Текст книги "Клава Назарова"
Автор книги: Алексей Мусатов
сообщить о нарушении
Текущая страница: 11 (всего у книги 20 страниц)
Опять вместе
Варя Филатова была дома и нянчилась с дочкой. Подруги обнялись.
– Куда же мне с таким хозяйством с места двинуться! – показывая на старую мать и дочку, ответила Варя, почувствовав немой вопрос Клавы. – Такая суматоха вчера началась, едва маму с Олечкой не потеряла.
– А что теперь делать думаешь?
– Будем наших ждать. Не век же они отступать будут. А ты, Клаша, что решила?
– Ждать, конечно, будем, – задумчиво ответила подруга. – Только ожиданием делу не поможешь. Тут что-то другое надо. Вот если бы ребят побольше в городе осталось…
Не успели подруги обо всём поговорить, как в дом без стука вошли два немецких офицера. Бесцеремонно оглядев комнату, они игриво подмигнули девушкам. Потом один из офицеров наклонился над детской кроваткой и, чмокая толстыми губами и шевеля пальцами, принялся рассматривать Олечку.
Побледнев, Варя метнулась к коляске, выхватила дочку и прижимая её к себе, отошла в угол.
– Вы есть юнге муттер? – заговорил офицер. – Чудесный, чудесный ребёнок. Смотри, Карл, как действует инстинкт материнства. Эта молодая муттер готова ринуться в бой. – И о благодушно обернулся к Клаве: – Вы тоже есть юнге муттер? Дейтшлянд нужны такие матери. Здоровье и красота! Фюрер очень любит детей.
Сузив глаза, Клава подалась к офицерам.
– Вы зачем? Что надо? – глухо выговорила она.
– Смотри, Карл, она очаровательна, – улыбнулся офицер. – Сколько огня в этих глазах! Не надо гневаться, мадам. Нам надо иметь хороший дружба… Мы пришли к вам надолго.
Он заметил на стене школьную карту Европы и, взяв со стола карандаш, очертил кружками Москву и Ленинград.
– Москва, Ленинград будут окружён! Голод. Капут! Драй недель – война конец. Вы понимайт меня?
И без того тёмные глаза Клавы потемнели ещё больше Она стремительно подошла к офицеру, выхватила у него и рук карандаш и широкой чертой обвела на карте Берлин.
– Будет окружён Берлин. Вот так. Гитлеру по шее. Войне конец. Понятно?
Офицеры переглянулись, один из них шагнул к Клаве. Девушка распахнула дверь, выскочила на улицу и юркнула в переулок.
Позади послышались отрывистые голоса офицеров, сухо хлопнул пистолетный выстрел.
Но недаром на спортивных состязаниях Клава Назаров брала первые места по бегу, да и проходные дворы Острова ей были хорошо знакомы.
Пробежав через несколько проходных дворов и изрядно запутав следы, Клава оказалась на заросшей ивами и липами Горной улице. Переводя дыхание, она прислонилась к дуплистой иве и прислушалась – на улице было тихо, её никто не преследовал. Клава прижала к щекам ладони – лицо горело, словно при высокой температуре.
Мысленно она обозвала себя глупой и сумасшедшей девчонкой. Ну зачем ей было схватываться с фашистскими офицерами, вызывать их ярость, доводить дело до погони? Всё это могло для неё плохо кончиться. Да и о подруге надо было подумать. И когда только ты научишься держать себя в руках, действовать разумно и осмотрительно?
Но как тут быть сдержанной, если от одного только вида фашистского офицера или солдата у неё темнеет в глазах, мутится в голове и хочется плюнуть в ненавистное лицо или запустить камнем! Вот если бы извлечь на свет божий те винтовки, что она спрятала на кладбище… Но что можно сделать с двумя винтовками, когда кругом вооружённые враги?
Одолеваемая тяжким раздумьем, Клава спустилась к реке, вышла на Набережную улицу к своему дому и осторожно пробралась в комнату.
Свет не горел: ещё третьего дня городская электростанция пострадала от бомбёжки. Клава зажгла старенькую семилинейную лампу и вспомнила, что она с утра ничего не ела. Решила сварить картошку. Едва разожгла примус и поставила на оранжевый венчик огня кастрюльку, как на лестнице послышались тяжёлые шаги.
«Выследили!» – мелькнуло в голове. Клава подбежала к двери, чтобы набросить крючок, – и не успела. Дверь распахнулась. На пороге стоял Дима Петровский, запылённый, грязный, в порыжевших башмаках, без фуражки.
– Откуда? Что с тобой? – вскрикнула Клава.
– Евдокию Фёдоровну привёл… – хрипло выговорил Дима. – Она там, внизу.
– Мама?! – Клава быстро сбежала на крыльцо.
На ступеньках, привалясь к перилам, сидела Евдокия Фёдоровна. Заметив дочь, она сделала попытку подняться, но только болезненно вскрикнула и вновь грузно осела на ступеньку.
– Отходилась, Клашенька… Ноги не держат. И как только меня Дима дотащил. – Она заплакала. – Ох, и насмотрелась я всякого! Лучше бы из города не уезжала…
Вместе с Димой Клава помогла матери подняться по лестнице в комнату и уложила её в постель.
Жадно напившись из ведра, Дима рассказал, что произошло за эти дни. Выйдя из-под миномётного обстрела, бойцы истребительного батальона получили приказ срочно оставить город. Они выбрались на Порховское шоссе. Но было уже поздно. К утру стали встречаться беженцы: немцы далеко впереди перерезали шоссе и возвращали всех беженцев обратно в Остров.
Командир батальона Важин отдал приказ закопать винтовки в лесу, а бойцам – теперь уже бывшим – смешаться с беженцами и действовать по своему усмотрению.
Дима всё же решил пробиваться на восток. Он свернул с шоссе на полевую дорогу и целый день шёл пешком, пока не добрался до переправы у реки. Здесь сгрудились сотни подвод и машин. К вечеру началась бомбёжка, и народ хлынул обратно: дорога на восток была отрезана. В суматохе Дима неожиданно встретил Клашину мать. Старуха еле брела и толком ничего не могла рассказать. Она помнила только, что недалеко от подводы, на которой ехала вместе с Иваном Сергеевичем Бондариным и его женой, разорвалась бомба. Взрывной волной Евдокию Фёдоровну отбросило в сторону и оглушило. Когда она пришла в себя, уже не было ни подводы, ни Ивана Сергеевича с женой.
– Что же с ними стало? – похолодев, спросила Клава.
– Неизвестно… – хмуро ответил Дима. – Евдокия Федоровна ничего не помнит. Она как маленькая стала… Сто шагов пройдёт и падает. И всё бормочет что-то. С тобой прощается, с Лёлей. Двое суток её тащил. А нас немец ещё из пулемётов поливал. – Он вновь припал к ведру с водой.
Клава с нежностью посмотрела на взлохмаченного, в побелевшей от соли рубахе Диму.
Кто бы мог подумать, что этот самовлюблённый, капризный, балованный родителями юноша, всегда чуть снисходительно относящийся к товарищам, способен не бросить в пути контуженую старуху.
– Спасибо, Дима!.. Ты… ты настоящий парень! – от души вырвалось у Клавы. – Наверное, есть хочешь?
– Не знаю. Запеклось всё внутри. Я лучше домой пойду. Как мать там?
Клава сказала, что Елена Александровна никуда не уехала и, несмотря ни на что, продолжает лечить раненых красноармейцев.
– А у вас дома Саша Бондарин лежит. Его осколком мины ранило.
– Сашка! Кооператор?
– Да, да. Только ты о родителях ему пока ни слова… Не волнуй его.
– Понимаю, – кивнул Дима, и глаза его вспыхнули. – А знаешь, Клаша, я такое за эти дни видел… Мне бы сейчас винтовку да гранату. Уж я бы… – Он поднялся и шагнул к двери. – Мать повидаю и уйду. Кровь с носу, а к своим проберусь. Обязательно буду в армии или в партизанском отряде.
– Уйду, проберусь… А надо ли это? – задержала его Клава. – А может, мы и здесь пригодимся?
– Это как – пригодимся?
– Другие-то ребята в город вернутся? Как ты думаешь?
– Возможно… А что?
– А ты помнишь, где вы винтовки закопали? – неожиданно спросила Клава.
– Ещё бы… На тридцать втором километре, в песчаной карьере. Я даже метку поставил. А зачем тебе?
– А ты подумай… – многозначительно сказала Клава. – И ещё, Дима, вот что. Держи со мной связь. А вернутся ребята, сообщи мне. Договорились? – Она проводила парня до улицы и наказала, чтобы он вёл себя осторожнее и не лез на глаза немцам.
Кивнув, Дима скрылся в темноте.
Клава вернулась в комнату и склонилась над матерью.
Евдокия Фёдоровна лежала в забытьи и невнятно что-то бормотала. Вот мать и опять с ней. Никуда уж теперь Клава не уйдёт из Острова. Да и надо ли уходить? Она ведь не одна здесь. Живёт Петька Свищёв с пионерами, задержалась в городе Варя, вернулся Дима, побродят по округе другие комсомольцы и тоже, наверное, вернутся в город. А ведь им нужен старший товарищ, советчик, вожак. Готова ли ты к этому, Клаша Назарова, хватит ли у тебя сил, уменья, выдержки?
Домой
В жаркий июльский полдень к платформе Псковского вокзала подошёл товаро-пассажирский поезд.
Из тамбура обшарпанной теплушки с рюкзаком за плечами, в помятом костюме выскочил Федя Сушков и оглянулся по сторонам. Все пути были забиты беженцами, всюду сновали военные, на платформы грузили пушки и ящики с боеприпасами.
Около левого крыла вокзала, огороженная шаткой изгородью, зияла глубокая воронка от бомбы, угол вокзала был разрушен, из кирпичной стены торчали железные балки, свисали рваные провода.
«Бомбят и здесь», – подумал Федя, протискиваясь сквозь толпу.
Неожиданно перед ним мелькнула знакомая долговязая фигура Борьки Капелюхина.
В первое мгновение Федя хотел было податься в сторону: ему совсем не хотелось встречаться с приятелем и объяснять тому, почему он вместо Ленинграда оказался на Псковском вокзале. Но потом, сообразив, что Борька и сам, видимо, оказался в таком же положении, что и он, Федя решительно бросился догонять приятеля.
– А-а! Сушков-Суворов! – обрадованно закричал Капелюхин, когда Федя ухватил его за плечо. – Какими судьбами? Не подошёл, значит, в училище? От ворот поворот?
– Не подошёл, – хмуро сказал Федя, недовольно оглядываясь по сторонам. – Ну, чего ты горланишь? Говори тише!
Но их никто не слышал.
– Засыпался? Да? – громким шёпотом допытывался Капелюхин. – Я, понимаешь, по математике срезался. Такая каверзная задача досталась: намертво застопорило. Ну, меня, понятно, к дальнейшим экзаменам не допустили. Можете, сказали, домой ехать. Вот я и пробираюсь третьи сутки. А ты на чём срезался?
– Да нет… у меня другое… По здоровью не подошёл, – признался Федя и тяжело вздохнул, – нехорошо всё как-то получилось.
…Добравшись до Ленинграда и разыскав военно-артиллерийское училище, Федя как-то сразу успокоился. Что бы там ни было, но он теперь военный человек. Островские приятели наверно, бьются над тем, как бы попасть в армию, очутиться на фронте, а его судьба уже решена: он станет курсантом военного училища и по первому зову готов оказаться на фронте.
Каково же было огорчение Феди, когда на второй же день на медицинской отборочной комиссии ему заявили, что по зрению он не может быть принят в училище!
Федя не мог этому поверить. Он принялся обивать пороги начальства, добился вторичного медицинского осмотра, всюду горячо доказывал, что если он и видит немного хуже других, так это совсем не мешает ему люто ненавидеть фашистов и стать военным человеком.
«Ничего не можем поделать, – отвечали ему. – Артиллерии нужны физически полноценные офицеры. Возвращайтесь домой или обратитесь в военкомат».
Ленинград между тем жил суровой, сосредоточенной жизнью. У военкоматов толпились очереди добровольцев, по улицам маршировали отряды народного ополчения, на окраинах строились укрепления, надолбы, противотанковые рвы, витрины магазинов закладывались мешками с песком.
Федя толкнулся в один районный военкомат, в другой, попытался примкнуть к ополчению, но всюду, узнав о том, что Сушков не ленинградец, ему советовали ехать домой.
И Федя понял, что ему нечего здесь делать. Забрав в училище документы и простившись с Ленинградом, он направился на Варшавский вокзал.
А в это время в училище после многодневных мытарств заявился Матвей Сергеевич Сушков.
Проводив Федю в Ленинград, он с нетерпением ждал о него письма или открытки. Но ни того, ни другого не было. Началась эвакуация Острова. Матвей Сергеевич доехал до Чудова и отсюда добрался до Ленинграда, чтобы узнать о судьбе сына.
Дежурный по училищу, заглянув в журнал, сообщил Матвею Сергеевичу, что Сушков Ф. М. выбыл в неизвестном на правлении.
Отец побродил по городу в надежде случайно встретить сына. Но найти иголку в стоге сена было невозможно. Матвей Сергеевич вернулся в Чудово. Так и разошлись дороги отца и сына, чтобы никогда больше не встретиться…
* * *
Сейчас, выбравшись из вокзальной сутолоки, Федя и Капелюхин пересекли площадь и вышли на шоссе, ведущее на Остров и Пушкинские горы.
– Слушай, Федя! Не в службу, а в дружбу… – попросил Капелюхин. – Говори дома, что и я по здоровью в училище не попал. Ну, почки у меня там, печёнки-селезёнки… А то мне ребята проходу не дадут из-за этой математики.
Федя сделал вид, что не расслышал.
– Да нет… Куда тебе, правдолюбу… – махнул рукой Капелюхин. – Всё равно не смолчишь…
У автобусной остановки, обычно шумной и оживлённой, никого не было. Ребята подождали минут пятнадцать, потом спросили проходящего мимо пожилого мужчину, ходят ли автобусы на Остров?
– Да вы в себе? – удивился тот. – В Острове немцы третий день. Гляди, и здесь вот-вот будут. Чего вам в Остров-то приспичило?
– Родители у нас там.
– Наверное, уехали всё давно. Смотрите, сколько народу идёт! – Мужчина кивнул на дорогу, по которой тянулись беженцы.
Люди шли семьями и в одиночку, шли налегке и нагружённые вещами. Вещи везли в детских колясочках, на велосипедах, несли на носилках.
Федя и Борька растерянно переглянулись. В самом деле, зачем они пробираются домой, если в Острове уже фашисты? Может быть, им повернуть обратно и уйти вместе со всеми подальше в тыл?
Федя вспомнил наказ отца немедленно вернуться домой, если не поступит в училище.
– Всё же пойдём… Там видно будет, – вслух подумал он.
И ребята зашагали по шоссе.
Перед сумерками, поднявшись на увал, они заметили фашистских мотоциклистов. За ними двигалась колонна грузовиков с солдатами.
Федя потянул Капелюхина в придорожную канаву.
– Переждём лучше…
Борька отмахнулся и, помахивая чемоданчиком, продолжал шагать по дороге.
– Чего ты хорохоришься, Капелюха? – с досадой спросил Федя.
– А что нам, малярам… Идём себе и идём… Не по чьей-нибудь, по своей дороге шагаем.
– Они тебе покажут «свою дорогу».
– Объясним, на худой конец. Были, мол, в гостях, идём домой.
– Ты же ни в зуб ногой по-немецки.
– Ничего, как-нибудь объяснимся… в пределах школьной программы.
Федя зло посмотрел на приятеля. Кому не известно, что Борька был большой любитель пофорсить и пустить пыль в глаза! Поспорив с ребятами, он мог пройти по карнизу второго этажа, взбирался по водосточной трубе на крышу, прыгал «солдатиком» с цепного моста в Великую.
Чаще всего его ухарство кончалось плачевно. Борька срывался, падал, расшибался и неделями лежал в постели или ходил в повязках.
Мотоциклы приближались.
Федя схватил Капелюхина за руку и потащил в канаву.
– Балда! Фанфарон! Лежи здесь!
Прижавшись к прохладной земле, ребята долго лежали в канаве, пропуская мимо себя мотоциклы и машины с солдатами.
– Это да, это сила! – блестя глазами, шепнул Капелюхин. – Будто на пикник едут… Гогочут, веселятся, вон жуют что-то… – Он нашарил в траве округлый булыжник. – Так бы и запустил!
Федя ударил Капелюхина по руке.
– Не смей!
Пропустив мотоциклы и грузовики, Федя вылез из канавы и, подав знак Капелюхину, свернул с шоссе на просёлочную дорогу.
– По шоссе не пойдём. Будем пробираться окольным путём.
– Ещё чего! – заныл Капелюхин. – Ноги же не казённые. – Но, зная непреклонный характер Феди, скоро замолчал.
Ребята углубились в льняное поле, словно обрызганное голубыми каплями: лён зацветал. Вскоре они догнали скрипучую телегу, гружённую только что скошенным клевером. Рядом с телегой шагал высокий сутулый старик с жёлтыми прокуренными усами.
Остановив подводу, он подозрительно оглядел ребят, их новенькие, хотя и изрядно помятые костюмы, светлые кепки с начёсом, рюкзаки, чемодан с блестящим замочком в руках у Капелюхина.
– Чего это разгуливаете, молодые люди? – хмуро спросил старик. – Вроде не время сейчас.
– В гостях задержались. Домой идём, в Остров, – пояснил Федя и спросил, что происходит в деревне и можно ли через неё пройти.
– Не советовал бы… – Старик рассказал, что в деревне полно немецких солдат, над мужиками поставили старосту, появились полицаи. Колхоз распустили, землю разделили, как в старое время, по душам, артельных лошадей, что получше, немцы забрали себе, а всяких кляч и больных роздали мужику – на шесть домов лошадь.
– Вот здесь и моя шестая доля. – Старик кивнул на худую, тяжело дышащую лошадёнку и достал из кармана кисет и бумагу. – Чудно, право… Жили, жили, и всё вспять пошло: моя полоса, моя лошадь.
Борька покосился на кисет: папиросы у него давно кончились, и он не курил уже двое суток.
– Дедушка, разреши свернуть…
– Ох, и стрелков пошло! – Старик со вздохом отсыпал щепотку табаку.
Капелюхин, взяв из рук старика бумагу, развернул её, чтобы оторвать кусочек, как вдруг заметил слова: «Сим объявляется…» Он толкнул в бок Федю и вполголоса прочёл:
«– Сим объявляется, что г. Остров и Островский район подлежат особым заградительным мерам. Всякое самовольное переселение…»
Дальше текст обрывался. Видимо, дед искурил этот клин бумаги. Сохранился только самый конец объявления.
«…Кто, вопреки этому запрещению, перейдёт через границу района, будет задержан и помещён в лагерь для принудительных работ, если только данный случай не влечёт за собой более сурового наказания.
Командующий.»
– Дедушка, что это вы раскуриваете такое? – спросил Федя, показывая на бумагу.
– Сами видите, – ухмыльнулся старик. – Объявление, вроде приказу от новых хозяев. Нельзя, значит, по своей воле ни входить, ни выходить с родного места. У нас в деревне таких приказов на каждой калитке наляпали. Ну, а мне курить что-нибудь надо… Вот я и пробавляюсь, тем более бумажка подходящая. – Старик отобрал у Капелюхина объявление и убрал вместе с кисетом в карман.
– Так мы же домой идём… У нас и прописка в паспорте, – вновь захорохорился Борька.
– Зелёные вы… – покачал старик головой. – Новые хозяева разбираться не станут. Раз без дела болтаетесь, вот и пожалуйста на торфоразработки или узкоколейку строить. Вчера троих молодых людей, вроде вас, зараз сцапали. Один заартачился, так ему все зубы пересчитали…
Федя и Капелюхин многозначительно переглянулись: нет, попадать на принудительные работы им совсем не улыбалось.
– Я вам плохого не желаю, – сказал старик. – В деревне лучше не показывайтесь. Вон там овражек есть, по нему пробирайтесь.
И ребята послушались старика. Деревни они обходили стороной, пробирались оврагами, зарослями кустарника. Ночевать устроились в поле, в омёте старой соломы.
Утром пошли дальше. Вскоре Капелюхин заныл, что он смертельно хочет есть. Когда же впереди показалась небольшая деревня, Борька принялся уговаривать Федю заглянуть в неё: деревенька тихая, неприметная, и никаких немцев там, конечно, нет.
– Хочешь, я один схожу? – предложил он, заметив недовольный взгляд приятеля. – Молока куплю, хлеба, закурить достану.
Что греха таить, у Феди тоже давно сосало под ложечкой. Отпускать же сумасбродного Борьку одного он не хотел.
– Ну, что с тобой делать?.. Пошли уж вместе, – согласился Федя, потом, спохватившись, достал из кармана брюк бумажник с комсомольским билетом и переложил его в рюкзак. – Билеты лучше оставить… на всякий случай. – Он сунул рюкзак под лозняковый куст и прикрыл травой.
– У меня билет не найдут, – отмахнулся Капелюхин. – Он в потайном кармане зашит.
Ребята подобрались к деревне со стороны оврага, осторожно подошли к крайней усадьбе, перелезли через изгородь огород и очутились около ветхого, обомшелого погреба. И обомлели. У открытой двери погреба сидел на корточках немецкий солдат, и, запрокинув голову, сопя и причмокивая, тянул из горшка густую сметану. Сметана переливалась через край, лениво сползала по бритому подбородку, тяжело капала на мундир, на приклад автомата, висящего на груди, но солдат ничего не замечал.
Другой солдат сидел напротив и, сглатывая слюну, терпеливо ждал своей очереди. Наконец он не выдержал и потянул горшок к себе.
Федя отступил назад и дёрнул Капелюхина за рукав. Тот фыркнул.
– Вот лопают! Аж скулы трещат!..
Застигнутые врасплох, солдаты вскочили и схватились за автоматы. Горшок выпал у них из рук и покатился по земле, оставляя густой белый след.
Ребята бросились было бежать к изгороди, но немцы быстро преградили им дорогу.
– Хальт! Хенде хох! – закричал один из солдат, свирепо топорща белёсые усы и переводя автомат с одного на другого. – Кто есть такой? Документы?
Второй солдат, которому не удалось полакомиться сметаной, тучный, с сизым, пупырчатым, как кожа у ощипанного гуся, подбородком, внимательно оглядел ребят, потрогал их пиджаки и с довольным видом прищёлкнул языком. Потом, подмигнув товарищу, зычно скомандовал:
– Снимать пиджаки! Быстро!
Капелюхин захлопал глазами, а Федя, хотя и знал неплохо немецкий язык, сделал вид, что ничего не понял.
Тогда солдат с сизым подбородком расстегнул пуговицы и бесцеремонно стащил с Капелюхина пиджак. Второй солдат таким же образом раздел Федю.
Потом они стянули с ребят верхние рубашки, отобрали у Борьки чемодан.
Солдаты похохатывали, фыркали, переговаривались друг с другом и чувствовали себя так, словно занимались не грабежом среди белого дня, а выбирали вещи в магазине.
Ребята дрожали от бешенства, пытались сопротивляться, но, получив по внушительной зуботычине, только цедили сквозь зубы:
– Ворьё! Бандюги!
Дошла очередь до брюк.
Солдат с сизым подбородком окинул взглядом Борькины брюки и дёрнул за кончик ремня, жестом показывая, чтобы тот разоблачался.
Побелев от ярости, Капелюхин шарахнулся было в сторону, но потом рывком стянул с себя майку, сорвал с головы кепку и швырнул их под ноги солдатам:
– Всё берите, сволочи… Хапайте!
Он с силой рванул брючный ремень и, когда брюки приспустились, высвободил правую ногу из штанины. Солдат с хохотом уцепился за брюки. Федя обомлел. Этот впавший в ярость Капелюхин совсем потерял голову – ведь в кармане брюк у него находится бумажник и, главное, комсомольский билет.
– Борька! С ума сошёл! – шепнул Федя. – Там же билет. – И он, вцепившись в брюки, дёрнул их из рук солдата.
Спохватившись, Капелюхин тоже потянул брюки к себе. На помощь первому солдату подоспел второй. Теперь за брюки ухватились четыре человека и каждый тянул в свою сторону. Капелюхин, потеряв равновесие, упал на землю, но у лёжа, согнув ногу в коленке, продолжал удерживать штанину. Брюки, наконец, не выдержали и с треском разорвались.
Рассвирепевшие солдаты принялись пинать ребят сапогами, пустили в ход кулаки. Затем, повалив Федю на землю, они бесцеремонно расстегнули ремень, стащили с него брюки и, наконец, угрожающе поводя автоматами, кивнули в сторону поля.
Ребята, не сводя глаз с автоматов, попятились к изгороди, перелезли через неё и, пригнувшись, бросились бежать. Когда они оглянулись, солдат в огороде уже не было. Переводя дыхание, Капелюхин выругался.
– А ты что говорил? – напомнил Федя. – «Домой идём, мы прописанные! Нас не тронут!» Вот тебе и не тронули.
Приятели посмотрели друг на друга и не могли сдержать невесёлых улыбок: растерзанные, без одной штанины брюки еле держались на Борьке, всё тело у него было в ссадинах, под глазом набухал багровый кровоподтёк.
Не лучше выглядел и Федя. Худенький, щуплый, ещё не успевший загореть в этом году, с тонкими, в рыжеватых волосах ногами, он в своих голубых трусиках выглядел совсем не спортсменом. Из вспухшей рассечённой губы сочилась кровь.
– Здорово они тебя отделали? – осведомился Капелюхин.
– Не здоровее, чем тебя, – усмехнулся Федя. – Вместе ведь за брюки держались.
Капелюхин сорвал ещё влажный от росы лист подорожника и протянул приятелю.
– Приложи к губе… помогает.
Потом достал из кармана комсомольский билет и долго смотрел на обложку с профилем Ленина.
– Это ты правильно сказал, – вполголоса признался он. – Балда я… Обозлился на этих бандитов и голову потерял… Если бы ты про билет не напомнил…
– Ладно, чего там. Ты лучше на будущее попомни.
Федя разыскал под кустом свой рюкзак, и приятели, уже не думая о посещении деревни, вновь стали пробираться городу.
