Текст книги "Том 2. Докука и балагурье"
Автор книги: Алексей Ремизов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 45 страниц)
Хозяева
Леший *Леший живет в лесу, леший живет в большой избе. Изба у него кожами укрыта, теплая. Леший не старик старый, какой старик! – леший молодой, и ни усов еловых, ни бороды осочьей у него нету. Желтый зипун на нем, красная теплая шапка, а жена его – лешачка, а дети – лешата, полное хозяйство.
Был такой Афоныга, неладный, все бродил по лесу, лешнейжил. Вот идет Афоныга лесом, дошел до болота – топучее болото – и видит, увяз леший в болоте, да и олень, да и медведь с ним.
Не больно речист леший, а как заговорил!
– Иди, – говорит, – Афоныга к моей хозяйке, да скажи ей, на большом, мол, болоте со зверем сохатым, да с медведем Мишей утоп! – и дорогу кажет Афоныге, куда идти ему к лешачке.
Пошел Афоныга, пошел, как указал леший, и прямо к большой избе. Входит Афоныга в избу – сидит лешачка на лавке.
– Зачем пришел, Афоныга? – говорит лешачка, баба молодая, белая, глаз с поволокой.
Афоныга ей о лешем, о сохатом, о медведе Мише.
– На большом болоте утопли!
– Ну, ладно! – бросила лешачка Афоныгу, да из избы, да скорее к большому болоту.
Ждать не долго ждал Афоныга, а страху натерпелся не мало: одолели Афоныгу лешата – цепляются, курлычут, хватают, ну, ничем не отобьешься, ни шлепком, ни подшлепником.
И вернулась лешачка, несет медведя Мишу, – баба молодая, белая, глаз с поволокой, а за лешачкой сам леший с оленем.
На славу угостили гостя. Леший указал дорогу и на прощанье отодрал рукав от своего кафтана и дал его Афоныге.
А Афоныга, домой вернувшись, сшил себе из рукава кафтан – кафтан до пят, да рукавицы.
1912 г.
Водяной *Водяной живет в озере, там у него и дом под камнем. Водяной, не очень великий, даже маленький, черноватый, на черта похож, а ус у него рыжий. Жена его из русалок – водяниха, Палагеей звать, Поля, а ребятишки – водяники, вроде чертенят, только что на пальцах перепонка. Держит водяной коров много бурых, – большое хозяйство.
За большим болотом на круглом озере остров, и не раз видали, как из воды на остров выходили коровы и траву щипали, видали и самого водяного: сядет себе на камень и сидит, медным гребнем расчесывает свои крепкие лохма.
Ходил по лесу Афоныга – Афоныге что и делать, как в лесу бродить! – и зашел Афоныга к круглому озеру за большое болото, уморился, прилег на траву отдохнуть, да и заснул. А как проснулся, и видит: четыре бурых коровы на острове пасутся.
Положил Афоныга на себя крест, да прямо на коров этих… И только что ухватить корову наметил, из воды как свиснет – озеро заволновалось, и коровы в воду. Ну, Афоныга не больно испугался, не сплошал и как-никак, а двух коров перенять ухитрился, и пригнал домой к себе в лес.
И долго жили у Афоныги эти коровы, по два ведра в день молока давали, вот какие коровы! Разбогател Афоныга, разбурел, опился молоком сладким, пьет – не лезет, и уж бродить по лесу не может, совесть и заговорила.
Стало беспокойно Афоныге, все не так, все не так как-то, не по-настоящему, не по правде. И вздумал Афоныга этих коров зарезать. И зарезал. Ввечеру зарезал, а наутро хвать, ни мяса, ни шкур, и мясо и шкуры украл кто-то, нет ничего.
Досадно стало Афоныге – ни молока ему, ни коров, ни мяса ему, ни шкур коровьих, – ничего. Как не досадно! Думал Афоныга, думал и подал в суд: на соседа думал – вороватый такой сосед жил Мамыка.
И пока Афоныгино дело в суде тянулось, подошла осень, а у Афоныги не выходят из головы коровы, не может забыть коров: нет-нет да и вспомнятся они ему, бурые, сытые – два ведра в день молока давали.
Сидит раз Афоныга вечером, раздумывает, и все о коровах, а на воле так и шумит и шумит – осень. И слышит,
стучит кто-то. Афоныга к воротам, отворил калитку, и видит: так не очень великий, даже маленький, черноватый такой, ус рыжий, в коротком камзоле, а шляпа соломенная, стоит у ворот, на Афоныгу смотрит.
– Напрасно, – говорит, – ты, Афоныга, из-за коровьих кож с соседом тягаться вздумал – кожи я взял! – сказал и пошел, ходко пошел к озеру.
Афоныга его сейчас же признал, – водяной, конечно! – и помирился с соседом, прекратил тяжбу с Мамы-кой, и по-старому, по-прежнему в лесу бродит, лешнейживет.
1912 г.
Черт *Жил богатый человек и была ему во всех его делах большая удача. Стоило только подумать, пожелать чего, хвать и исполнится. Сам не понимал Никанор, откуда ему идет такое. И чем дальше, тем больше.
И чем дальше, тем больше чувствовал он, как с другого конца другим ветром приносило ему совсем другое, – недоброе. Спервоначала-то, как пошло дело в ход, думал Никанор только о деле, о торговле своей, а когда стало много всего, накопил он бочку золота – целую бочку! – и дела уж сами собой пошли, мысли повернули совсем на другое: думаться стало ему, – узнают люди о золоте, о его бочке и отымут. И не стало ему покою, спать ляжет, не спится, а заснет, сны нехорошие.
Ровно бы что-то сделать ему надо, и тогда опять придет покой и пойдет жизнь прежняя, по-старому в делах и без всякого, но какое дело это сделать надо, Никанор в ум не возьмет.
Большой был богач Никанор, громкий человек. И бочка золота под кроватью, и пьет и ест до отвалу, и почет везде, а покоя нет, – у последнего бродяги больше, и голи-пьянице кабацкой позавидуешь!
Раз лежит Никанор ночью, не спится, и слышит, будто кто-то постучал под окном. Встал, подошел он к окну, окликнул, – никто не отвечает.
Ну, не отвечает, так и не отвечает, и опять лег. И только что глаза завел, опять стук. Окликнул, – нет никого. И вдруг стало страшно: это воры хотят ограбить его! – Снял он со стены ружье, зарядил пулей и притаился у окна.
И когда в третий раз застучало под окном, Никанор открыл окно и выстрелил. Выстрелил и похолодел весь: там, под окном, лохматая рука с птичьими когтями сжала ставень.
Никанор за нож, отрезать хотел руку чертову, а нож выпал из рук – прямо из ночи глядели на него огромные оловянные глаза и щерилось изрытое темное лицо.
– Иди за мной! – сказал черт.
Делать нечего, вышел Никанор.
Черт схватил его за левую руку, и они пошли прямо к реке.
Страх подкашивает ноги, а черт тянет за собой, – и убежал бы, не убежишь, от черта не вырвешься.
Пришли к реке, черт и говорит:
– Ты, Никанор, бочку золота накопил, отдай ее мне. Я тебе помогал!
Смотрит Никанор на черта, вот обомрет.
– А не отдашь, я тебя в воду брошу. Слышишь?
– Слушаю, – Никанор на все соглашался.
– Так, смотри ж, завтра приду, – и черт нырнул в воду.
Не помнит Никанор, как домой попал, не помнит, как прошел день, ночью не ложился он спать, черта ждал. И в полночь застучало под окном. Взял Никанор бочку, вынес черту бочку, черт взвалил ее на плечо, и они пошли.
Черт идет, с чертом Никанор идет.
Страх подкашивает ноги, а черт тянет за собой, – и убежал бы, не убежишь, от черта не вырвешься.
Дошли они до реки, спустился черт в реку, вытащил железные цепи, обмотал бочку, спустил ее в воду и сам скрылся под водою, и опять вынырнул, горсть золота подал Никанору.
– Это тебе за твою верность мне, да смотри, не болтай! – и пропал.
А Никанор вернулся домой и запил с горя.
Большой был богач Никанор, громкий человек. А стал попивать, стало дело расстраиваться. Не будь чертовой горсти, что черт дал, промотал бы добро все.
В Васильев вечер сидел Никанор с пьяницей приятелем в кабаке. Разжалобил его приятель, тут Никанор ему по пьяному делу и пожаловался, забыл зарок, все рассказал. Идут они из кабака, а навстречу им старичок, знакомый будто, зовет старичок в гости.
Отчего не пройти, – пьяному глазу дорога не заказана, пошли приятели. И долго вел их старичок, все в сугроб да в сугроб, не легко идти, Никанорова приятеля и разморило, зевнул он, перекрестился и видит, – стоит он над прорубью, а Никанор уж в проруби – с головой влез, и никакого нет старичка знакомого.
Так и пропал Никанор.
1912 г.
Лигостай страшный *Жил-был добрый человек, и Бога чтил, и людей не забывал: Богу – свечка, бедным людям – хлеб. И жил так добрый человек с женою и сыном, не роптал. И вот померла жена, заскучал старик без хозяйки, стал прихварывать и почувствовал, что и его конец приходит.
Говорит старик сыну:
Нечего мне тебе оставить, нет у меня ничего: что зарабатывал – все проживали. А вот как помирать твоей матери, пекла она калач, калач подгорел, но я его сберег, – оставляю тебе горелый калач. Съешь ты его с тем моим другом, который никакой скупыне берет.
Помер добрый человек, похоронил сын отца. Какие оставались деньги, все на похороны пошло, и уж ничего в доме нет, хоть шаром покати, а есть хочется. Вспомнил тут Сергей об отцовском наследстве – о калаче, отыскал горелый калач, хочет его закусить, да слова отца стали в памяти: съесть калач с тем другом его, который прибыли себе не берет, – положил калач за пазуху и пошел отцова друга искать.
Идет Сергей по дороге, и встречается ему старичок белый, седа́тый.
– Куда, – говорит, – молодец, Бог несет?
– Иду искать отцова друга, который никакой скупы не берет, – и рассказал Сергей старику об отцовском горелом калаче.
– Я отцов друг.
Посмотрел Сергей на отцова друга: старичок бел седатый, с церковкою в руке.
– Нет, ты – святитель Христов, Никола угодник! – поклонился угоднику можайскому и дальше пошел.
Идет Сергей по дороге, и едет навстречу ему всадник на белом о белых крыльях коне, золото так и играет. Испугался Сергей, хочет в сторону свернуть.
А всадник кричит:
– Куда, молодец, Бог несет?
– Иду искать отцова друга, который никакой скупы не берет, – и рассказал Сергей всаднику об отцовском горелом калаче.
– Я отцов друг.
Посмотрел Сергей на отцова друга: по локоть руки – красно золото, по колено ноги – чисто серебро, во лбу звезда, на голове зеленый венок.
– Нет, ты – храбрый святой Георгий! – поклонился пастырю святому и дальше пошел.
Идет Сергей по дороге, устал, и ночь его настигает, и есть ему хочется. И попадает ему на дороге страшный, высокий, грудь и бедра толстые, в поясе тонкий, длинные пальцы, зубастый, ребратый, голенастый, лигостай– страшный.
– Ты куда идешь? – скорчил рожу лигостай страшный.
– Иду отцова друга искать, который никакой скупы не берет.
– Я самый и есть!
Посмотрел Сергей на отцова друга: лигостай– страшный.
– Почему, говоришь, отцов ты друг?
– А потому, я у отца душу вынул.
«И вправду, – подумал Сергей, – точно, что друг, только больно уж страшный!»
Вынул Сергей из-за пазухи горелый калач, уселись они на пень, съели калач.
Лязгнул зубами лигостай страшный.
– Поди, – говорит, – в город, тамошний царь худ, ищет человека, про свою смерть знать хочет. Поди ты к царю и скажи, что знаешь про его царскую смерть. Меня никто не видит, а ты увидишь. Я без корысти, я отцов друг! Если сижу я в головах у царя, царь помрет; если стою я в ногах, царь будет жить.
Простился Сергей с лигостаем страшным, пошел в город, ну трубить:
– Я, – говорит, – про царскую смерть знаю! Дошла весть до царя, послал царь разыскать Сергея.
Нашли Сергея и привели к царю.
Помолился Сергей, посмотрел на царя: лежит царь на кровати, едва уж дышит, а лигостай стоит в ногах у него страшный, рожу корчит.
Поклонился Сергей царю:
– Трудно хворали, ваше царское величество, тяжело, да Господь даст здоровья, будете живы.
И стало царю полегче, потом совсем легко, а потом и вовсе поправился и позабыл про всякую хворь. На радостях царь наградил Сергея крестом и велел насыпать ему из государской казны полный мешок золота.
Нацепил Сергей крест себе на шею, забрал под мышку золото, поблагодарил царя и пошел из города домой: хватит ему на его век да еще останется!
Идет Сергей дорогой, застигла ночь, присел Сергей на пень отдохнуть, а лигостай тут – страшный стал у пня.
– А, – говорит, – здорово, Сергей Иваныч!
– Здравствуй, страшный!
– Много ль собрал?
– Эво сколько, доверху полный! – Сергей показал страшному золотой свой мешок.
– Ну, не очень-то… – лигостай тряхнул мешком, – фальшивые! Иди ты в другую землю, там тоже царь худ, скажи, что про царскую смерть знаешь. Буду я в головах сидеть, и ты скажи царю: не будет ему житья, смерть будет. А ему трудно, он только этого и хочет, смерти хочет. И он наградит тебя: царем вместо себя поставит. И ты будешь царствовать тридцать лет. Знай: в который час корону примешь, в тот же самый час через тридцать лет и помрешь. Помни! Приготовься! Я приду.
Простился Сергей с лигостаем страшным, пошел в ту землю, где царь хворал.
– Я про царскую смерть знаю! – трубит Сергей.
Узнали, кому следует, Сергея схватили, да к царю. Привели Сергея к царю, и уж на пороге видит Сергей: страшный расселся лигостай у царского изголовья, рожи корчит.
– Ваше царское величество, помрете!
А царь корону с себя снял да на Сергея.
– Царствуй, добрый человек, спасибо тебе! – и помер.
Помер царь, сел царем Сергей.
Хорошо царствовал Сергей и все дела государские исправлял верно. Тихо, мирно было в его царстве. Богатели купцы торговлей, мужики много сеяли хлеба, – земли было вволю, собирали и того больше, и было где скоту кормиться, – лугов было вдоволь, разбойники сидели за крепким караулом, никто не жаловался.
Все в делах, все в заботах, и не заметил царь, как прошли годы, и наступил тридцатый, последний его год.
«Ах, – схватился царь, – лигостай придет!»
И такая напала тоска на него, такая долит печаль, невесело, неважно все, не занимают дела.
«Лигостай придет, страшный придет!» – печалился царь.
И от печали разнемогся, и ничего уж не помогает, одно на уме:
«Лигостай придет!»
Наступили последние сутки, пришел последний час. И кончились последние минуты, осталась всего одна последняя минута.
«Пойду в сады мои, прощусь…» – царь встал и к двери.
А на пороге лигостай.
– Чего ты, – говорит, – куда собрался, Сергей Иваныч? – сам рожу корчит.
– В сады мои проститься, хочу проститься…
– А ты чего же раньше-то? Я же тебя предупреждал, – лигостай взял под руку царя, – ну, пойдем!
И они ходили вместе по саду, как два друга, мертвый царь да лигостай страшный. Царь все прощался. И не было куста, не было деревца, с кем бы царь не простился. Со всем белым светом простился царь и говорит:
– А что, страшный, как я помру, будут по мне плакать?
А лигостай как скорчит рожу.
– Ревут, – говорит, – третий день ревут, уж третий день, как ты помер: в ту самую минуту, у порога, как встретились мы, ты и помер! Спасибо за любительный калачик!
Лигостай лязгнул зубами, страшный, отвел свою бескорыстную страшную руку, и остался царь один, не царь – душа человечья.
1911 г.
Хлоптун *1
Жил-был мужик с женою. Жили они хорошо, и век бы им вместе жить, да случился трудный год, не родилось хлеба, и пришлось расстаться. Поехал Федор в Питер на заработки, осталась одна Марья со стариком да старухой.
Трудно было одной Марье. Кое-как год она перебилась, к осени полегче стало. Ждет мужа, – нет вестей от Федора. Ждать-пождать, – не едет Федор. Да жив ли?
А тут говорят, помер. Бабы от солдата слышали, что Федор помер. Ну, Марья в слезы, убивается, плачет.
– Хоть бы мертвый приехал, посмотреть бы еще разок! – так Марья плачет, так ей скучно.
Прожила она в слезах осень, все тужит: без мужа скучно.
А Федор вдруг на святках и приезжает.
И уж так рада Марья, от радости плачет: вот не чаяла, вот не гадала!
– А мне говорили, что ты помер!
– Ну, вот еще помер! И чего не наскажут бабы! И стали они жить да поживать, Федор да Марья.
2
Все шло по-старому, будто никогда и не расставались они друг с другом, – не уезжал Федор в Питер, не оставалась одна Марья без мужа, – век вместе жили. Все по-прежнему шло, как было. Все… да не все: стало Марье думаться, и чем дальше, тем больше думалось:
«А что, как он мертвый?»
Случится на деревне покойник, Марье всегда охота посмотреть, ну, она и Федора зовет с собою, а он, чтобы идти к покойнику смотреть, нет, никогда не пойдет.
Раз она уж так его упрашивала, приставала к нему, приставала, – покойник-то очень уж богатый был, – насилу уговорила. И пошли, вместе пошли.
Приходят они туда в дом, где покойник: покойник в гробу лежал, лицо покрышкой покрыто. Собрались родственники, сняли покрышку, лицо открыли, чтобы посмотреть на покойника. Тут и все потянулись: всякому охота на покойника посмотреть. С народом протиснулась и Марья. Оглянулась Марья Федора поманить, смотрит, а он стоит у порога большой такой, выше всех на голову, усмехается.
«И чего же это он усмехается?» – подумалось Марье, и чего-то страшно стало.
Начал народ расходиться. И они вышли, пошли домой. Дорогой она его и спрашивает:
Чего ты, Федор, смеялся?
– Так, ничего я… – не хочет отвечать.
А она пристает: скажи, да скажи. Федор молчит, все отнекивается, потом и говорит:
– Вот как покрышку сняли с него, а черти к нему так в рот и лезут. Что ж это такое?
– А хлоптуниз него выйдет.
– Какой хлоптун?
– А такой! Пять годов живет хлоптун хорошо, чисто и не признаешь, а потом и начнет: сперва ест скотину, а за скотиной и за людей принимается.
И как сказал это Федор, стало Марье опять как-то страшно, еще страшнее.
– А как же его извести, хлоптуна-то? – спрашивает Марья.
– А извести его очень просто, – говорит Федор, – от жеребца взять узду– о́боротьи уздой этой бить хлоптуна по рукам сзади, он и помрет.
Вернулись они домой, легли спать.
Заснул Федор. А Марья не спит, боится.
«А что если он хлоптун и есть?» – боится, не спит Марья, не заснуть ей больше, не прогнать страх и думу.
3
Куда все девалось, все прежнее? Жили в душу Федор да Марья, теперь нет ничего. Виду не подает Марья, – затаила в себе страх, – не сварлива она, угождает мужу, но уж смотрит совсем не так, не по-старому, невесело, вся извелась, громко не скажет, не засмеется.
Четыре года прожила Марья в страхе, четыре года прошло, как вернулся Федор из Питера, пятый пошел.
«Пять годов живет хлоптун хорошо, чисто и не признаешь, а потом и начнет: сперва ест скотину, а за скотиной за людей принимается!» – и как вспомнит Марья, так и упадет сердце.
И уж она не может больше терпеть, не спит, не ест, душит страх.
– Не сын ваш Федор… хлоптун! – крикнула Марья старику и старухе.
– Как так?
– Так что хлоптун! – и рассказала старикам Марья, что от самого от Федора о хлоптуне слышала, – последний год живет, кончится год, съест он нас.
Испугались старики:
– Съест он нас!
Всем страшно, все настороже. И стали за Федором присматривать. Глядь, а он уж на дороге коров ест.
Обезумела Марья, трясутся старики.
Достали они от жеребца узду-о́бороть, подкараулили Федора, подкрались сзади, да по рукам его уздой как дернут…
Упал Федор.
– Сгубила, – говорит, – ты меня! – да тут и кончился.
Тут и все.
1911 г.
Мертвец *Лежал мертвец в могиле, никто его не трогал, лежал себе спокойно, тихо и смирно. Натрудился, видно, бедняга, и легко ему было в могиле. Темь, сырь, мертвечину еще не чуял, отлеживался, отсыпался после дней суетливых.
Случилось на селе о праздниках игрище, большой разгул и веселье. На людях, известно, всякому хочется отличиться, показать себя, отколоть коленце на удивленье, ну, кто во что, все пустились на выдумки.
А было три товарища – три приятеля, и сговорились приятели попугать сборище покойником: откопать мертвеца, довести мертвеца до дому, а потом втолкнуть его в комнату, то-то будет удивленье, – сговорились товарищи и отправились на кладбище.
На кладбище тихо, – кому туда на ночь дорога! – высмотрели приятели свежую могилу и закипела работа: живо снесли холмик, стали копать и уж скоро разрыли могилу, вытащили мертвеца из ямы.
Ничего, мертвец дался легко, двое взяли его под руки, третий сзади стал, чтобы ноги ему передвигать, и повели, так и пошли – мертвый и трое живых.
Идут они по дороге, – ничего, вошли в село, скоро и дом, вот удивят!
Те двое передних, что мертвеца под руки держат, ничего не замечают, а третий, который ноги переставлял, вдруг почувствовал, что ноги-то будто живые: мертвец уж сам понемножку пятится, все крепче, по-живому ступает ногами, а, значит, и весь оживет, оживет мертвец, будет беда, – да незаметно и утек.
Идут товарищи, ведут мертвеца – скоро, уж скоро дом, вот удивят! Ничего не замечают, а мертвец стал отходить, оживляться, сам уж свободно идет, ничего не замечают, на товарища думают, которого и след простыл, будто его рук дело, ловко им помогает.
Дальше да больше, чем ближе, тем больше, и ожил мертвец – у, какой недовольный!
Подвели его товарищи к дому, в сени вошли.
А там играют, там веселье – самый разгар, вот удивят!
– А Гришка-то сбежал, оробел, – хватились товарища, и самим стало страшно, думают, поскорее втолкнуть мертвеца, да и уходить, – Гришка сбежал!
Открыли дверь, – вот удивятся! – хотят втолкнуть мертвеца, а выпростать рук и не могут, тянет мертвец за собой.
А правда, в доме перепуг такой сделался – признали мертвеца – кто пал на землю, кто выскочил, кто в столбняке, как был, так и стал.
Тянет мертвец за собой, и как ни старались – рвутся, из сил выбиваются, держит мертвец, все тесней прижимает.
– Куда ж, – говорит, – вы, голубчики, от меня рветесь? Лежал я спокойно, насилу-то от Бога покой получил, обеспокоили меня, а теперь побывайте со мной!
Совсем как все говорит, только смотрит совсем не по-нашему! Нет, не уйти от такого, не выпустит, – совсем не по-нашему!
Собралось все село смотреть, а эти несчастные уж и не рвутся, не отбиваются, упрашивают мертвеца, чтобы освободил их, выпростал руки.
А он только смотрит, крепко держит, ничего не сказывает.
Стал народ полегоньку отрывать их от покойника, не тут-то, кричат не в голову, что больно им. Ну, и отступился народ. Отступился народ, говорят, что надо всех трех хоронить.
И видят несчастные, дело приходит к погибели, заплакали, сильней умолять мертвеца стали, чтобы освободил их.
А он только смотрит, еще крепче держит, ничего не сказывает.
И два дня и две ночи не выпускал их мертвец, а на третий день ослабели мертвецкие руки, подкосились мертвецкие ноги, да их тело-то, руки их с мертвым, с телом мертвецким срослись – хоть руби, не оторваться!
Господь не прощает.
И начали они просить у соседей прощенья и у родных. Простились с соседями, простились с родными. И повели их на кладбище с мертвецом закапывать.
И так и закопали равно вместе – того мертвеца не живого, а этих живых.
Здравствуй хозяин с хозяюшкой,
На долгие веки, на многие лета!
1912 г.
