистаночный и жестоко оштрафовал.
Тут только он схватился и сейчас же сдал должность.
И уж больше не целовальник, купил он на награбленные деньги постоялый двор, перестал пить и сделался набожным человеком.
1914 г.
Магнит-камень *Шел улицей старец по духовному делу и повстречал молодых: парня с молодой хозяйкой. Загляделся старец на молодуху, – сколько жил он на белом свете, сколько видывал всяких, а такой не видел.
– Где, добрый молодец, ты такую красавицу взял?
– Господь дал, дедушка.
– Может ли это быть… Дай-ка я помолюсь, даст ли?
– Даст и тебе, дедушка.
С тем и попрощались. Молодые пошли по своим делам, а старец повернул в свое скитное место.
И круглый год молился старец Богу, просил Бога дать ему такую красавицу, как тому встречному счастливому парню. А был старец великой веры, и молитва его была горяча и чиста и неустанна.
Случилось о ту пору, задумал царь царевну замуж выдавать и кликнул царь клич по всему царству, чтобы охотники ко дворцу явились смотреть царевну. А была царевна такая красавица, краше ее и не было.
Дошел клич и до старца. В последний раз помолился старец и вышел из своего скитного места и прямо к царскому дворцу. Подходит к воротам и просится в палаты с царем поговорить. Доложили часовые, и велел царь пустить к себе старца.
Пал старец перед царем на колени.
– Что ты, дедушка? – спрашивает царь.
А старец подняться сам уж не может, стар очень.
Поднял его царь, усадил с собой. Отдышался старик.
– Ну, что же ты, дедушка?
– Да вот наслышался про вашу дочку-царевну, свататься пришел. Отдадите или нет?
Слушает царь, ушам не верит. Что за притча? Сперва-то даже страшно стало: не указание ли какое? Стал расспрашивать старика, откуда он и какой жизни. И рассказал ему о себе старец, как от юности своей ушел он от мира и в чистоте прожил в трудах скитских.
Видит царь, старик жизни хорошей, и говорит ему:
– Послушай, Федосей, человек ты толковый, до таких лет дожил, дай Бог каждому, сам ты понимаешь, ну куда тебе жениться?
А старик одно свое заладил, и ничем его не собьешь и никаким словом не остановишь: пришел царевну сватать, да и только.
– Я с дочери воли не снимаю, – говорит царь, – ступай к ней: как она скажет, так и будет.
Простился старец с царем, и провели старика к царевне в палату.
– Что тебе, дедушка, надо? – спросила царевна.
– Да вот сватать вас пришел. Пойдете или нет?
Переглянулась царевна с сестрами и говорит:
– Подумаю, – говорит, – выйдите на немного в прихожую.
Вышел старец. Стоит у двери, дожидается, а сам думает:
«Господи, неужели по молитве моей не дастся мне!» – и вспоминает, как тот парень сказал: «Дастся и тебе!»
А уж от царевны требуют.
– Ну, что, царевна?
– Я пойду за тебя, – говорит царевна, – дай только отсрочки с добром справиться!
А сестры ее тут же стоят и смеются.
– А сколько, царевна?
– На три года.
– На три года! Да я до той поры умру, царевна. Нет, либо нынче, либо завтра свадьба.
– Ну, хоть на два года, – просит царевна.
Старик не сдается.
– Ну, хоть на год!
– На три недели, царевна.
– Ладно, – согласилась царевна, – только так просто я за тебя не пойду, а достань ты мне магнит-камень, тогда и пойду.
А сестры ее тут же стоят и смеются.
Попрощался старец с царевной и пошел себе из дворца.
Не то, что достать, а он с роду родов не видывал, какой это магнит-камень.
Вышел старец в чистое поле, стоит и повертывается на четыре стороны.
– Господи, даешь мне царевну, а где я магнит-камень найду?
И видит, в стороне леса чуть огонек мигает. И пошел он на огонек. Шел, шел, – а там келейка стоит. Постучал – не отзываются, отворил дверь – нет никого. И вошел в келейку, присел на лавку, сидит и думает:
«Где же я магнит-камень найду?»
И отвечает ему ровно бы человечьим голосом:
– Эх, Федосей, выпусти меня, я тебе магнит-камень достану.
– Кто ты?
– Все равно не поймешь, зачем тебе.
– Где же ты сидишь?
– В рукомойнике; выпусти, пожалуйста.
Старик думает, чего же не выпустить, коли магнит-камень достанет! Да насилу отыскал рукомойник: от старости-то очень глазами слаб стал.
И выпустил, – словно что-то выскользнуло, – не то мышь, не то гад.
Бес разлетелся с гуся и улетел.
«Ну, – хватился старик, – чего это я наделал!»
А уж тот назад летит, и камень в лапах.
– Вот тебе, получай!
Осмотрел старец камень, потрогал, – вот он какой магнит-камень! А сам себе думает: «Как же так, освободил он нечистую силу, и за то в ответе будет!» И говорит бесу:
– Вот ты такой огромный, гусь, а залез в такую малую щёлку?
А бес говорит:
– Да я, дедушка, каким хочешь могу сделаться!
– Ну, сделайся мушкой.
И вот бес из гуся стал вдруг мухой, самой маленькой мушкой.
Старец инда присел: не упустить бы.
– Пожужжи!
Бес пожужжал.
– Ну, полезай теперь на старое место, а я посмотрю, как это ты туда пролезешь…
Тот сдуру-то и влез. Влез, а старец его и зааминил.
Не с пустыми руками, с камнем – с магнитом-камнем пришел старец к царевне.
– Вот тебе, царевна, – и показывает камень.
Посмотрела царевна: магнит-камень!
– Ну, стало быть, судьба моя, собирайся венчаться.
А старец и говорит:
– Нет, царевна. Куда мне? Я год молился. Я только Господа исповедал. И теперь вижу, и больше мне ничего не надо. Прощай царевна.
И пошел в свое скитное место, доживать в трудах последние дни.
1914 г.
Яйцо ягиное *1
Баба-яга снесла яйцо.
Куда ей? – не курица, сидеть нет охоты. Завернула она яйцо в тряпицу, вынесла на заячью тропку, да под куст. Думала, слава Богу, сбыла, а яйцо о кочку кокнулось – и вышел из него детеныш и заорал. Делать нечего, забрала его Яга в лапища и назад в избушку.
И рос у нее в избушке этот самый сын ее ягиный.
Ну, тут трошка-на-одной-ножке и всякие соломины-воромины и гады, и птицы, и звери, и сама старая лягушка хромая принялись за него вовсю – и учили, и ладили, и тесали, и обламывали, и вышел из него не простой человек – Балдахал-чернокнижник.
А стоял за лесом монастырь и спасались в нем святые старцы, и много от них Яге вреда бывало, а Яга-баба на старцев зуб точила.
И вот посылает она свое отродье.
– Пойди, – говорит, – в Залесную пустынь, намыль голову шахлатым, чтобы не забывались!
А ему это ничего не стоит, такое придумает – не поздоровится.
И вот, под видом странника, отправился этот самый Балдахал в Залесную пустынь.
2
Монастырь окружен был стеною, четверо ворот с четырех сторон вели в ограду, и у каждых ворот, неотлучно, день и ночь пребывали старцы, разумевшие слово Божье: у южных – Василиан, у северных – Феофил, у восточных – Алипий и у западных, главных, – Мелетий.
Балдахал, как подступил к воротам, и затеял спор, и посрамил трех старцев.
– Кто переспорит, того и вера правей! – напал нечестивый на последнего, четвертого старца у ворот главных.
И день спорят, и другой, и к концу третьего дня засла-бел старец Мелетий.
Замешалась братия. И положила молебен отслужить о прибавлении ума и разумения. Да с перепугу-то, кто во что: кто Мурину от блуда, кто Вонифатию от пьянства, кто Антипе от зуба. Ну, и пошла завороха.
А уж Балдахал прижал Мелетия к стене и вот-вот в ограду войдет и тогда замутится весь монастырь.
3
Был в монастыре древний старец Филофей, прозорливец, святой жизни. И как на грех удалился старец в пустынное место на гору и там пребывал в бдении, и только что келейник его Митрофан с ним.
Видит братия, дело плохо, без Филофея ума не собрать ниоткуда, и пустилась на хитрость, чтобы как-нибудь дать знать старцу, сманить с горы. А случилось, что на трапезу в тот день готовил повар ушки с грибами. И велено ему было такой ушок сделать покрупнее да с грибом вместе письмо запечь, да, погодя, поставить в духовку, чтобы закалился.
И когда все было готово, подбросили этот каленый ушок к главным воротам на стену перемета.
И вот, откуда ни возьмись, орел – и унес ушок.
4
Старец Филофей сидел в своей нагорной келье, углубившись в Святое Писанье. А келейник прибирал келью, понес сор из кельи, глядь – орел кружит. И все ниже и ниже и прямо на Митрофана, положил к ногам ношу и улетел.
– Что за чудеса! – со страхом поднял Митрофан ушок каленый да скорее в келью к старцу.
И как раскрыли, а оттуда письмо, и все там прописано о старцах и о Балдахале.
«Хочет проклятый обратить нас в треокаянную веру! Соблазнил трех старцев, за Мелетия взялся, и ему несдобровать».
– Что ж, идти мне придется, что ли? – сказал старец.
– Благословите, батюшка, я пойду! – вызвался келейник.
– Под силу ли тебе, Митрофан? – усумнился старец, – а ну-ка, давай испытаю: я представлюсь нечестивцем Балдахалом и буду тебя совращать – толковать Писание неправильно, а ты мне говори правильно.
Митрофан крякнул, подтянул ременный пояс и ну вопрошать старца. И, ревнуя о вере, в такой пришел раж, всего-то исплевал старца, и, подняв персты, ничего уже не слыша, вопил:
– Победихом!
Немалого стоило старцу унять его. Опомнившись, с рыданием приступил Митрофан к старцу, прося прощение.
Старец сказал:
– Бог простит. Это знамение, – победишь проклятого!
И, благословив на прю, дал ему кота, зеркальце да зерен горстку.
– Гряди во славу!
5
С котом под мышку вышел Митрофан на великую прю. Балдахал давным-давно прикончил с Мелетием, вошел в ограду, да в монастырских прудах и купается.
– Пускай-де с меня сойдет вся скверна: упрел больно с дураками!
Услышал это Митрофан и тут же, на бережку, расположился, достал кувшин, напихал в него всякой дряни, да и полощет: обмыть старается. А ничего не выходит, все дрянь сочится.
Балдахал кричит:
– Дурак, в кувшине сперва вымой!
Задело Митрофана:
– А ты чего лаешь, сам себе нутро очисти!
– Экий умник, – рассмехнулся Балдахал, – тебя только недоставало.
Вылез из прудов и, в чем был, книгу в охапку да к Митрофану.
И началась у них пря.
И с первых же слов стал нечистый сбивать с толку Митрофана. Растерялся было Митрофан и видит – мышка указывает усиком Балдахалу по книге. Митроха за кота: выпустил Варсофония. Варсофоний за мышкой – и пошел уж не тот разговор. Да не надолго. Опять нечистый взял силу. И видит Митрофан – голубь ходит по книге, лапкой указывает Балдахалу. Митрофан за зерно, посыпал зернышка – и пошел голубь от книги, ну клевать, наклевался, отяжелел и ни с места. И Балдахал запнулся. Да вывернулся проклятый. И не знает Митрофан, что ему и делать: ни слов нет, ни разуму! И вспомнил тут о зеркальце, вытащил его, да как заглянет – и сам себя не узнал: откуда что взялось! Балдахал только глаза таращит, и вдруг поднялся над землею и понесся. Осенил себя Митрофан крестным знамением и за ним вдогонку, только полы раздуваются да сапог о сапог стучит. И занеслись они так высоко – к звездам, там где звезды вертятся, и не дай Бог коснуться: завьют, закрутят и падешь, как камень.
– Эй, – кричит Митроха, – гляди, не напорись!
– А что там? Что такое?
– А вот подбрось-ка туда космы.
Балдахал сграбастал пятернею свои космы да и подбросил – и хоть бы волосок на голове остался, гола, что коленка.
«Ну, слава Богу, хоть голова-то уцелела!»
И раздумался. Видит, что враг – добрый человек: предостерег! И удивился.
Тут его Митрофан и зацапал, и повел в заточение.
6
Кельи в монастыре стояли без запора – так и по уставу полагалось, да и не к чему было: разбойники братию не обижали. И только одна казна книжная под замком держалась, чтобы зря книги не трогали да не по уму не брали. В эту казну книжную и заточил Митрофан Балдахала.
И там трое суток держал его, нечистого, без выпуска.
В первый-то день, как завалился Балдахал на книги, так до полудня второго дня и дрыхнул без просыпа, а потом, надо как-нибудь время убить, взялся перебирать книги. И вот в одной рукописной – подголовком ему служила – бросилось в глаза пророчественное слово.
А написано было, что в некое новое лето явится в Залесную пустынь нечестивец, именем Балдахал, и обратит в свою треокаянную веру четырех привратных старцев – Мелетия, Алипия, Феофила, Василиана, а с ними замутится братия, и один лишь келейник святого старца Филофея, Митрофан, смирит его.
Вгляделся Балдахал в буквы, потрогал пергамен, понюхал – времена древние, и устыдился.
«И чего я такое делаю, окаянный!» – и давай жалобно кликать.
И когда на клич его жалкий наутро третьего дня пришел Митрофан и с ним старцы и братия, посрамленная от нечестивого, пал Балдахал пред ним на колена, раскаялся и обратился к правой вере. И перед лицом всего собора дал крепкую клятву переписать все книги, загаженные им в заточении, и новую написать во осуждение бывшего своего нечестия.
В лес же к Яге больше не вернулся, трудником в монастыре остался Балдахал жить при сторожке.
1915 г.
