Текст книги "Люди сороковых годов"

Автор книги: Алексей Писемский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 49 (всего у книги 55 страниц)

X
ГУМАННЫЙ ГУБЕРНАТОР

Часов в десять утра к тому же самому постоялому двору, к которому Вихров некогда подвезен был на фельдъегерской тележке, он в настоящее время подъехал в своей коляске четверней. Молодой лакей его Михайло, бывший некогда комнатный мальчик, а теперь малый лет восемнадцати, франтовато одетый, сидел рядом с ним. Полагая, что все злокачества Ивана произошли оттого, что он был крепостной, Вихров отпустил Михайлу на волю (он был родной брат Груши) и теперь держал его как нанятого.

Когда въехали на двор под ворота, Михайло проворно выскочил из экипажа, сбегал наверх, отыскал там номер и пригласил барина.

Вихров вошел; оказалось, что это был тот самый номер, в котором он в первый приезд свой останавливался.

Вихров послал в ту же самую цирюльню за цирюльником для себя, и тот же самый цирюльник пришел к нему (в провинции редко и нескоро меняются все публичные предметы). Вихров и на этот раз заговорил с цирюльником о губернаторе.

– Ну, а нынешний губернатор каков? – спросил он.

– Генерал обходительный, очень даже! – отвечал цирюльник (он против прежнего модней еще, кажется, стал говорить).

– А где же прежний?

– В Москве он жил.

– А дама его сердца?

– Попервоначалу она тоже с ним уехала; но, видно, без губернаторства-то денег у него немножко в умалении сделалось, она из-за него другого стала иметь. Это его очень тронуло, и один раз так, говорят, этим огорчился, что крикнул на нее за то, упал и мертв очутился; но и ей тоже не дал бог за то долгого веку: другой-то этот самый ее бросил, она – третьего, четвертого, и при таком пути своей жизни будет ли прок, – померла, говорят, тоже нынешней весной!

"Сколько из тех людей, – невольно подумалось Вихрову, – которых он за какие-нибудь три – четыре года знал молодыми, цветущими, здоровыми, теперь лежало в могилах!"

При этой мысли он взглянул и на себя в зеркало: голова его была седа, лицо испещрено морщинами; на лбу выступили желчные пятна, точно лет двадцать или тридцать прошло с тех пор, как он приехал в этот город, в первый раз еще в жизни столь сильно потрясенный.

– А где Захаревские? – спросил он в заключение цирюльника.

– Старший-то в Петербурге остался, – большое место там получил; а младший где-то около Варшавской железной дороги завод, что ли, какой-то завел!.. Сильно, говорят, богатеет – и в здешних-то местах сколько ведь он тоже денег наприобрел – ужасно много!

Вихров, по старому знакомству, дал цирюльнику на чай три рубля серебром, чем тот оставшись крайне доволен, самомоднейшим образом раскланялся с ним и ушел.

Герой мой оделся и поехал к губернатору.

Каждая улица, каждый переулок, каждая тумба, мимо которых он проезжал, были до гадости ему знакомы; но вот завиднелось вдали и крыльцо губернаторского дома, выкрашенное краской под шатер.

Сколько раз и с каким тяжелым чувством подъезжал Вихров к этому крыльцу, да и он ли один; я думаю, все чиновники и все обыватели то же самое чувствовали! Ему ужасно захотелось поскорей увидать, как себя Абреев держал на этом посту.

В передней, из которой шла парадная лестница, он не увидел ни жандарма, ни полицейского солдата, а его встретил благообразный швейцар; лестница вся уставлена была цветами.

– Сергей Григорьич принимает? – спросил Вихров.

– Принимает-с! Пожалуйте вверх, – отвечал каким-то необыкновенно ласковым голосом швейцар: ему вряд ли не приказано было как можно вежливей принимать посетителей.

Вихров пошел и в той зале, где некогда репетировался "Гамлет", он тоже не увидал ни адъютанта, ни чиновника, а только стояли два лакея в черных фраках, и на вопрос Вихрова: дома ли губернатор? – они указали ему на совершенно отворенный кабинет.

Вихров вошел и увидел, что Абреев (по-прежнему очень красивый из себя) разговаривал с сидевшей против него на стуле бедно одетой дамой-старушкой.

– А, Павел Михайлович! – воскликнул он, увидев Вихрова. – Как я рад вас видеть; но только две-три минуты терпенья, кончу вот с этой госпожой...

Вихров нарочно отошел в самый дальний угол.

– Ваше превосходительство, – говорила старушка. – мне никакого сладу с ним нет! Прямо без стыда требует: "Отдайте, говорит, маменька, мне состояние ваше!" – "Ну, я говорю, если ты промотаешь его?" – "А вам, говорит, что за дело? Состояние у всех должно быть общее!" Ну, дам ли я, батюшка, состояние мое, целым веком нажитое, – мотать!

Абреев усмехнулся на это.

– Что ж я для вас в этом случае могу сделать? – спросил он.

– Да вы, батюшка, вызовите его к себе, – продолжала старушка, – и пугните его хорошенько... "Я, мол, тебя в острог посажу за то, что ты матери не почитаешь!.."

– Никакого права не имею даже вызвать его к себе! Вам гораздо бы лучше было обратиться к какому-нибудь другу вашего дома или, наконец, к предводителю дворянства, которые бы внушили ему более честные правила, а никак уж не ко мне, представителю только полицейско-хозяйственной власти в губернии! – говорил Абреев; он, видимо, наследовал от матери сильную наклонность выражаться несколько свысока.

– Ваше превосходительство, в ком же нам и защиты искать! – возражала старушка. – Я вон тоже с покойным моим мужем неудовольствия имела (пил он очень и буен в этом виде был), сколько раз к Ивану Алексеичу обращалась; он его иногда по неделе, по две в частном доме держал.

Абреев опять пожал плечами.

– То было, сударыня, одно время, а теперь другое! – произнес он.

– Времена, ваше превосходительство, все одни и те же... Я, конечно что, как мать, не хотела было и говорить вам: он при мне, при сестрах своих кричит, что бога нет!

– И в этом случае вините себя: зачем вы его так воспитали.

– Что же я его воспитала: я его в гимназии держала до пятого класса, а тут сам же не захотел учиться; стал себя считать умней всех.

– Попросите теперь священника, духовника вашего, чтобы он направил его на более прямой путь.

– Послушает ли уж он священника, – возразила с горькою усмешкою старушка, – коли начальство настоящее ничего не хочет с ним делать, что же может сделать с ним священник?

Абреев и на это только усмехнулся и молчал; молчала также некоторое время и старушка, заметно недовольная им.

– Извините, что обеспокоила вас, – произнесла она, наконец, привставая.

– Извиняюсь и я, что ничем не в состоянии помочь вам, – отвечал ей Абреев, вежливо раскланиваясь.

Старушка ушла.

Сергей Григорьич сейчас же обратился к Вихрову.

– Я надеюсь, что вы приехали разделить со мной тяжелое бремя службы, сказал он.

– Нет, Сергей Григорьич, – возразил Вихров, – я просто приехал повидаться с вами и пожить здесь некоторое время.

– А, это еще любезнее с вашей стороны, – подхватил Абреев, крепко и дружески пожимая его руку.

В это время в кабинет вошел молодой человек и не очень, как видно, умный из лица, в пиджаке, с усами и бородой.

– Сергей Григорьич, – сказал он совершенно фамильярно Абрееву, – у вас тут осталось предписание министра?

– Нет, – отвечал Абреев.

– Да как же нет, оно у вас на столе должно быть, – продолжал молодой человек и начал без всякой церемонии рыться на губернаторском столе, однако бумаги он не нашел. – В канцелярии она, вероятно, – заключил он и ушел.

Вихров в эти минуты невольно припомнил свое служебное время и свои отношения к начальству, и в душе похвалил Абреева.

– Это, вероятно, ваш правитель канцелярии? – спросил он.

– Да, – отвечал тот, – когда меня назначили сюда, я не хотел брать какого-нибудь старого дельца, а именно хотел иметь около себя человека молодого, честного, симпатизирующего всем этим новым идеям, особенно ввиду освобождения крестьян.

– А уж есть об этом мысль?

– Больше, чем мысль; комиссия особая на днях об этом откроется!

– То-то мою повесть из крестьянского быта пропустили, – проговорил Вихров.

– Читал я ее; прекрасная вещь, прекрасная! – сказал Абреев.

На эти слова его один из лакеев вошел и доложил:

– Преосвященнейший владыко приехал!

– Проси в гостиную! – проговорил торопливо Абреев. – Pardon! обратился он к Вихрову и вслед за тем сейчас же прибавил: – Надеюсь, что вы сегодня приедете ко мне обедать?

– Очень рад! – отвечал Вихров.

Они расстались. Проходя зало, Вихров увидел входящего архиерея. Запах духов чувствительно раздался за ним.

Вихров уехал в свой номер.

Обеденное общество Абреева собралось часам к пяти и сидело в гостиной; черноглазая и чернобровая супруга его заметно пополнела и, кажется, немножко поумнела; она разговаривала с Вихровым.

– Вы из Петербурга теперь? – спрашивала она его своим мятым языком.

– Нет, из деревни, – отвечал Вихров.

– Что же, вы в деревне и живете?

– Да, жил.

– А теперь где же будете жить? – продолжала хозяйка.

– Теперь, вероятно, буду жить в Петербурге, – отвечал Вихров, решительно недоумевавший, зачем это ей так подробно нужно знать, а между тем он невольно прислушивался к довольно оживленному разговору, который происходил между Абреевым и его правителем канцелярии.

– Тут-с дело не в справедливости, – толковал с важностью молодой человек, – а в принципе.

Фигура Абреева выражала вся как бы недоумение.

– Каким же образом писать это в донесении, когда все факты говорят противное? – произнес он.

– Факты представляют временную, случайную справедливость, а принцип есть представитель вечной и высшей справедливости, – возражал ему правитель канцелярии.

Абреев все-таки, как видно, недоумевал.

– Поставьте вопрос так-с! – продолжал правитель канцелярии и затем начал уж что-то такое тише говорить, так что Вихров расслушать даже не мог, тем более, что из залы послышались ему как бы знакомые сильные шаги.

Вихров с любопытством взглянул на дверь, и это, в самом деле, входил Петр Петрович Кнопов, а за ним следовал самолюбивый Дмитрий Дмитрич, бывший совестный судья, а ныне председатель палаты.

Абреев нарочно пригласил их, как приятелей Вихрова.

– Знакомить, кажется, нечего! – сказал он всем с улыбкою.

– Знаем-с друг друга, знаем-с, – подхватил Кнопов, целуясь с Вихровым.

Председатель тоже с ним расцеловался.

– Что батюшка, друг мой милый, – продолжал Петр Петрович плачевным голосом, – нянюшка-то твоя умерла, застрелил, говорят, ее какой-то негодяй?

Вихрова эти слова рассердили.

– Такими вещами не шутят! – проговорил он.

– Не шучу, а плачу, уверяю тебя! – произнес Петр Петрович и обратился уже к губернаторше.

– Никак, ваше превосходительство, не могу я здесь найти этого прекрасного плода, который ел в детстве и который, кажется, называется кишмиш или мишмиш?

– Ах, это нам из Астрахани возили с шепталой, – подхватила с видимым удовольствием хозяйка.

– Ваше превосходительство, – отнесся Кнопов уже к самому Абрееву, – по случаю приезда моего друга Павла Михайловича Вихрова, который, вероятно, едет в Петербург, я привез три карикатуры, которые и попрошу его взять с собой и отпечатать там.

– Какие же это? – спросил Абреев, подходя к столу, около которого уселся Петр Петрович.

К тому же столу подошли председатель, Вихров и молодой правитель канцелярии. Кнопов вынул из кармана бережно сложенные три рисунка.

– Первая из них, – начал он всхлипывающим голосом и утирая кулаком будто бы слезы, – посвящена памяти моего благодетеля Ивана Алексеевича Мохова; вот нарисована его могила, а рядом с ней и могила madame Пиколовой. Петька Пиколов, супруг ее (он теперь, каналья, без просыпу день и ночь пьет), стоит над этими могилами пьяный, плачет и говорит к могиле жены: "Ты для меня трудилась на поле чести!.." – "А ты, – к могиле Ивана Алексеевича, – на поле труда и пота!"

– Я не понимаю этого, – сказала хозяйка, раскрывая на него свои большие черные глаза, – что такое на поле чести?

– Честно уж очень она трудилась для него и деньги выработывала, отвечал Кнопов.

– Не понимаю, – повторила хозяйка. – Ну, а это что же опять, на поле труда и пота? – продолжала она.

– Ведь трудно, знаете, в некоторые лета трудиться, – объяснил ей Кнопов.

– Не понимаю! – произнесла еще раз губернаторша.

– Ну, и не трудитесь все понимать, – перебил ее муж. – Вторая карикатура...

– Вторая карикатура на друга моего Митрия Митрича, – отвечал Кнопов, это вот он хватает за фалду пассажира и тащит его на пароход той компании, которой акции у него, а то так-то никто не ездит на их пароходах.

– Тебе хорошо смеяться! – произнес со вздохом председатель.

– Наконец, третья карикатура, собственно, на вас, ваше превосходительство! – воскликнул Кнопов.

– Покажите! – сказал Абреев, а сам, впрочем, немножко покраснел.

– Это вот, изволите видеть, вы!.. Похожи?

– Похож!

– А перед вами пьяный и растерзанный городовой; вы стоите от него отвернувшись и говорите: "Мой милый друг, застегнись, пожалуйста, а то мне, как начальнику, неловко тебя видеть в этом виде" – и все эти три карикатуры будут названы: свобода нравов.

– Такою карикатурою, какую вы нарисовали на Сергея Григорьича, вмешался в разговор правитель канцелярии, – каждый скорее может гордиться; это не то, что если бы представить кого-нибудь, что он бьет своего подчиненного.

– Да ведь это смотря по вкусу, – отвечал ему Петр Петрович, – кто любит сам бить, тот бы этим обиделся; а кто любит, чтобы его били, тот этим возгордится.

– Эх, mon cher, mon cher! – воскликнул со вздохом и ударив Кнопова по плечу губернатор. – На всех не угодишь! Пойдемте лучше обедать! – заключил он, и все за ним пошли.

Обед был прекрасно сервирован и прекрасно приготовлен. Несколько выпитых стаканов вина заметно одушевили хозяина. Когда встали из-за стола и все мужчины перешли в его кабинет пить кофе и курить, он разлегся красивым станом своим на диване.

– Удивительное дело! – начал он с заметною горечью. – Ума, кажется, достаточно у меня, чтобы занимать мою должность; взяток я не беру, любовницы у меня нет; а между тем я очень хорошо вижу, что в обществе образованном и необразованном меня не любят! Вон Петр Петрович, как умный человек, скорее попал на мою слабую сторону: я действительно слаб слишком, слишком мягок; а другим я все-таки кажусь тираном: я требую, чтобы вносили недоимки – я тиран! Чтобы не закрывали смертоубийств – я тиран! Я требую, чтобы хоть на главных-то улицах здешнего города было чисто – я тиран.

– Этим вы не за себя наказуетесь! В обществе ненависть к администраторам – историческая, за разных прежних воевод и наместников! сказал как бы в утешение Абрееву его юный правитель канцелярии.

– Не знаю, это так ли-с! – начал говорить Вихров (ему очень уж противна показалась эта битая и избитая фраза молодого правителя канцелярии, которую он, однако, произнес таким вещим голосом, как бы сам только вчера открыл это), – и вряд ли те воеводы и наместники были так дурны. Я, когда вышел из университета, то много занимался русской историей, и меня всегда и больше всего поражала эпоха междуцарствия: страшная пора – Москва без царя, неприятель и неприятель всякий, – поляки, украинцы и даже черкесы, – в самом центре государства; Москва приказывает, грозит, молит к Казани, к Вологде, к Новгороду, – отовсюду молчание, и потом вдруг, как бы мгновенно, пробудилось сознание опасности; все разом встало, сплотилось, в год какой-нибудь вышвырнули неприятеля; и покуда, заметьте, шла вся эта неурядица, самым правильным образом происходил суд, собирались подати, формировались новые рати, и вряд ли это не народная наша черта: мы не любим приказаний; нам не по сердцу чересчур бдительная опека правительства; отпусти нас посвободнее, может быть, мы и сами пойдем по тому же пути, который нам указывают; но если же заставят нас идти, то непременно возопием; оттуда же, мне кажется, происходит и ненависть ко всякого рода воеводам.

Речь эта Вихрова почему-то ужасно понравилась правителю канцелярии.

– Я с вами совершенно согласен, совершенно! – подхватил он.

– А я так ничего и не понял, что он говорил! – сказал Петр Петрович, осмотрев всех присутствующих насмешливым взглядом. – Ты, Митрий Митрич, понял? – спросил он председателя.

– Отчего же не понять! – отвечал тот, немного, впрочем, сконфузясь.

– Врешь, не понял, – подхватил Кнопов.

– Понять очень просто, что русский человек к порядку не склонен и не любит его, – пояснил Абреев.

– Нет-с, это не то, что нелюбовь к порядку, а скорей – стремление к децентрализации! – объявил ему опять его юный правитель.

Вихров между тем, утомленный с дороги, стал раскланиваться. Абреев упросил его непременно приехать вечером в театр; Петр Петрович тоже обещался туда прибыть, председатель тоже. Молодой правитель канцелярии пошел провожать Вихрова до передней.

– Я всегда был ваш читатель, – сказал он, пожимая ему руку, – и, конечно, во многом с вами не согласен, но все-таки не могу вам не передать моего уважения.

Герой мой около этого времени напечатал еще несколько своих новых вещей.

– И вот ваше мнение, которое вы сейчас высказали, показывает, что вы славянофил, – продолжал молодой человек.

– Может быть, и славянофил! – отвечал ему Вихров.

Он очень уж хорошо видел, что молодой человек принадлежал к разряду тех маленьких людишек, которые с ног до головы начинены разного рода журнальными и газетными фразами и сентенциями и которыми они необыкновенно спешат поделиться с каждым встречным и поперечным, дабы показать, что и они тоже умные и образованные люди.

– Это единственная из всех старых русских литературных партий, которую я уважаю! – заключил с важностью молодой человек.

"Очень нужно этим партиям твое уважение и неуважение!" – подумал Вихров и поспешил уехать.

XI
СКОРБИ ГУМАННОГО ГУБЕРНАТОРА

Едучи в театр, Вихров вспомнил, что у него в этом городе еще есть приятель – Кергель, а потому, войдя в губернаторскую ложу, где застал Абреева и его супругу, он первое же слово спросил его:

– А что, скажите, где Кергель?

– А вот он, – отвечал Абреев, показывая головой на стоявшего в первом ряду кресел военного.

– Вы его в военного преобразили?.. – спросил Вихров.

– Да, непременно просил: "В полувоенной форме меня, говорит, подчиненные будут менее слушаться!" А главное, я думаю, чтобы больше нравиться женщинам.

– А он этим занимается до сих пор?

– Только этим и занимается, больше ничем – решительно Сердечкин. Теперь вот влюблен в эту молоденькую актрису и целые дни сидит у нее, пишет ей стихи! Вы хотите его видеть?

– Очень!

Абреев позвал лакея и велел тому пригласить к нему полицеймейстера. Услыхав зов губернатора, Кергель сейчас же побежал и молодецки влетел в ложу; но, увидев перед собою Вихрова, весь исполнился удивления.

– Какими судьбами! – воскликнул он и начал Вихрова целовать так громко, что губернаторша даже обернулась.

Кергель сейчас же отдал ей глубокий поклон. Он и за ней был бы не прочь приволокнуться, но боялся губернатора.

– А вы все пожираете глазами madame Соколову (фамилия актрисы)? спросил его Абреев.

– По обязанности службы я надо всем должен наблюдать, – отвечал Кергель.

– Вы скорее во вред вашей службе очень уж усердно наблюдаете за госпожою Соколовой.

– Нельзя же, она девушка молодая, одинокая, приехала в незнакомый город! Нельзя же не оберегать ее, – отшучивался Кергель.

Кергель, изъявивши еще раз свой восторг Вихрову, что встретился с ним, снова спешил уйти вниз, чтобы быть ближе к предмету страсти своей.

– Да посидите тут, – сказал было ему Абреев.

– Нет уж, позвольте мне туда, – сказал Кергель и мгновенно исчез.

– Попробовал бы с Иваном Алексеевичем полицеймейстер так пошутить!.. невольно вырвалось у Вихрова.

– Но и я скоро буду делать ему замечания; невозможно в такие лета так дурачиться, – произнес как бы и сердитым голосом Абреев.

На сцене между тем, по случаю приезда петербургского артиста, давали пьесу "Свои люди сочтемся!" [109]

[Закрыть]. Петербургский артист играл в этой пьесе главную роль Подхалюзина. Бездарнее и отвратительнее сыграть эту роль было невозможно, хотя артист и старался говорить некоторые характерные фразы громко, держал известным образом по-купечески большой палец на руке, ударял себя при патетических восклицаниях в грудь и прикладывал в чувствительных местах руку к виску; но все это выходило только кривляканьем, и кривляканьем самой грубой и неподвижной натуры, так что артист, видимо, родился таскать кули с мукою, но никак уж не на театре играть.

Вихров видеть его не мог.

– Как он ужасно играет! – говорил он, невольно отворачиваясь от сцены.

– Он мало что актер скверный, – сказал Абреев, – но как и человек, должно быть, наглый. На днях явился ко мне, привез мне кучу билетов на свой бенефис и требует, чтобы я раздавал их. Я отвечал ему, что не имею на это ни времени, ни желания. Тогда он, пользуясь слабостью Кергеля к mademoiselle Соколовой, навалил на него эти билеты, – ужасный господин.

Вихров между тем с грустью смотрел на сцену. Там каждый актер и каждая актриса только и хлопотали о том, чтобы как-нибудь сказать поестественнее, даже писать и есть они старались так же продолжительно, как продолжительно это делается в действительной жизни, – никому и в голову не приходило, что у сцены есть точно действительность, только своя, особенная, одной ей принадлежащая. Вместо прежнего разделения актеров на злодеев, на первых трагиков, первых комиков, разделения все-таки более серьезного, потому что оно основывалось на психической стороне человека, – вся труппа теперь составлялась так: я играю купцов, он мужиков, третий бар, а что добрые ли это люди, злые ли, дурные, никто об этом думушки не думал. Вихров очень хорошо видел в этом направлении, что скоро и очень скоро театр сделается одною пустою и даже не совсем веселою забавой и совершенно перестанет быть тем нравственным и умственным образователем, каким он был в святые времена Мочалова, Щепкина и даже Каратыгина, потому что те стремились выразить перед зрителем человека, а не сословие и не только что смешили, но и плакать заставляли зрителя!

Возвратившись из театра в свой неприглядный номер, герой мой предался самым грустным мыслям; между ним и Мари было условлено, что он первоначально спросит ее письмом, когда ему можно будет приехать в Петербург, и она ему ответит, и что еще ответит... так что в этой переписке, по крайней мере, с месяц пройдет; но чем же занять себя в это время? С теперешним обществом города он совершенно не был знаком. Из старых же знакомых Кнопов, со своим ничего не разбирающим зубоскальством, показался ему на этот раз противен, Кергель крайне пошл, а сам Абреев несколько скучноват; и седовласый герой мой, раздумав обо всем этом, невольно склонил голову на руки и начал потихоньку плакать. При таком душевном настроении он, разумеется, не спал всю ночь, и только было часам к девяти, страшно утомленный, он начал забываться, как вдруг услышал женский голос:

– Ничего, я подожду, посижу тут! – говорила какая-то дама его Михайлу.

Вихров, к ужасу своему, и сквозь сон еще сознал, что это был голос г-жи Огаркиной, супруги станового.

"Зачем это она пришла ко мне?" – думал он, желая в это время куда-нибудь провалиться. Первое его намерение было продолжать спать; но это оказалось совершенно невозможным, потому что становиха, усевшись в соседней комнате на диване, начала беспрестанно ворочаться, пыхтеть, кашлять, так что он, наконец, не вытерпел и, наскоро одевшись, вышел к ней из спальни; лицо у него было страшно сердитое, но становиха этим, кажется, нисколько не смутилась.

– Что, батюшка, больно долго спишь? – спросила она его самым фамильярным голосом.

– Ах, это вы! Что вам угодно от меня? – спросил ее, в свою очередь, сколько возможно сухо, Вихров.

– Что угодно? Повидаться с тобой пришла. Что, надолго ли сюда приехал?

– Завтра еду, – отвечал Вихров и дал себе клятву строжайшим образом приказать Михайле ни под каким видом не принимать г-жи Огаркиной.

– Ну, если завтра, так это еще ничего. Я бы и не знала, да сынишко у меня гимназист был в театре и говорит мне: "В театре, говорит, маменька, был сочинитель Вихров и в ложе сидел у губернатора!" Ах, думаю, сокол ясный, опять к нам прилетел, сегодня пошла да и отыскала.

Вихров на все это молчал.

– Губернатор-то, видно, знакомый тебе, приятель, что ли? – продолжала становая расспрашивать.

– Знакомый, – отвечал Вихров угрюмо.

– Ну, так вот что, он вытурил мужа моего вон. Попроси, чтобы он опять взял его на службу.

– Никакого права я не имею просить его ни о ком и ни о чем, – отвечал Вихров.

– Да полно! Что за пустяки, никакого права не имею! Что у тебя язык отломится от слова-то, что ли?.. Неужели и в самотко не попросишь?

– И в самом деле не попрошу.

– За это тебе бог самому счастья-то не даст в жизни; смотри-ка, какой старый-престарый стал.

Вихров молчал.

– Нам с мужем пить-есть нечего, – без шуток! – продолжала становая, думая этим его разжалобить.

Но Вихров продолжал молчать.

– Что он других-то становых терпит? Разве они лучше мужа-то моего? Попроси, сделай милость, душенька!

– Не стану я просить, отвяжитесь вы от меня! – крикнул, наконец, Вихров, окончательно выведенный из себя.

– Ну, паря, люди ныне стали, – продолжала становая, но уходить, кажется, все-таки не думала.

– Михайло, – крикнул Вихров, – дай мне шубу и палку, я сейчас пойду.

– Куда же это идешь? – спросила становая, несколько уже и сконфуженная таким оборотом дела.

– Куда нужно, – отвечал тот, проворно надевая шинель и уходя из своего номера.

– Так не скажешь губернатору? – крикнула ему вслед становиха.

– Нет, не скажу! – отвечал Вихров, садясь на первого попавшегося извозчика, и велел себя везти, куда только он хочет.

– Тьфу, окаянный человек! – проговорила становиха и пошла, как бы несолоно хлебав, по тротуару.

К вечеру, впрочем, в герое моем поутихла злоба против нее, так что он, приехав к Абрееву, рассказал тому в комическом виде всю эту сцену и даже прибавил:

– Действительно, я думаю, другие становые не лучше же его!

– Во-первых, все-таки получше, а во-вторых, супруг таких не имеют, так что они в стану вдвоем управляли и грабили!

Вихров ничего не нашелся возражать против этого. Абреев потом, как бы вспомнив что-то такое, прибавил:

– Ко мне сейчас почтмейстер заезжал и привез письмо на ваше имя, которое прислано до востребования; а потом ему писало из Петербурга начальство его, чтобы он вручил его вам тотчас, как вы явитесь в город.

Вихров догадался, что письмо это было от Мари; он дрожащими руками принял его от Абреева и поспешно распечатал его. Мари писала ему:

"Мой дорогой друг! Я выдержала первую сцену свидания с известным тебе лицом – ничего, выучилась притворяться и дольше быть и не видеть тебя не могу. Приезжай сейчас; а там, что будет, то будет.

Твоя Мари".

– Вероятно, приятное письмо? – спросил Абреев, видя, что лицо Вихрова заблистало восторгом.

– Очень! Завтра я еду в Петербург.

– Зачем же так скоро? Погостите еще у нас.

– Нет, мне нужно получить там довольно значительные деньги и сделать некоторые распоряжения по своему имению, – болтал что-то такое Вихров, почти обезумевший от радости.

Ему казалось, что все страдания его в жизни кончились и впереди предстояла только блаженная жизнь около Мари. Он нарочно просидел целый вечер у Абреева, чтобы хоть немного отвлечь себя от переживаемой им радости. Абреев, напротив, был если не грустен, то серьезен и чем-то недоволен.

– Завидую вам, что вы едете в Петербург, – проговорил он.

– Что же, надоела, видно, провинциальная жизнь? – спросил Вихров.

– Не то что жизнь провинциальная, но эта служба проклятая, – какое обстоятельство у меня вышло: этот вот мой правитель канцелярии, как сами вы, конечно, заметили, человек умный и образованный, но он писать совсем не умеет; пустой бумажонки написать не может.

– Он не привык еще, вероятно, к тому.

– Нет, не то что не привык, а просто у него голова мутна: напичкает в бумагу и того и сего, а что сказать надобно, того не скажет, и при этом самолюбия громаднейшего; не только уж из своих подчиненных ни с кем не советуется, но даже когда я ему начну говорить, что это не так, он отвечает мне на это грубостями.

– Что же вам с ним церемониться, перемените его.

– Не могу я этого сделать, – отвечал Абреев, – потому что я все-таки взял его из Петербурга и завез сюда, а потом кем я заменю его? Прежних взяточников я брать не хочу, а молодежь, – вот видели у меня старушку, которая жаловалась мне, что сын ее только что не бьет ее и требует у ней состояния, говоря, что все имения должны быть общие: все они в таком же роде; но сами согласитесь, что с такими господами делать какое-нибудь серьезное дело – невозможно!

Вихров грустно усмехнулся.

– Удивительное дело, какой у нас все безобразный характер принимает, проговорил он.

– Да, а в то же время, – подхватил Абреев, – мы имеем обыкновение повально обвинять во всем правительство; но что же это такое за абстрактное правительство, скажите, пожалуйста? Оно берет своих агентов из того общества, и если они являются в службе негодяями, лентяями, дураками, то они таковыми же были и в частной своей жизни, и поэтому обществу нечего кивать на Петра, надобно посмотреть на себя, каково оно! Я вот очень желаю иметь умного правителя канцелярии и распорядительного полицеймейстера, но где же я их возьму? В Петербурге нуждаются в людях, не то что в провинциях.

Вихров был почти согласен с Абреевым.

При прощании он просил его передать поклон Кнопову, председателю и Кергелю и извиниться перед ними, что он не успел у них быть.

– А желаете с женой проститься? – спросил его уже сам Абреев.

– О, непременно! – воскликнул Вихров, совершенно и забывший о существовании m-me Абреевой.

Абреев провел его на половину своей супруги.

– Что прикажете сказать от вас Петербургу? Не скучаете ли вы? – спросил Вихров губернаторшу, чтобы что-нибудь ей сказать.

– Нет, не скучаю! Кланяйтесь от меня Петербургу, – как-то простонала она.

– Она везде жить может! – подхватил Абреев, и горькая усмешка как бы невольно промелькнула на его красивом лице.