Текст книги "Клава Назарова"
Автор книги: Алексей Мусатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 18 (всего у книги 20 страниц)
В одиночке
В тюрьме Клаву посадили в одиночную камеру. Узкое зарешечённое окно со скошенным каменным подоконником, жёсткая койка, крохотный столик, намертво привинченный к стене, глазок-отверстие в тяжёлой железной двери, вонючая параша в углу – всё именно так, как Клава представляла себе по книжкам. Не хватало, пожалуй, только бородатого тюремщика со свирепым лицом.
Но вскоре появился и тюремщик, вернее, тюремная надзирательница.
Открылась тяжёлая дверь, и в камеру вошла кривоглазая, одутловатая женщина с крупным дятлиным носом. Она поставила на столик оловянную миску с какой-то тёмной бурдой и буркнула:
– Ешь, девка!
Клава вскочила с койки: голос ей показался знакомым.
– Марфуша!
– Ну и Марфуша, – неприязненно ответила надзирательница. – Чего вылупилась? Ешь знай. Голодовку, что ли, объявила? Ни к чему это.
Клава не сводила с надзирательницы глаз. Да, это была Марфуша Пахоркина, вдова с крайней улицы, в прошлом спекулянтка, гуляка и запивоха.
Когда Клава была пионервожатой в школе, она не раз заходила к Пахоркиным, чтобы выяснить, как живёт её дочка Даша. Марфуша била дочь, заставляла её торговать на базаре, и Даша не раз со слезами жаловалась Клаве, что лучше она сбежит на край света, чем будет терпеть такую мать. Стараниями райкома комсомола Дашу удалось устроить в детский дом.
– Тётя Марфуша, как же это вы? – в смятении заговорила Клава. – На такой работе?
– Ладно, ты меня не резонь! – помрачнела Пахоркина. – Попала, значит, попала. Ты лучше скажи, как сама сюда угодила?
– Откуда мне знать… пришли и забрали.
– Эх, Клаха, Клаха! – покачала головой Пахоркина. – Значит, опростоволосилась где-то… на след навела.
– Сижу вот, и на допрос не вызывают.
– А ты не спеши. Всего тебе перепадёт, всего достанется. Не в доброе ты место попала, девка.
Пахоркина сказала это без всякой злости, а скорее сочувственно и жалостливо.
Клава украдкой глянула на надзирательницу: перед ней стояла усталая, чем-то сломленная женщина, никак не похожая на прежнюю разгульную «бешеную Марфушку» с базара.
Сердце у Клавы сжалось.
– Тётя Марфа, а где сейчас ваша дочка?
Пахоркина вздрогнула, словно коснулись её незажившей раны, и, помолчав, с трудом выдавила:
– Перед войной она мне письмо прислала. В лётное училище определилась, на штурмана. Так мы с ней и не замирились тогда… Не успели. – Она вдруг шмыгнула носом и сердито прикрикнула: – Да чего ты как пластырь липнешь, где да как! Не положено мне с тобой разговаривать, и всё тут.
С силой рванув дверь, Пахоркина поспешно вышла из камеры.
Оставшись одна, Клава подняла голову к окну. Был уже вечер, в узком проёме окна проглядывало тёмное небо, и на нём мерцала одинокая холодная звезда.
Клава подошла ближе к окну, приподнялась на цыпочки, чтобы дотянуться до оконной решётки, – нет, высоко.
«Одна-то мне звёздочка всего и осталась», – с грустью подумала Клава и тут же спохватилась. Опять она распускается и теряет власть над собой. А ей ещё надо жить, сражаться, воевать, хотя она и в тюрьме.
Клава легла на койку и попыталась представить себе, как её завтра вызовут на допрос, какие зададут вопросы, что она будет отвечать.
«А если начнут истязать, бить?» – вздрогнула Клава. Она вспомнила, как они с Варей Филатовой, ещё будучи пионерками, собрались бежать в Испанию, в Интернациональную бригаду, и втайне от всех вырабатывали в себе силу воли: кололи себя иголками, подносили к ладони горящую свечу – и всё это на тот случай, если их захватят франкисты и начнут пытать в застенке. Тогда это было очень больно…
Забывшись, Клава не заметила, сколько прошло времени, как вдруг приглушённый звук взрыва заставил её вскочить с койки.
И как только она могла забыть! Ведь сейчас, наверное, девять часов, и её друзья выдают гитлеровским офицерам «бесплатное приложение»!
За окном вновь загремело, небо осветилось багровыми сполохами.
«Нет, это не ребячья работа, – подумала Клава. – Гранаты с такой силой рваться не могут».
Прошло несколько минут, и тяжёлый грохот потряс тюрьму: теперь уж бомба разорвалась совсем близко. В камере потух свет. В городе завыла сирена, судорожно затявкали зенитки. Взрывы доносились всё чаще и чаще.
– Да это же наши бомбят, наши! – услышала Клава ликующий, истошный вопль: видимо, это выражали свою радость заключённые из камер третьего этажа.
А другой голос вторил ему в короткие минуты затишья между взрывами, как будто лётчики могли его услышать:
– Шпарь, соколы, дроби свастику! На тюрьму цельте, на тюрьму!..
Затем послышался тяжёлый топот сапог, брань, вопли, чей-то торжествующий выкрик: «Да здравствует советская…», гулкие выстрелы, и всё стихло.
Сердце Клавы учащённо колотилось. Она долго прислушивалась к затихающему гудению моторов и от души пожалела, что всё так быстро кончилось. Но всё же ей было легко и радостно.
«Молодцы лётчики! – подумала она. – Поздравили-таки немцев с праздником. Куда нашим гранатам перед бомбами! Каково вот только ребятам во время бомбёжки? Мне-то в тюрьме хорошо, стены метровые, не пробьёшь. А где они укрылись?»
Так с мыслями о своих юных друзьях Клава и забылась тревожным, беспокойным сном.
За дочерью
Евдокия Фёдоровна вернулась из деревни через два дня. В комнате было уже прибрано – постарались соседи, – но она сразу почувствовала, что произошло что-то неладное. Подкосились ноги, и она тяжело опустилась у порога на лавку, не в силах развязать мешок с провизией, принесённой из деревни.
В дверь заглянули соседки. Не решаясь войти в комнату, они молча смотрели на старую грузную женщину, на её отёкшее лицо, на руки в синих узловатых венах, упавшие на колени.
Наконец Евдокия Фёдоровна заметила соседок.
– Что с Клашей? – спросила она сдавленным голосом.
Соседки в замешательстве переглянулись: кто же первая скажет матери правду? Переступив порог комнаты, к Евдокии Фёдоровне подошла Самарина.
– Ты… ты, Фёдоровна, крепись, – глухо заговорила она. – Сама знаешь, время такое…
– А чего – время такое? – подала голос стоявшая позади всех Бородулиха. – Времечко строгое, всё по закону. Ты прямо скажи Назарихе. Забрали её дочку… Допрыгалась… За чем пошла, то и нашла. Бойчиться не надо было.
Женщины зашикали на Бородулиху, хотя и не очень решительно.
– Забрали? – переспросила Евдокия Фёдоровна. – Эти самые? Из комендатуры?
– Они. – Мария Степановна удручённо кивнула головой. – На машине приезжали, обыск делали.
И тут, желая хоть как-нибудь утешить её, наперебой заговорили соседки:
– Ты, Фёдоровна, не думай чего. Клаша, она спокойная уехала, без всякого страха.
– Да ещё крикнула на прощание: «Скажите маме, что я скоро вернусь!»
– Вернётся… Жди-пожди, – не по-доброму усмехнулась Бородулиха, проталкиваясь вперёд. – Слушай, Евдокия… И за тобой два раза приходили. Мне так и наказывали передать. Как, мол, Назарова вернётся, пусть сама в комендатуру явится. Ты меня слышишь или нет?
– Да слышит, слышит, – шепнула Самарина с таким видом, словно в комнате находился тяжелобольной. – Ступай ты ради бога…
– А мне задерживаться и ни к чему. Я своё дело сделала. – Бородулиха круто повернулась и вышла.
Евдокия Фёдоровна, оцепенев, невидящими глазами смотрела куда-то в угол комнаты. Серый платок медленно сползал с её шеи на пол.
Самарина еле заметно махнула рукой, и соседи вышли.
– Ты бы разделась, легла. – Самарина подняла платок и осторожно тронула Евдокию Фёдоровну за плечо. – А ещё лучше ко мне спустимся, вниз.
– Зачем это? – безучастно спросила она.
– Отдохнёшь у меня, успокоишься. А то, не ровен час, опять за тобой припрут. Из комендатуры этой самой.
Вздрогнув всем телом, Евдокия Фёдоровна вдруг поднялась и стала торопливо повязывать платок.
– Пойду я.
– Куда это?
– К ней, к Клаше.
– Да ты в себе, Фёдоровна?
– Всё равно. Раз дочка там, надо и мне идти…
Поражённая Самарина даже отступила назад.
И сколько она ни уговаривала, Евдокия Фёдоровна продолжала твердить, что ей надо пойти к дочке.
Она достала из мешка принесённые из деревни продукты, отрезала кусок сала, полкаравая хлеба, собрала Клавино чистое бельё и, увязав всё это в узелок, спустилась на улицу.
– Господи, страсти-то какие! – взмолилась соседка. – Давай хоть провожу тебя. Еле же ступаешь.
– Нет, я дойду, – упрямо помотала головой Евдокия Фёдоровна. – Мне бы вот только посошок найти. Где-то он здесь, у крылечка…
Самарина отыскала палку, сунула её в руки Евдокии Фёдоровны, и та, с трудом передвигая отёчные ноги, побрела к комендатуре.
«Тронулась старая, совсем тронулась», – решила Самарина, провожая её взглядом.
В комендатуре Евдокия Фёдоровна долго объясняла жандарму, что она мать Клавы Назаровой и пришла она сюда потому, что ей велели прийти.
Жандарм вначале ничего не мог понять, гнал старуху домой, потом созвонился с кем-то по телефону, и её наконец-то сунули в машину и повезли в тюрьму.
Прижимая к груди узелок с вещами, Евдокия Фёдоровна безучастно смотрела по сторонам.
Тюрьма, добротное, вместительное трёхэтажное здание за высоким забором, стояла на окраине города, в верхней его части.
Тюрьма всегда есть тюрьма, но до войны жители Острова как-то не замечали её. Тюремное здание ежегодно белили, за кирпичным забором шумел яблоневый сад, кругом раскинулись деревянные сарайчики горожан, огороды, картофельные делянки. Но с приходом гитлеровцев сарайчики снесли, огороды вытоптали, всюду натянули колючую проволоку, по углам тюремного забора соорудили вышки с пулемётами и прожекторами, и люди за сотни метров обходили это заклятое, зачумлённое место.
И вот теперь в этот страшный дом посадили Клаву Назарову. «За что? – думала мать. – Разве моя дочь совершила что-нибудь плохое, нечестное, корыстное?» Нет, вся жизнь дочери прошла у матери на глазах. Клаша всегда хотела и делала так, чтобы людям рядом с нею жилось лучше, чище, светлее. И если за это полагается сажать в тюрьму, так пусть и её, старую, держат в каменном доме вместе с дочерью.
В этот же день Евдокию Фёдоровну вызвали на допрос. Следователь Штуббе, ведущий дело Клавы Назаровой, холёный, сытый блондин с оттопыренными красными ушами и глазами навыкате, спросил через переводчика, кто и когда её арестовал.
– А никто, – тихо ответила Евдокия Фёдоровна. – Сама пришла. Раз дочка здесь – вот и пришла.
Деланно улыбнувшись, Штуббе переглянулся с переводчиком, и тот принялся пространно объяснять ей, что господин начальник очень рад видеть у себя почтенную муттер, которая так любит свою дочку. И, наверное, муттер хочет поскорее встретить дочь дома, в семейной обстановке, за чайным столом.
– Да чего там греха таить, очень желаю, – призналась Евдокия Фёдоровна. – Отпустили бы вы её. Я продуктов из деревни привезла. Надо подкормить дочку-то…
– Да, да, – вкрадчиво улыбнулся переводчик. – Мы её совсем не намерены задерживать. Это не в наших интересах. Осталось выяснить кое-какие пустяковые вопросы. Господин начальник надеется, что фрау Назарова, как любящая мать, поможет ему в этом. И тогда ваша дочь совершенно свободна. – И переводчик, придвинув к себе лист бумаги, принялся спрашивать, с кем встречалась её дочь, откуда доставала листовки, где скрывает оружие.
– Ой, господи! – взмолилась Евдокия Фёдоровна. – Ничего-то я не знаю… Я ж беспамятная, старая… Ноги отекают… Вы уж отпустите дочку-то…
Переводчик задал ещё несколько вопросов, но она неизменно твердила, что она ничего не знает, и всё сводила разговор на то, что Клаша отощала за последнее время и что её требуется срочно подкормить.
Пожав плечами, переводчик сказал Штуббе, что старуха или дьявольски хитра, или не совсем нормальная. Тот брезгливо махнул рукой и приказал увести её обратно в камеру.
* * *
Ни на второй, ни на третий день Клаву на допрос не вызывали.
И когда утром в камеру зашла надзирательница, Клава спросила, не забыли ли про неё в тюрьме.
– Небось не забудут, – усмехнулась Пахоркина. – Не сразу, значит, исподволь подбираются… – Она помялась и тяжело вздохнула: – Благо бы ты одна попалась, а то и мать за собой потянула.
– Мама?! И её взяли? – вскрикнула Клава.
– Взяли… здесь она, в соседней камере.
Острая боль пронзила Клаву: её мать в тюрьме! Пусть допросы, пытки, издевательства, что бы там ни было. Клава готова перенести всё на свете, только бы чужие руки не тронули мать.
– Тётенька Марфа, родненькая, – забормотала Клава, хватая надзирательницу за руки. – Помогите маму увидеть! Хоть на минуту! Слово сказать!
– Тихо ты, не вопи! – сердито зашептала Пахоркина и оглянулась на дверь. – Мне что ж, жизнь не мила? На службе я, не где-нибудь. Ешь вот и ложись. – Она оттолкнула девушку и, забрав парашу, вышла из камеры.
Клава, обессиленная, повалилась на койку. Только в сумерки она услышала характерный звук: кто-то приоткрыл снаружи глазок в двери.
– Клаха, – позвала Пахоркина. – Подойди сюда. Поговори с матерью. Только недолго.
Клава припала к глазку. Было высоко, и ей пришлось подтянуться на руках. К отверстию в двери приблизился скорбный, усталый глаз матери.
– Мама, мамочка! – зашептала Клава. – Что они с тобой делают? Как они смеют?
– Ничего, доченька, ничего. Где ты, там и я…
– Если тебя спросят о чём, ты говори, что ничего не знаешь. Слышишь, мама?
– Слышу, доченька, слышу. Я так и говорю: я, мол, старая, глупая… Меня уже допрашивали.
– Так и говори, мама. Тебе ничего не будет. И нас скоро выпустят.
– Должны, дочка, должны. Ухожу я. Марфуша торопит… Дай ей бог здоровья, добрая она.
Глазок закрылся, и Клава осталась одна.
«За мной следят»
Странные дни переживала Клава. К следователю её по-прежнему не вызывали, и никто, кроме надзирательницы, в камеру к ней не заходил.
Днём Клаву стали даже выпускать в тюремный двор на короткую прогулку.
Потом коридорный просунул в дверной глазок карандаш и бумагу и объявил, что заключённой Назаровой разрешается переписка с родными и близкими.
Клава жадно схватилась за карандаш. Кому же написать? Варе Филатовой, Феде Сушкову, Ане Костиной? Конечно, она будет крайне осторожна и напишет в записке только о самых невинных вещах, которые ни у кого не вызовут никаких подозрений. Главное, ей бы только получить весточку от ребят и узнать, что они находятся на свободе.
«А вдруг их тоже схватили? – мелькнуло у Клавы. – И они здесь, в тюрьме, рядом со мной?»
Пожалуй, безопаснее всего написать Марии Степановне, сообщить ей, что они с матерью живы-здоровы и их, наверное, скоро отпустят домой. За таким письмом Клаву и застала Марфуша, принёсшая в камеру еду.
Клава поднялась ей навстречу.
– Спасибо вам. За встречу с мамой…
– А ты ладно, помалкивай, – оборвала её надзирательница. – Здесь и стены слышат.
Она покосилась на исписанный лист бумаги:
– Строчишь? Обрадовалась?
– А что? Разве переписка не всем разрешается?
– Да кому как, – ответила Марфуша и, помолчав, добавила: – Что-то к тебе начальство уж очень доброе. Ты пиши, да оглядывайся…
Надзирательница ушла, а Клава ещё раз перечитала написанные строки и задумалась. Правда, письмо было маленькое, совсем пустяковое, но, может быть, лучше не посылать даже и такого? И Клава порвала его на мелкие клочья.
Наутро Марфуша вызвала её из камеры в коридор и сухо бросила:
– Иди во двор. Тебе передачу принесли.
Клава с волнением спустилась со второго этажа вниз и вошла в кирпичный низкий флигель, где принимались передачи.
Решётка из толстых железных прутьев делила помещение пополам. По одну сторону решётки толпились заключённые, по другую – выстроилась длинная очередь женщин, девчат и парней, принёсших передачи.
Дородный полицейский принимал через окно в решётке очередную передачу, раскладывал на столе вещи и продукты, ловкими движениями мясника разрезал хлеб, мясо, сало, перетряхивал бельё, носки, портянки и, убедившись, что ничего недозволенного нет, вызывал к столу заключённого и вручал ему передачу.
– Следующий! – возглашал полицейский.
Следующим оказался Петька Свищёв. Посиневший от холода, в живописных опорках, в потрёпанном широком пиджаке, он просунул в окошко свёрток.
– Кому передача? – спросил полицейский.
– Назаровой. Клаве Ивановне, – как можно солиднее пробасил Петька.
Полицейский заглянул в список, что лежал перед ним на столе, и принялся «обрабатывать» посылку. Особое внимание привлекла бутылка из тёмно-зелёного стекла. Полицейский посмотрел её на свет, поболтал над ухом, потом, вытащив пробку, наклонил над ладонью: из горлышка потекло молоко.
Убедившись, что всё в порядке, он отодвинул продукты на край стола и крикнул:
– Назарова здесь?
Клава подошла к столу.
– Забирай передачу! Да, кстати… Вам разрешается свидание. Пять минут. Эй, малец! – позвал полицейский Петьку. – Иди вон туда, к решётке.
Сняв вязаную шерстяную кофту и сложив в неё передачу, Клава подошла к деревянному барьеру, что был сооружён метрах в двух от железной решётки. По другую сторону решётки уже стоял Петька. Лицо его дёргалось, глаза часто моргали, покрасневший нос шевелился: мальчишка собирался не то чихнуть, не то заплакать.
Клаве вдруг показалось, что Петька, забыв про всякую осторожность, сейчас начнёт рассказывать о ребятах, об их делах, о последних новостях в городе. Испугавшись, она заговорила первой, быстро и громко:
– Здравствуй, Петя! Расскажи, как тебе живётся? Холодно? Простудился, верно?
– Простыл малость… дома топить нечем. А так я хорошо живу! Вот молока тебе принёс, – в тон ей ответил Петька и, понизив голос, шепнул: – Там записка в пробке, записка…
Вдоль решётки со скучающим видом прогуливался молодой франтоватый полицейский, и Клава сразу приметила, что он настороженно прислушивается к их разговору.
– Спасибо, Петя, за молоко! – вновь громко заговорила она и выразительно подмигнула. – А как у вас с картошкой? Много накопали?
– Двенадцать мешков. На зиму с лихвой хватит. И капусты запасли, – разошёлся Петька, обрадованный тем, что Клава услышала его шёпот о записке. – Я и грибов насобирал и орехов…
– А зимой подлёдной ловлей рыбы займись.
– А как же! Я уже и пешню достал. Соберу компанию ребят. Дело у нас пойдёт.
– Пять минут кончились, – объявил полицейский.
– До свидания, Петя, – улыбнулась Клава. – Передай привет своей маме, ребятам. Скажи, что я жива-здорова.
– Ага! Всем передам! – кивнул Петька и вдруг припал к прутьям решётки: – Тётя Клава, а тебя скоро выпустят? А? Скоро?
– Давай, давай от решётки! – шагнул к нему полицейский. – Поговорил, и хватит.
Не помня себя, Клава поднялась в камеру. Едва захлопнулась тяжёлая дверь, она вытащила из горлышка бутылки пробку, развернула промокший комок газеты и извлекла из неё записку.
Она была без обращения и без подписи и написана рукой Вари Филатовой.
«О В. А. до сих пор ничего не известно, – прочла Клава. – Арестовали его родителей и А. К. В остальном всё в порядке. Ребята на старых местах. К Седому посылаем Кооператора. «Бесплатное приложение» не удалось. В этот день город бомбили наши. Получилось очень здорово: били точно по объектам. Сгорели два склада, разбиты орудия и в городском саду обрушился офицерский клуб.
Мы узнали, что тебе разрешены свидания. Не уловка ли это? Для пробы посылаем с передачей Свища. Ребята рвутся тебя увидеть. Как быть? Держись – мы с тобой!»
Уничтожив записку, Клава прижалась лбом к холодной стене. Так вот почему над городом стоял такой грохот! «Получилось очень здорово: били точно по объектам», – вспомнила она слова из записки.
Хотя бы одним глазком взглянуть, что осталось от этих объектов!
Клаву пронизала тёплая волна радости. Значит, не зря они вели разведку, составляли план города, переправляли его к партизанам.
Но что стало с Володей? Почему забрали его родителей? Аню? Неужели это так и останется загадкой?
В обед в камеру зашла Пахоркина.
– Ого! Богато натащили, – сказала она, окинув взглядом передачу. – Это кто ж раскошелился-то?
– Петька Свищёв. Родственник он нам… дальний, правда, – выдумала Клава.
– Ну, если родственник, это куда ни шло. – Пахоркина покосилась на дверь. – Я тебе, Клаха, вот что скажу. Если какие подружки придут или приятели, ты их не встречай. Полицаи всех примечают. А потом пойдут таскать да допытываться…
«А ведь она права, – с тревогой подумала Клава. – Не зря тюремщики такими добренькими прикидываются. Не иначе, хотят выследить всех подпольщиков».
Клава отделила большую часть продуктов и попросила надзирательницу передать их матери.
– Передам, – согласилась Пахоркина. – На тюремной баланде недолго и ноги протянуть.
– Тётя Марфуша, а вы Петьку Свищёва знаете? – спросила Клава.
– Это Аграфениного байстрюка-то?
– Вот-вот… Будете мимо проходить, скажите ему… Да нет, я лучше записку напишу.
– Вот уж несподручно мне с записками-то…
– Да всего несколько слов. Чтобы он мне в следующий раз платок пуховый принёс. И яблок хочется. Ну, тётя Марфуша, удружите вы мне.
– Ладно уж, – буркнула надзирательница. – Заготовь писульку. Утром сменюсь, прихвачу.
«Верный мой Петя! – написала Клава на клочке бумаги, когда Пахоркина вышла из камеры. – Срочно передай всем, всем нашим. Пусть в тюрьму никто из них ни под каким видом не приходит. За мной следят. К. Н.».
