Текст книги "Люди сороковых годов"

Автор книги: Алексей Писемский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 29 (всего у книги 55 страниц)

– Водочки не прикажете ли? – произнес он как бы самым радушным и угощающим голосом.

Павел, возмущенный всеми последними событиями и разговорами об них, с удовольствием выпил рюмку.

– Не прикажете ли еще? – спросил Ардальон Васильевич, наливая ему еще рюмку.

Но Вихров уже отказался.

"Ну, не совсем еще пьяница!" – решил старик и на этот раз в мыслях своих, и затем он счел не бесполезным расспросить гостя и о делах его.

– Скажите, вы еще не служили? – спросил он.

– Не служил.

– Но чин, однако, имеете?

– Я кандидат университета, то есть коллежский секретарь, – отвечал тот.

Ардальон Васильевич в знак согласия мотнул ему на это головой.

– Где же вы предполагаете службу вашу начать? – продолжал он допрашивать гостя.

– Нигде! – отвечал Вихров.

Захаревский при этом повернул даже к нему ухо, как бы затем, чтобы яснее расслышать, что такое он сказал.

– Что же, хозяйничать, постоянно жить в деревне предполагаете? говорил он, внимательно навостривая уши.

– И того нет: хозяйничать в том смысле, как прежде хозяйничали, то есть скопидомничать, не желаю, а агрономничать, как другие делают из наших молодых помещиков, не решусь, потому что сознаю, что не понимаю и не умею этого делать.

Последних слов Вихрова Захаревский положительно не понял, что тот хотел этим сказать.

– Но надобно же иметь какое-нибудь занятие? – проговорил он с некоторою улыбкою даже.

– Я буду читать, стану ходить за охотой, буду ездить в Москву, в Петербург.

– Жизнь вольного казака, значит, желаете иметь, – произнес Захаревский; а сам с собой думал: "Ну, это значит шалопайничать будешь!" Вихров последними ответами очень упал в глазах его: главное, он возмутил его своим намерением не служить: Ардальон Васильевич службу считал для каждого дворянина такою же необходимостью, как и воздух. "Впрочем, – успокоил он себя мысленно, – если жену будет любить, так та и служить заставит!"

Когда танцы прекратились и гости пошли к ужину, Юлия сама предложила Вихрову руку и посадила его рядом с собою. На обстоятельство это обратил некоторое внимание Живин.

– Всегда, и везде, и во всем счастлив! – сказал он, показывая Юлии головой на приятеля.

– Это почему? – спросила та с немножко лукавой усмешкой.

– Да так уж, потому!.. – отвечал как-то загадочно Живин, потупляя глаза свои.

Далее, конечно, не стоило бы и описывать бального ужина, который походил на все праздничные ужины, если бы в продолжение его не случилось одно весьма неприятное происшествие: Кергель, по своей ветрености и необдуманности, вдруг вздумал, забыв все, как он поступил с Катишь Прыхиной, кидать в нее хлебными шариками. Она сначала делала вид, что этого не замечает, а в то же время сама краснела и волновалась. Наконец, терпение лопнуло; она ему громко и на весь стол сказала:

– Перестаньте, Кергель; я не желаю видеть ваших шуток.

Он на минуту попритих было, но потом снова начал кидать.

– Говорят вам – перестаньте, а не то я тарелкой в вас пущу! – сказала Катишь с дрожащими уже губами.

– Ой, ой, ой, ой, боюсь! – произнес Кергель, склоня свою голову и закрывая ее салфеткой.

Эта насмешка окончательно вывела Прыхину из себя: она побледнела и ничего уж не говорила.

– А ну-ко, попробую еще! – произнес Кергель и бросил в нее еще шарик.

М-lle Прыхина, ни слова не сказав, взяла со стола огромный сукрой хлеба, насолила его и бросила его в лицо Кергеля. Хлеб попал прямо в глаз ему вместе с солью. Кергель почти закричал, захватил глаз рукою и стал его тереть.

А m-lle Прыхина пресамодовольно сидела и только, поводя своим носом, говорила:

– Ништо ему, ништо!

Все сидящие за столом покатывались со смеху, а Кергель, протирая глаз, почти вслух говорил:

– Эка дура, эка дурища!

Когда Вихров возвращался домой, то Иван не сел, по обыкновению, с кучером на козлах, а поместился на запятках и еле-еле держался за рессоры: с какой-то радости он счел нужным мертвецки нализаться в городе. Придя раздевать барина, он был бледен, как полотно, и даже пошатывался немного, но Вихров, чтобы не сердиться, счел лучше уж не замечать этого. Иван, однако, не ограничивался этим и, став перед барином, растопырив ноги, произнес диким голосом:

– Павел Михайлыч, пожалуйте мне невесту-с!

– Какую невесту... Марью Фатеевскую, что ли?

– Марья что-с?.. Чужая!.. Мне свою пожалуйте... Грушу нашу.

– Она разве хочет за тебя идти?

– Чего хочет?.. Вы барин: прикажите ей... Я вам сколько лет служил.

– Если бы ты и во сто раз больше мне служил, я не стану заставлять ее силой идти за тебя!

– Сделайте милость! – промычал еще раз Иван и стал уж перед барином на колени.

– Ах, ты, дурак этакой, перестань! – воскликнул тот, отворачиваясь от него.

– Сделайте божескую милость! – повторил Иван, не вставая с колен. Вихров увидел, что конца этому не будет.

– Груня! – крикнул он.

Груша обыкновенно никогда не спала, как бы поздно он откуда ни приезжал, – Груша вошла.

– Вот он сватается к тебе! – произнес Павел, показывая на поднимающегося с колен Ивана.

Груша только странно смотрела на того.

– Мне, сударь, очень обидно и слышать это, – отвечала она обиженным и взволнованным голосом; на глазах ее уже навернулись слезы.

– Что же, разве он тебе не нравится? – спросил Павел.

– Я скорее за козла скверного пойду, чем за него.

– Гля-че же не пойдешь? Что ж я сделал тебе такое? – спросил ее Иван.

– А гля того!.. Вы, Павел Михайлович, и приставать ему не прикажите ко мне, а то мне проходу от него нет! – проговорила Груша и, совсем уж расплакавшись, вышла из комнаты. Вихрову сделалось ее до души жаль.

– Пошел вон, негодяй! Не смей мне и говорить об этом и никогда не приставай к ней! – крикнул он на Ивана.

Тот, по обыкновению, немного струсил и вышел.

– Знаю я, куда она ладит, – да, знаю я! – говорил он, идя и пошатываясь по зале.

XV
ОПЯТЬ АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ КОПТИН

Вскоре после того, в один из своих приездов, Живин вошел к Вихрову с некоторым одушевлением.

– Сейчас, братец ты мой, – начал он каким-то веселым голосом, – я встретил здешнего генерала и писателя, Александра Иваныча Коптина.

– А!.. – произнес Вихров. – А ты разве знаком с ним?

– Приятели даже! – отвечал не без гордости Живин. – Ну и разговорились о том, о сем, где, знаешь, я бываю; я говорю, что вот все с тобою вожусь. Он, знаешь, этак по-своему воскликнул: "Как же, говорит, ему злодею не стыдно у меня не побывать!"

– Да, я скверно сделал, что не был у него; совсем и забыл, что он тут недалеко, – отвечал Вихров. – Когда бы съездить к нему?

– Поедем в Петров день к нему – у него и во всех деревнях его праздник.

– Очень рад! А что, скажи, постарел он или нет?

– Нет, мало! Такой же худой, как и был. Какой учености, братец, он громадной! Раз как-то разговорились мы с ним о Ватикане. Он вдруг и говорит, что там в такой-то комнате такой-то образ висит; я сейчас после того, проехавши в город, в училище уездное, там отличное есть описание Рима, достал, смотрю... действительно такая картина висит!

– Он принадлежит к французским энциклопедистам [85]

[Закрыть], – заметил Вихров.

– Надо быть так!.. Математике он, говорят, у самого Лагранжа [86]

[Закрыть]учился!.. Какой случай раз вышел!.. Он церковь у себя в приходе сам строил; только архитектор приезжает в это село и говорит: «Нельзя этого свода строить, не выдержит!» Александр Иваныч и поддел его на этом. «Почему, говорит, докажите мне это по вычислениям?» – а чтобы вычислить это, надо знать дифференциалы и интегралы; архитектор этого, разумеется, не сумел сделать, а Александр Иваныч взял лист бумаги и вычислил ему; оказалось, что свод выдержит, и действительно до сих пор стоит, как литой.

– Все это может быть, – возразил Вихров, – но все-таки сочинения его плоховаты.

– Плоховаты-то плоховаты, понять не могу – отчего? – произнес и Живин как бы с некоторою грустью.

– А что он про нынешнюю литературу говорит; не колачивал он тебя за любовь к ней?

– Почти что, брат, колачивал; раз ночью выгнал совсем от себя, и ночевать, говорит, не оставайтесь! Я так темной ночью и уехал!

– Что же он, собственно, говорит? – спрашивал Вихров.

– "Мужики, говорит, все нынешние писатели, необразованные все, говорит, худородные!.." Знаешь, это его выражение... Я, признаться сказать, поведал ему, что и ты пишешь, сочинителем хочешь быть!

– Что же он? – спросил Вихров, немного покраснев в лице.

– Да ничего особенного не говорил, смеется только; разные этакие остроты свои говорит.

– Какие же именно, скажи, пожалуйста!

– Ну да, знаешь вот эту эпиграмму, что Лев Пушкин [87]

[Закрыть], кажется, написал, что какой вот стихотворец был? «А сколько ему лет?» – спрашивал Феб. – «Ему пятнадцать лет», – Эрато отвечает. – «Пятнадцать только лет, не более того, – так розгами его!»

– Какие ж мне к черту пятнадцать лет? – воскликнул Вихров.

– Ну да поди ты, а ему ты все еще, видно, мальчиком представляешься.

В Петров день друзья наши действительно поехали в Семеновское, которое показалось Вихрову совершенно таким же, как и было, только постарело еще больше, и некоторые строения его почти совершенно развалились. Так же их на крыльце встретили любимцы Александра Иваныча, только несколько понаряднее одетые. Сам он, в той же, кажется, черкеске и в синеньких брючках с позументовыми лампасами, сидел на точи же месте у окна и курил длинную трубку. Беседовал с ним на этот раз уж не один священник, а целый причет, и, сверх того, был тут же и Добров, который Вихрову ужасно обрадовался.

– Ты разве знаком с генералом? – спросил его тот, проходя мимо его.

– Как же, благодетель тоже! – отвечал Добров. – А когда я пил, так и приятели мы между собой были.

– Гордый сосед, гордый-с! – повторял Александр Иваныч, встречая Вихрова. – Ну и нельзя, впрочем, сочинитель ведь! – прибавил он, обращаясь к Живину и дружески пожимая ему руку.

– Прошу прислушать, однако, – сказал он, усадив гостей. – Ну, святий отче, рассказывайте! – прибавил он, относясь к священнику.

– Несчастие великое посетило наш губернский град, – начал тот каким-то сильно протяжным голосом, – пятого числа показалось пламя на Калужской улице и тем же самым часом на Сергиевской улице, версты полторы от Клушинской отстоящей, так что пожарные недоумевали, где им действовать, пламя пожрало обе сии улицы, многие храмы и монастыри.

– Mon Dieu, mon Dieu! [159]159
  Боже мой, боже мой! (франц.).


[Закрыть]– воскликнул Коптин, закатывая вверх свои глаза и как бы живо себе представляя страшную картину разрушения.

– Что же это, поджог? – спросил Живин.

– Надо быть, – отвечал священник, – потому что следующее шестое число вспыхнул пожар уже в местах пяти и везде одновременно, так что жители стали все взволнованы тем: лавки закрылись, хлебники даже перестали хлебы печь, бедные погорелые жители выселялись на поле, около града, на дождь и на ветер, не имея ни пищи, ни одеяния!

– О, mon Dieu, mon Dieu! – повторил еще раз Александр Иваныч, совсем уже закидывая голову назад.

– Но кто же поджигает, если это поджоги? – спросил Вихров.

– Мнение народа сначала было такое, что аки бы гарнизонные солдаты, так как они и до того еще времени воровства много производили и убийство даже делали!.. А после слух в народе прошел, что это поляки, живущие в нашей губернии и злобствующие против России.

– Но позвольте, поляки все известны там наперечет! – возразил Вихров.

– Все известны-с, – отвечал священник, – и прямо так говорили многие, что к одному из них, весьма почтенному лицу, приезжал ксендз и увещевал свою паству, чтобы она камня на камне в сем граде не оставила!

– Да зачем же именно в этом граде? – спросил Вихров.

– Так как град сей знаменит многими избиениями поляков.

– Прекрасно-с, но кто же слышал, что ксендз именно таким образом увещевал? – спросил опять Вихров.

– Сего лица захваченные мальчик и горничная, – отвечал священник.

– Стало быть и следствие уже об этом идет? – спросил Живин.

– Строжайшее. Сие почтенное лицо, также и семейство его уже посажены в острог, так как от господина губернатора стало требовать того дворянство, а также небезопасно было оставлять их в доме и от простого народу, ибо чернь была крайне раздражена и могла бы их живых растерзать на части.

– Но, извините меня, – перебил Вихров священника, – все это только варварство наше показывает; дворянство наше, я знаю, что это такое, вероятно, два-три крикуна сказали, а остальные все сейчас за ним пошли; наш народ тоже: это зверь разъяренный, его на кого хочешь напусти.

– Нет-с, – возразил священник, – это не то, чтобы мысль или мнение одного человека была, а так как-то в душе каждый как бы подумал, что поляки это делают!

– Но вы сами согласитесь, что нельзя же по одному ощущению, хоть бы оно даже и массе принадлежало, кидать людей в темницу, с семейством, в числе которых, вероятно, есть и женщины.

– Дщерь его главным образом и подозревают, – объяснил священник, – и когда теперича ее на допрос поведут по улицам, то народ каменьями и грязью в нее кидает и солдаты еле скрывают ее.

– Это еще большее варварство – кидать в женщину грязью, неизвестно еще, виновную ли; и отчего же начальство в карете ее не возит, чтобы не предавать ее, по крайней мере, публичному поруганию? Все это, опять повторяю, показывает одну только страшную дикость нравов, – горячился Вихров.

Александр Иваныч, с начала еще этого разговора вставший и все ходивший по комнате и несколько уже раз подходивший к закуске и выпивавший по своей четверть-рюмочке, на последних словах Павла вдруг остановился перед ним и, сложив руки на груди, начал с дрожащими от гнева губами:

– Как же вы, милостивый государь, будучи русским, будучи туземцем здешним, позволяете себе говорить, что это варварство, когда какого-то там негодяя и его дочеренку посадили в острог, а это не варварство, что господа поляки выжгли весь ваш родной город?

– Но это, Александр Иваныч, надобно еще доказать, что они выжгли! возразил несколько сконфуженный Вихров.

– Доказано-с это!.. Доказано! – кричал Александр Иваныч. – Горничная их, мальчишка их показывали, что ксендз их заставлял жечь! Чего ж вам еще больше, каких доказательств еще надобно русскому?

– Русский ли бы я был или не русский, по мне всегда и всего важнее правда! – возразил Вихров, весьма недовольный этим затеявшимся спором.

– А, вот он, университет! Вот он, я вижу, сидит в этих словах! – кричал Александр Иваныч. – Это гуманность наша, наш космополитизм, которому все равно, свой или чужой очаг. Поляки, сударь, вторгались всегда в нашу историю: заводилась ли крамола в царском роде – они тут; шел ли неприятель страшный, грозный, потрясавший все основы народного здания нашего, – они в передних рядах у него были.

– Ну, и от нас им, Александр Иваныч, доставалось порядком, – заметил с улыбкою Павел.

– Да вы-то не смеете этого говорить, понимаете вы. Ваш университет поэтому, внушивший вам такие понятия, предатель! И вы предатель, не правительства вашего, вы хуже того, вы предатель всего русского народа, вы изменник всем нашим инстинктам народным.

– Ну нет, Александр Иваныч, – воскликнул в свою очередь Вихров, вставая тоже со своего стула, – я гораздо больше вашего русский, во мне гораздо больше инстинктов русских, чем в вас, уж по одному тому, что вы, по вашему воспитанию, совершенный француз.

– Я докажу вам, милостивый государь, и сегодня же докажу, какой я француз, – кричал Коптин и вслед за тем подбежал к иконе, ударил себя в грудь и воскликнул: – Царица небесная! Накажи вот этого господина за то, что он меня нерусским называет! – говорил он, указывая на Вихрова, и потом, видимо, утомившись, утер себе лоб и убежал к себе в спальню, все, однако, с азартом повторяя. – Я нерусский, я француз!

Вихров, в свою очередь, тоже сильно рассердился.

– Черт знает, зачем я приехал сюда! – говорил он, с волнением ходя по комнате.

– Да вы не беспокойтесь! Он со всеми так спорит, – успокаивал его священник.

– И со мною часто это бывало, – подхватил Живин, давно уже мучившийся, что завез приятеля в такие гости.

– В голове у него, видно, шпилька сидит порядочная; чай, с утра начал прикладываться, – заметил Добров.

– С вечера еще вчерашнего, – прибавил к этому священник на эти слова.

Александр Иванович снова вышел из своего кабинета.

– Я вам покажу сегодня, какой я нерусский, – проговорил он Вихрову, но уж не столько гневно, сколько с лукавою улыбкою. Вскоре за тем последовал обед; любимцы-лакеи Александра Ивановича были все сильно выпивши. Сели за стол: сам генерал на первом месте, потом Вихров и Живин и все духовенство, и даже Добров.

Александр Иванович тотчас обратился к нему.

– Отчего ты, отверженец, водки не выпил?

– Не пью, ваше превосходительство, два года, третий, – отвечал Добров, по обыкновению вставая на ноги.

– Ну, а у меня ты должен выпить, должен, – сказал Александр Иванович.

– Не пью, ваше превосходительство, – повторил Добров, несколько изменившись в лице.

– Я этого не знаю: пьешь ли ты или нет, а у меня ты должен выпить, говорил свое Александр Иванович.

– Да выпей, братец, не умрешь от того, – заметил Доброву священник.

– Да извольте, – отвечал каким-то странным голосом Добров и выпил рюмку.

– Смотрите, не закутите, Добров, – сказал ему Вихров.

– Словно бы нет, – отвечал Добров, утирая губы себе и, видимо, получивший бесконечное наслаждение от выпитой рюмки.

– В чужой монастырь со своим уставом не ходят, – заметил Александр Иванович, – когда он у вас, вы можете не советовать ему пить, а когда он у меня, я советую ему, ибо когда мы с ним пить не станем, то лопнет здешний откупщик.

Добров между тем уж без приглашения выпил и другую рюмку и начал жадно есть.

Сам Александр Иванович продолжал пить по своей четверть-рюмочке и ничего почти не ел, а вместо того курил в продолжение всего обеда. Когда вышли из-за стола, он обратился к Вихрову и проговорил:

– Я вот вам сейчас покажу, какой я нерусский. Коляску и верховых! крикнул он людям.

Те проворно побежали, и через какие-нибудь четверть часа коляска была подана к крыльцу. В нее было запряжено четыре худощавых, но, должно быть, чрезвычайно шустрых коней. Человек пять людей, одетых в черкесские чапаны и с нагайками, окружали ее. Александр Иванович заставил сесть рядом с собою Вихрова, а напротив Живина и Доброва. Последний что-то очень уж облизывался.

– Куда же это мы? – спросил Вихров.

– К мужикам моим на праздник, – отвечал Александр Иванович, лукаво посматривая на него, и затем крикнул кучеру: – Пошел!

Сразу же все это понеслось: черкесы, коляска; воротца как-то мгновенно распахивались черкесами. Была крутая гора, и под гору неслись марш-марш, потом мостик, – трах на нем что-то такое! Это выскочили две половицы... Живин сидел бледный; Вихрову тоже такая езда не совсем нравилась, и она только была приятна Доброву, явно уже подпившему, и самому Александру Ивановичу, сидевшему в коляске развалясь и только по временам покрякивающему: "Пошел!". Кучер летел. У черкесов лошади, вероятно, все приезжанные по черкесской моде, драли головы вверх. Таким образом приехали в одну деревню, в которой, видно, был годовой праздник. Посредине улицы стояли девки и бабы в нарядных, у кого какие были, сарафанах; на прилавках сидели старики и старухи. Когда наша орда влетела в деревню, старики и старухи поднялись со своих мест, а молодые с заметным любопытством глядели на приезжих, и все они с видимым удовольствием на лицах кланялись Александру Ивановичу.

– К тебе, Евсевий Матвеевич, к тебе в гости! – кричал он одному мужику, наряднее других одетому.

– Милости просим, ваше превосходительство, – отвечал тот, показывая рукою на избу, тоже покрасивее других.

Все пошли в нее. Добров очень нежничал с Александром Ивановичем. Он даже поддерживал его под руку, когда тот всходил на крыльцо. Все уселись в передний угол перед столом. Прибежавшая откуда-то впопыхах старуха хозяйка сейчас же стала ставить на стол водку, пироги, орехи, изюм... Александр Иванович начал сейчас же пить свои четверть-рюмочки, но Вихров и Живин отказались.

Тогда Александр Иванович посмотрел как-то мрачно на Доброва и проговорил ему: "Пей ты!" Тот послушался и выпил. Александр Иванович, склонив голову, стал разговаривать с стоявшим перед ним на ногах хозяином.

– Как ваше здравие и благоденствие? – спрашивал он его.

– Слава богу, ваше превосходительство.

– Так-с; очень это хорошо, а здоровы ли ваши дочь и падчерица?

– Что им, дурам, делается, гуляют вон по улице! – отвечал мужик.

– Пожалуйте, сударыня, пожалуйте, выпьемте вместе, – говорил Александр Иванович все прятавшейся хозяйке.

Та вышла и была совершенно красная; она сама тоже была сильно выпивши.

– Кушайте, сударь, сами на здоровье, – отвечала та.

– Нет, я тебя наперед угощу, – отвечал Александр Иванович и, налив рюмку водки, своими руками влил ее в рот бабе.

Та притворилась, что будто бы ей крепко очень, и отплевывалась в разные стороны. Точно так же Александр Иванович заставил выпить и хозяина.

Добров, который пил без всяких уже приглашений, стал даже кричать: "Я гуляю да и баста – вот что!" Вихров едва выдерживал все это, тем более, что Коптин, видимо, старался говорить ему дерзости.

– Так вы писатель, – говорил он, угостив хозяина и хозяйку и обращаясь к Вихрову, – вы писатель?

– Пока еще нет, – возражал сердито Вихров.

– Михаила Поликарпыча сын – писатель! – продолжал как бы сам с собою Александр Иванович.

– К чему же тут Михаил Поликарпыч? – спрашивал его Вихров.

– Михаила Поликарпыча сын – писатель! – продолжал только Александр Иванович, не отвечая на его вопрос.

Павел, наконец, решился лучше не слушать его.

– Пойдемте на улицу, я вам покажу, какой я француз!.. Какой я француз! – говорил Александр Иванович, все более и более пьянея.

Все, однако, вышли за ним на улицу.

– Ну, дети, сюда! – закричал Александр Иванович, и к нему сейчас же сбежались все ребятишки, бабы, девки и даже мужики; он начал кидать им деньги, сначала медные, потом серебряные, наконец, бумажки. Все стали их ловить, затеялась даже драка, рев, а он кричал между тем:

– Цыц, стройно, стройно ловить! Вот я француз какой!

Вихров, к величайшему своему удовольствию, увидал, что его собственный экипаж въезжал в деревню.

Благоразумный Петр сам уж этим распорядился, зная по слухам, что с Коптиным редко кто из гостей, кто поедет с ним, приезжал назад: либо он бросит гостя, либо тот сам уедет от него.

Вихров мигнул Живину, и они, пока не заметил Александр Иванович, сели в экипаж и велели Петру как можно скорее уезжать из деревни.

А Добров ходил между тем по разным избам и, везде выпивая, кричал на всю улицу каким-то уж нечленораздельным голосом. На другой день его нашли в одном ручье мертвым; сначала его видели ехавшим с Александром Ивановичем в коляске и целовавшимся с ним, потом он брел через одно селение уже один-одинехонек и мертвецки пьяный и, наконец, очутился в бочаге.