Текст книги "Клава Назарова"

Автор книги: Алексей Мусатов

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 20 страниц)

Очная ставка

Наконец-то Клаву вызвали на допрос.

Её встретил обер-лейтенант Штуббе. Рядом с ним сидел уже знакомый Клаве переводчик.

Штуббе долго и пристально разглядывал Клаву, словно обдумывал, с чего начать допрос. Потом он ровным голосом заговорил о чём-то с переводчиком.

– Обер-лейтенант предлагает вам, – обратился переводчик к Клаве, – во избежание неприятных последствий признаться во всём чистосердечно и откровенно.

Штуббе ткнул пальцем в красные пионерские галстуки, что лежали на столе.

– В чём именно?

– Вы были пионервожатой? – спросил переводчик.

– До войны – да, – ответила Клава. – Но об этом знает весь город.

– Вы комсомолка?

– До войны – да. И об этом также всем известно.

– Рассказывайте дальше, – предложил переводчик.

– Дальше ничего не было. Началась война, и я поступила ученицей в швейную мастерскую. Никуда почти не ходила. Вот и всё. – Клава с трудом перевела дыхание.

Мягко улыбнувшись, Штуббе с сожалением покачал головой.

– Напрасно упорствуете, Назарова, – миролюбиво сказал переводчик. – Нам всё известно. Вы были связаны с партизанами и по их заданию вели разрушительную работу в городе. И вы действовали не одна. У вас была подпольная группа. Сами понимаете, что мы должны знать всех тех, кто вам помогал.

– Я вам уже говорила, – повторила Клава. – Я швея, ничем другим не занималась, никаких связей у меня не было…

– Но у нас есть неопровержимые доказательства, что вы говорите неправду, – перебил Клаву переводчик и, не спуская с неё глаз, медленно произнёс: – А что вы скажете о Владимире Аржанцеве? Или об Анне Костиной?

«Володя!.. Аня! – молниеносно пронеслось в мозгу у Клавы. – Неужели они попались и тюремщикам что-нибудь удалось из них вытянуть? Нет, этого не может быть…»

– Надеюсь, что вы не будете утверждать, – продолжал переводчик, – что вы не знаете этих молодых людей?

– Да, я их знаю, – выдавила Клава. – Встречала до войны в школе… на выпускном вечере. Потом видела несколько раз в городе.

– И это всё?

– Всё.

Штуббе что-то сказал переводчику и нажал кнопку звонка.

– Ну хорошо, допустим, – усмехнулся переводчик. – А вот этого человека вы помните? – И он обратил глаза к двери. Туда же посмотрела и Клава. Вскоре дверь открылась, и часовой втолкнул в комнату высокого громоздкого мужчину. Плечи его были опущены, тяжёлые большие руки, как плети, безжизненно висели вдоль тела, левый глаз затёк от багрового зловещего кровоподтёка.

Клава вздрогнула: хотя и с трудом, но она узнала в этом избитом человеке Ключникова.

– Ну-с, – обратился к ней переводчик. – Узнаёте?

Клава, не сводя глаз с Ключникова, молчала.

«Значит, их захватили, – соображала она. – Ключников еле держится на ногах. Видно, его пытали. Но где же Шошин? Где Володя? Что с ними?»

Клава всё пыталась поймать взгляд Ключникова, но тот стоял, опустив голову, сутулый и весь какой-то надломленный.

– Молчите? – повысил голос переводчик и обратился к военнопленному: – Тогда вы, Ключников, скажите. Узнаёте эту особу?

Ключников с трудом поднял голову, тоскливо взглянул здоровым глазом на Клаву:

– Она это, Назарова.

– Расскажите, каким образом вы познакомились с ней.

– К партизанам обещала переправить, – глухо заговорил Ключников. – Меня и Шошина. Проводника дала, оружие… Да вот не повезло нам, на засаду нарвались…

– Это сейчас не имеет значения, – перебил его переводчик. – Важно главное. Вы подтверждаете, что Назарова при помощи своих друзей пытались переправить вас к партизанам?

– Чего уж там, – со вздохом признался Ключников. – Было такое дело…

– Так как же, Назарова? Будете продолжать запираться? – спросил переводчик.

Клава, которой уже многое стало ясным, вдруг обрела спокойствие.

– Я этого человека вижу первый раз, – негромко и раздельно произнесла она.

– Ну, знаете… – вспылил, поднимаясь, переводчик и приказал Ключникову подойти ближе. – Может, вы ошиблись? Посмотрите на неё ещё раз.

– Нет, это она. – Ключников исподтишка покосился на Клаву и вдруг заговорил почти умоляюще: – Да что там, деваха! Попалась – так уж попалась. Семь бед – один ответ.

«Он трус и предатель», – пронзила догадка Клаву, и она холодно скользнула взглядом по лицу Ключникова.

– Повторяю, я этого человека не знаю.

– Довольно! Хватит! – заорал вдруг Штуббе, стукнув ладонью по столу. Он поднялся, вышел из-за стола и, не спуская с Клавы своих водянистых выпуклых глаз, медленно двинулся к девушке.

Клава твёрдо выдержала его взгляд. В ту же секунду тяжёлый удар по лицу отбросил её к стене…

* * *

Убедившись, что ни очная ставка с Ключниковым, ни милостивое разрешение получать передачи, писать на волю письма и видеться с товарищами не помогли им разоблачить Назарову и выявить её помощников, гестаповцы прибегли к испытанному способу обращения с заключёнными – к физическим пыткам и истязаниям.

Теперь Клаву вызывали на допрос почти ежедневно и почти каждый раз жестоко избивали. В первое время с ней самолично расправлялся обер-лейтенант Штуббе, потом он стал поручать это низшим чинам. Клаву били кулаками, резиновыми палками, солдатскими ремнями с пряжкой, жгутом, скрученным из провода, или просто пинали тяжёлыми сапогами.

Вначале Клава всё ещё продолжала ссылаться на то, что она только швея-ученица, безвыходно сидела в мастерской, никого не видела и ничего не знает. Потом она стала отмалчиваться, до крови прикусывая губу, чтобы не закричать от дикой боли.

Нередко после допроса Клава уже не могла добраться до своей камеры, и солдаты волокли её туда под руки.

В камере она подолгу стояла у окна или дремала, сидя на койке.

– Ты бы легла, передохнула, – жалостливо говорила ей надзирательница. – Не дай бог, завтра опять на допрос позовут.

– А мне сидя удобнее. Уж очень матрас у вас жёсткий.

Пахоркина потрогала матрас: он был тонкий, пролёжанный, через него прощупывалась каждая доска на койке – и поняла, что спать на таком ложе избитому человеку – одно мучение.

В течение нескольких дней она, таясь от тюремного начальства, таскала в камеру стружки, солому, набивала ими матрас, и только тогда Клава смогла спать по-человечески. Потом надзирательница раздобыла для Клавы баночку с какой-то мазью и посоветовала растирать на ночь зашибленные места.

– Ох, Клаха, Клаха, – удручённо говорила она, – и что они с тобой делают? Вконец замордуют, живого места не оставят.

– Вы только маме не говорите, что меня бьют, – испуганно шептала Клава.

– Я и то молчу. А только она всё равно чует, что худо тебе. И плачет целый день.

– А знаете что, – попросила Клава, – подведите маму к глазку. Пусть она на меня посмотрит.

– Куда тебя такую! Ты же вся битая, сеченая. И левый глаз у тебя затёк.

– А я… я здоровым глазом ей покажусь.

В сумерки, когда Евдокию Фёдоровну выпустили в коридор топить печь, надзирательница позволила ей заглянуть через глазок в камеру дочери.

– Бьют тебя, доченька? – с тоской спросила мать, вглядываясь в тускло мерцающий глаз дочери.

– Что ты говоришь, мама? Ничего даже похожего… – Клава старалась говорить бодро и даже весело.

– Чёрная ты стала… поземлела вся.

– Умываюсь редко. Воды здесь жалеют, – поспешно заговорила Клава. – А так я жива-здорова. Носки штопаю, рукавицы шью. Скучно вот только.

– На прогулке Аню Костину встретила, – зашептала мать. – Её тоже на допрос вызывали. Только она им ничего не сказала. Говорит, что ничего не знает.

– Мамочка, золотая моя! – задохнулась от радости Клава. – Скажи Ане, она молодец. Пусть и дальше молчит.

– А тебя на допросы часто водят? – допытывалась мать.

– Случается. Только они всё равно ничего от нас не узнают. И придраться им не к чему. Подержат нас, подержат и выпустят. Обязательно выпустят. Вот увидишь. Только ты не болей прежде времени.

– Я креплюсь. – Мать неотрывно смотрела в глазок, слушала голос дочери, и слёзы текли по её лицу.

– Не надо, мама, не надо. Всё хорошо будет… Хочешь, я тебе спою твою любимую? – И Клава, силясь выдавить улыбку, вполголоса запела:

 
Ты думала, Маруся,
Что погиб я на войне.
Пуля вострая задела
Шинель серую на мне.
 

А сама в эту минуту чувствовала, что ей тоже начинает сжимать горло.

К счастью, вовремя появилась надзирательница и увела мать от двери.

А жизнь в тюрьме шла своим чередом.

По утрам надзирательница приносила в камеру толстую иглу, нитки и кучу брезентовых обрезков.

– Вот, пока суд да дело, приказано тебе рукавицы шить. Садись, Клаха, норма большая, а спрос с меня.

И Клава, чтобы не подвести тётю Марфушу, садилась за шитьё.

В разгар работы сквозь толстые стены камеры нередко доносились истошные крики, вопли и стоны. Клава бросалась к двери, прислушивалась: должно быть, тюремщики истязали очередную жертву.

«Кого это? За что?» – содрогаясь, думала она.

Нередко в камере под потолком трижды моргала электрическая лампочка – значит, кого-то повезли на расстрел.

И каждый раз Клава процарапывала иголкой на каменной стене глубокую чёрточку, – ушёл из жизни ещё один её товарищ, хотя и не знакомый, но близкий ей по духу и по борьбе…

«Запоминайте, дети!»

Сегодня Клава проснулась чуть свет: в тюрьме топили плохо и её разбудил холод. Стуча зубами, она соскочила с койки и, кутаясь в ватник, принялась быстро ходить по камере.

Шёл декабрь, на улице лютовал мороз. Мутное тюремное окно промёрзло, словно в него вставили рубчатое стекло, решётки опушились колючим инеем, от подоконника несло стужей.

Взгляд Клавы задержался на стене, испещрённой зловещими чёрточками, – их уже накопилось немало.

«Что же дальше? – думала Клава. – Когда же наступит конец этому одиночному заключению?»

Уже более месяца она сидит в тюрьме, и про неё словно забыли. Давно уже не было ни допросов, ни побоев, ни пыток. Её даже не заставляют больше шить рукавицы и штопать носки.

И Клаве вроде стало легче. Синяки и кровоподтёки сошли с тела, раны зарубцевались, только вот от недоедания она похудела, осунулась, при ходьбе у неё подкашиваются ноги, а от спёртого промозглого воздуха в камере кружится голова.

По ночам её мучили кошмары. Клаве всё мерещилось, что её выводят из тюрьмы, вталкивают в теплушку и везут куда-то далеко-далеко, в чужую страну, к чужим людям, где она никогда больше не увидит ни Острова, ни матери, ни товарищей.

Да вот ещё тревожно и страшно за мать. Она лежит в общей камере, вся отёкшая, больная, ничего почти не ест и едва поднимается с койки.

Клава несколько раз писала жалобы тюремному начальству, доказывая, что её старая мать ни в чём не виновата, просила отпустить её домой или отправить в госпиталь.

– Пустая затея. Никому до твоих жалоб дела нет, – говорила обычно надзирательница, неохотно принимая от Клавы исписанные листки бумаги. Она передавала их тюремному начальству, и на этом всё кончалось: мать по-прежнему оставалась в тюрьме.

И тогда, потеряв самообладание, Клава затеяла бунт и принялась дубасить кулаками и ногами в дверь. Открылся глазок, и коридорный приказал ей не сходить с ума. Но Клава продолжала безумствовать, требовала отвести её к обер-лейтенанту. Когда же она разбила в кровь кулаки, вытащила из-под койки толстое берёзовое полено (оно служило Клаве вместо подставки, чтобы дотянуться до глазка) и как тараном стала бить им в дверь.

И Клава добилась своего: её привели к обер-лейтенанту Штуббе.

– Наконец-то, Назарова, вы одумались, – с довольным видом встретил её переводчик. – Это очень похвально!

– Я требую, чтобы вы освободили мою мать, – заявила Клава. – Она ни в чём не виновата…

– Всё зависит от вас, – перебил её переводчик. – Ответите откровенно на наши вопросы, и мать завтра же будет на свободе.

Но Клава знала, какие это могли быть вопросы.

– Я уже говорила, – глухо сказала она. – Я ничего не знаю. Вы можете делать со мной что угодно, но мать должны выпустить. Она старуха, больной человек. И вы не имеете права…

– Заткните ей глотку! – выслушав переводчика, закричал Штуббе. – Этот партизанский ублюдок ещё смеет говорить о правах! Чтобы больше я её не видел!

На этот раз Клаву избили без особого даже усердия, словно она уже потеряла для тюремщиков всякий интерес, и вновь сунули в камеру.

– Говорила я тебе, не лезь с жалобами, – упрекала её потом Пахоркина. – Здесь же не люди – упыри, зверьё… – Она долго смотрела на посеревшее лицо Клавы, на тёмные круги под её глазами. – Бежать бы тебе, Клаха, отсюда…

– Бежать?! – Клава испуганно приподнялась на койке. – Да вы что, тётя Марфа?

– Вот и я говорю, отсюда и мышь не выскользнет, не то что человек. А они знай своё: помогите да помогите Клаве бежать.

– Кто это? – насторожилась Клава.

– Да оголец этот, кому я твою записку передавала, Петька. А с ним другой, постарше, – Федей зовут. Ходят за мной по пятам и канючат: «Подкупите охрану. Мы вам денег соберём, спирта достанем». Да разве мыслимое это дело?..

– Никакого Феди я не знаю, – отрезала Клава.

– Ладно, Клаха, ты уж не таись от меня, – с обидой сказала Пахоркина. – Чую, есть у тебя дружки на воле. Я не гнида какая-нибудь, не выдам. Повидала я здесь в тюрьме, что немцы с нашими людьми делают. У меня душу рвёт. Уйду я отсюда, лучше голодать буду… – Она помолчала, потом деловито добавила: – А дружкам своим так скажи: пусть горячку не порют. Им ещё жить надо да дело делать.

Клава поняла, что отпираться бесполезно. Она схватила Пахоркину за руку.

– Скажите им, о побеге никаких разговоров. Запрещаю. Пусть берегут себя…

…Сейчас, с трудом согревшись от беготни по камере, Клава припала к двери. Что это за шум в коридоре, да ещё в такой ранний час? Может быть, заключённых куда-нибудь увозят или собираются вести в баню?

Вскоре в камеру вошла Пахоркина. Она была бледна, связка ключей дрожала у неё в руке, и она никак не могла засунуть их в карман.

– Что с вами? – спросила Клава.

– Ты уже встала… Вот и кстати. Приказано будить! – растерянно забормотала надзирательница и зачем-то пощупала печку. – Холодно, поди. Совсем дров не дают. А я уже Аню Костину подняла… Тоже приказано. И ещё мужчину из девятой камеры. Собирайся, Клашенька, не тяни. Позовут сейчас.

– А зачем, тётя Марфуша? – Голос у Клавы дрогнул. – Вы не знаете?

– Ох, Клашенька, откуда мне знать! Машина во дворе стоит. Грузовая. С крытым верхом. Я так гадаю: куда-нибудь в другое место вас переправят. Может, в Псков, может, в Порхов. Отсюда многих туда увозят.

Клава молча принялась собираться. Надела на ноги шерстяные носки, обула туфли, голову завязала белым платочком, замотала шарфом шею.

Пахоркина бестолково суетилась вокруг девушки, заглядывала под койку, под матрас, боясь, как бы Клава не забыла чего-нибудь из вещей. Достала из-под койки старенькие сношенные калоши и заставила Клаву надеть их на туфли, туже завязала ей шарф под горлом.

– Ты потеплее одевайся. Всё забирай с собой!

– Тётя Марфуша, а как же мама? – вспомнила вдруг Клава. – Нам же проститься надо. Позовите её в коридор…

– Как можно? – замахала руками надзирательница. – Начальство кругом. Лютые все, торопят…

У Клавы перехватило дыхание: вот она, наверное, самая страшная минута в жизни. Быстро сняв ватник, девушка стянула с себя серый вязаный жакет, согретый теплом её тела, и сунула его в руки Пахоркиной.

– Передай маме. И скажи… только не сейчас, потом. Скажи, что меня увезли.

– Да что ты, Клашенька? Тебе же самой тёплое пригодится. Дорога, видать, дальняя, а на улице морозец прихватывает.

– Может, не такая уж и дальняя, – с трудом выдавила Клава, чувствуя, как у неё холодеет всё тело.

Пахоркина вдруг всхлипнула и по-матерински обняла её.

– Назарова, выходи! – раздался в коридоре зычный голос.

Надзирательница, торопливо вытерев кулаком глаза, бросилась открывать дверь.

Клава, сунув руки в карманы и подняв голову, вышла в коридор и, конвоируемая солдатом, спустилась в тюремный двор.

Ночью, видимо, пуржило, у стен высились острорёбрые сугробы снега, белые дорожки ещё не успели запятнать следами.

Снежная белизна, голубые просветы в свинцовом небе, косо пробивающиеся лучи солнца ослепили Клаву, и, зажмурившись, она невольно остановилась.

Солдат подтолкнул её к грузовику.

Клава подошла к деревянной лесенке, приставленной к заднему борту машины, и поставила ногу на ступеньку. Двое других немецких солдат, сидевших в грузовике, словно по команде, попытались схватить её за плечи и втащить в машину.

Клава спокойно отвела их руки и сама поднялась по лесенке вверх.

Солдаты с лязгом закрыли задний борт, опустили брезент, и машина, круто развернувшись, тронулась со двора.

Клаву качнуло, бросило к боковому борту, потом с силой прижало к чему-то живому.

– Кто здесь? – спросила Клава.

– Я это! Я… – раздался возбуждённый шёпот. – Узнаёшь?

– Аня! – обрадовалась Клава. – Костина!

Девушки схватились за руки. В машине, крытой брезентом, было полутемно, и они почти не видели друг друга.

Сотни наболевших вопросов, выстраданных за долгие недели пребывания в тюрьме, слов, мыслей, догадок теснились в голове у каждой, но девушки понимали, что они не одни в машине, и только молча сжимали друг другу руки.

И всё же молчать было невозможно.

– Клавочка, куда это нас? – шёпотом спросила Аня.

– В другую тюрьму, наверное. А может быть, в лагерь, – не очень уверенно ответила Клава.

– А почему нас так мало едет?

– Прекратить разговор! – сиплым голосом прикрикнул один из солдат. – Запрещено!

Девушки замолчали.

Машину подбрасывало на ухабах, мотало из стороны в сторону.

У Клавы появилось неудержимое желание узнать, куда их везут. Она осторожно приоткрыла край брезента: машина мчалась городской улицей.

Вновь сипло и раздражённо закричал солдат. Клава опустила брезент, но через минуту, притянув к себе Аню, прижалась губами к её уху.

– А кто ещё с нами тут едет?

– Шошин, – еле слышно ответила Аня. – Тот самый, помнишь?

«Шошин?!» Клава едва не вскрикнула. Ещё бы ей не помнить Шошина! Так, значит, он жив и находился в той же тюрьме, что и она с Аней. А теперь их даже куда-то везут в одной машине. Почему же тогда Штуббе устроил Клаве очную ставку с Ключниковым, а про Шошина не упомянул ни слова, как будто его и не было в тюрьме?

Клава ничего не понимала.

А может быть, Шошин знает, что случилось с Володей Аржанцевым? Вот сесть бы к нему поближе, расспросить обо всём. И пусть солдаты хоть лопнут от злости… Теперь уж, наверное, всё равно…

Клава даже придвинулась к переднему борту, где сидел Шошин. Но не успела она его окликнуть, как машина пошла под уклон, потом, замедлив ход, развернулась и встала.

Солдаты, выскочив из грузовика, принялись стаскивать с него брезент. Яркий свет хлынул в машину.

Привстав на колени, Клава встретилась взглядом с Шошиным. Маленький, с высохшим, с кулачок, лицом, заросший рыжеватой щетиной, он смотрел на неё печальными, слезящимися глазами.

– Шошин, скажи нам… – умоляюще шепнула Клава.

– Давно собирался… не мог, – отрывисто заговорил Шошин. – Слушайте вот. Не дошли мы тогда. На засаду нарвались. Парень ваш герой. Бой принял. Погиб смертью храбрых. А Ключников – трус оказался, тля…

Раздалась команда: «Встать!»

Девушки поднялись и встали у края машины. Придерживаясь за борт, с трудом распрямил свою спину Шошин.

И только тут все они заметили, что грузовик находится на Базарной площади. Невдалеке высилась громада собора с пробитым снарядом куполом, нависал над рекой цепной мост, посеребрённый инеем; виднелся за торговыми рядами верхний этаж школы имени Ленина.

А на фоне собора проступала высокая, в форме огромной буквы «Г», тёсанная из свежих сосновых брёвен виселица, и с перекладины свисали три верёвочные петли.

У Клавы потемнело в глазах, а Аня, увидев виселицу, вся сникла, словно подбитая птица, и еле слышно вскрикнула.

Обняв за плечи подругу, Клава крепко прижала её к себе.

– Держись! Не оглядывайся! Смотри лучше на людей.

Цепь полицаев широким кольцом окружала машину, а за ними толпились женщины, старики, ребятишки. Казалось, весь город собрался в это морозное декабрьское утро на площади. А ещё дальше виднелись подводы приехавших на базар крестьян, и на них тоже стояли люди.

Разорвав цепь полицаев, к грузовику подошла открытая легковая машина.

С сиденья поднялся высокий сутулый немец и, не опуская мехового воротника шинели, монотонным голосом принялся читать приговор.

Потом переводчик зачитал приговор по-русски.

– «За содействие коммунистам, партизанам и бандитам, – донеслось до Клавы, – за сопротивление новому порядку присуждаются к смертной казни через повешение…»

В толпе ахнули.

Грузовик проехал немного вперёд и встал под перекладиной виселицы. Верёвочная петля коснулась Аниной шеи. Девушка вскрикнула и прижалась к Клаве.

– Выше голову, Аня! Не гнись! Вспомни Володю! – Клава брезгливо кивнула на окружавших машину гитлеровцев. – А они – мразь!

И она бережным жестом, словно мать, понукающая ребёнка сделать первый шаг, отстранила Аню от себя.

Девушка, стиснув зубы, выпрямилась и встала под петлю.

Клава окинула взглядом площадь. Женщины в толпе плакали, кто-то протягивал к ней руки, кто-то жалобно заголосил. Вон, кажется, и знакомые: Самарина, тётя Лиза, Елена Александровна… А вот и её друзья: Варя Филатова, Люба Кочеткова, Зина Бахарева. Глаза у них полны слёз. А кто это продирается сквозь толпу? Да это же Федя Сушков – всклокоченный, злой, он расталкивает всех плечами и что-то выкрикивает.

Эх, Федя, Федя, буйная ты голова! Хорошо ещё, что Дима и Саша сдерживают его, оттирают назад.

А сколько на площади ребятишек! Они, как грачи, забрались на голые деревья, на крыши домов, вон кто-то прилепился к самому верху телеграфного столба. Одной рукой уцепился за фарфоровый изолятор, а другой – тянется к ней, к Клаве, и, кажется, шевелит губами, словно хочет сказать ей на прощание что-то очень важное. Уж не Петька ли это, верный, родной ей мальчишка!

И всё это Клава видит в последний раз – женщин и стариков на площади, мальчишек на деревьях, своих друзей, заснеженные улицы города, родную школу, дорогу, уходящую на Псков, небо над головой… В последний…

У Клавы перехватило дыхание. Она глубоко вдохнула морозный воздух и звонко крикнула:

– Прощайте, товарищи! Прощай, любимый город!

Она вновь отыскала затуманившимся взглядом ребятишек: как не сказать им последнего слова!

– Смотрите и запоминайте, дети, как враги уничтожают советских людей!..

Немецкий солдат, вскочивший в грузовик, не дал Клаве больше говорить. Схватив за шиворот, он потащил её к петле. Клава с силой оттолкнула его ногой, вырвалась и вновь обернулась к толпе:

– Верьте, товарищи! Красная Армия придёт!..

Подоспел второй солдат. Тяжёлые кулаки обрушились на голову Клавы.

Холодная верёвочная петля охватила её шею.

Пронзительно закричал в толпе ребёнок, но люди на площади всё же услышали последние слова Клавы Назаровой:

– Да здравствует Советская власть! Победа будет за нами!