Текст книги "Люди сороковых годов"

Автор книги: Алексей Писемский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 27 (всего у книги 55 страниц)

XI
ОБЪЯСНЕНИЕ

На другой день герой мой принялся уже за новую небольшую повесть. Он вывел отца-деспота, в котором кой-что срисовал с своего покойного отца, со стороны его военной строгости и грубости... У него сын влюбляется в крестьянку их и вместе с тем, как и Плавин, вероятно, это делал, ужасно боится этого и скрывает. Отец эту девушку выдает замуж за мужика, наказывает ее мать старуху, зачем она допустила свидание дочери с сыном. Повесть эту Вихров назвал: «Кривцовский барин». Усадьба-то Кривцово из рассказов Доброва очень уж врезалась у него в памяти... Вихров в одно утро написал три главы этой повести и дал их переписать Доброву. Тот их прочел сначала и, по обыкновению, усмехнулся.

– Что, хорошо? – спросил Павел.

– Хорошо, так их и надо, – отвечал Добров.

К вечеру наконец Вихров вспомнил, что ему надобно было ехать в собрание, и, чтобы одеть его туда, в первый еще раз позван был находившийся в опале и пребывавший в кухне – Иван. Тот, разумеется, сейчас же от этого страшно заважничал, начал громко ходить по всем комнатам, кричать на ходивших в отсутствие его за барином комнатного мальчика и хорошенькую Грушу, и последнюю даже осмелился назвать тварью. Та от этого расплакалась. Вихров услыхал это, крикнул на него и обещался опять прогнать в скотную, если он слово еще посмеет пикнуть.

Иван замолчал.

Герой мой оделся франтом и, сев в покойный возок, поехал в собрание. Устроено оно было в трактирном заведении города; главная танцевальная зала была довольно большая и холодноватая; музыка стояла в передней и, когда Вихров приехал, играла галоп. У самых дверей его встретил, в черном фраке, в белом жилете и во всех своих крестах и медалях, старик Захаревский. Он нарочно на этот раз взялся быть дежурным старшиной.

– Милости прошу, просим милости, – говорил он, низко-низко кланяясь Вихрову.

Тот, пожав ему руку, молодцевато вошел в зало и каким-то орлом оглядел все общество: дам было много и мужчин тоже.

– Здесь вас ожидают ваши старые знакомые, – говорил Захаревский, идя вслед за ним. – Вот они!.. – прибавил он, показывая на двух мужчин, выделившихся из толпы и подходящих к Вихрову. Один из них был в черной широкой и нескладной фрачной паре, а другой, напротив, в узеньком коричневого цвета и со светлыми пуговицами фраке, в серых в обтяжку брюках, с завитым хохолком и с нафабренными усиками.

– Живин! – воскликнул Вихров, узнавая в черно-фрачном господине того самого Живина, который некогда так восхищался его игрой на фортепьяно и о котором говорил ему Салов.

Живин в настоящее время очень потолстел и служил в уездном городе стряпчим, пребывая и до сего времени холостяком.

– А это вот тоже твой старый знакомый, – заговорил Живин, когда они поздоровались, и показывая на господина в коричневом фраке.

– Мы знакомы-с, хоть немножко и странно! – сказал тот, протягивая Вихрову руку.

Павел всмотрелся в него и в самом деле узнал в нем давнишнего своего знакомого, с которым ему действительно пришлось странно познакомиться – он был еще семиклассным гимназистом и пришел раз в общественную баню. В это время Вихров, начитавшись "Горя от ума", решительно бредил им, и, когда банщик начал очень сильно тереть его, он сказал ему:

– Ты три, да знай же меру!

– Это из "Горя от ума"? – отозвался вдруг на это другой господин, лежавший на другом полке.

– Из "Горя от ума", – отвечал Павел.

– Вы кто такой? – продолжал господин.

– Я гимназист Вихров, а вы кто такой?

– Я помещик Кергель!.. Скажите, что в гимназии учат писать стихи?

– То есть правилам стихосложения, – учат.

– Бенедиктова читали вы стихи: "Кудри девы чародейки, кудри блеск и аромат", – отличные стихи! – говорил Кергель, задирая на полке ноги вверх.

– Отличные! – подтвердил и Вихров: ему тоже очень нравились в это время стихи Бенедиктова.

Оказалось потом, что Кергель и сам пишет стихи, и одно из них, "На приезд Жуковского на родину", было даже напечатано, и Кергель не преминул тут же с полка и прочесть его Вихрову.

– Чудесно! – похвалил тот.

После этого они больше уже не видались.

Кергель теперь был заседателем земского суда в уездном городке и очень обрадовался Вихрову.

Здесь я не могу умолчать, чтобы не сказать несколько добрых слов об этих двух знакомых моего героя. В необразованном, пошловатом провинциальном мирке они были почти единственными представителями и отголосками того маленького ручейка мысли повозвышеннее, чувств поблагороднее и стремлений попоэтичнее, который в то время так скромно и почти таинственно бежал посреди грубой и, как справедливо выражался Вихров, солдатским сукном исполненной русской жизни. Живин, например, с первого года выписывал "Отечественные Записки" [75]

[Закрыть], читал их с начала до конца, знал почти наизусть все статьи Белинского; а Кергель, воспитывавшийся в корпусе, был более наклонен к тогдашней «Библиотеке для чтения» и «Северной Пчеле» [76]

[Закрыть]. На своих служебных местах они, разумеется, не бог знает что делали; но положительно можно сказать, что были полезнее разных умников-дельцов уж тем, что не хапали себе в карман и не душили народ. Их любовь к литературе и поэзии все-таки развила в них чувство чести и благородства.

Вихров, сам не давая себе отчета, почему, очень обрадовался, что с ними встретился.

– В деревню совсем приехали – поселились, – говорил ему вежливо Кергель.

– В деревню-с, – отвечал Вихров.

– Я думал, брат, ехать к тебе, напомнить о себе, – говорил Живин, – да поди, пожалуй, не узнаешь!

– Как это возможно! – вскричал Вихров.

– Однако приезд нашего дорогого гостя надобно вспрыснуть шампанским! говорил Кергель.

Он любил выпить, и выпить только этак весело, для удовольствия.

– Выпьем! – подтвердил и Живин, который тоже любил выпить, но только выпить солидно.

– Выпьемте, выпьемте! – подтвердил и Вихров.

И все отправились в буфет.

Захаревский несколько кошачьей походкой тоже пошел за ними. Он, кажется, не хотел покидать героя моего из виду, чтобы кто-нибудь не повлиял на него.

Кергель непременно потребовал, чтобы бутылка шампанского была от него.

Все чокнулись и выпили. Вежливый Кергель предложил также и Захаревскому:

– Почтеннейший Ардальон Васильич, не угодно ли вам с нами выпить?

Тот взял стакан, молча со всеми чокнулся и выпил.

– Ну, как же ты, друг милый, поживаешь? – спросил Вихров Живина.

– Что, брат, скучно; почитываю помаленьку – только и развлечение в том; вот, если позволишь, я буду к тебе часто ездить – человек я холостой.

– Непременно будем видаться! – сказал Вихров. – А вы стихотворения продолжаете писать? – обратился он к Кергелю.

– Книжка у меня напечатана; буду иметь честь презентовать вам ее, отвечал тот.

– Позвольте, господа, и мне предложить бутылочку шампанского, – сказал Захаревский, тоже, как видно, не хотевший отстать в угощении приезжего гостя.

Все приняли его предложение и выпили.

У Вихрова уж и в голове стало немного пошумливать.

– Дамам бы нашего гостя надобно представить! – сказал Захаревский.

– Ах, да, непременно! – подхватил Кергель. – Прежде всего вот надо представить вас их прелестной дочери, – прибавил он Вихрову, указывая на Захаревского.

– Прошу вас! – сказал Вихров.

Все возвратились снова в зало. Старик Захаревский и Кергель подвели Вихрова к высокой девице в дорогом платье с брильянтами, видимо, причесанной парикмахером, и с букетом живых цветов в руке.

Эта была m-lle Юлия.

– Monsieur Вихров! – проговорил ей Захаревский. – Дочь моя! – сказал он Павлу, показывая на девушку.

Вихров поклонился ей, но о чем говорить с ней решительно не находился.

М-lle Юлии он показался совершенно таким, как описывала его m-lle Прыхина, то есть почти красавцем.

– Вы танцуете, monsieur Вихров? – начала она.

– Танцую-с, – отвечал он и понял, что ему сейчас следует пригласить ее на кадриль, что он и сделал.

Кергель стал ему визави, а Живин махнул только рукой, когда Вихров спросил его, отчего он не танцует.

– Нет, я не умею, – отвечал он и, отойдя в сторону, в продолжение всей кадрили как-то ласково смотрел на Павла.

– Monsieur Живин очень умный человек, но ужасный бука, – начала Юлия, становясь с Вихровым в паре и вместе с тем поправляя у себя на руке браслет.

Поинтересуйся этим ее движением хотя немного Вихров, он сейчас бы увидел, что одна эта вещь стоит рублей тысячу.

Выпитое вино продолжало еще действовать в голове Павла: он танцевал с увлечением; m-lle Юлия тоже танцевала с заметным удовольствием, и хоть разговор между ними происходил немногосложный, но Юлия так его направила, что каждое слово его имело значение.

– Monsieur Вихров, я надеюсь, что вы будете у нас – у моего отца? говорила она.

– Непременно-с, я обязан даже это сделать и заплатить вашему батюшке визит.

– Мы надеемся, что и не по визитам только будете знакомы с нами, а посетите нас когда-нибудь и запросто, вечерком.

– Если позволите.

– Не мы вам позволяем, а вы нас этим обяжете... А вы, monsieur Вихров, я слышала, и музыкант отличный.

– Прежде играл, но теперь совершенно забыл, – отвечал он ей.

Прыхина успела уже отрекомендовать приятельнице своей, что Вихров и музыкант отличный, но об авторстве его умолчала, так как желала говорить об нем только хорошее, а писательство его они обе с Фатеевой, при всей своей любви к нему, считали некоторым заблуждением и ошибкою с его стороны.

По окончании кадрили к Вихрову подошел Кергель.

– Здешний голова желает с вами познакомиться, – проговорил он.

– Очень рад! – отвечал Павел.

Кергель снова попросил его следовать за ним в буфет.

Вихров пошел.

– Пойдем! – мотнул при этом Кергель головою и Живину.

– Пойдем! – отвечал тот ему с улыбкою.

Вслед за ними пошел также опять и Захаревский: его уж, кажется, на этот раз интересовало посмотреть, что в ровную или нет станет Вихров тянуть с Кергелем и Живиным, и если в ровную, так это не очень хорошо!

Толстый голова, препочтенный, должно быть, купец, стоял около разлитого по стаканам шампанского.

– Пожалуйте! – сказал он, показывая Вихрову на один из стаканов и при этом вовсе не рекомендуясь и не знакомясь с ним.

Вихров стал было отказываться.

Но голова опять повторил: "Пожалуйте!" – и так настойчиво, что, видно, он никогда не отстанет, пока не выпьют. Вихров исполнил его желание. Почтенный голова был замечателен способностью своей напоить каждого: ни один губернатор, приезжавший в уездный городишко на ревизию, не уезжал без того, чтобы голова не уложил его в лежку. У Вихрова очень уж зашумело в голове.

– Господа, пойдемте танцевать галоп! – сказал он.

– Идем! Отлично! – воскликнул Кергель.

– Мне позвольте опять с вашей дочерью танцевать? – обратился Павел к Захаревскому.

– Совершенно зависит от вашего выбора, – отвечал тот.

– Пойдемте, друг милый, и вы потанцуете, – сказал Вихров Живину.

– Пойдем, черт возьми, и я потанцую! – отвечал тот, прибодряясь.

С ним почти всегда это так случалось: приедет в собрание грустный, скучающий, а как выпьет немного, сейчас и пойдет танцевать. Вихров подлетел к Юлии; та с видимым удовольствием положила ему руку на плечо, и они понеслись. Живин тоже несся с довольно толстою дамою; а Кергель, подхватив прехорошенькую девушку, сейчас же отлетел с ней в угол залы и начал там что-то такое выделывать галопное и вместе с тем о чем-то восторженно нашептывал ей. Он обыкновенно всю жизнь всегда был влюблен в какую-нибудь особу и писал к ней стихи. В настоящую минуту эта девица именно и была этою особою.

Вихров между тем сидел уже и отдыхал с своей дамой на довольно отдаленных креслах; вдруг к нему подошел клубный лакей.

– Вас спрашивают там, – сказал он.

– Кто такой?

– Спрашивают-с, – повторил лакей.

Вихров пошел.

М-lle Юлия с недоумением посмотрела ему вслед.

В передней Вихров застал довольно странную сцену. Стоявшие там приезжие лакеи забавлялись и перебрасывали друг на друга чей-то страшно грязный, истоптанный женский плисовый сапог, и в ту именно минуту, когда Вихров вошел, сапог этот попал одному лакею в лицо.

– Тьфу ты, черти экие, какой мерзостью в лицо кидаетесь, – говорил тот, утираясь и отплевываясь.

Увидев Вихрова, все лакеи немного сконфузились и перестали кидаться сапогом.

– Кто меня спрашивает? – спросил он.

– Барышня-с, – отвечал один из лакеев как-то неопределенно и провел его в соседнюю с лакейской комнату.

Там Вихров увидал m-lle Прыхину; достойная девица сия, видимо, была чем-то расстроена и сконфужена.

– Клеопаша приехала сюда, она очень больна и непременно сейчас желает вас видеть, – начала она каким-то торопливым голосом. Вихров знал Клеопатру Петровну и наперед угадывал, что это какая-нибудь выходка ревности.

– Не могу же я сейчас ехать, – это неловко! – проговорил он.

– Бога ради, сейчас; иначе я не ручаюсь, что она, может быть, умрет; умоляю вас о том на коленях!.. – И m-lle Прыхина сделала движение, что как будто бы в самом деле готова была стать на колени. – Хоть на минуточку, а потом опять сюда же приедете.

– Да в самом ли деле она больна или капризничает?

– Больна, в самом деле больна! – повторила m-lle Прыхина.

Павел решился съездить на минуточку. Когда они вышли в переднюю, оказалось, что столь срамимые плисовые сапоги принадлежали Катишь, и никто из лакеев не хотел даже нагнуться и подать их ей, так что она сама поспешила, отвернувшись к стене, кое-как натянуть их на ногу. Загрязнены они особенно были оттого, что m-lle Прыхина, посланная своей подругой, прибежала в собрание пешком; Клеопатра Петровна не побеспокоилась даже дать ей лошадей своих для этого. Вихров, конечно, повез m-lle Прыхину в своем возке, но всю дорогу они молчали: Павел был сердит, а m-lle Прыхина, кажется, опасалась, чтобы чего-нибудь не вышло при свидании его с Фатеевой. На грязном постоялом дворе, пройдя через кучи какого-то навоза, они, наконец, вошли в освещенную одной сальной свечкой комнату, в которой Фатеева лежала на постели. Голова ее была повязана белым платком, намоченным в уксусе, глаза почти воспалены от слез. Вихрову сейчас, разумеется, сделалось жаль ее.

– Друг мой, что такое с вами? – говорил он, подходя к ней и, не стесняясь присутствием Прыхиной, целуя ее.

– Фу, как от вас вином пахнет; как вы, видно, там веселились! проговорила Фатеева, почти отвертываясь от него. – Катишь, ты поди домой, мне нужно с ним вдвоем остаться, – перебила она.

– Хорошо, я пойду, – отвечала она и хотела было уже опять идти пешком.

– Да вы возьмите мой экипаж и доезжайте, – сказал ей Вихров.

– Ах, пожалуйста, благодарю, а то я вся по колена в снегу обродилась! произнесла каким-то даже жалобным голосом Прыхина.

Вихров и Фатеева остались вдвоем.

– Вас увезли с балу; вы, вероятно, там танцевали о Юленькой Захаревской? – начала Клеопатра Петровна.

– Да, я с ней танцевал, – отвечал Вихров, ходя взад и вперед по комнате.

Фатеева, точно ужаленная змеей, попривстала на кровати.

– Послушайте, – начала она задыхающимся голосом, – у меня сил больше недостает выносить мое унизительное положение, в которое вы поставили меня: все знают, все, наконец, говорят, что я любовница ваша, но я даже этим не имею честь пользоваться, потому что не вижусь с вами совсем.

– Что же вы хотите этим сказать? – спросил Вихров, останавливаясь перед ней и смотря на нее.

– А то, – отвечала Фатеева, потупляя свои глаза, – что я умру от такого положения, и если вы хоть сколько-нибудь любите меня, то сжальтесь надо мной; я вас прошу и умоляю теперь, чтобы вы женились на мне и дали мне возможность по крайней мере в храм божий съездить без того, чтобы не смеялись надо мной добрые люди.

Если бы Клеопатра Петровна обухом ударила Вихрова по голове, то меньше бы его удивила, чем этими словами. Первая мысль его при этом была, что ответствен ли он перед этой женщиной, и если ответствен, то насколько. Он ее не соблазнял, она сама почти привлекла его к себе; он не отнимал у нее доброго имени, потому что оно раньше у нее было отнято. Убедившись таким образом в правоте своей, он решился высказать ей все прямо: выпитое шампанское много помогло ему в этом случае.

– На ваше откровенное предложение, – заговорил он слегка дрожащим голосом, – постараюсь ответить тоже совершенно откровенно: я ни на ком и никогда не женюсь; причина этому та: хоть вы и не даете никакого значения моим литературным занятиям, но все-таки они составляют единственную мою мечту и цель жизни, а при такого рода занятиях надо быть на все готовым: ездить в разные местности, жить в разнообразных обществах, уехать, может быть, за границу, эмигрировать, быть, наконец, сослану в Сибирь, а по всем этим местам возиться с женой не совсем удобно.

– Я бы вас ни в чем этом не стесняла и просила бы только на время приезжать ко мне; по крайней мере я была бы хоть не совсем униженная и презираемая всеми женщина.

– Вы больше бы, чем всякая другая женщина, стеснили меня, потому что вы, во имя любви, от всякого мужчины потребуете, чтобы он постоянно сидел у вашего платья. В первый момент, как вы мне сказали, я подумал было сделать это для вас и принести вам себя в жертву, но я тут же увидел, что это будет совершенно бесполезно, потому что много через полгода я все-таки убегу от вас совсем.

Слова: принести себя в жертву, убегу совсем – подняли в душе Клеопатры Петровны страшную бурю оскорбленного самолюбия.

– Зачем же вам это делать? – начала она насмешливо. – Если вы так меня понимаете, зачем же вы и бываете у меня? Вы лучше меня оставьте совсем, и теперь, пожалуйста, уходите от меня.

Вихров на это усмехнулся только и вместо ухода сел около Клеопатры Петровны.

– Нет-с, не уйду я от вас, – начал он, – и потому именно, что знаю вас лучше, чем вы знаете самое себя: вам тяжелее будет, чем мне, если мы расстанемся с вами навсегда.

– Не слишком ли самонадеянно это сказано? – перебила его опять насмешливо Фатеева.

– Нет, не самонадеянно, потому что у меня много еще в жизни впереди занятий и развлечений, а что такое в вашей перспективе жизни осталось, я не знаю!

– Что же я, по-вашему, такая старуха и такая безобразная, что не могу обратить на себя ничьего внимания?

– Вовсе не потому; напротив, вы молоды и красивы, но я вас настолько уважаю, что убежден в том, что вы ничьего внимания, кроме моего, не хотите и не желаете видеть!

– Да, это было так, когда я думала, что вы любите меня, а теперь не то...

– Я и теперь вас люблю.

– Какая любовь пылкая, в самом деле!

– Пылкая настолько, насколько вообще я способен любить женщину.

Клеопатра Петровна прислушалась к этим его последним словам.

– Я не верю вам, чтобы вы никакой другой женщины, кроме меня, теперь не любили, – проговорила она.

– Уверяю вас, что не люблю!

– Поклянитесь мне в том!

– Клянусь!

– И вам, значит, лишиться меня все-таки тяжело будет?

– Очень!

Лицо Клеопатры Петровны заметно просветлело.

– И, чтобы доказать ваши слова, не извольте сегодня уезжать на бал; я вас не пущу.

Вихров послушался ее и не поехал в собрание. Клеопатра Петровна на другой день рано утром ехала из города в свою усадьбу; по ее молодому лбу проходили морщины: кажется, она придумывала какой-то новый и довольно смелый шаг!

XII
ПРОВИНЦИАЛЬНЫЕ ТОЛКОВАТЕЛИ О ЛИТЕРАТУРЕ

Нечаянный и быстрый отъезд Вихрова из собрания остался далеко не незамеченным, и больше всех он поразил и почти испугал добродушного Кергеля, который нарочно сбегал в переднюю, чтобы узнать, кто именно приходил за Вихровым, и когда ему сказали, что – m-lle Прыхина, он впал в крайнее недоумение. «Неужели же у него с этой госпожой что-нибудь было?» – подумал он, хотя господин Кергель, как увидим мы это впоследствии, вовсе не должен был бы удивляться тому!.. Не ограничиваясь расспросами в передней, он обегал вниз и узнал от кучеров, куда именно поехал Вихров; те сказали ему, что на постоялый двор, он съездил на другой день и на постоялый двор, где ему подтвердили, что воздвиженский барин действительно приезжал и всю ночь почти сидел у г-жи Фатеевой, которая у них останавливалась. Сомнения теперь не оставалось никакого. Кергель о всех этих подробностях, и не столько из злоязычия, сколько из любви и внимания к новому приятелю, стал рассказывать всему городу, а в том числе и Живину, но тот на него прикрикнул за это.

– Твое пуще дело; лучше бы молчал.

– Да я, кроме тебя, никому и не говорил, – солгал Кергель.

– Не говорил уж, я думаю, – возразил Живин, зная хорошо болтливость приятеля.

Слухи эти дошли, разумеется, и до Юленьки Захаревской; она при этом сделала только грустно-насмешливую улыбку. Но кто больше всех в этом случае ее рассердил – так это Катишь Прыхина: какую та во всей этой истории играла роль, на языке порядочной женщины и ответа не было. Юлия хотя была и совершенно чистая девушка, но, благодаря дружбе именно с этой m-lle Прыхиной и почти навязчивым ее толкованиям, понимала уже все.

Вихров между тем окончательно дописал свои сочинения; Добров переписал ему их, и они отправлены уже были в одну из редакций. Герой мой остался таким образом совершенно без занятий и в полнейшем уединении, так как Добров отпросился у него и ушел в село к священнику, помочь тому в работе.

В одно утро, наконец, комнатный мальчик доложил ему, что приехали гости – Живин и Кергель.

Вихров от души обрадовался приезду их.

– Очень рад вас, господа, видеть, – сказал он, выходя к ним навстречу.

Оба приятеля явились к нему одетые: один – в черной фрачной паре, а другой – в коричневом фраке.

Они делали Вихрову еще первый визит.

– Вы так тогда нечаянно из собрания исчезли, – говорил лукаво Кергель, как бы ничего не знавший и не ведавший.

– Да, мне нужно было уехать, – отвечал уклончиво Вихров. – Однако, господа, – прибавил он, увидев, что пошевни гостей отъехали только недалеко от крыльца, но не раскладывались, – я надеюсь, что вы у меня сегодня отобедаете, а не на минутный визит ко мне приехали?

– Я, пожалуй; у меня дома дожидаться некому; одна собака, да и та, я думаю, убежала куда-нибудь, – отвечал Живин.

– А у меня хоть и есть кому, но дожидаться не будут! – произнес ветреный Кергель и по просьбе Вихрова пошел распорядиться, чтобы лошадей его отложили. Возвратясь обратно, он вошел с каким-то более солидным и даже отчасти важным видом.

– Позвольте вам презентовать, как истинному приятелю и почтенному земляку, – говорил он, подходя к Вихрову и подавая ему небольшую розовую книжку, – это моя муза, плоды моего вдохновения.

Во все это время Живин держал глаза опущенными вниз, как будто бы ему было стыдно слов приятеля.

Вихров поблагодарил автора крепким пожатием руки и сначала посмотрел на розовую обертку книжки: на ней изображены были амуры, розы, лира и свирель, и озаглавлена она была: "Думы и грезы Михаила Кергеля". Затем Вихров стал перелистывать самую книжку.

– Русская песня! – прочел он уже вслух:

Ее дивная краса,

Как родные небеса,

Душу радуют во мне.

Потом он перевернул еще несколько страниц и прочел:

И рыцарь надменный выходит в арену,

И щит он стоглавый несет пред собою!

– Как вам стих, собственно, нравится, – звучен? – спрашивал несколько изменившийся в лице Кергель.

– Очень, – отвечал Вихров, – но что значит этот стоглавый щит; есть, кажется, только стоглавый змей.

– А вот этот-то стоглавый змей и изображен на щите, все его сто голов, и как будто бы они, знаете, защищают рыцаря! – объяснил Кергель.

– Понимаю! – сказал Вихров.

Живин мельком взглянул на Вихрова, как бы желая угадать, что это он искренно говорит, или смеется над Кергелем.

Вскоре после того вошел Иван и доложил, что стол готов.

Хозяин и гости вышли в зало и уселись за обед.

– Скажите, пожалуйста, – продолжал и здесь Кергель свой прежний разговор, – вы вот жили все в Москве, в столице, значит: какой там поэт считается первым нынче?

– Пушкин, – проговорил Вихров.

– Второй за ним? – сказал Кергель.

– Лермонтов! – отвечал Вихров.

– Что я говорил, а?.. Правду или нет? – подхватил с удовольствием Живин.

– Что ж, но я все-таки, – начал несколько опешенный Кергель, – остаюсь при прежнем мнении, что Кукольник [77]

[Закрыть]тоже растет не по дням, а по часам!.. Этот теперь его «Скопин-Шуйский» [78]

[Закрыть], где Ляпунов говорит Делагарди: «Да знает ли ваш пресловутый Запад, что если Русь поднимется, так вам почудится седое море!» Неужели это не хорошо и не прямо из-под русского сердца вырвалось?

– Нет, не хорошо, и вовсе не из-под сердца вырвалось, – отвечал Вихров.

– Про все драмы господина Кукольника "Отечественные Записки" отлично сказали, – воскликнул Живин, – что они исполнены какой-то скопческой энергии!

– Именно скопческой! – согласился и Вихров.

Кергель пожал только плечами.

– Нынче уж мода на патриотизм-то, брат, прошла! – толковал ему Живин. Ты вот прочти "Старый дом" Огарева [79]

[Закрыть]и раскуси, что там написано.

– Читал и раскусил! – отвечал Кергель, краснея немного в лице: он в самом деле читал это стихотворение, но вряд ли раскусил, что в нем было написано.

– Так, господа, ведь можно все критиковать, – продолжал он, – и вашего Пушкина даже, которого, по-моему, вся проза – слабая вещь.

– Как Пушкина проза слабая вещь? – переспросил его Вихров.

– Слабая! – повторил настойчиво Кергель.

– А повестями Марлинского восхищается, – вот поди и суди его! воскликнул, кивнув на него головой, Живин.

– Я судить себя никому и не позволю! – возразил ему самолюбиво Кергель.

– Да тебя никто и не судит, – сказал насмешливо Живин, – а говорят только, что ты не понимаешь, что, как сказал Гоголь, равно чудны стекла [80]

[Закрыть], передающие движения незаметных насекомых и движения светил небесных!

– Никогда с этим не соглашусь! – воскликнул, в свою очередь, Кергель. По крайней мере, поэзия всегда должна быть возвышенна и изящна.

– В поэзии прежде всего должна быть высочайшая правда и чувств и образов! – сказал ему Вихров.

– А, с этим я совершенно согласен! – пояснил ему вежливо Кергель.

– Как же ты согласен? – почти закричал на него Живин. – А разве в стихах любимого твоего поэта Тимофеева [81]

[Закрыть]где-нибудь есть какая-нибудь правда?

– Есть, – отвечал Кергель, покраснев немного в лице. – Вот-с разрешите наш спор, – продолжал он, снова обращаясь вежливо к Вихрову, – эти стихи Тимофеева:

Степь, чей курган?

Ураган спроси!

Ураган, чей курган?

У могилы спроси!

Есть тут поэзия или нет?

– Никакой! – отвечал Вихров.

Кергель пожал плечами.

– На это можно сказать только одну пословицу: "Chaque baron a sa fantasie!" [157]157
  «У каждого барона своя фантазия!» (франц.).


[Закрыть]– прибавил он, начиная уже модничать и в душе, как видно, несколько обиженный. Вихрову, наконец, уж наскучил этот их разговор об литературе.

– Чем нам, господа, перепираться в пустом словопрении, – сказал он, не лучше ли выпить чего-нибудь... Чего вы желаете?

– Я всему на свете предпочитаю шипучее, – отвечал Кергель.

– Жженку бы теперь лучше всего, – произнес Живин.

– И то не дурно, – согласился Кергель.

– Жженка так жженка, – сказал Вихров и, пригласив гостей перейти в кабинет, велел подать все, что нужно было для жженки.

Кергель взялся приготовить ее и, засучив рукава у своего коричневого фрака, весьма опытной рукой обрезал кожу с лимонов, положил сахар на две железные палочки и, пропитав его ромом, зажег.

Синеватое пламя осветило всю комнату, в которой предварительно погашены были все свечи.

– Раз, два, три! – восклицал Живин, как бы из "Волшебного стрелка" [82]

[Закрыть], всякий раз, как капля сахару падала.

Вихров между тем все более и более погружался в невеселые мысли: и скучно-то ему все это немножко было, и невольно припомнилась прежняя московская жизнь и прежние московские товарищи.

– Ах, студенчество, студенчество, как жаль, что ты так скоро миновалось! – воскликнул он, раскидываясь на диване.

– А как мне-то, брат, жаль, я тебе скажу, – подхватил и Живин, почти с неистовством ударяя себя в грудь, – просто я теперь не живу, а прозябаю, как животное какое!

Кергель все это время напевал негромко стихотворение Бенедиктова, начинавшееся тем, что поэт спрашивал какую-то Нину, что помнит ли она то мгновенье, когда он на нее смотрел.

Иль, мечтательный, к окошку

Прислонясь, летунью-ножку

Думой тайною следил...

мурлыкал Кергель и на слове летунью-ножку делал, по преимуществу, ударение, вероятно, припоминая ножку той молоденькой барышни, с которой он в собрании в углу выделывал что-то галопное. Наконец жженка была сварена, разлита и роздана присутствующим.

– Живин, давай петь нашу священную песнь "Gaudeamus igitur" [158]158
  «Gaudeamus igitur» («Будем радоваться») – первая строчка известной средневековой студенческой песни. Здесь приведена в переделке. Pereat justitia! – Да погибнет суд! Pereat policia! – Да погибнет полиция!


[Закрыть]! воскликнул Вихров.

– Давай, – подхватил тот радостно.

– А вы ее знаете? – обратился Вихров к Кергелю.

– Немножко знаю, подтяну, – сказал тот.

Все запели, хоть и не совсем складными голосами, но зато с большим одушевлением.

Живин в такой пришел экстаз, что, встав с своего места, начал петь одну известную студенческую переделку.

– Pereat justitia! – восклицал он, тыкая себя в грудь и намекая тем на свое стряпчество.

– Pereat policia! – разразился он еще с большим гневом, указывая уже на Кергеля, как на члена земского суда.

Иван, горничная Груша и старуха ключница стояли потихоньку в зале и не без удовольствия слушали это пение.

– В Москве барин каждый день так веселился! – не утерпел и прихвастнул Иван.

После пения разговор перешел на разные сердечные отношения. Кергель, раскрасневшийся, как рак, от выпитой жженки, не утерпел и ударил Павла по плечу.

– А я немножко знаю одну вашу тайну, – сказал он.

Живин посмотрел на него сердито: ему казалось подлым так насильственно врываться в сердце другого.

– Какую же это? – спросил Вихров полусконфуженно.

– А такую, что к кому вы уезжали из собрания.

Живин окончательно вышел из себя.

– Если он тебе это говорит, так и ты его спроси, – сказал он, обращаясь к Вихрову, – как он сам ездил к mademoiselle Прыхиной.

Кергель вспыхнул.

– Как, к mademoiselle Прыхиной?! – воскликнул Вихров, удивленный и вместе с тем почему-то обрадованный этим известием.

– Больше году с ней амурничал! – подхватил Живин.

– Меньше, – отвечал Кергель, несколько поправившийся и желавший придать этому разговору вид шутки.

– Но скажите, как же вам пришла в голову мысль победить ее? – спросил Вихров.

– Что ж, она девушка так себе, ничего, – отвечал Кергель, чувствительна только уж очень.

– Все стихами его восхищалась, – пояснил Живин.

– И что же, она вас первого полюбила? – допрашивал Вихров Кергеля.

– Разумеется, – отвечал тот, как бы даже удивленный этим вопросом.

– И была пылка в любви? – продолжал Вихров.

– Ужасно, ужасно! – воскликнул на это Кергель. – Этим, признаюсь, она меня больше...

И он не докончил своей мысли, а сделал только гримасу.

– Первое-то время, – продолжал зубоскалить Живин, – как он покинул ее, видеть его не могла; если лошадь его проедет мимо окна, сейчас в обморок упадет.

– Говорят, говорят! – отвечал, усмехаясь, Кергель. – Но что ж было делать, – натуру человеческую не переломишь.