Текст книги "Том 2. Докука и балагурье"
Автор книги: Алексей Ремизов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 29 (всего у книги 45 страниц)
Верная *
1
У богатого купца был один сын, малый гораздый. Вот отец и мать говорят ему:
– Васенька, надо женить тебя – время подошло.
– Жените.
– А люба ли тебе невеста, дочка купца Печникова?
– Что ж, люба! Поедемте.
И отправились все трое к богатому купцу Печникову. Высватали его дочку. Сели родители уговариваться, а Василий в невестину комнату.
– Теперь ты, все равно, моя! – и ну любезничать. Она было отговариваться:
– Не долго, ведь, обвенчаемся.
– Ну, все равно, и теперь, что моя.
Она и согласилась.
А он от нее прочь.
– Обожди маленько. Я сейчас схожу к отцу, поговорю маленько и вернусь.
И вышел к отцу, к матери, да тихонько подговорил их, чтобы домой ехать. И уж к невесте не вернулся.
Приехали домой.
– Не надо мне, тятенька, этой невесты: дому она не хозяйка и мужу не жена.
На другой день старики опять к сыну:
– Васенька, поедем к купцу Костерину свататься.
– Что ж, поедемте. Мне его дочка нравится.
И отправились все трое к богатому купцу Костерину.
Высватали невесту. И опять случилось то самое, что и у купца Печникова.
Ни с чем вернулись домой.
– Не надо мне, тятенька, и этой невесты: дому она не хозяйка и мужу не жена.
– Обесчестил ты нас, Василий. Стыдно нам будет и встречаться. Теперь, как сам знаешь, так и делай. Хоть холостым живи, хоть женись. Мы с тобой не поедем больше!
– Ну, так я сам пойду и выберу себе невесту.
Идет Василий по городу. Весь город обошел, нет ему по душе невесты. Дошел до неражинкой избушки. И видит, идет с ведром по воду, и такая красавица, что лучше и желать не надо.
Эта девица бедной вдовы была, Луша.
Он за ней следом. Она в неражинкую избушку, и он за ней.
Мать была дома.
– Бабушка, я пришел вашу дочку сватать.
– Что ты, Василий? Где же нашей дочке за вами быть! У нас нет ничего, а вы такой богатый.
– Ну, бабушка, что толковать. Полюбилась мне ваша дочка.
Помолились Богу и по рукам.
Вот старуха из избы вышла куда-то, а он опять и к Луше, как к тем своим невестам.
– Ты, – говорит, – все равно, что моя теперь! И все, что тем.
А она и слышать не хочет.
– Как хотите, возьмете или не возьмете, а пока не повенчаемся, того не будет.
И как он ни уговаривал, никак не мог уговорить.
Вернулся Василий домой.
– Вот, тятенька, я сегодня высватал себе невесту. Нашел! Будет она и дому хозяйка и мужу верная жена.
Благословили отец и мать. И поженились Василий и Луша.
2
Живет Василий со своей Лушей в любви и согласии.
Живут и лелеют. И никогда один без другого никуда не пойдет. И никогда бы не расстались друг с другом. А пришлось.
Поехал Василий в иные земли с товаром на кораблях. Распростился с женой и поехал. И так хорошо торговал, расторговал все товары.
А давал король пир и созвал на пир купцов и своих и приезжих. Пили, гуляли. Разгулялись и ну хвастать: кто богатством, кто мастерством. Только Василий сидит, помалкивает.
– А ты что, купец, ничем не хвастаешь?
– Да чем же мне хвастать? А похвастаюсь я моей верной женой. У меня жена Луша, ничем не возьмешь!
Этакий ловкенький тут и вызвался:
– Неправда! Я докажу.
Гости слышали и слова его утвердили и подписали.
– Если ты прав, – сказал король Василию, – верна твоя жена, большая награда тебе будет, а если не выйдет по-твоему, голову долой!
А тот ловкенький прямо с пира да на корабль.
Приезжает он в город и прямо в Васильев дом. И давай склонять Лушу. И деньги ей сулит большие и проходу ей не дает, места никакого. И ничем от него не отвяжешься.
И говорит ему Луша:
– Уж я спрошу, и как скажут люди, так и сделаю.
И рассказала свекору.
– Что, батюшка, посоветуешь?
– Что же! Не заметка у мужа положена. Что же, можно.
– Нет, вы не ладно судите! – и пошла к свекрови.
Рассказала свекрови.
– Ежели склоняет, – сказала свекровь, – так не заметка у мужа кладена. Можно.
Пошла к попу. Все ему рассказала.
– Не нарушай закона, – сказал ей батюшка, – деньги, что он сулит, это все прах, а твою верность, ее ничем не выведешь и не купишь.
Вернулась домой, а тот уж ждет.
– Ну, что сказали?
Она ему свое, а он свое.
Ночь подходит, скрыться некуда. Так и пристает. И нечем от него отговориться. Терпела, терпела, невмоготу стало.
– Дожидайте ночи, я приду! – и велела ему идти в свою спальню.
Он – в спальню, а она – на кухню к Ульяше. Любила ее Ульяша, как сестру родную, служила ей верно.
Со слезами стала Луша уговаривать Ульяшу:
– Оденься в мое платье, сходи к нему!
Не хотела Ульяша идти на такое: тихая была, как монашка, глаз не подымет. А согласилась: очень любила Лушу.
И нарядила ее Луша в свое платье: все сняла с себя и на нее надела, дала свой именной перстень.
И пошла Ульяша вместо Луши.
А тот к ней, и слова не сказал, нащупал только кольцо и давай снимать. А кольцо было туго. Бился он, бился, взял с пальцем и отрезал, да в карман себе. И еще схватил платок именной, на столике лежал. И больше ничего. Скорей в отправку. И след простыл.
Вернулась Ульяша на кухню, – только палец отрезан.
– Что же это значит? – ничего не могла понять Луша, – так долго приставал и только отрезал палец!
Наутро рассказала она свекору.
– Это не иначе, – сказал старик, – как сын наш в погибели. Не надо медлить, а ехать нам к нему. Должно, поспорено там чего-нибудь.
И в тот же день собрались и поехали: свекор-старик, Луша да Ульяша беспалая.
А тот ловкенький, как приехал домой, так прямо к королю.
Собрал король купцов, пригласил Василия.
– Ну, говорил ты, что никому твоей жены не склонить, а я вот докажу! – и показывает перстень именной и платок.
Все поверили.
Василий поверил.
И приписали его к смерти: завтра на плаху.
А к ночи прибыл в ту землю – в тот самый королевский город, где торговал Василий, старик-отец и с ним Луша и Ульяша, и остановились они на ночлег у одного-то тамошнего человека.
– Что у вас, дяденька, в городе деется? – спросил старик.
– А завтрашний день русский купец приписан к смерти. Надо идти смотреть. Похвалился своей женой, что никому не склонить ее, а один ловкач вызвался и доказал: принес королю именной перстень и платок. Завтра и будут вешать купца.
– А нам, дяденька, можно сходить посмотреть?
– Как же не можно, коли по городу отданы объявки: все должны идти смотреть.
* * *
Ночь там не долго спалось. Рано утром пошли они в собрание. Оставил старик Лушу с Ульяшей в прихожей, а сам вошел в комнаты, и видит, сидит сын весь-то чернехонький, черен от горя – сейчас смерть ему.
– Что у вас за собрание? – спросил старик.
– Да вот, – говорят, – купца надо вешать. Похвастался своей женой, что никто не склонит ее, а один и склонил.
– Где тот человек? Покажите-ка мне его сюда!
Трещов! – кричат, – Трещов, выходи!
– Пожалуйста, – просит старик, – приведите и тех из прихожей.
Привели Лушу и Ульяшу. Явился Трещов.
И рассказал старик все, как было: как нарядила Луша в свое платье Ульяшу и как Трещов палец у Ульяши отрезал.
Ульяша показала руку – пальца нет, отрезан. Вывернули карман у Трещова, где было кольцо положено, – карман в крови
И повеселел Василий.
И все повеселели.
И освободили его, прощенья просят.
А Трещова – на виселицу. Уж петлю накинули.
– Стойте! – остановил Василий: простил Трещова, – довольно и того человеку, что на шею ему петлю накинули!
И отпустили Трещова.
Василий получил от короля большую награду и сей час же в дорогу.
И дорогой, пока доехали до дому, много он спасибов сказал жене. А дома наградил Ульяшу и навсегда ее оставил при доме жить. И стали они жить да поживать.
Умница *
Деревня была большая, девок много, а на беседу не пускают. Без беседы молодому-то со стариками, что могила. Взяли девки да сами и выстроили избу у озера – свою, чистую просторную.
Ходят вечер, ходят другой, ходят третий.
И сначала-то будто и лучше, чем дома в одиночку, а потом показалось скучно: парней нет, – не то не знают, не то не хотят, ну, хоть бы какой зашел.
Вот и сидят вечером девки одни и песен не слышно.
– Хоть бы из озера кто пришел! – толкуют тихонько.
Скучно. От скуки и не такое затолкуешь.
– А пускай из озера, все равно! – крикнула Орина: люта девка, страсть.
И оживилась изба: из озера, так из озера, только бы гости.
А уж стучат.
Отворили дверь – парни. И такие все нарядные, при часах и в калошах. И сейчас за гармонью – завели игру.
И так стало весело, ну, в жизнь никогда так не было весело. была у Орины с собой на беседе сестренка Улька.
Сидела Улька на печке, носиком так сторожила, и, видно, заметила что-то.
– Нянька, – кличет, – иди сюда-то!
– Что тебе?
– А посмотри-ка, нянька, глаза-то какие?
Тут Орину ровно холодом обдало: глаза-то у парней и вправду непростые, через все лицо глазищи – и так и горят, а зубы – железо.
– Как бы уйти нам! – растерялась девка.
– Я запрошусь, ты выведи меня, так и уйдем, – шепчет Улька.
Этакая, ведь, умница, догадалась!
Отошла Орина от печки – страшно! – а парни так за ней, так за ней кольцом и кружат, в самую середку загнали: из всех, ведь, любей им Орина!
Тут слышно, Улька запросилась. Ну, Орина сейчас же к девчонке, сняла ее с печи. А парни-то загородили дорогу, не пускают.
– Да что вы, отпустите! Прищемите мне хоть сарафан дверью, никуда я не уйду! – уж на голос кричит Орина: страшно.
Согласились, выпустили, да не очень-то верят: прищемили ей подол в дверях: ну-ка, уйди, попробуй.
А она лямки с плеч, Ульку на плечи, да бежать.
Бежала, бежала, добежала до бани. И чует Орина, гонится один за ней, вот-вот настигнет. Она в баню. Стала, взмолилась к баннику:
– Оборони от смерти!
Да с Улькой на полок скоконула.
А из-под полка ровно шмыгнул кто, ухнул, да в дверь.
И такое поднялось там, не дай Бог, – драка: банник-то с парнем. И дрались они, пока певун не запел.
И все затихло. Только сверчок.
– Нянька, – шепчет Улька, – пойдем домой!
И вышли они из бани. Светать стало, пришли домой.
А поутру хватились по деревне девок, никого дома нет. Собрались всем народом и к озеру к беседной избе.
А там, – там только по полу костьё да косы – больше нет никого.
Лешая *
1
Ефим ходил шить. Шитья не может найти. И такая досада взяла, да и не евши тоже.
– Мне бы хоть к лешему! – махнул рукой.
И вдруг старик навстречу и прямо на него, прищурился:
– Ты куда?
– А вот шитья ищу.
– А пойдем ко мне. Есть одеяло, пошить надо.
Обрадовался Ефим: нашлось-таки дело!
И пошли дорожкой: впереди старик, за ним Ефим. Своротили в сторону по тропке – темно – и вышли на поляну.
А там дом – сколько Ефим по лесу ходил, места знает, а про такое не слыхивал – большинский.
И ведет его старик в этот самый дом. Встречает старуха: старая, один только зуб. Осмотрелся Ефим – богато живут! – а старика уж нет, старуха одна.
– Для чего, – говорит, – ты пришел?
– Шить. Меня хозяин шить позвал.
– Чего шить? – сердится.
– Одеяло.
– Получше шей, – говорит, – чтобы понравилось. Вашего брата швецов сколько перебывало, все не нравятся. Только расстраиваете! – ой, сердитая.
И повела его старуха через весь дом переходами на другой конец в пустую горницу.
– Принесет хозяин сколько овчин, ты все и клади, обрезков не делай, да лапочков-то не отрезай!
Засветила огонек в горнице, постояла, посмотрела.
– Горе одно с вами! – покачала головой на Ефима и пошла, ровно и не сердитая.
Остался Ефим один – пустая горница, жутко – уж дыхнуть боится, сам не знает, что и будет, одно знает, беда.
2
Утром принес старик овчин цельную ношу, сложил овчины в углу, а сам ушел.
И взялся Ефим одеяло шить: расклал овчины по полу, так и старается, и нигде никаких обрезков не сделал, лапочков не тронул. За день поспело одеяло.
Вечером приходит старик: готово. Посмотрел, потрогал – понравилось.
– Вот что, Ефим, сшей-ка ты мне еще тулупчик.
Доволен старик.
– Мне бы изразок, – попросил Ефим, – чтобы в акурат было.
– Завтра, – сказал старик, – теперь погуляй! – и пошел.
А как погуляешь, – дверь на запоре.
Ефим и постучал. Отворяет старуха, тоже довольна, хвалит.
– Понравилось! Молодец!
И повела его, вывела во дворик. Походил Ефим по дворику, повздыхал и опять назад в горницу.
Наутро принес старик на образец тулупчик и кусок сукна.
Вымерил его Ефим, каждое место, и к вечеру сшил точно такой же.
И опять хозяин доволен.
– Сшей мне еще рукавицы да шапку.
И так всякий день еще и еще.
Уж терпенья больше нет, извелся Ефим, а все шьет. И год и другой и сколько так мучился.
И только что старуха Лешачиха, выведет его Уставовна по двору погулять.
– Смотри, Ефим, – учит старая, – станет тебя хозяин рассчитывать, спросит, много ль за работу надо, а ты не проси ничего, скажи: «Сам, мол, знаешь сколько, не изобидь».
Кончил Ефим шитье, сидит в своей пустой горнице, одну свою думу думает. Входит хозяин.
– Ну, Ефим, много ль тебе за работу?
А Ефим ему, как Лешачиха-то учила, так и ответил: сами, мол, знаете, постарше меня.
– Клади, – говорит, – безобидно чтоб было.
Понравилось старику, вышел он из горницы и скоро назад и не один, а ведет девицу, – ну, просто б глядел все время, вот какая!
– Дам, – говорит, – я тебе, Ефим, в приданое за ней тройку и карету. И одежу тебе дам под венец. Еще сто рублей деньгами.
Ефим уж и сказать ничего не может, только кланяется.
– А еще привяжу колоколец к дуге, сбрую на коней серебряную. А пойдешь к венцу, станут у тебя коней отнимать, а ты скажи, запомни: «Кабы где я шил, тот на это время был!» И все будет.
Простился Ефим с хозяином, поклонился Лешачихе.
– Спасибо тебе, Уставовна, без тебя пропасть мне!
Да сел на тройку с девицей. Залились колокольцы, несут кони, сами на дорогу вывели.
3
Приезжает Ефим домой, стучит в ворота. Старик отец отворяет.
– Господи, не клали и живым! – плачет: рад-то очень.
– Как! Не жив? Я невесту привез.
Ну, долго не мешкали, на другой же день и за свадьбу. Покатил Ефим на тройке в церковь. Стали венчать. А народ обступил тройку: кто на карету, кто на колокольцы, кто на сбрую, кто на коней – всякому в диво.
– Стой, – говорят, – кони-то Ершовские, старосты.
Да к старосте.
– Твои кони нашлись!
Пришел староста: кони точно его.
Кончилось венчанье, вышел Ефим с женою домой ехать, а садиться-то в карету им не дают.
– Где, – говорят, – ты коней взял? Ты их украл?
Ефим клянется: свои. А те свое: украл.
«Эх, кабы где я шил, тот на это время был!» – вспомнил Ефим.
А хозяин-то и смотрит на него, Леший с народом стоит, откуда ни взялся.
– Что у тебя, Ефимушка?
– Коней отнимают.
Старик к старосте.
– Ты как, – говорит, – признал коней-то?
– Признал.
– А карету признал?
– Признал.
– А дочку-то? Аль не признаешь?
– Нет, говорит, – была у меня, да давно уж: грех вышел, из люльки потерялась.
– Да это она и есть! Двадцать лет хранил я ее. Вот тебе зять, принимай его с дочерью. Зови ж их, в гости веди. И все ему отдай: хороший парень, работник!
И пропал. Туда-сюда, нет старика.
Тут староста Ефима за руку и дочь свою и повел к себе, и наделил Ефима – спасибо, что дочку вывел!
Несчастная *
1
Жил-был муж с женой. Оба молодые. Жили они хорошо, ладно. И родился у них Петюнька.
А проходила по тем местам колдовка, приглянулся ей муж, ну, долго такой думать не надо, оборотила она жену рысью – убежала рысь – а сама на ее место и стала жить в доме хозяйкой.
С чужим дитем колдовке ни любви, ни охоты, наняла она няньку. Нянька с Петюнькой и возилась. Днем ничего, а по ночам горе – кричит ночь Петюнька, ничем его не утешишь. Жили они, как в темнице.
Добрая была нянька Матвеевна, жаль ей сиротинку. Пошла раз колдовка по гостям, Матвеевна и просится у хозяина.
– Отпусти, – говорит, – нас в чисто поле погулять с Петюнькой.
А он при колдовке-то лют, на все сердце, а без нее прежний.
– Ну, что ж, идите с Богом!
Пошла Матвеевна в поле, села с Петюнькой на межицу, – вольный воздух, чистое поле! И так горько старухе: где-то мать, где несчастная рыщет?
Бегут полем рыси.
Матвеевна – стойте!
– Рыси вы, рыси, серые рыси, не видали ли вы младенца матерь?
– Видели, видели, – говорят рыси, – во втором стаде бежит, горы молоком обливает, леса волосами оплетает.
И дальше побежали.
Бежит и другое стадо.
Тут и Петюнькина мать. Узнала, обрадовалась, одну шкурку с себя скинула и другую скинула, взяла Петюньку себе на руки. Кормит и плачет – век бы не расставалась!
Пришло время, и опять шкурки на себя надела, опять стала рысью и прощайте.
А Матвеевна с Петюнькой домой.
И всю ночь проспал Петюнька, ни разу и не всплакнул за ночь.
2
Наутро хозяин уж сам посылает няньку.
– Подьте, – говорит, – в чистое поле, погуляйте!
И пошла Матвеевна в поле, села с Петюнькой на межицу – вольный воздух, чистое поле!
Бегут полем рыси.
– Рыси вы, рыси, серые рыси, не видали ли младенца матерь?
– Видели, видели, – говорят рыси, – в третьем стаде бежит, горы молоком обливает, леса волосами оплетает.
И пробежали.
И другое стадо пробежало.
Бежит третье стадо.
Тут и Петюнькина мать. Обрадовалась, да скорее с себя шкурки, взяла Петюньку себе на руки. Кормит и плачет – придет срок и опять побежит она рысью!
А хозяину что-то скучно дома.
– Дай, – говорит, – пройдусь в чистое поле.
И вышел и видит: в поле на межице кормит Петюньку, а за кустом и рысьи шкурки висят, узнал Наташу. И так ему ее жалко. Подкрался он потихоньку, снял с куста шкурки, обложил сухим листом да и зажег.
А она почуяла.
– Что-то, – говорит, – Матвеевна, смородом больно пахнет.
– А дома, видно, колдовка, перемену мужу жарит! – заплакала Матвеевна: жаль ей сиротинку, еще жальче матери несчастной.
Пришло время, хватилась шкурок, а шкурок-то нет нигде, и не во что ей одеться.
Тут он и вышел.
Взял ее за руку.
– Пойдем домой, Наташа!
И повел ее в дом.
А уж колдовки и след простыл.
Сердитая *
1
Это было в давнишние времена, когда еще господа над подданными своими мудровали, а подданные рабы господ своих слушали.
Жила-была барыня Закутина и до того сердитая, ничем не угодишь. Придет поутру староста спросить чего, наряд какой дать, – и без того, чтобы не отхвостнуть человека, нипочем не отпустит. То староста, а уж простому и совсем житья не было – драла, как собак.
И ничего народ придумать не мог, как из беды выйти, – ну, хоть бы отдых какой положен был, ну, праздник, все едино: лупь, крик и дёрка, хоть пропадай.
Как скот самый изнавозный, так и жили.
Проходил солдат домой на побывку, заночевал в деревне. С вольным человеком и отвели душу, – все ему рассказали про свое житье-бытье под барыней.
– Эко горе! – говорит солдат, – да я вам ее так размягчу, что твой пух станет.
– Сделай милость.
– А не найдется ли у вас мужика какого самого рассердитого.
– Есть, есть, как же! Сапожник Федосей.
– А баба-то его как?
– Анисья. Хорошая баба.
– Очень лют?
– Не дай Бог.
– Ну, ладно, только, братцы, уговор: что скажу, то и делай, согласны?
– Согласны.
Послал солдат в усадьбу отыскать верного человека. И явился такой, – лакей закутинский. Солдат ему сонных капель: как барыня на ночь будет чай пить, чтобы этих самых капель барыне в чай и подпустил, а как заснет барыня, сейчас же ее в коляску и везти, не будя, на деревню к сапожнику. А к сапожнику отрядил солдат другого человека с каплями для Анисьи.
И как ночь пришла, барыню Закутину с Анисьей и об меняли: Анисью в усадьбу на барынину кровать, а барыни к Федосею под бок.
2
Поутру проснулась Анисья. Видит, чистота кругом, простор, думала, на тот свет попала. Плохо ей было в той жизни с Федосеем, – ой, мужик, страсть, весь, как в барыню! – и такая вдруг тишина. За терпение, видно, послал ей Бог перемену.
И пока она нежилась да Бога благодарила, вошли служанки: умываться.
И полотенце несут.
«Господи, до чего дослужила!» – удивлялась всему Анисья.
А умылась, самовар подают.
«Откуда берется!»
Села чай пить. Староста на цыпочках входит, кланяется.
– Я, барыня, к вам пришел спросить, какой наряд дадите, что работать?
А Анисья и не знает, что отвечать-то.
– Что вчера делали, то и сегодня делайте! – да сама стала, поклонилась старосте.
Пошел староста.
«Вот так барыня!»
А как барыня настоящая пробудилась у сапожника, кричит:
– Дармоеды!
Федосей сидит шьет, да как вскочит со стула, сдернул с ноги ремень.
– Нешто не знаешь своей должности, несчастная. Топи печь!
Барыня-то ушам не верит, думает, попала в ад. И все это свое вспомнила, да поздно, и живо с кровати да за дровами, принесла дров, затопила печь.
«Господи, вот чего заслужила-то!»
3
С месяц так провели время. Анисья жила, как в царстве небесном, Бога благодарила, а барыня Закутина у Федосея, как в пекле, в работе и попреках. Ну, что ж, видит солдат, прок есть. Созвал собрание.
– Что, братцы, не пора ли обменить?
– Пора.
И опять велел солдат сонных капель обеим с чаем дать, и, как заснут, перенести.
Так все и сделали.
И попала Анисья на старое место к Федосею, а барыня к себе в усадьбу.
И с той поры сделалась барыня мягкая-размягкая: не то, что драться, а и крикнуть боялась. А Анисья с сапожником век доживала – судьба такая: в ее доле и солдат не поможет.
