Текст книги "Том 2. Докука и балагурье"
Автор книги: Алексей Ремизов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 12 (всего у книги 45 страниц)
Докука и балагурье
Народные сказки *
Посвящаю С.П. Ремизовой-Довгелло
Русские женщины *
Суженая *Три года играл молодец с девицей, три осени. Много было поговорено тайных слов. Вот как Марья любила Ивана!
Кто у нас теперь так любит!
Пришло время венцы надевать. И выдали Марью за другого, за Ивана не дали.
Живо старики справили дело. Попался зять советный, богатый, им и ладно. А ей не мед житье, почернела Марья, чернее осенней ночи, и лишь глаза горят, как свечи, надсадилась – холодом заморозилось сердце, не весела, не радостна пела она вечерами заунывные песни, тяжко было до смерти. Да стерпела и покорилась.
Три года прожила Марья с немилым, три осени. Стала у ней глотка болеть. И недолго она провалялась, померла на Кузьму-Демьяна. И похоронили Марью.
Эй, зима – морозы пришли, белым снегом покрыли могилу. И лежала Марья под белым снегом, не горели больше глаза, плотно были закрыты веки.
Вот ночью встала Марья из могилы, пошла к своему мужу.
Заградился Федор крестом, муж ее немилый.
– Да будь она проклятая баба! – и не пустил жену в дом.
Пошла Марья к отцу, к матери пошла.
– На кого ты рот разинула? – сказал отец.
– Куда ты, бес, бегаешь? – сказала мать. Испугался отец, испугалась мать, не пустили дочь в избу.
Пошла Марья к крёстной матери.
– Ступай, грешная душа, куда знаешь, здесь тебе места нету! – выпроводила крёстная крестницу.
И осталась Марья одна – чужая на вольном свете, лишь небом покрытая.
«Пойду-ка я к моему старо-прежнему, – опомнилась Марья, – он меня примет!»
И пришла она под окно к Ивану. Сидит Иван у окна, образ пишет – Богородицу. Постучала она в окно. Разбудил Иван работника – ночное время – вышли во двор с топорами.
Работник, как увидал Марью, испугался, думал, съест его – да без оглядки бежать.
А она к Ивану:
– Возьми меня, я тебя не трону. Обрадовался Иван, подошел к ней, ее обнял.
– Постой, – она говорит, – ты не прижимай меня крепко, мои косточки належались!
И сама глядит – не наглядится, любуется – не налюбуется. Вот как Марья любила Ивана!
Кто у нас теперь так любит!
Иван взял Марью в дом, никому ее не показывал, наряжал, кормил ее и поил. И жили так до Рождества вместе.
На Рождество пошли они в церковь. В церкви все смотрят на Марью, отец и мать и муж Федор и крёстная.
– Это будто моя дочка! – говорит мать.
– Да таки наша! – говорит отец.
Переговаривались между собою отец и мать и муж и крёстная.
А как обедня кончилась, подошла Марья к матери:
– Я ваша и есть, – сказала Марья, – помните, ночью к вам приходила, вы меня не пустили, и пошла я к старопрежнему моему, он меня и взял.
И признали все Марью и присудили ей: за старого мужа, за Федора не дали назад, а дали ее Ивану.
Эй весна, – снега растаяли, пошли зеленые всходы, и на Красную горку повенчали Ивана да Марью.
Тут моя сказка, тут моя повесть.
1910 г.
Желанная *Не хотела бабка, чтобы внук женился: жалко старухе расставаться с любимым внуком. А он себе, знай, стоит на своем. И вот как вести к венцу, стала карга на венчальном пороге и прокляла внука.
– Чтоб тебя, – говорит, – черт взял, триста чертей, тридцать и три, проклятое!
И когда шли от венца молодые, черт внука и схапал, только и видели.
Осталась молодуха одна без молодого, плачет. Тошно ей одной, тошно на свете жить: постыл ей белый свет без милого.
«Либо петлю на шею, либо мужа верни!» – одно у ней на уме, и посылает она свекра мужа искать.
Жалко старику сына. Говорит старик своей хозяйке:
– Спеки мне лепешек на дорогу, пойду за сыном. Испекла хозяйка лепешек, снарядила своего старика в дорогу, пошел старик в лес. И в лесу там шел, шел, набрел на избушку – в лесу там, вошел в избушку, положил лепешки на стол, сам за печку.
И слышит старик: идет… в скрипку выскрипливает, в балалайку выигрывает, идет… приходит в избушку, садится на лавку…
– Жаль, – говорит, – мне-ка батюшки, жаль мне-ка матушки, – а сам все в скрипку выскрипливает, в балалайку выигрывает, – жаль мне молодой жены…
Хоть бы не жил я, расстался,
Хоть бы жил да потерялся!
Отец обрадовался, узнал сына, выходит из-за печки.
– Ой, – говорит, – сын ты мой любезный, пойдем домой со мною.
– Нет, отец, нельзя никак! – сын пошел из избы.
Отец вслед:
– Я от тебя не отстану, куда ты, туда и я.
И приходят они к яме, – там в лесу. Сын с отцом прощается. Поклонился сын отцу до земли, да бух в яму. Постоял старик, постоял, не смеет лезть за сыном в яму, и пошел, слезно заплакал, домой пошел.
У околицы встречает старика молодуха, горит вся:
– Ну что, видел?
– Видеть-то, видел, – говорит старик, – да взять его никак невозможно, – и рассказал все, как было.
Как полотно, побелела молодуха.
– Я, – говорит, – завтра… я сама пойду. Куда он, туда и я. Я от него не отстану.
– Нет, невестка, отстанешь. А она:
– Нет, не отстану.
А старуха бабка, слушавши, скалит свой зуб черный – смеется, ведьма: мол, отстанешь!
Напекла молодуха лепешек, дождалась, как светать станет, и чуть поднялось солнце, пошла в лес, и вышла на дорогу, как наказал старик, и там набрела на ту избушку, – там в лесу. Вошла в избушку, положила лепешки на стол, а сама за печку.
И слышит молодуха: идет… в скрипку выскрипливает, в балалайку выигрывает, идет… приходит в избушку, садится на лавку…
– Жаль, – говорит, – мне-ка батюшки, жаль мне-ка матушки, – а сам в скрипку выскрипливает, в балалайку выигрывает, – жаль мне молодой жены…
Хоть бы не жил я, расстался,
Хоть бы жил да потерялся!
Тут и вышла она из-за печки, кинулась к мужу.
– Ну, – говорит, – муж мой возлюбленный, куда ты, туда и я. Я от тебя не отстану.
– Отстанешь, – говорит он ей, – бедная ты!
А она:
– Нет, не отстану.
И вышли они вместе из избы в лес и приходят к той самой яме, и стал он слезно прощаться:
– Прощай, – говорит, – Любава моя, тебе меня не видать больше.
А она:
– Куда ты, туда и я.
– Нет уж, ты за мной не ходи, сделай милость.
– Нет, я пойду, ни за что не отстану.
Он бух в яму и скрылся. А она постояла, постояла, да за ним вслед, туда же – в яму.
– Все равно, – говорит, – где он, там и я: одна жизнь!
И как упала она вслед за ним в яму, смотрит: дорога там, дом, и он уж подходит к дому.
Догнала она его, ухватилась:
– Я с тобой!
– Ой, – говорит он, – погибли мы теперь оба, ты и я: свадьбу ведь играют, дочку за меня выдают.
И они вместе вошли в дом. А там сидит старик, страсть и глядеть такой страшный старик, а с ним все триста и тридцать и три – черти, свадьбу играют.
– Это кого ж ты привел? – сказал старик, главный.
– Это жена моя, Любава.
Она старику в ноги. Старик ее бить: и ломал, и лягал, и щипал, и всяк ее ломал, да как наступит ножищей, – закричала она по-худому, на глотку стал.
– Несите ее, – старик задохнулся от злости, – его да ее, стащите обоих из дому вон, откуда их взяли, чтобы и духу не пахло!
Ну и потащили. И притащили их ночью к дому, хряснули о крыльцо, инда хоромы затрещали.
Так вернула Любава себе мужа, Петра, желанная, милого.
И стали они жить и быть и добра наживать, от лиха избывать.
1909 г.
Обреченная *Был один человек торговый – купец богатый. Помнил он Бога, Богу молился, чтобы дал Бог всего хорошего.
Ехал купец на ярмарку, задержался в городе и только к ночи на место поспел. Остановился купец на постоялом дворе. А поздний был час, и чаю не выпил, помолился, лег спать.
И вот слышит, будто под окном стучит кто-то, а он будто встал и к окну, спрашивает:
«Что надо?»
«В сей час, – отвечает ему со двора кто-то, – дитё родилось в доме, и скажу тебе, что этому младенцу будет».
«Что́ же ему будет?»
И опять со двора отвечает ему тот же голос: «До семнадцати лет вырастет этот младенец, а в семнадцатый ангельский день в колодце убьется на улице».
И больше ни слова. Спит купец, больше ничего не слышит.
Наутро проснулся купец, вспомнился сон ему, и заходит он к хозяину. А хозяйка в ту ночь дитё родила – девицу. Жалко стало купцу девчонку, и задумал он спасти ее, сохранить от беды неминучей, обреченную, и говорит отцу:
– Я всю ярмарку тут проторгую, возьмите-ка кумом меня.
Хозяин видит, купец богатый и человек очень хороший, согласился, взял его кумом. Богатые справили крестины. Не пожалел купец денег, всех наградил щедро – и куму и крестницу. Всем купец по душе пришелся.
Кончилась ярмарка, пришло время домой ехать, прощается крёстный.
– Ежели, – говорит, – будет жить моя крестница, оставлю ей обнов всяких и содержания, а как семнадцать лет ей исполнится, на ангельский семнадцатый день я сам у вас буду, ежели сам жив буду.
Растет крестница. Шестнадцать годов проходит. Выросла крестница и такая – хороша, была бы лучше, да некуда. Шестнадцать годов прошло и ни разу не побывал крёстный у крестницы. Ждут крёстного: два дня осталось до ангельского дня, ждут купца, глядят на дорогу, не едет ли?
Помнил Бога купец, Богу молился, чтобы дал Бог всего хорошего. Не забыл он сна своего, не забыл обещания. Он спасет свою крестницу, сохранит ее от беды неминучей, обреченную: он один знает судьбу ее, один может повернуть судьбу.
Едет купец. Встречает его крестница.
– Здравствуй, крёстный! – и глядит на него – и так хороша, была бы лучше, да некуда.
Купец ей гостинцу – платье привез, что всем людям на диво.
Начались именинные сборы. Говорит крёстный куме:
– Возьмите из колодца воды по надобью, чтобы на двое суток воды хватило.
Взяла кума воды в кадки, наполнила на двое суток. Велел купец обить колодец кожей. Сам и кожу купил, сам и работу проверил, все ли сделано так: мягко и гладко.
Наступили именины крестницы, семнадцатый ангельский день.
«В семнадцатый ангельский день убьется в колодце на улице!» – держит купец в памяти, никуда не отходит от крестницы, зорко следит.
Весело было в доме, – веселый пир задал купец, – пили, веселились гости. А крестница ничего не ест.
– Ничего не хочу, не надо мне ничего! – все отказывается, вдруг скучная стала.
И как ни потчевал крёстный, ничем не развлек. Ей в душу ничего не идет и не сидится на месте: все на волю, все погулять просится. И обед не кончился, встала она из-за стола, да на улицу. И крёстный за ней.
Идет она, словно ведет ее кто, скоро, легко идет, и прямо к колодцу.
Догнал ее крёстный, взял за руку, крепко взял за руку.
«В семнадцатый ангельский день убьется в колодце на улице!» – не заглушить ему вещих слов, держит в уме.
А она вырвалась из рук и упала, – на эту мягкую гладкую кожу упала… у колодца.
Схватился крёстный, зовет крестницу:
– Маша! Машенька! А Маша уж мертвая.
И отнесли ее в дом и похоронили – слезно плакали. Да слезами не поможешь! Уж так ей было на роду написано.
1912 г.
Жалостная *Жил-был старик со старухой и внучат двое: внук да внучка. Невестка в город в услужение пошла и пропала, а сына бревном задавило – такая напасть Божья: не разбойник, не вор, поди ж ты!
Избенка ветхая, темная, старик-то мешком свет в избу носил, ну, мешком много ль принесешь света? Корова тоже была, втащут корову на баню – на бане трава росла – тут корове и корм. Косы, чтобы траву выкосить, у стариков не было: какой-то шальной стащил косу. Так и жили.
Раз послали старики внучку Нюшку на берег мочалу полоскать – веник. Ждать-подождать, не возвращается Нюшка, бабушка и стоскнулась, пошла искать девчонку. Приходит старуха на сходни, а Нюшка сидит, плачет.
– Что ты, дитятко, плачешь?
А девчонка пальцем на деревню кажет – за озером деревня была, да как взвоет.
– Выйду, – говорит, – я в эту деревеньку замуж, рожу паренька. Будет паренек на двенадцатом годку, пойдет по молоденькому льду да и потонет.
Тут и бабушка начала плакать.
Хватился внучонок бабушки да сестренки, – нет нигде, уж и туда побежал и сюда сбегал, обежал двор, – нет нигде. На сходни к озеру сиганул мальчонка, смотрит, а бабушка с Нюшкой и сидят, обе плачут-разливаются; сестренка-то совсем захлебнулась.
– Сестрица твоя что задумала! – сквозь слезы говорит бабушка, – выйдет она замуж в ту вон деревеньку, родит паренька, и как будет паренек на двенадцатом годку, пойдет по молоденькому льду да и потонет.
Внучонок слушал, слушал да как заревет.
Стоскнулся дед по внучонке, покликал Петьку, – нету.
«Э! – смекнул старик, – на озеро, знать, куроед побежал купаться!» – и пошел себе тихонько на озеро искать внучонка Петьку.
А они все трое тут-как-тут на сходнях, сидят рядком, – бабушка, внучка и внучонок, вопят.
– Что это вы, родимые, плачете?
А внучка уж закатилась, Нюшка, кулачки сжала.
– Ой ты, старик, – прошамкала старуха, – внучка-то у нас, Нюшка, что задумала: выйдет она замуж в ту вон деревеньку, родит паренька, и как будет паренек на двенадцатом годку, пойдет по молоденькому льду и потонет.
Дед крепился, крепился, не выдержал да в слезы.
И плачут, сидят у озера, плачут – старик со старухой да внучат двое: внук и внучка.
И никто не утешит, ни старого, ни малого. Невестка-то в город в услужение пошла и пропала, а сына бревном задавило, – такая напасть Божья: не разбойник, не вор, поди ж ты!
Эх, грехи наши тяжкие!
1909 г.
Потерянная *1
У одного купца росла дочь Домна. Строго ее держал отец: ни на улицу выйти, ни на гулянье куда, за порог без себя не пустит. В верхах сидела Домна. И кушанье ей туда подавали, готовое все. Так в верхах и сидела Домна, только что из окна и глядит на свет Божий.
Богатый купец был, отец Домны: свой кабак, сорок целовальников при кабаке держал. У купцова дома всегда народ. А в праздник соберутся парни, игру затеют, веселятся.
Как-то играли парни, кто в рюхи, кто мячиком.
Мячик в окно в верхи и заскочи к Домне. Домна окно закрыла. И как ни просили ее, не отдает мячика.
Ну, а тут какой-то и выскочил – рукавицы с когтями, сапоги с когтями, да по стене к ней к окну в верхи и забрался. Домна окошко отворила и отдала ему мячик.
И с той поры стал смельчак гостить к купцовой дочке.
2
Сидит раз дружок у Домны в верхах, а отец и идет. Что ей делать? Куда схоронить дружка? Взяла она да в постель его к подушкам и завернула.
Пришел отец, сел на кровать: то да сё, дочку расспрашивает.
Строгий был старик, строго держал дочь, а без Домны дела не начнет, все только с ней и совету. Любил старик дочь: одна она у него была.
За разговорами старик и задремал, протянулся поудобнее, да и заснул на кровати. А тот, дружок-то, лежал-лежал под стариком и кончился: без воздуху трудно, задохнулся.
Что́ ей делать? Отцу-то не смеет сказать: не спустит старик – строгий был, строго держал дочь. Домна к дворнику:
– Выручи, – говорит, – Максим, убери. Убьет батюшка. А дворник, – был такой дворник у купца шантряп из городу, в городе бурлачил, а вернулся в деревню, в дворники к купцу поступил, – ему это плевое дело, он этого парня во двор спустил и убрал куда-то.
И стал шантряп с поры на пору к купцовой дочке похаживать, как дружок покойный.
3
Осень пришла, ночи темные.
Собрались купцовы целовальники, все сорок целовальников в кабак при празднике, и с ними дворник: без него дело не обходится. Выпили приятели, затавокали: кто про что, – известно, хвастают, вино-то куда хвастливо!
Дворник и говорит:
– Вы, – говорит, – что! Я вот, я, – говорит, – к купцовой дочке хожу!
– Что ты врешь, – галдят, – быть не может! – крякают.
– И очень просто, хожу! – ломается шантряп.
– А если ходишь, так приведи.
– Что ж, и приведу! – пуще ломается шантряп, да из кабака к купцу в дом в верхи.
Поздний был час, спать улеглись по домам.
Разбудил дворник Домну. А ей, хоть плачь, идти надо.
И привел шантряп Купцову дочку в кабак, вывел на середку к целовальникам, сам куражится.
– Угощай, – говорит, – гостей, кланяйся!
Взяла Домна поднос, две рюмки на поднос, бутылку вина, пошла обходить гостей, потчевать.
Пьют гости, подмигивают: рожи красные, пьяные. Раз что Домна за шантряпа пошла, им ли не взять ее! – всяк о себе свое одно думает, глазом примеривает. Пьют гости, подмигивают.
А она глаз не подымет, ходит с подносом, кланяется.
И напились целовальники, свалились с лавки под стол, и дворник захрапел под столом. Все заснули, все сорок целовальников.
Одна Домна, одна в кабаке с подносом стоит.
«До утра дождаться, все узнают, донесут батюшке!» – думает себе Домна, а сердце так и ходит, так и рвется.
И взяла Домна отворила бочку с вином, пропустила вино да и зажгла все вино, а сама домой, в верхи, в свою комнату.
Поутру встает старик, а к нему посланный:
– Кабак сгорел, сорок целовальников сгорело в кабаке и дворник твой сгорел.
Старик к Домне: в горе ли, в радости – все к ней, с ней одной совет. Строгий был старик, строго держал дочь, а любил ее: одна она у него была.
– Что, – говорит, – дитятко, спишь, беда у нас. А на ней лица нет.
– Так мне, батюшка, тяжело мне было, так… не спала я, спать не могла…
– Кабак сгорел, сорок целовальников сгорело в кабаке… – говорит отец, сам смотрит на дочь и вдруг понял старик, – все, все сгорели и дворник твой!
1911 г.
Робкая *Жила-была одна девица, умер у ней отец, умерла и мать. Осталась одна Федосья, да без отца, без матери и спозналась с работником отцовским.
Хороший был работник-бурлак, крепко полюбил Федо-сью, и Федосья к нему привязалась, и жить бы им да жить, да люди-то говорить стали, – не хорошо.
Федосья и оробела.
Пошла Федосья к дяде, просит дядю и тетку.
– Возьмите, – говорит, – меня, примите к себе. А дядя и тетка говорят:
– Покинь свою дружбу, так мы тебя возьмем. На все готова Федосья: оробела девка.
– Покину, – говорит, – покину, возьмите только.
И приняли старики племянницу и стала Федосья жить в дядином доме: как дочь стала жить, а дружбы своей не покинула.
Пойдет на вечеринку, там украдкой и свидится с ним, где-нибудь в сторонке, украдкой, поговорит с ним, – поговорят, потужат.
И опять в люди вышло: узнал дядя, узнала и тетка, стали старики поругивать Федосью.
А тут этот работник-бурлак вдруг и помер.
– Слава Богу, – успокоился дядя, успокоилась тетка, – больше с ним знаться не будешь! – и стали старики подумывать, как бы племянницу замуж выдать, стали старики присматривать ей человека.
А Федосья прежде-то, как жив он был, работник-то, все таилась, робкая, скрывала от людей, а уж тут, – куда робь! – ничего не таит, никого не боится, и все по нем тоскует, все в уме его держит.
Пойдет на вечеринку, ни петь не поет, ни в игры не играет, а как сядет, одна сидит молча, и уж сама себе на могилу идти ладит, – к нему на могилу. А вернется с кладбища, спать ляжет, а в уме все одно, – о нем тоскует.
И стал он приходить к ней ночью.
Никто его не видит, ни дядя, ни тетка, одна она видит.
– Я умер, – сказал он ей, – да не вза́боль, иди за меня замуж.
И с той поры повеселела Федосья, веселая, не узнаешь ее, подвенечное платье себе шить принялась.
И на вечеринках не узнать ее. Тоже и на вечеринки стал он приходить к ней.
Люди его не видят, одна она его видит.
– Я за него замуж пойду! – говорит Федосья подругам, смеется.
– Что ты, – говорят, – его, ведь, в живых нету.
– Нету, как же! Он ожил! – смеется Федосья.
Сшила себе Федосья подвенечное платье, в подвенечном платье невестой пришла на вечеринку. И он к ней пришел на вечеринку.
Никто его не видит, одна она его видит.
И они сговорились: она с вечеринки пойдет к нему в избу, где у отца он жил, а из избы вместе пойдут в церковь венчаться.
– Я нынче замуж пойду! – сказала подругам Федосья, смеется, и простилась, ушла домой.
Не слыхал ни дядя, ни тетка, как вернулась племянница в дом, крепко старики спали. А поутру хватились, племянницы-то и нет. Где, где? – не знают.
Не знают, где и взять, и платья ее подвенечного нет.
А девки говорят:
– Сказывала, замуж пойдет. Старики на кладбище, к могиле. «Сказывала, замуж пойдет!»
А она на могиле, мертвая на его могиле лежит и платье ее подвенечное на кресте развешено.
Так за покойным дружком и ушла, не сробела.
1911 г.
Оклеветанная *1
Жил-был один человек богатый и было у него двое детей: сын да дочь. Пришло время отцу помирать, старик и наказывает сыну:
– Ни от Бога, ни от меня нет тебе благословения, Михайла, взять жену из своей деревни, из своей не бери!
И помер. И остался Михайла с сестрою. Только с Палагеей что и разговор у Михайлы, и в гости никуда не ходит, все дома, все с сестрою.
Советно жил брат с сестрою.
В лавочку Михайла пойдет.
– Прощай, – скажет, – сестрица!
Из лавочки придет.
– Здорова, сестрица!
Так три года жил Михайла не женатый, завет отца помнил, никуда глаз не казал, все дома, все с сестрою.
Советно жил брат с сестрою.
Раз приходит из лавочки Михайла, говорит сестре:
– Сестрица, буду я жениться, возьму жену из нашей деревни.
– Ах, братец, братец, тебе батюшка не велел!
– Ну, сестрица, ну, родимая, будь что хочешь, а жениться надо.
– Ну, как хочешь, – говорит Палагея, – играй свадьбу.
Михайла и женился.
На Варваре женился Михайла, наказ отца нарушил, взял жену из своей деревни. И женатый, а без сестры не начнет Михайла никакого дела, все с сестрою.
Советно жил брат с сестрою.
В лавочку Михайла пойдет.
– Прощай, – скажет, – сестрица!
Из лавочки придет.
– Здорова, сестрица!
А жене за́рно, Варваре завидно, ровно и не сестра ему Палагея.
Родила Варвара сына. Не отходит Палагея от Михайлова сына, все с его ребенком, ровно и мальчишка ее, не Варварин. А Михайле любо, все он с сестрою.
Советно жил брат с сестрою.
В лавочку Михайла пойдет.
– Прощай, – скажет, – сестрица!
Из лавочки придет.
– Здорова, сестрица!
Не по сердцу это Варваре, стала ей постыла Палагея. Сестра да сестра! Только и есть на языке, что сестра! Да сестра она ему или жена? Так и смотрит Варвара, так все и смотрит, ровно ищет, подстерегает брата с сестрою. И уж не улыбнется, постарела Варвара. Ни слова тихого, слова все в сердцах. За́рно, завидно, постыло Варваре. Что же ей сделать, как брата от сестры отвадить? Как извести Палагею?
Взяла Варвара собаку его и убила, – верный был пес, дорожил им Михайла.
Пришел Михайла домой.
– Здорова, сестрица! А жена на него:
– Да, здорова сестрица, поглядика-сь, что́ сестрица-то сделала: где твой пес? Нету собаки. Сестрица убила!
Досадно стало Михайле – верный был пес! – да, любя, стерпел Михайла досаду.
– Ну, в перво́й вине Бог простит! – сказал Михайла, и ни словом не попрекнул сестру.
На другой день только что вышел Михайла, взяла Варвара и убила его жеребца, – хороший был конь, верный, дорожил им Михайла.
Пришел Михайла домой.
– Здорова, сестрица! А жена на него:
– Да, здорова сестрица, поглядика-сь, что́ сестрица-то сделала: где твой жеребец? Нету коня. Сестрица убила!
Горько стало Михайле – хороший был конь, верный! – да, любя, стерпел Михайла горечь.
– Ну, и в другой вине Бог простит! – сказал Михайла и ни словом не попрекнул сестру.
А сестра ничего не знает, возится с ребенком, знает Палагея, что беда в доме: собаку кто-то убил, коня кто-то убил…
На третий день, как ушел со двора Михайла, Варвара к зыбке – и убила ребенка, да мертвого за дверь его, за дверью и положила.
Пришел Михайла домой.
– Здорова, сестрица!
А жена на него:
– Здорова! А где наш ребенок?
Михайла к зыбке:
– Где ребенок?
– Должно, у вашей сестрицы.
Недоброе почуял Михайла, да к сестре.
Сидит Палагея у окна, шьет, для мальчишки рубашонку шьет.
– Здравствуй, братец!
– Где сын-то?
Недоброе почуяла Палагея.
– У Варвары, – сказала Палагея, – давно взяла Варвара, тут его нет.
Михайла к жене.
– Где ребенок?
А зыбка пустая, нет нигде ребенка.
Стал Михайла искать. И Варвара ищет, рвет все, все мечет на землю, – тоже ищет.
А ребенок за дверью – лежит мертвый.
– Вот!.. вот твоя сестрица что́ сделала!
Михайла к сестре. Не смотрит. И смотрит, да ничего не видит.
– Убила ты собаку, убила ты коня, ты моего ребенка убила! – и раздел Михайла сестру донага, скрутил, бросил на телегу, повез в поле, а из поля в лес и там, в лесу, пустил ее одну: иди, куда знаешь!
Иди, куда знаешь!
А куда? Куда ей идти? Влезла на сосну Палагея, села на верхушку, сидит, как птица. Сердце у нее тяжелое, как камень тяжелый, – обида, напраслина, клевета камнем легла ей на сердце.
Ходили царские сыновья по лесу, охотились. Набрели царские сыновья на сосну, Палагею заметили.
Один говорит:
– Птица!
Другой:
– Человек!
Третий:
– Черт! – и направил ружье выстрелить.
– Я не трону, я человек, я вас не трону! – кричит с дерева Палагея: видит, ружья направили, стрелять хотят.
– Коли человек, так спускайся! – говорят ей братья.
А как ей спуститься?
– Одежды у меня нет! – кричит Палагея.
Братья поскидали с себя верхнее платье, положили под сосну, а сами в сторонку. Палагея и спустилась на землю, оделась. Тут братья к ней вышли и взяли ее с собой к царю во дворец. И там, во дворце, схоронили, никому не показывают.
Старший сын приходит к отцу.
– Батюшка, – говорит, – я жениться буду.
– Что ты, – говорит царь, – до сих пор у тебя и в уме не было жениться, жениться вздумал! А где же, – говорит, – ты жену-то берешь?
– Она у меня из лесу, – говорит сын и выводит к царю Палагею, – вот она, жена моя!
Посмотрел царь на Палагею, – полюбилась царю Палагея.
– Ну, Бог вас благословит! – благословил царь жениха и невесту.
Сыграли свадьбу. И стала жить Палагея у царя в царском дворце, не Михайлова сестра, а царская невестка.
2
Поехал царский сын по городам от царя с наказом. И без него родила ему Палагея сына. И такой вышел царевич, – всем на диво: по колена ноги в золоте, по локоток руки в серебре, позади светел месяц, посреди красно солнце, в каждом волоске по скатной жемчужинке.
Обрадовался царь, что внук такой вышел, и сейчас же письмо написал, посылает своего царского работника снести письмо в дальний город к сыну.
Снарядился работник в дорогу, понес царское письмо в дальний город. И к ночи дошел до той самой деревни, откуда Палагея, и остановился в самом богатом доме – у Михаилы.
Дозналась Варвара, что́ за письмо несет работник, все старое-то, прежнее все, постылое так ей в голову и ударило, и в голову, и в сердце, и в душу: ведь она ребенка своего убила, только чтобы брата от сестры отвадить, разлучить Михаилу с Палагеей, извести Палагею, а вот Палагея и не сгинула, Палагея вот какая – царица!
Вытопила Варвара баню, царского работника в баню отправила, а сама вынула из котомки царское письмо, разорвала письмо и написала другое, будто не царевича сына, а щенка родила Палагея:
«Кутенка твоя жена родила, Палагея!»
И опять положила письмо в котомку.
Вернулся из бани царский работник, угостила его Варвара, ночевать оставила. Переночевал работник у Михаилы и наутро дальше в дорогу пустился.
Долго ли, коротко ли, из города в город, из деревни в деревню дошел, наконец, работник до самого дальнего города к царскому сыну, передал царскому сыну от царя письмо:
«Кутенка твоя жена родила, Палагея!»
Потемнело в глазах у царского сына – злая весть по-темнила глаза, хотел вгорячах порешить с Палагеей, да раздумался, и написал отцу, чтобы до его возвращения жену не трогать. И с письмом отпустил домой царского работника.
А работник и на обратном пути к Михаиле зашел.
И опять затопила Варвара баню, послала работника в баню, а сама за котомку, вынула из котомки письмо царского сына, разорвала письмо, и свое написала:
«Духу чтобы ее не было до моего прихода!»
И положила письмо в котомку.
Вернулся из бани царский работник, угостился, переночевал ночь, да к царю во дворец.
Прочитал царь письмо, не верит глазам.
– Что это, – говорит, – с ума, верно, спятил!
Да нечего делать, тут уж не его воля – воля сына: велел царь прогнать из дворца Палагею – откуда взяли, туда и отправить. А внука царевича царь себе оставил.
И отвезли Палагею в лес к той самой сосне, где покинул ее брат любимый Михаила: иди, куда знаешь!
Иди, куда знаешь!
А куда? Куда ей идти? С братом ее разлучили, с мужем ее разлучили, и отняли сына. Что же ей делать? Куда ей деваться? Как избыть обиду? Стоит под сосной Палагея, стоит, как стала. А сердце у ней тяжелое, как камень тяжелый, – обида, напраслина, клевета камнем легла ей на сердце.
А пойдет она далеко в дальние деревни, будет она жить там у чужих чужая, наймется в люди. Работницей простой свой век проживет. Трудом она избудет обиду.
И пошла Палагея куда глаза глядят дальше от брата, еще дальше от мужа и сына.
Долго ли, коротко ли, из города в город, из деревни в деревню, объехал царский сын все царство, все дела царские исполнил и вернулся домой к отцу. Вышел царь встречать сына и внука вывел. А ребеночек так и сияет…
– Как так! – удивился царский сын, – мне было письмо от вас, что жена родила кутенка.
А царь ему выговаривает: зачем велел жену кончить – прогнать Палагею.
– Я… я велел кончить! – и заплакал, видит царский сын, что обманут: и его, и царя обманули.
Послал царь в лес искать Палагею. Да где ж ее сыщешь, – не на сосне же ей свой горький век вековать.
3
Три года прослужила Палагея в работницах, много за три-то года по чужим людям ходила, много труда вынесла. И улеглась на сердце обида: приняла она свою участь, и не роптала больше. Одно забыть не могла: сына своего вспоминала. Ребеночка жалко ей было, поглядеть бы ей на него, хоть только глазком взглянуть.
И затосковала Палагея, места от тоски не находит, тоскливо ей, глаза ни на что не глядят: только бы увидеть сына, хоть только глазком взглянуть.
Нарядилась Палагея в мужскую одежду и пошла из дальних деревень мимо любимого брата прямо к царю во дворец в царские работники наниматься.
Во дворце никто не узнал Палагею. Сам царь не узнал свою невестку. Принял царь Палагею ласково, и стала служить она у царя истопником в царских покоях: печки топила.
Палагее этого только и надо.
Подрос ее сын, уж по комнатам бегал. Примется Пала-гея печки топить, а он тут-как-тут, прибежит к огоньку. А Палагея возьмет его на руки, ласкает дитё, сама плачет.
Заметил царь, раз и спрашивает:
– Что это ты, паренек, как возьмешь внучонка на руки, и всегда-то плачешь?
Палагея царю во всем и открылась. И о брате своем о любимом о Михаиле рассказала, и о невестке своей Варваре, как оклеветала ее Варвара.
– Вот грех-то, надо это дело хорошенько разведать!
Велел царь Палагее помалкивать, а сам призвал к себе
того работника царского, что письмо носил от царя к царскому сыну, и стал у работника выпытывать, у кого он в пути на ночлег приставал и с кем водил знакомство.
А как рассказал ему царский работник о Варваре, тут у царя глаза и открылись. Отпустил царь работника, и задумал вывести дело на чистую воду: всенародно оправдать Палагею.
Слух о злой царской невестке прошел по всем городам – и ближним и дальним, по всем деревням и ближним и дальним, – по всему царству.
Собрал царь большой пир. Много сошлось народа к царю во дворец. Послал царь и за Михаилом, и за Варварой. Пришел Михаила с Варварой, тоже сели за царский стол.
А когда гости пили и ели, призвал царь своего царского истопника, и велел истопнику для потехи сказку сказывать о злой царской невестке, да уговор положил: кто перебьет либо поддакнет, сто рублей с того за помеху.
