Текст книги "Том 2. Докука и балагурье"
Автор книги: Алексей Ремизов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 19 (всего у книги 45 страниц)
Мирские притчи *
Муты *Ходила старуха за морошкой в лес. Набрала старуха полный бурак и заблудилась: ходит по лесу, выйти не может. А Леший-шишко – ему только того и надо, – рад, что старуха домой попасть не может, Леший тут-как-тут.
И не в старухе дело, в старухе-то ему корысть не великая, а спасалось в лесу два старца, две избушки в лесу стояло, стращали старцы прогнать Лешего из леса, вот на них и был у Лешего зуб.
И говорит Леший-шишко старухе:
– Что, бабка, не можешь ли муты сделать со старцем, смутить, значит, грех произвести?
Страсть напугалась старуха, инда дрожь на сердце, на все готова старуха, и рада старуха на старости лет до конца своего хоть заячьей, хоть беличьей говядиной питаться, лешиным кушаньем любимым, только бы домой ей дойти.
– Ты, бабка, покличь старца, да щелкни его в лысину, скажи: на́, другому оставь!Только и всего. Я тебя, Федоровна, домой сведу! – и пошел, будто кур, пошел, не откликнется.
Делать нечего, пошла старуха за Лешим, да к избушкам и вышла, где старцы спасались.
– Отче, отворите окошко! – стучит старуха к старцу.
Отворил старец окно, наклонился к старухе, а она его шлеп по лысине:
– На́, другому оставь! – и пошла прочь.
А старец не успел окна затворить, другой уж идет к нему: слышал другой старец, что старуха-то сказала.
– Что, – говорит, – чего тебе дали?
– А не дали ничего.
– Да как же ничего, сам слышал: оставь другому.
Поспорили. Дальше – больше, и такой грех вышел, переругались старцы, и уж в чем только ни обвинили друг друга, – и спасенье их ни во что пошло, хоть опять в дупло полезай, да сызнова все грехи замаливай.
А старуху Леший из лесу вывел, домой свел.
1912 г.
Берестяный клуб *Жили на селе два старичка, Семен да Михаила, разумные старики-приятели.
Косил старик Семен с работником сено, пришла пора обеда, присел работник отдохнуть, а Семен за бересту принялся – работящий был старик, без дела не посидит, – бересту драл на клуб, клуб вил.
Идут полем люди.
– Бог помощь, работнички, слышали, Михайлу-то нашего старика на дороге убили.
– Как так – убили! – подскочил Семен, – экие разбойники, убили!
И уж не может старик бересту драть, бросил клуб в кошелку, забрал кошелку, пошел домой с поля.
Идет старик, не может успокоиться, старика Михаилу вспоминает.
– Разбойники, убили, злодеи! – твердит старик, идет по полю, а из кошелки-то у него кровь.
Работники сзади шли, видят, из кошелки кровь бежит, да уж за стариком, не отстают.
А он идет себе, словно и знать ничего не знает, не обернется, так и идет. И пришел домой, бросил старик кошелку в сени, сам в избу.
Тут работники к кошелке, да как откроют, а в кошелке – голова человечья.
– Ну, говорят, – это ты, крещеный, ты и убил Михаилу! – да за десятским.
Пришел десятский, пришли понятые, стали смотреть старикову кошелку: так и есть, лежит в кошелке голова человечья. Приложили печати, запечатали кошелку и посадили старика Семена в темницу.
Долго и много сидел старик в темнице.
«Не грешен, не убил никого!» – не повинился Семен, и на суде не повинился.
– Не грешен, не убил никого!
Принесли кошелку, распечатали, а там – береста, один лежит клуб берестяный.
И вышло старику решение: выпустить старика под наказание – не убил он, а за то, что за убийство другого осудил.
1912 г.
За овцу *1
Сидели девки у старика, у Тихона на вечеринке. Задумали девки складню сделать – старику угощение, а старик пришепнул девкам: чем сорить деньгами-то, лучше унести овцу у соседа.
Такой был старик ягатый.
А девки что, дурья голова, не подумавши, выскочили которые пошустрее, зашли без огня в хлев к соседу, овце шапку наложили, чтобы не блеяла, и унесли к старику, к Тихону.
Такой был старик ягатый.
Утром встает хозяйка да в хлев, – овец у ней было много, все белые, одна овца черная, – и как на грех той-то черной и нету. А муж у нее, сосед Тихона, по-вороньи жил, в карты поигрывал, вино любил: баба-то на него и подумала. Раздосадовалась, вернулась баба в избу, с сердца пхнула мужа.
– Это ты, – говорит, – несчастный, ночью овцу унес, в карты проиграл.
– Нет, – говорит муж, – зернышком виноват, каюсь, а овцу не трогал.
Так и поверит. Не трогал! Коли зерно носил продавать, так и овцу продал.
– У! несчастный, овцу украл! – клеплет мужика баба: досадно ей, за сердце берет.
И пришлось бедняге повиниться, – ничего не поделаешь, повинился, что с зерном и овцу украл.
Тем это дело и кончилось. Остался виноватым невиноватый. А старик Тихон съел себе соседскую овцу, ему и горя мало.
Такой был старик ягатый.
2
Было у старика у Тихона три сына. Вот наутро меньшой Михайла пошел удить на море, где стоят перемёты. Удил хорошо парень, да шут его знает, повернул, да не в ту сторону.
– Мишка, – кричат ребята, – не туда идешь, там суха вода!
Не слышит Михайла, знай, идет себе.
Покричали, покричали, да и бросили. Думают, так пошел.
Так и потерялся Михайла. И сколько его ни искали, и молебны-то служили, ничего не подействовало.
А Михайла, как удил рыбу, задумался, тихий был такой парень, и привиделся ему старший брат Василий.
– Пойдем, – будто говорит Василий, – ты не в ту сторону пошел.
И пошел Михайла за братом и все шел за братом, да вдруг потерялся брат: захохотал. И не знает Михайла, как очутился он в лесу, в лесной избушке.
В избе баба сидит и ребята незнамые.
– Заблудился я, – говорит Михайла.
– Нет, не заблудился, – говорит баба, – тебя Леший увел.
– А худо тут жить? – расспрашивает Михайла.
– А как худо! Замучает тебя Леший работой. Кто с огнем, не благословясь, ходит, да искрину уронит, тут Лешему охота пожар сделать, вот и пошлет раздувать. Тяжело это у людей пожар раздувать.
И остался Михайла у Лешего: попал, не уйдешь.
3
О конец Филиппова заговенья потерялся Михайла, а весною перед Пасхой выискалась одна старуха-ворожея, взялась старуха отыскать Михайлу: в Христову ночь отыскать человека можно.
– В ту пору, как с крестным ходом пойдут, – толковала ворожея, – всякий покойник, всякий пропавший к родительскому двору придет и повалится к крыльцу, нужно только, чтобы через порог в это время три раза перешагнула девица в цвету.
Да никто не нашелся, и были, да побоялись. «Сами себя ведь уходим!» – побоялись. И прошла Пасха. Год прошел, стали забывать Михайлу. А тут опять перед Святой появился на селе человек один, с Лешим знался. Зашел он к старику к Тихону.
– Я, – говорит, – твоего Михайлу знаю, у Лешего живет на полуволоке, в стороне в лесу, борода у него большущая… Надо тебе, так я свожу к нему.
Ушел этот человек, что с Лешим-то знается, старуха и говорит старику Тихону:
– Пойдем сына смотреть!
– Куда еще! Пускай там живет в лесу. Так и отступился старик.
Дождались Святой, ушел старик в церковь, а старуха сидела дома. И когда пошли кругом церкви, вдруг в избе как брякнет, стекла зазвенели.
4
Обижался Михайла, что старики не пошли посмотреть его, обижался, что все отступились от него. Хотелось Михайле домой, хоть на часок побывать дома, с людьми по-людски посидеть. Опостылело ему у Лешего в работе жить.
Лешачиха-то сердечная баба, ее тоже, как Михайлу, Леший увел; стало Лешачихе жалко Михайлу.
– Ты, – говорит, – Мишка несчастный, будет тебя Леший едой угощать, а ты и не ешь.
Вот вернулся домой Леший, собрала ему Лешачиха ужинать, стал Леший Михайлу потчевать.
А Михайла отказывается.
Я, – говорит, – сыт! – и не сел за стол.
И сам Леший тоже не ест.
– Я тоже, – говорит, – сыт, у баб нынче молоком наелся. Которая, не благословясь, выцедит, я все у той выпью, а потом плюну в кринки-то – кринки опять полны сделаются… люди все съедят.
И день не ест Михайла, и другой не ест, и на третий не ест, и как Леший не потчует, все отказывается.
А Лешачиха и говорит Лешему:
– Выведи ты этого парня. Эку беду привел, все жил хорошо, а теперь хлеба не ест, брось ты его на старое место, не будет от него прока.
Ну, Леший и послушался, сговорчивый, схватил Леший парня и поволок из избушки, да у моря на старое место, где перемёты стоят, там и кинул.
Едва отошел Михайла, едва добрел до дома, до стариков. И за что несчастный так натерпелся! А старик и старуха признать сына не могут: почернел весь, борода большущая, и путно слова не скажет, сказать не может, – три года ведь терпел, несчастный!
Едва признали старики сына. Тут и кончилось дело.
1911 г.
Господен звон *Жил один старик в лесу. А ушел старик в лес, чтобы Богу угодить, Богу молиться. И много лет жил так старик в лесу, все молился. И чем больше он молился, тем ясней ему было, что жизнь его угодней становится Богу, – все он у Бога узнает и в святые попадет. Так и жил старик.
Ну, и приходит к старику, уж Господь его знает какой, странник – калика прохождающий.
– Бог помощь, – говорит, – лесовой лежебочина!
А старику обидно:
– А как так я лежебочина, я Богу молюсь и тружусь, труды полагаю, потею!
– Потеть-то потеешь, – сам улыбается странник, – а когда у Господа благовест, к обедне звонят и пора обеда, чай, не знаешь! А вот на поле крестьянин благочестивый, тот знает, – и пошел.
Ушел, уж Господь его знает какой, странник – калика прохождающий, ушел, и остался старик один и взял себе в разум:
«Как же так, жил он столько лет в лесу, в лес ушел, чтобы Богу угодить, молился, думал, что уж все у Бога знает, в святые попал, а и того не знает, когда к Господней обедне благовестят?»
И решил старик, идти ему на поле, искать того человека, который звон Господен слышит.
И вышел из леса, идет старик по полю и видит, мужик поле пашет.
– Бог помощь! – подошел старик к пахарю.
– Иди себе с Богом, добрый человек! – поздоровался пахарь, а сам, знай себе, пашет.
И хотел уж старик дальше идти: что с такого возьмешь, так мужичонка корявый, – да присел на межу отдохнуть и раздумался.
Сидит старик на меже, молитву творит, а пахарь все пашет. И долго сидел так старик и, хоть корешками питался, о корешках мысли пошли, а пахарь все пашет.
Терпел старик, терпел, встал.
– А обедал ли ты, добрый человек? – не вытерпел, встал старик.
– Какой там обед, еще у Господа благовест не идет! – ответил пахарь, а сам, знай, все пашет.
И опять присел старик на межу: и уж и голод забыл и молитву не творит; сидит, ждет, слушает, когда у Господа заблаговестят.
А пахарь допахал полосу, поставил лошадь, снял шапку, перекрестился.
– Ты чего, добрый человек, перекрестился?
– А вот благовест к обедне начался, звон Господен, обедать пора, – сказал пахарь, вынул краюшку, присел закусить.
Слушает старик, – ничего не слышит, слушает, – никакого звону не слышит.
И долго стоял так старик и ничего не услышал. И ясно ему, этот пахарь, мужичонка корявый, больше его у Бога знает.
И пошел старик назад в лес и опять стал молиться, и домолился старик, в святые попал.
1911 г.
Золотой кафтан *Побирался старик нищий, драный, один кафтан на плечах, да и тот весь в заплатах. Пришел нищий к одному хозяину, милостыню просить. Подал хозяин нищему – добрый был человек, помогал бедным. А нищий и ночевать просится. И ночевать пустил хозяин: как не пустить – хворый старик, и куда, на ночь глядя, идти такому, только что кафтан на плечах, да и тот весь в заплатах. Ночью разнемогся нищий, к утру не легче, – в чем душа! – полежал и помер.
Что хозяину делать с кафтаном, куда такое добро девать: заплата на заплате, грязный. Топилась печка, хозяин взял да и бросил кафтан в огонь. Печка загасла.
«Ладно, – думает, – брошу я его в реку!»
Взял кафтан, пошел к речке. А как стал топить, затопить-то и не может: не идет кафтан ко дну и не уносит его никуда.
Вернулся хозяин домой.
«Дай, – думает, – поразберусь, что за диковинное добро кафтан этот?»
А кафтан: заплата на заплате, грязный, в руки взять страшно.
Распорол он заплату, а ему на пол деньги. И сколько он ни порол заплаты, из каждой заплатки ему деньги так и катятся. Напорол он денег вот столько! Стал считать, насчитал тысячу.
Целая тысяча! Куда ему такие деньги? Не знает хозяин, что́ ему делать с деньгами.
А случилось, проходил мимо дома калика прохождающий, старичок мудрый, – и смотрит и слушает, мудрый. Он к калике, рассказал все, как было.
– Куда, – спрашивает, – эти деньги?
– А ты, – говорит калика, – эти деньги возьми, сходи на рынок и купи свинью, и пока денег хватит, так все и корми ее.
Хозяин так и сделал. Купил он свинью, стал кормить свинью, И год кормит, и другой кормит, и третий, и пока денег хватало, все кормил ее. Кончились деньги, больше кормить нечем, и опять он не знает, что ему делать.
Лежит свинья голодная, а он вокруг свиньи ходит, не знает, что ему со свиньей делать, и видит, идет калика прохождающий, старичок мудрый. Он к калике.
– Свинью кормить денег нет, больше кормить не чем!
Так ты, – говорит калика, – выпусти свинью на улицу и ходи вслед за ней, карауль ее!
Хозяин так и сделал. Выпустил свинью, пошла свинья, и он за свиньей, куда свинья, туда и он. И день ходит, и другой ходит, и третий.
И пришла свинья на луг: такой широкий луг зеленый, посередке речка бежит, а по речке колесо катит огненное с огнем, и в колесе народ, много народа сидит, и тот нищий сидит.
Свинья как вскочит и прямо в речку, в колесо.
И все стерялось: ни речки, ни луга, ни колеса, ни свиньи, – пустое поле. Пустым полем пошел хозяин домой один без свиньи.
А ему навстречу калика прохождающий, старичок мудрый.
– Ну, что свинья? – спрашивает калика, а сам словно рад чему-то.
Тот ему и рассказал все, как было.
– Вот, дитятко, – сказал калика, – нищий-то ходил и просил, не работал, чужую копейку прятал, скопил денег, тысячу скопил, у других отымал, трудовые, горькие, и все сгорит, все взыщется. То нам за грехи Господь дает!
1911 г.
Чужая вина *Жил-был прожиточный человек, большой хозяин. Семейный был человек: была у него жена, дети. Ладом жили, по-хорошему: ни ссоры, ни крика, ничего такого. Ну, Иван все с домом, – известно, хозяин! – все Иван по дому в заботах и хлопотах: некогда ему и на человека взглянуть, не только там поговорить с кем поближе, – все только дела, о делах. А хозяйка, совсем не такая, она от своих урвет, чужим даст, – сердечная была.
Пришел праздник: пошел Иван с женой в церковь, отстояли обедню, помолились Богу. Кто о чем, а Иван и к Богу все с делами, все о хозяйстве просит у Бога. А вернулись из церкви, сели за стол обедать.
Вот за обедом будто призаснул Иван, и показалось ему, что Успенье-Богородица, Царица Небесная, над столом стоит, и себя он будто видит, и жену хозяйку, – на жене золотой венец.
Проснулся Иван и с той поры взял он в раздумье, что это у жены его венец золотой, а у него нет ничего? И стал он думать о своей жизни богатой, хлопотливой и заботливой, и чем больше думал, тем чаще говорил себе, что эта жизнь его, хлопотливая и богатая, не такая, не настоящая, за такую жизнь его не будет ему золотого венца.
«Бросить богатство, бобылем жить, в работники пойти!» – так решил Иван.
И оставил Иван богатство свое, дом, жену и детей, все им оставил, все богатство свое, ничего себе не взял, в чем был, в том и ушел.
На стороне нанялся Иван в работники к хозяину, всякую работу исполнял у хозяина. Полюбился Иван хозяину: все исполнял, везде готов был, хоть в воду, хоть, куда хочешь, пошли, везде все справит. А хозяйка невзлюбила его, взяла и насказала хозяину.
– Вот ты, – говорит, – держишь Ивана около года, а вот он наехал на меня, рубашку разорвал да сарафан, всю разорвал, до тела выщипал!
Позвал хозяин Ивана.
– Как же, Иван, так делаешь?
А он взял да и повинился, будто и вправду согрешил, – на себя вину взял.
Рассердился хозяин на Ивана и посадил его в наказание в темное место, в холодную клеть. И выпускать не велел, так рассердился.
А Иван там и помер, в темном-то месте, без пищи, в холоде – с чужою виной на душе.
Помер Иван.
И вот пошел ладанный дух везде по дому. Носится ладанный дух по дому, по комнатам, и никто не домекнется, откуда такой дух идет.
– Что это, – говорит хозяин, – откуда этот ладанный дух у нас? – и схватился, вспомнил Иванушку.
Тут повинилась хозяйка, да поздно: лежит Иванушка мертвый, святой человек.
1911 г.
Чаемый гость *Жил человек такой богатый, богатый, сядет за стол, ест-ест, насилу с места встанет, так много всего.
Дружно, дородно, согласно жил богач с семьею: жена – хозяйка хорошая, дети – все молодцы, загляденье! – и сыновья, и дочери.
С бедняками богач не знался, нищего брата не пускал к себе. А жила у него в доме больная тетка, по бедности держал старуху: старуха за душу его и молилась. И о душе, значит, помнил, все честь честью, набожный был хозяин.
Хозяйство – полная чаша. И за душу есть молебник. Чего еще? А захотел богач, чтобы сам Бог в гости к нему пришел. Вот и пошел он в церковь Бога в гости звать.
Велел богач постелить ковры от самого дома до церкви, отслужил молебен, вернулся домой, сел у окна ждать. И до вечера прождал.
Не тут-то было, хоть бы кто-нибудь!
А в ночь тетка больная старуха померла.
Ну и похоронили тетку, помянули старуху, – за душу, ведь, молилась! А Бога все нет и нет, – не идет Бог в гости.
В день похорон вечером приходит в дом нищий старичок. Просится нищий на ночлег пустить.
Не хотел богач пускать нищего, да раздумался, – его и пустили. А старичок и воды просит напиться и поужинать, Христа ради. Дали нищему от ужина кость поглодать да в клетушку, где померла тетка, и положили спать на ночь.
Ночь переночевал старичок, поблагодарил хозяев и пошел себе в путь-дорогу.
А богач не унимается, нет-нет да в окно и выглянет: все на дорогу смотрел, Бога смотрел, Бога в гости ждал.
Не тут-то было, хоть бы кто-нибудь!
И уж который раз, пождав понапрасну, лег богач спать.
И показалась ему ночью во сне покойница тетка. Бранит его тетка: зачем положил нищего старичка в ее душной тесной клетушке?
– Ходил ты в церковь, – укоряла тетка, – звал Бога в гости, ковры стелил, служил молебен, а Бога-то и проглядел! Чем старичка-то угостил? Кость старику, как собаке, бросил! А ведь это сам Бог у тебя был, сам Бог приходил к тебе в гости.
Пробудился богач, затужил, расплакался, что худо такого гостя принял. Да уж нечего делать, одно остается: догнать старика, вернуть и все поправить.
И пошел богач искать нищего – гостя своего, и везде спрашивал о нем, не видал ли кто?
– Не видали, – говорят ему.
Никто не видал нищего. А богач не унимается, дальше идет, дальше от дома, все расспрашивает о своем госте. Да так и покинул богач дом, семью и богатство, больше не вернулся домой.
1910 г.
Пасхальный огонь *Жил человек такой бедный, бедный, а просить стыдно было. Другой раз целый день есть нечего… нет ни кусочка, ну, да как-нибудь перетерпит и никому ни слова. Все бедняк молчком сносил. Да и лучше так-то помалкивать в беде. Есть кому с тобой управляться! И кому охота? У всякого свое дело, свои заботы, – всяк о себе подумай! Видно, уж Господь так устроил.
Подошла Христова ночь, а у бедняка и огня нет, нечем бедняку печку затопить. Как тут сделаться? Крепился бедняк, крепился, и не совладал с собою: уж очень приуныл и запечалился. Пошел он по соседям кланяться. И никто не дает огня. И ходил бедняк из дома в дом. И никто ему не дал огня.
Уж наступила Христова ночь, в колокол ударили, вошел бедняк в последнюю избу.
Топится печь в избе, на лавке покойник лежит, больше никого нет.
Помолился бедняк, присел на лавку. И так ему вдруг горько стало, обидно стало, – стал он будить покойника, с мертвецом разговаривать.
И поднялся покойник:
– Что надо?
Просит бедняк огня дать.
Встал покойник, пошел к печке, зачерпнул ковш углей, подал ковш, сказал:
– Домой придешь, на стол стряхни! – и опять на лавку лег.
А уж бедняк вот как рад, сказать невозможно, ухватил ковш да бегом за дверь, давай Бог ноги.
Прибежал он в избу к себе, вытряхнул угли на стол, как велел покойник.
И вдруг осветилась изба светом-огнем, а в свете-огне стало золото, полон стол – все золото.
Наутро узнали соседи. Все соседи пришли к бедняку – завидно им: пришли спросить, откуда взялось у него столько богатства.
– Это онвсе дал! – и рассказал бедняк, как в Христову ночь в последней избе пробудился покойник и дал огня, а из огня золото стало.
К ночи со всех дворов собрался народ всем миром идти за огнем в мертвецкую избу.
Окружили лавку – топилась в избе печь, на лавке покойник лежал, – всем миром стали будить мертвеца.
И поднялся покойник:
– Что́ надо?
– Дай огня!
Встал покойник, пошел к печке, зачерпнул ковш углей, подал ковш, сказал:
– На середке деревни не трясите, а придете домой, на середку избы положите! – и опять на лавку лег.
Ухватил каждый по угольку да скорее домой, – в ладонях нес, чтобы добро не обронить.
И как наказывал покойник, положил каждый себе уголек на середку избы.
И вдруг осветились избы светом-огнем, поняло стены огнем – бросилось полымя, и начался пожар, да какой страшный, все дотла выгорело.
Я не сказку сказываю, а правду.
1910 г.
