Текст книги "Люди сороковых годов"
Автор книги: Алексей Писемский
сообщить о нарушении
Текущая страница: 5 (всего у книги 55 страниц)
IX
СВОЙ УЖ ТЕАТР
Приближались святки. Ученье скоро должно было прекратиться. Раз вечером, наш" юноши в халатах и туфлях валялись по своим кроватям. Павел от нечего делать разговаривал с Ванькой.
– Что ты, Иван, грамоте не выучишься? – сказал он ему.
– Я умею-с! – отвечал Ванька, хоть бы бровью поведя от сказанной им лжи.
– Что ты врешь! – произнес Павел, очень хорошо знавший, что Ванька решительно не знает грамоте.
– Умею-с, – опять повторил Ванька.
– Ну, возьми вот книгу и прочти! – сказал Павел, показывая на лежащую на столе "Русскую историю".
Ванька совершенно смело взял ее, развернул и начал смотреть в нее, но молчал.
– Ну, какая же это буква? – спросил его наконец Павел.
– Веди, – отвечал Ванька; и – не ошибся.
– А это какая?
– Аз!.. – И в самом деле это была а.
– Ну, что же из всего этого выйдет?
Ванька слегка покраснел.
– Вот это-то, барин, виноват, я уж и позабыл.
– Это нельзя забыть; это можно не знать, понимаешь ты, а забыть нельзя, – толковал ему Павел.
– Да я, барин, по своей азбуке вот знаю, – возразил Ванька.
– Покажи твою азбуку, – сказал Павел.
Ванька сходил и принес масляную-замасляную азбуку.
По ней он еще мальчишкой учился у дьячка, к которому отдавали его на целую зиму и лето. Дьячок раз тридцать выпорол его, но ничему не выучил, и к концу ученья счел за лучшее заставить его пасти овец своих.
– Какой это склад? – говорил Павел, показывая на слог ва в складах.
– Ва, – отвечал Ванька, весьма недолго подумав.
– А это что такое? – продолжал Павел, показывая уже в книге на ря (слово, выбранное им, было: Варяги).
Ванька опять молчал.
– Какой это склад? – обратился Павел снова к складам.
– Ря, – отвечал Ванька, после некоторого соображения.
– А это какой? – спросил Павел из книги и показывая на слог ги.
Ванька недоумевал, но по складам объяснил, что это ги.
– Отчего же ты по складам знаешь, а в книге нет? – спросил Павел.
Ванька молчал. Дело в том, что он имел довольно хороший слух, так что некоторые песни с голосу играл на балалайке. Точно так же и склады он запоминал по порядку звуков, и когда его спрашивали, какой это склад, он начинал в уме: ба, ва, га, пока доходил до того, на который ему пальцами указывали. Более же этого он ничего не мог ни припомнить, ни сообразить.
– Хорошо он умеет читать! – произнес Плавин, выведенный наконец из терпенья всеми этими объяснениями.
– Умею-с, – объяснил и ему Ванька.
– Поди ты, дуралей, умеешь! – воскликнул Павел.
– Чего тут не уметь-то! – возразил Ванька, дерзко усмехаясь, и ушел в свою конуру. "Русскую историю", впрочем, он захватил с собою, развернул ее перед свечкой и начал читать, то есть из букв делать бог знает какие склады, а из них сочетать какие только приходили ему в голову слова, и воображал совершенно уверенно, что он это читает!
– Умею! – произнес он, самодовольно поднимая свою острую морду.
Юноши наши задумали между тем дело большое. Плавин, сидевший несколько времени с закрытыми глазами и закинув голову назад, вдруг обратился к Павлу.
– А что, давайте, сыграемте театр сами, – сказал он с ударением и неторопливо.
Павел даже испугался немножко этой мысли.
– Как сыграем, где? – произнес он.
– Здесь у нас вверху, в зале.
– А декорации где же и занавес?
– Все это сделаем сами; я нарисую, сумею.
Павел взглянул почти с благоговением на Плавина.
– Завтра я пойду в гимназию, – продолжал тот: – сделаем там подписку; соберем деньги; я куплю на них, что нужно.
Павлу это предложение до такой степени казалось мало возможным, что он боялся еще ему и верить.
– Теперь, главное дело, надо с Симоновым поговорить. Пошлите этого дурака – Ваньку, за Симоновым! – сказал Плавин.
– Поди, Иван, сейчас позови Симонова! – крикнул Павел сколько мог строгим голосом.
Ванька пошел, но и книгу захватил с собою. Ночью он всегда с большим неудовольствием ходил из комнат во флигель длинным и темным двором. В избу к Симонову он вошел, по обыкновению, с сердитым и недовольным лицом.
– Поди к господам; посылают все, почитать не дадут! – проговорил он, махнув с важностью книгой.
– Что им надо? – отозвался лежавший на печи Симонов.
– Надо, знать, ступай!
Симонов сейчас же соскочил с печи, надел вицмундиришко и валяные сапоги и побежал.
Ванька тоже побежал за ним: он боялся отставать!
– Извините, я уж в валенках; спать было лег, – сказал Симонов, входя в комнаты.
– Ничего, – отвечал Плавин, вставая и выпрямляясь во весь свой довольно уже высокий рост. Решительность, сообразительность и воодушевление заметны были во всей его фигуре.
– Знаешь что?.. Мы хотим сыграть театр у вас в верхней зале, позволишь ты? – спросил он Симонова.
– Театр? – повторил тот. – Да гляче бы; только чтобы генеральша не рассердилась... – В тоне голоса его была слышна борьба: ему и хотелось очень барчиков потешить, и барыни он боялся, чтобы она не разгневалась на него за залу.
– Генеральша ничего, – сказал Павел с уверенностью: – я напишу отцу; тот генеральше скажет.
– Это вот так, ладно! Папаше вашему она слова не скажет – позволит, сказал Симонов. Удовольствие отразилось у него при этом даже на лице.
– Это, значит, решено! – начал опять Плавин. – Теперь нам надобно сделать расчет пространству, – продолжал он, поднимая глаза вверх и, видимо, делая в голове расчет. – Будет ли у вас в зале аршин семь вышины? – заключил он.
– Надо быть, что будет!.. Заглазно, конечно, что утвердительно сказать нельзя... – отвечал, придав мыслящее выражение своей физиономии, Симонов.
– Пойдем, сходим сейчас же, смеряем, – сказал Плавин, не любивший ничего откладывать.
– Сходимте, – подхватил и Симонов с готовностью.
– Возьмите и меня, господа, с собою, – сказал Павел. У него уже и глаза горели и грудь волновалась.
Симонов сейчас засветил свечку, и все они сначала прошли по темному каменному коридору, потом стали подниматься по каменной лестнице, приотворили затем какую-то таинственную маленькую дверцу и очутились в огромной зале. Мрак их обдал со всех сторон. Свечка едва освещала небольшое около них пространство, так что, когда все взглянули вверх, там вместо потолка виднелся только какой-то темный простор.
– Ого! Тут не две, а пожалуй, и четыре сажени будут! – воскликнул Симонов.
– Отличная, превосходная зала! – говорил Плавин, исполненный искреннего восторга.
– Отличная! – повторял за ним и Павел.
– Теперь-с, станем размеривать, – начал Плавин, – для открытой сцены сажени две, да каждый подзор по сажени?.. Ровно так будет!.. – прибавил он, сосчитав шагами поперек залы.
– Так! – повторял за ним и Симонов.
– В длину сцена будет, – продолжал неторопливо Плавин, – для лесных декораций и тоже чтоб стоять сзади, сажени четыре с половиной...
– Так! – подтвердил и на это Симонов.
– Актеры будут входить по той же лестнице, что и мы вошли; уборная будет в нашей комнате.
– В вашей комнате, – согласился Симонов.
– Сидеть публика будет на этих стульях; тут их, должно быть, дюжины три; потом можно будет взять мебели из гостиной!.. Ведь можно? – обратился Плавин к Симонову.
– Можно, я думаю, – отвечал тот. В пылу совещания он забыл совершенно уж и об генеральше.
– Пройдемте чрез гостиную, – сказал Плавин.
Все пошли за ним. Это тоже оказалась огромная комната. Мебель в ней была хоть и ободранная, но во вкусе a l'empire [125]125
ампир (франц.).
[Закрыть]: белая с золотым и когда-то обитая шелковой малиновой материей. По стенам висели довольно безобразные портреты предков Абреевых, в полинялых золотых рамках, все страшно запыленные и даже заплеснелые. В огромных зеркалах, доходящих чуть не до потолка, отразились длинные фигуры наших гимназистов с одушевленными физиономиями и с растрепанными волосами, а также и фигура Симонова в расстегнутом вицмундиришке и валяных сапогах.
– Мебели тут человек на двадцать на пять будет, а всего с зальною человек шестьдесят сядет, – публика не малая будет! – заключил он с гордостью.
– Какое малая! – подхватил Павел.
Когда они вошли в наугольную комнату, то в разбитое окно на них дунул ветер и загасил у них свечку. Они очутились в совершенной темноте, так что Симонов взялся их назад вести за руку.
Сначала молодые люди смеялись своему положению, но, когда они проходили гостиную, Павлу показалось, что едва мерцающие фигуры на портретах шевелятся в рамках. В зале ему почудился какой-то шорох и как будто бы промелькнули какие-то белые тени. Павел очень был рад, когда все они трое спустились по каменной лестнице и вошли в их уютную, освещенную комнату. Плавин сейчас же опять принялся толковать с Симоновым.
– Ну-с, Василий... как тебя по отчеству? – он заметно ласкался к Симонову.
– Мелентьич, – отвечал тот.
– Василий Мелентьич, давайте теперь рассчитаемте, что все будет это стоить: во-первых, надобно поднять сцену и сделать рамки для декораций, положим хоть штук четырнадцать; на одной стороне будет нарисована лесная, а на другой – комнатная; понимаешь?
– Понимаю-с, – отвечал Симонов. Он, в самом деле, все, что говорил ему Плавин, сразу же понимал.
– Что же все это будет стоить, – материал и работа? – заключил наконец тот с некоторым уже беспокойством в голосе.
– Материал – рублей пятнадцать; а работа что?.. Сделаю, – отвечал Симонов и вслед за тем как-то торопливо обратился к Павлу: – Только уж вы, пожалуйста, папеньке-то вашему напишите.
– Напишу, – отвечал Павел и сейчас же принялся писать; а Симонов, пожелав барчикам покойной ночи, отправился в свою избу.
На другой день, Плавин и обедать домой из гимназии не возвращался. Симонов тоже куда-то пропал, и Павлу сказали только то, что за Васильем прибегал и увел его с собою какой-то гимназический сторож. Под самые сумерки почти, Павел наконец увидел, что на двор въехали два ломовые извозчика; на одном возу сидел Плавин в куче разных кульков и тюков; а на другом помещался Симонов с досками и бревнами. Молодой предприниматель наш успел уже в гимназии составить подписку, собрать часть денег и купить на них все нужные вещи, которые, надо полагать, Ваньку даже заинтересовали, потому что он, с величайшею расторопностью, начал с извозчика Плавина таскать стопы оберточной бумаги, кульки с клеем, кистями, сажей, вохрой и мелом. Плавин, наскоро пообедав, велел Ваньке поставить самовар и в кипятке из него распустить клей и заварить на этой воде клейстер. Ванька побежал в кухню и весьма невдолге притащил оттуда огромный горшище с клейстером. Отвратительный клеевой запах и пар разнеслись по всей комнате; но молодые люди ничего этого не почувствовали и начали склеивать листы бумаги для задних занавесов и декораций. Павел работал даже с большим одушевлением, чем сам Плавин. Потом он не утерпел и сбегал посмотреть во флигель, что делает Симонов. Тот пилил бруски для рамок и напилил их уже огромное число. Жена Симонова сидела и сшивала холст для переднего занавеса.
На следующий день началось уже и рисование. Сам Плавин принялся за передний холщевой занавес. На нем он предположил изобразить, с имеющихся у него видов Москвы, большой Петровский театр. Павлу он поручил изготовлять декорации и научил его, как надо делать окна и двери. Для этого он велел ему одну сторону оконного переплета обводить краскою темною, а другую посветлей, – филенки на дверях разделывать таким образом, чтобы слегка их оттенять, проводя по сырому грунту сажею, – и выходило отлично! Касательно лесных декораций у них вышел даже спор. Павел сначала было сделал на них голубое небо, потом стал выводить на нем корни и ветви, а около них размещать зеленые листочки. Плавин, увидев это, всплеснул только руками.
– Разве так рисуют деревья на декорациях? – воскликнул он: – сначала надо загрунтовать совсем темною краской, а потом и валяйте на ней прямо листья; один зеленый, другой желтый, третий совсем черный и, наконец, четвертый совсем белый. – Говоря это, Плавин вместе с тем и рисовал на одной декорации дерево.
– Это черт знает что такое выйдет! – возражал ему Павел, смотря на его работу.
– Нет, не черт знает; ставьте вашу декорацию и мою, и отойдемте вдаль.
Поставили, отошли. Декорация Павла оказалась – сеть какая-то; а у Плавина стояло точно живое дерево. Павел убедился, и этим способом дорисовал все остальные декорации.
От полковника получено было, наконец, письмо, извещающее, что Александра Григорьевна с величайшим удовольствием разрешает детям взять залу для такой умной их забавы. С своей же стороны Михаил Поликарпович прибавлял сыну: "Чтобы девушка гуляла, но дельца не забывала!" Полковник терпеть не мог театра.
– Для чего это какие-то дураки выйдут, болтают между собою разный вздор, а другие дураки еще деньги им за то платят?.. – говорил он, в самом деле решительно не могший во всю жизнь свою понять – для чего это люди выдумали театр и в чем тут находят удовольствие себе!
По получении разрешения от генеральши, Симонов тотчас же принялся устраивать в зале возвышенную сцену. Надобно было видеть, что делал этот человек. Он на себе одном перетаскал во второй этаж огромные доски и бревна. Автор даже затрудняется объяснить побуждавшие Симонова психологические причины, – одного желания потешить барчиков было мало; надо полагать, что Симонов сам уж очень любил театр. Молодые люди тоже не уступали ему в труде. У них все уже декорации были готовы, и установлены с приставными к ним дверями и крестьянскими хатами.
Повесили наконец и передний занавес. Симонов принялся его опускать и поднимать особенно приделанными бечевками на блоках. Павел (когда занавес поднимался) входил и выходил со сцены в нарисованные им двери, отворял и затворял им же нарисованные окна. Зрителей и на это зрелище набралось довольно: жена Симонова, Ванька, двое каких-то уличных мальчишек; все они ахали и дивились.
Театр, может быть, потому и удовлетворяет вкусам всех, что соединяет в себе что-то очень большое с чем-то маленьким, игрушечным.
Каждый вечер мои молодые люди ложились в постель – страшно перепачканные, с полуонемелыми от усталости ногами, но счастливые и мечтающие о том, что предстоит еще впереди.
X
ШИПЫ ИСКУССТВА
А хлопот впереди предстояло еще немало!.. Великий Плавин (за все, что совершил этот юноша в настоящем деле, я его иначе и назвать не могу), устроив сцену, положил играть «Казака-стихотворца» [21]
[Закрыть]и «Воздушные замки» [22]
[Закрыть]. Вместе с Павлом в одну ночь они переписали роли. В составлении костюмов Плавин показал почти гениальную изобретательность. «Казак-стихотворец», как известно, – пьеса малороссийская; а потому казачьи чепаны Плавин предположил сделать из гимназических вицмундирчиков; стоило только обрезать светлые пуговицы, да зашить красный воротник черным коленкором, и – готово! Бритую хохлацкую голову и чуб он устроил: чуб – из конских волос, а бритую голову – из бычачьего пузыря, который без всякой церемонии натягивал на голову Павла и смазывал белилами с кармином, под цвет человечьей кожи, так что пузырь этот от лица не было никакой возможности отличить; усы, чтобы они были как можно длиннее, он тоже сделал из конских волос. В этом виде Павел очень стал походить на хохла, и хохла уже немолодого, за что и получил от Плавина роль Прудиуса. Для казацких штанов был куплен красный коленкор, из которого жена Симонова накроила и нашила широчайшие шальвары. Шапки-мурмолки Плавин произвел из картона, разрисовав его под бараний мех. Молодого казака Климовского стал играть гимназист седьмого класса, большой франт, который играл уже эту роль прежде и известен был тем, что, очень ловко танцуя мазурку, вылетал в своем первом явлении на сцену. Роль писаря Грицко Плавин взял себе: он вообще, кажется, претендовал на самые яркие комические роли!.. Марусю едва уговорили играть очень хорошенького собой гимназистика Шишмарева, который был в гимназических певчих и имел превосходнейший тоненький голосок. Нарядить его положили в самый лучший сарафан жены Симонова, сделать ему две косы из льну и увить их лентами. Выучить петь нашу молодежь взялся знакомый нам Видостан. Об этом именно и упрашивал его, говоря с ним в театре, Плавин. Видостан оказался очень пожилым актером, одетым в оборванный, испачканный фрачишко и дырявые сапоги, так что надобно было удивляться, каким образом он когда-нибудь мог изображать из себя молодого и красивого русского князя. Павел начал петь свои арии с чувством, но заметно уклоняясь от всяких законов музыки, так что Видостан неоднократно ему кричал: «Постойте, барин, постойте – куда ушли?» Маленький Шишмарев, как канареечка, сразу же и очень мило пропел все, что ему следовало.
В "Воздушных замках" роль Альнаскарова Плавин отдал семикласснику, а Виктора-слугу взялся сам играть: он решительно считал себя разнообразнейшим комическим актером! Довольно большое затруднение вышло – достать желающего на роль вдовы. Маленький Шишмарев играл уже в "Воздушных замках" горничную, а из прочих гимназистов решительно никто не хотел брать на себя женских ролей. Надобно было подговорить некоего Разумова, бывшего гимназиста и теперь уже служившего в казенной палате, мальчишку очень бойкого, неглупого, но в корень развращенного, так что и женщин-то играть он брался не по любви к театру, а скорей из какого-то нахальства, чтобы иметь, возможность побесстыдничать и сделать несколько неблагопристойных движений. Когда Плавин стал его приглашать, он сначала ломался, отговаривался, надсмехался, но наконец согласился. Как учредители, так и другие актеры, репетициями много не занимались, потому что, откровенно говоря, главным делом было не исполнение пьесы, а декорации, их перемены, освещение сзади их свечами, поднятие и опускание занавеса. В день представления Ванька, по приказанию господ, должен был то сбегать закупить свеч для освещения, то сцену вымести, то расставить стулья в зале; но всем этим действиям он придавал такой вид, что как будто бы делал это по собственному соображению. Симонов тоже почти что с утра явился чисто выбритый, причесанный и, по обычаю, с нафабренными усами. С ним также пришла и жена его, – и уж не в сарафане, а в новом холстинковом капоте, в шелковом платочке, повязанном маленькою головкою, – и выглядывала еще очень недурною из себя. Она должна была в каменном коридоре, теперь ярко освещенном, разливать для актеров чай. Предусмотрительный Плавин купил на театральные деньги четверку чаю, несколько фунтов сахару и, кроме того, с какою-то ему уж одному известною целью, бутылку рому и бутылку водки.
Ранее всех явился франт-семиклассник. Он приехал на собственных лошадях, с своим человеком, несшим за ним картон с костюмами, в числе которых для Альнаскарова был сделан настоящий двубортный морской мундир, с якорным шитьем и с одной эполетой даже. Когда молодой человек этот стал переодеваться, то на нем оказалось превосходнейшее белье (он очень был любим одной своею пожилой теткой); потом, когда он оделся в костюм, набелился и нарумянился, подвел себе жженою пробкою усики, то из него вышел совершеннейший красавчик. Другие действующие лица тоже не замедлили явиться, за исключением Разумова, за которым Плавин принужден был наконец послать Ивана на извозчике, и тогда только этот юный кривляка явился; но и тут шел как-то нехотя, переваливаясь, и увидя в коридоре жену Симонова, вдруг стал с нею так нецеремонно шутить, что та сказала ему довольно сурово: "Пойдите, барин, от меня, что вы!"
Публика начала сбираться почти не позже актеров, и первая приехала одна дама с мужем, у которой, когда ее сыновья жили еще при ней, тоже был в доме театр; на этом основании она, званая и незваная, обыкновенно ездила на все домашние спектакли и всем говорила: "У нас самих это было – Петя и Миша (ее сыновья) сколько раз это делали!" Про мужа ее, служившего контролером в той же казенной палате, где и Разумов, можно было сказать только одно, что он целый день пил и никогда не был пьян, за каковое свойство, вместо настоящего имени: "Гаврило Никанорыч", он был называем: "Гаврило Насосыч". Что вберет в себя, то и выпустит! Вслед за этой четой скоро наполнились и прочие кресла, так что из дырочки в переднем занавесе видны стали только как бы сплошь одна с другой примкнутые головы человеческие. Наконец, вошел довольно высокий мужчина, с выразительным лицом и с гладко обстриженными волосами, в синем вицмундирном фраке. Между сидевшими в публике гимназистами сейчас же появилось маленькое смятение и некоторый конфуз. Это вошел их самый строгий учитель математики, Николай Силыч Дрозденко, большой любитель и знаток театрального дела. Плавин, всегда немного притрухивавший Дрозденки, счел небесполезным для себя пригласить его на устроенный им театр, чтобы таким образом приласкаться к нему несколько.
При появлении Николая Силыча Гаврило Насосыч сейчас было встал и предложил ему свое кресло: они были большие приятели между собой по выпивке.
– Ничего, сыдыте, я вот и тут постою! – отвечал Николай Силыч с несколько малороссийским акцентом и встал у притолки.
Сыграв "Воздушные замки", актеры побежали переодеваться. Плавин, спешивший из Виктора преобразиться в Грицко, не забыл, однако, послать одного неиграющего гимназиста:
– Подите и пригласите сюда Николая Силыча чаю напиться.
Николай Силыч на это приглашение изъявил большое удовольствие.
– Добре, – сказал он и пошел.
Его провели через передний подзор, отогнув тот немного, потом, мимо сцены, в таинственную дверь вниз по лестнице в коридор и в уборную.
– Вот они где, лицедеи-то! – сказал он и прямо принял из рук Ваньки уже заранее приготовленную ему трубку с длиннейшим чубуком и отчаянно затянулся из нее. – И пройде сие ядове во все жилы живота моего, – сказал он, выпуская из себя дым.
– Не прикажете ли, Николай Силыч, пуншу? – сказал Плавин, натягивая на себя сафьяновые сапоги.
– И то могу! – сказал Николай Силыч.
Жена Симонова подала ему чай с ромом.
Николай Силыч изготовил себе что следует.
– А ты зачем так уж очень плечи-то вверх поднимал? – обратился он к Альнаскарову, переодевавшемуся в Климовского. – Ты бы уж лучше нос больше кверху драл, все бы больше фантазера в себе являл!
– Да это что же?.. Все равно! – отвечал jeune-premier, совершенно не поняв того, что сказал ему Николай Силыч: он был малый красивый, но глуповатый.
– А я, Николай Силыч, хорошо играл? – спросил Плавин довольно смело.
– Ты?.. Нет, нехорошо, даже очень! Ты какого лакея-то играл?.. Нашего Ваньку или Мишку?.. Ты ведь французишку изображал: так – так и играй, а уж не разваливайся по-мишкинскому!.. Коли французскую дребедень взял, по-французски и дребезжи.
– Какая же французская? Русские имена и русское место действия! возразил Плавин.
– Ну да, держи карман – русские! А выходит, парижские блохи у нас в Новгороде завелись. К разным французским обноскам и опоркам наклеят русские ярлычки да и пускают в ход, благо рынок спрашивает... Подите-ка лучше, позовите сюда Насосыча; мы ему тоже дадим немножко лакнуть.
Человека два гимназистов побежали за Гаврилом Насосычем и доставили его.
– Какими таинственными ходами провели меня! – говорил он с улыбкою и как бы заранее уже предчувствуя ожидающее его блаженство.
– Грешник, мучимый в аду! – обратился к нему Николай Силыч. – Ты давно уже жаждешь и молишь: "Да обмочит кто хотя перст единый в вине и даст мини пососати!" На, пей и лакай! – прибавил он, изготовляя и пододвигая к приятелю крепчайший стакан пунша.
– Это не дурно! – отвечал тот, потирая от удовольствия руки и представляя вид, что как будто бы он очень прозяб.
– А что, скажи, – спросил его Николай Силыч, – если бы ты жил на тропиках, пил бы али нет?
– Да там зачем же? – отозвался было Насосыч.
– Врешь, пил бы!
– Пил бы! – сознался, лукаво подмигнув, Насосыч.
Все эти остроты наставника гимназисты сопровождали громким смехом.
– Хороший ром, хороший! – продолжал Насосыч, отхлебывая почти полстакана пуншу.
– Да разве ты когда-нибудь ром не хвалил? Бывало ли это с рождения твоего? – приставал к нему Николай Силыч.
– Да за что же и не хвалить-то его? – отвечал Насосыч и залился самым добродушным смехом. Он даже разговаривал о спиртных напитках с каким-то особенным душевным настроением.
Павел, все это время ходивший по коридору и повторявший умственно и, если можно так выразиться, нравственно свою роль, вдруг услышал плач в женской уборной. Он вошел туда и увидел, что на диване сидел, развалясь, полураздетый из женского костюма Разумов, а на креслах маленький Шишмарев, совсем еще не одетый для Маруси. Последний заливался горькими слезами.
– О чем вы? – спросил его Павел, более всего озабоченный тем, что приятель его совершенно не одет.
– Да все Разумов, вон, говорит! – отвечал сквозь всхлипыванья Шишмарев.
– Я говорю, что он женщина, – подхватил Разумов, – так обижается этим!.. Стоит только ему груди из теста приклеить, нынешний же год выйдет замуж...
– Перестаньте! – воскликнул Шишмарев, почти в отчаянии и закрывая себе от стыда лицо руками. Он, видимо, был очень чистый мальчик и не мог даже слышать равнодушно ничего подобного.
– Что за глупости вы говорите! – сказал Павел Разумову.
– Какие глупости!.. – возразил тот. – У нас сторож Гаврилыч свататься к нему хочет, нос у него в табаке, губа отвисла, женится на нем – будет целовать его!
Бедненький Шишмарев только уж всплеснул руками.
– Замолчите и подите вон! – воскликнул вдруг Павел, побледнев и задрожав всем телом.
Он в эту минуту очень напомнил отца своего, когда тот выходил из себя.
– Скажите, пожалуйста! – воскликнул, в свою очередь, Разумов, еще более разваливаясь на диване и уставляя против Павла свои ноги. – Фу-ты, ну-ты, ножки гнуты! – прибавил он что-то такое.
– Уйдите вон! – повторил опять Павел и, несмотря на уставленные против него ноги, схватил Разумова за голое горло и потащил его.
– Перестаньте, вы меня задушите! – хрипел тот.
– Уйдите! – произнес еще раз Павел и потом, как бы вспомнив что-то такое, оставил Разумова и вышел к прочим своим товарищам.
– Господа! – сказал он дрожащим голосом. – Там Разумов дразнит Шишмарева – тот играть не может. Я хотел было его задушить, но я должен сегодня играть.
Проговорив это, Павел возвратился в коридор, где увидевшая его жена Симонова даже ахнула.
– Батюшка, что такое с вами? – сказала она и поспешила ему подать стакан воды.
Павел выпил залпом целый стакан ее.
– Однако надобно этого Разумова вытурить, – заговорил все слышавший и над всем бодрствующий Плавин.
– А вот это я сделаю, – сказал Николай Силыч, вставая и идя в уборную.
Все гимназисты с любопытством последовали за ним. Они знали много случаев, как Дрозденко умел распоряжаться с негодяями-мальчишками: ни сострадания, ни снисхождения у него уж в этом случае не было.
– Что ты тут делаешь? – обратился он прямо к Разумову.
– Я ничего не делаю, – отвечал тот, продолжая лежать, развалясь.
– Встать! – крикнул Николай Силыч. – Смеет еще лежать такой свиньей!
Разумов сейчас же вскочил. Он еще по гимназии помнил, как Николай Силыч ставил его в сентябре на колени до райских птиц, то есть каждый класс математики он должен был стоять на коленях до самой весны, когда птицы прилетят.
– Да я ничего, Николай Силыч, помилуйте! – проговорил он.
– Позовите мне, – там вон я солдата какого-то видел! – обратился Николай Силыч к гимназистам.
Несколько человек из них бросились и позвали Симонова.
– Поди, возьми этого барина за шивороток и выведи! – сказал ему Николай Силыч, показывая на Разумова.
Симонов, видя, что это приказывает учитель, сейчас же буквально исполнил эти слова и взял Разумова за ворот еще не снятого им женского платья.
– Да я и сам уйду, позвольте только переодеться, – бормотал совершенно растерявшийся Разумов.
– Веди так!.. В бабьем платье и веди!.. А его скарб после за ним выкинешь! – повторил Николай Силыч.
Симонов повел Разумова.
Все гимназисты громко захохотали.
– Мерзкий мальчишка, мерзкий!.. И развратный и воришка! – повторял об нем и Гаврило Насосыч.
Зрителей во все это время утешал, наигрывая на скрипке печальнейшие арии, актер Видостан, составлявший своею особою весь оркестр. Он на этот раз был несколько почище умыт и даже в белом галстуке, но по-прежнему в дырявых сапогах. Наконец Николай Силыч и Гаврило Насосыч вышли из-за передних подзоров и заняли свои места. Симонов поднял занавес. Шишмарев, как и надо было ожидать, пропел прелестно! Павел тоже играл старательнейшим образом, так что у него в груди даже дрожало – с таким чувством он выходил, говорил и пел.
Публика несколько раз хохотала над ним и хлопала ему, и больше всех Николай Силыч. По окончании представления, когда все зрители поднялись и стали выходить. Николай Силыч, с другом своим Насосычем, снова отправился к актерам в уборную. Там уже для них была приготовлена на подносе известная нам бутылка водки и колбаса.
– Кто сей умный человек, изготовивший все сие? – говорил Николай Силыч, подводя своего друга прямо к подносу. – Умный человек сей есть Плавин, а играл, брат, все-таки и Грицка – скверно! – прибавил он, обращаясь к нему.
На этот раз Плавин вспыхнул даже от гнева.
– Чем же скверно? – спросил он глубоко обиженным голосом.
– А тем, что какую-то дугу согнутую играл, а не человека!.. Вот пан Прудиус, – продолжал Николай Силыч, показывая на Павла, – тот за дело схватился, за психею взялся, и вышло у него хорошо; видно, что изнутри все шло!
– Я играл Грицка, как играют его и на театре настоящем! – возразил Плавин.
– То-то ты и представлял там какого-то Михайлова или Петрова, а ты бы лучше представил подленького и лукавого человечишку. По гримерской и бутафорской части, брат, ты, видно, сильнее!.. А ты поди сюда! – прибавил Николай Силыч Павлу. – В тебе есть лицедейская жилка – дай я тебя поцелую в макушку! – И он поцеловал действительно Павла в голову.
Почтенный наставник был уже заметно выпивши.
– Отлично играли, отлично! – повторял за другом и Гаврило Насосыч, продолжавший рюмку за рюмкой пить водку.
– А ты, принц Оранский – франт канальский! – обратился Николай Силыч к семиклассному гимназисту. – Вези меня на лошадях твоих домой.
– С великим удовольствием! – отвечал тот.
– И возьмем мы с собой горлинку нашу!.. Поди сюда, шишка! – сказал Николай Силыч Шишмареву.
Тот подошел к нему; он и его поцеловал в голову.
– Отлично пели, отлично! – не замедлил похвалить его также и Гаврило Насосыч.
– Ты так пой всю жизнь, а ты так играй! – обратился Николай Силыч сначала к Шишмареву, а потом к Павлу. – А ты, – прибавил он Плавину, ступай, брат, по гримерской части – она ведь и в жизни и в службе нужна бывает: где, знаешь, нутра-то не надо, а сверху только замазывай, – где сути-то нет, а есть только, как это у вас по логике Кизеветтера [23]
[Закрыть]– форма, что ли? Но ты, сын Марса и Венеры, – продекламировал он к семикласснику, свершай твой путь с помощью добрых старушек. А что, тетенька любит тебя очень?
