Текст книги "Люди сороковых годов"

Автор книги: Алексей Писемский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 41 (всего у книги 55 страниц)

– И хорошо сделали! – одобрил их Вихров.

Вслед за тем мужики ему объявили, что опекун уехал в губернский город жаловаться на них и на чиновника.

– Ничего, пусть себе жалуется, – сказал им Вихров.

XV
ТУЧИ НАЧИНАЮТ СОБИРАТЬСЯ

Герой мой очень хорошо понимал, что в жизни вообще а в службе в особенности, очень много мерзавцев и что для противодействия им мало одной энергии, но надобно еще и суметь это сделать, а также и то, что для человека, задавшего себе эту задачу, это труд и подвиг великий; а потому, вернувшись со следствия об опекунских деяниях Клыкова, он решился прежде всего заехать к прокурору и посоветоваться с ним. Тот встретил его с какой-то полуулыбкой.

Вихров рассказал ему все дело подробно.

– Я уж слышал это, – отвечал Иларион Захаревский, – губернатор приглашал меня по этому делу и говорил со мною о нем.

– Что же именно? – спросил Вихров.

Захаревский усмехнулся.

– Они тут совсем другой оборот дают! – начал он. – Они говорят, что вы взбунтовали все имение против опекуна!

– Чем же я взбунтовал? – спросил Вихров.

– Тем, что вы собирали их, говорили им речи, чтобы они не слушались опекуна.

– Я говорил им только, чтобы они показывали правду.

– Ну, а они объясняют, что вы к ним воззвание произносили! Давать всему какой угодно оттенок – они мастера; однако позвольте мне ваше дело посмотреть, – прибавил Захаревский, увидев в руках Вихрова дело.

Тот ему подал его, Захаревский просмотрел его с первой страницы до последней.

– Все очень обстоятельно обследовано; не знаю, как они вывернутся тут! – проговорил он.

– Мало, что обстоятельно обследовано, но у меня еще есть и другие факты... Он хотел меня даже отравить!..

И Вихров рассказал историю о дурмане.

Захаревский на это пожал только плечами.

– Что же они намерены теперь сделать с своей стороны? – спросил Вихров.

– Решительно не знаю, – отвечал Захаревский. – Губернатор только спрашивал меня, не следует ли команды ввести в именье. Я говорю, что команды вводятся, когда уже испытают прежде все предварительные полицейские меры. Пусть прежде туда выедет полиция, члены опеки и внушат крестьянам повиновение; наконец, говорю, еще не известно, что откроется по исследованию вашего чиновника, и, может быть, действия опекуна таковы, что его самого следует удалить и что крестьяне оказывают неповиновение только против него. "Никогда, говорит, не может быть этого, потому что он человек прекрасный!"

– Хорош прекрасный человек! – воскликнул Вихров.

– Он его, по крайней мере, таким считает!.. Сам же Клыков, как слышал я, ускакал в Петербург, вероятно, там выдумает что-нибудь отличное! заключил Захаревский и, видимо, от сдерживаемой досады не в состоянии даже был покойно сидеть на месте, а встал и начал ходить по комнате. – Это такие, батюшка, изобретатели и творцы в этом роде, что чудо! Все усилия, все способности свои употребляют на это. Говорят, по случаю вакансии председателя уголовной палаты, они тоже славную вещь затевают. Кандидатом у того совестный судья...

– Это что на театре не хотел играть у губернатора? – подхватил Вихров.

– Тот самый; во-первых – человек безукоризненной честности, во-вторых самостоятельный, и он вдруг предположил... Они в этом своем величии опьяневают как-то и забывают всякое приличие!.. Предположил заместить его Пиколовым – этой дрянью, швалью, так что это почти публичное признанье в своей связи с его женою!

Говоря это, прокурор побледнел даже и беспрестанно потрясал своей сухощавой головой.

– Но как же он это сделает? – спросил Вихров. – Председатели палаты по выборам... Пиколова, вероятно, все черняками закидают.

– Очень просто! Просто очень! – отвечал прокурор. – До выбора еще два года с лишком; он кандидата на это место, судью, очернит чем-нибудь – и взамен его представит определить от короны господина Пиколова.

– Ну, судья-то, кажется, не дастся ему очернить себя, он не из таких сам зубаст! – возразил Вихров.

– Не дастся!.. Хорошо, если успеет в этом! – сказал прокурор. Говорят, хочет ехать в Петербург и хлопотать там.

– Наконец, и вы должны помочь ему; вы все-таки здесь – царское око! подхватил Вихров.

– Я, конечно, с своей стороны сделаю все, – продолжал Захаревский, напишу министру и объясню всю интригу; пусть там меня переводят куда хотят, но терпения моего больше недостает переносить все это!

Всеми этими речами прокурор очень нравился Вихрову.

– Так следствие мое, значит, складно произведено? – спросил он.

– Очень складно! – отвечал прокурор. – Пусть они пожуют его и покусают; я очень рад, что оно – в том же роде, как и штука с судьей, так что все это мы можем вместе соединить.

– Поеду представлять ему дело, – сказал Вихров.

– Поезжайте и заезжайте, пожалуйста, оттуда сказать, что он вам будет говорить.

– Непременно! – отвечал Вихров и уехал.

Ему весело даже было подумать о том, как у начальника губернии вытянется физиономия, когда он будет ему рассказывать, как он произвел следствие; но – увы! – надежда его в этом случае не сбылась: в приемной губернатора он, как водится, застал скучающего адъютанта; сей молодой офицер пробовал было и газету читать и в окно глядеть, но ничего не помогало, все было скучно! Он начал, наконец, истерически зевать. При появлении Вихрова он посмотрел на него сонными глазами.

– К Ивану Алексеевичу? – спросил он его как-то нехотя и сам в это время позевнул.

– Да, – отвечал Вихров и тоже, по симпатии, невольно позевнул.

– Вам тоже, видно, спать хочется? – сказал адъютант.

– Я всю ночь ехал, – отвечал Вихров.

– А я время проводил с прехорошенькой женщиной, – отвечал адъютант и снова самым отчаянным образом зевнул.

"О, чтобы тебя черт побрал!" – подумал Вихров и вместе с тем не удержался и сам зевнул.

– Иван Алексеевич посылал за вами, или вы сами пришли к нему? продолжал лениво адъютант.

– Сам пришел, – отвечал Вихров.

– Он занят теперь и не велел никого принимать, – говорил адъютант, снова зевая.

– Чем же занят? – спросил Вихров, стараясь удержать свои мускулы от зевоты.

– Шорник у него; сбрую подряжает его новую сделать, – отвечал наивно адъютант.

Вихров, делать нечего, сел и стал дожидаться.

Адъютант был преданнейшее существо губернатору, – и хоть тот вовсе не посвящал его ни в какие тайны свои, он, однако, по какому-то чутью угадывал, к кому начальник губернии расположен был и к кому – нет. Когда, на этот раз, Вихров вошел в приемную, адъютант сейчас же по его физиономии прочел, что начальник губернии не был к нему расположен, а потому он и не спешил об нем докладывать.

Терпение Вихрова, наконец, лопнуло.

– Доложите, пожалуйста; может быть, он уже с шорником кончил, проговорил он.

– А у вас нужное разве дело?

– Очень нужное! – подхватил Вихров.

Адъютант лениво пошел в кабинет. Там он пробыл довольно долго. Начальник губернии, после его доклада, все почему-то не удостоивал его ответа и смотрел на бумагу.

– Пусть подождет, я выйду туда, – сказал он наконец.

– Он сюда выйдет! – проговорил еще небрежнее адъютант и, сев на свое место, не стал даже и разговаривать с Вихровым, который, прождав еще с час, хотел было оставить дело и уехать, но дверь из кабинета отворилась наконец и губернатор показался; просителей на этот раз никого не было.

Губернатор подошел к вставшему на ноги Вихрову и ни слова не начинал говорить, как бы ожидая, что тот скажет.

Вихров подал ему рапорт о деле и назвал последнее только по имени.

Губернатор пробежал его рапорт с начала до конца.

– Там крестьяне, говорят, оказали неповиновение, – проговорил он, наконец, каким-то глухим голосом.

– Я не видал никакого неповиновения, – отвечал Вихров.

– Я говорю не в отношении вас, а в отношении опекуна, – произнес губернатор самым равнодушным тоном, как бы не принимая в этом деле никакого личного участия.

– Я не слыхал об этом, – отвечал Вихров.

– Мне по этому делу, может быть, опять придется послать, – проговорил губернатор и с делом ушел в кабинет.

Вихров остался в совершенном недоумении от такого приема и поехал, по своему обещанию, рассказать об том прокурору. Там он застал Виссариона Захаревского.

Вихров сейчас же стал рассказывать, как губернатор его принял:

– Во-первых, в кабинет к себе не пустил и заставил дожидаться часа два; я по этому заключил, что он очень гневен был на меня; но потом, когда он вышел в приемную, то был тих и спокоен, как ангел!

– Ну, ваше дело, значит, плохо, – подхватил прокурор, – значит, он запасся против вас серьезными фактами, по которым он жамкнет и давнет вас отличнейшим образом.

– Это почему вы думаете? – спросил Вихров.

– Потому что, если бы он не чувствовал против вас силы, он бы бесновался, кричал, как он обыкновенно делает всегда с людьми, против которых он ничего не может сделать, но с вами он был тих и спокоен: значит, вы у него в лапках – и он вас задушит, когда только ему вздумается.

– А, черт с ним, что же он такое особенное может сделать со мной! воскликнул Вихров.

– Я не знаю, что, собственно, по этому делу, о котором говорит мой брат, – вмешался в их разговор инженер, – но вот чему я вчера был сам свидетелем. Он позвал меня посмотреть, чтобы поправить ему потолок в зале, и в это же время я в зале вижу – стоит какой-то поп. Я спросил дежурного чиновника: "Кто это такой?" Он говорит: "Это единоверческий священник!" Губернатор, как вышел, так сейчас же подошел к нему, и он при мне же стал ему жаловаться именно на вас, что вы там послабляли, что ли, раскольникам... и какая-то становая собирала какие-то деньги для вас, – так что губернатор, видя, что тот что-то такое серьезное хочет ему донести, отвел его в сторону от меня и стал с ним потихоньку разговаривать.

– Это уж еще что-то такое новое на меня! – сказал Вихров прокурору.

– Теперь так это и пойдет; вероятно, даже будет нарочно выискивать и подучать, – сказал тот.

– Но, наконец, это скучно и несносно становится! – произнес Вихров и, возмущенный до глубины души всем этим, уехал домой и сейчас же принялся писать к Мари.

"Обожаемая, но жестокая кузина! Вы до сих пор не отвечаете мне на мое письмо, а между тем я сгораю от нетерпения в ожидании вашего ответа, который один может спасти и утешить меня в моем гадком положении!.. Знаете ли вы, что, может быть, нет более трагического положения, как положение человека, который бы у нас в России вздумал честно служить. Трудно вообразить себе до какой деморализации дошло у нас так называемое чиновничество. На целый губернский город выищется не более двух – трех сносно честных людей, за которых, вероятно, бог и терпит сей град на земле, но которых, тем не менее, все-таки со временем съедят и выживут. Я только еще успел немножко почестней пошевелиться в этом омуте всевозможных гадостей и мерзостей, как на меня сейчас же пошли доносы и изветы, но я дал себе слово биться до конца – пусть даже ссылают меня за то в Сибирь, ибо без благоприятного ответа вашего на последнее письмо мое – мне решительно это все равно. "Я плыву и плыву через мглу на скалу и сложу мою главу неоплаканную!" Помните эти стихи, которые я читал вам еще в юности? Жду вашего письма".

XVI
РАЗБОЙНИКИ

Первое намерение начальника губернии было, кажется, допечь моего героя неприятными делами. Не больше как через неделю Вихров, сидя у себя в комнате, увидел, что на двор к ним въехал на ломовом извозчике с кипами бумаг солдат, в котором он узнал сторожа из канцелярии губернатора.

– Дело, ваше благородие, привез к вам, – сказал тот, входя к нему в комнату.

– Как, дело привез? – спросил с удивлением Вихров.

– Больно, дьявол, велико оно; позвольте, ваше благородие, таскать его в горницу.

– Таскай, – сказал Вихров.

Солдат сначала притащил один том, потом другой, третий и, наконец, восемь.

– Какое же это дело? – спросил Вихров.

– Все вот этих разбойников; десять раз уж я таскаю его к разным господам чиновникам.

Вихров взял из рук солдата предписание, в котором очень коротко было сказано: "Препровождая к вашему благородию дело о поимке в Новоперховском уезде шайки разбойников, предписываю вам докончить оное и представить ко мне в самом непродолжительном времени обратно".

– Это, ваше благородие, все уголовная палата делает, – толковал ему солдат, – велико оно очень – и, чтобы не судить его, она и перепихивает его к нам в канцелярию; а мы вот и таскайся с ним!.. На свой счет, ваше благородие, извозчика нанимал, ей-богу, – казначей не даст денег. "Неси, говорит, на себе!" Ну, стащишь ли, ваше благородие, экого черта на себе!

Вихров сжалился над бедным сторожем и заплатил за извозчика.

– Дай бог только, ваше благородие, последний раз уж его таскать-с, сказал тот и ушел.

Вихров принялся читать препровожденные к нему восемь томов – и из разной бесполезнейшей и ненужной переписки он успел, наконец, извлечь, что в Новоперховском уезде появилась шайка разбойников из шестнадцати человек, под предводительством атамана Гулливого и есаула Сарапки, что они убили волостного голову, грабили на дорогах, сожгли фабрику одного помещика и, наконец, особо наряженной комиссиею были пойманы. В деле (как увидел Вихров, внимательно рассмотрев его) не разъяснено было только одно обстоятельство: крестьянка Елизавета Семенова показывала, что она проживала у разбойников и находилась с ними в связи, но сами разбойники не были о том спрошены.

Вихров в ту же ночь поехал в Новоперхов, где разбойники содержались в остроге; приехав в этот городишко наутре, он послал городничему отношение, чтобы тот выслал к нему за конвоем атамана Гулливого, есаула Сарапку и крестьянку Елизавету Семенову, а сам лег отдохнуть на диван и сейчас же заснул крепчайшим сном, сквозь который он потом явственно начал различать какой-то странный шум. Он взмахнул глазами; перед ним, у самой почти головы его, стоял высокий мужик, с усами, с бородой, но обритый и с кандалами на руках и на ногах. Вихров сейчас же догадался, что это был атаман разбойничий. Он поспешил приподняться с дивана и поотодвинуться от него.

– Крепко же вы, барин, спали, – проговорил разбойник с улыбкой.

Вихров всмотрелся повнимательнее в его лицо: оно было желтоватое, испещренное бороздами, по выражению умное, но не доброе. Впрочем, упорный взгляд сероватых изжелта глаз скорей обнаруживал твердый характер, чем жестокость.

– Ты – атаман Гулливый? – спросил его Вихров.

– Атаман самый и есть, – отвечал тот.

– Что же, ты не убить ли уж меня собирался? – пошутил Вихров, видя, что Гулливому достаточно было сделать одно движение руками в кандалах, чтобы размозжить ему голову.

– Пошто мне вас убивать, чтой-то, господи! – произнес атаман.

Вихров решился расспросить его о том, чего решительно не было в деле.

– Отчего и каким образом ты в разбойниках очутился? – спросил он его.

– По ненависти к голове.

– Да ты казенный?

– Казенный! Всю семью он нашу извел: сначала с родителем нашим поссорился; тот в старшинах сидел – он начет на него сделал, а потом обчество уговорил, чтобы того сослали на поселенье; меня тоже ладил, чтобы в солдаты сдать, – я уже не стерпел того и бежал!

– За что же он так преследовал вас?

– За то самое, что родитель наш эти самые деньги вместе с ним прогулял, а как начали его считать, он и не покрыл его: "Я, говорит, не один, а вместе с головой пил на эти деньги-то!" – ну, тому и досадно это было.

– Как же ты бежал и куда?

– На Волгу бурлаком ушел; там важно насчет этого, сколько хошь народу можно уйти... по пословице: вода – сама метла, что хошь по ней ни пройди, все гладко будет!

– Как же ты шайку-то потом собрал?

– Да я уж на Низовье жил с год, да по жене больно стосковался, – стал писать ей, что ворочусь домой, а она мне пишет, что не надо, что голова стращает: "Как он, говорит, попадется мне в руки, так сейчас его в кандалы!.." – Я думал, что ж, мне все одно в кандалах-то быть, – и убил его...

– Ну, и убил бы! Зачем же разбойничал потом?

– Как же убьешь его без разбою-то? В селение к нему прийти – схватят, в правлении он сидит со стражей; значит, на дороге надо было где-нибудь поймать его, а он тоже ездил парой все, с кучером и писарем; я шайку и собрал для того.

– Однако по делу видно, что ты одного его встретил.

– Да уж это случайно так вышло: я в селение-то свое пришел узнать, что когда он приедет, а тут мне и говорят, что он сам у нас в деревне и будет ворочаться домой. "А кто, я говорю, с ним?" – "Всего, говорят, один едет!" Я думал – что времени медлить, вышел сейчас в поле, завалил корягой мост, по которому ему надо было ехать, и стал его ждать тут. Он едет пьяный, еле сидит в телеге-то, я сейчас взял его лошадь под уздцы. Он как взмахнул на меня глазами-то, сейчас признал, – слух тоже был уж про нас, что мы пошаливаем в окрестностях, – взмолился мне: "Отпусти, говорит, душу на покаяние!" Я говорю: "Покайся, это твое дело, а живого уж не отпущу". Перекрестился он раза три – и затем я его застрелил из винтовки.

– А больше ты никого не убивал?

– Больше из своих рук никого... и всегда даже ругал других, ежели кто без надобности кровь проливал.

– Где ж ты приставал с шайкой? – спросил Вихров.

– Да сначала хутор у одного барина пустой в лесу стоял, так в нем мы жили; ну, так тоже спознали нас там скоро; мы перешли потом в Жигулеву гору на Волгу; там отлично было: спокойно, безопасно!

– Чем же?

– Тем, что ни с которой стороны к той горе подойти нельзя, а можно только водою подъехать, а в ней пещера есть. Водой сейчас подъехали к этой пещере, лодку втащили за собой, – и никто не догадается, что тут люди есть.

– Но и к вам точно так же водой могли подъехать?

– Тогда у нас земляной ход был вырыт совсем в другую сторону и дерном закрыт! Там нас никогда не словили бы; сыро только очень было жить, и лихорадка со многими стала делаться.

– Где же вас поймали?

– В кабаке! За вином всего в третий раз с Сарапкой пришли, – тут и захватили, а прочую шайку взяли уж по приказу от Сарапки: он им с нищим рукавицу свою послал – и будто бы приказывает, чтобы они выходили в такое-то место; те и вышли, а там солдаты были и переловили их.

– Стало быть, он изменил вам?

– Известно уж, не поберег; меня было сначала заставляли и розгами даже пугали, я сказал: "Хоть в жерло огненное бросьте, и тогда я того не сделаю, потому я всей шайке клятву давал не выдавать их николи".

– А Сарапка разве не давал?

– И Сарапка давал; оба начальника мы давали; ну, он тоже, видно, не побоялся бога, а шкуры своей больше пожалел.

Вихров заинтересовался видеть и Сарапку.

– А он приведен вместе с тобой? – спросил он.

– Приведен, – отвечал Гулливый, – в передней тут стоит.

Вихров велел ввести Сарапку.

Два солдата ввели есаула. Это был горбатый мужичонко, с белокурой головой и белокурой бородой, в плечах широкий и совсем почти без шеи.

– Ты силен? – спросил его Вихров.

– Ничего, силен! – отвечал ему Сарапка.

– А зачем ты в разбойники пошел?

– От бедности, в кабале большой был у хозяина.

– Ему бы лет сто от кабалы-то не отслужиться, – он взял да и бежал, объяснил за него Гулливый.

– Много ли ты душ загубил? – продолжал его расспрашивать Вихров.

Сарапка посмотрел на него исподлобья.

– Я уж говорил-то-тко, сколько, – произнес он.

Вихров заглянул в дело.

– Там сказано: двенадцать душ, – проговорил Вихров.

– Ну, коли двенадцать, так так!

– Верно это?

– Верно.

– Да ты не клеплешь ли на себя, чтобы дольше сидеть в остроге?

– Нет, не клеплю, – отвечал Сарапка.

– Показал правильно, – подтвердил и атаман.

– Отчего же он столько перегубил – зол, что ли, он?

– Кто его знает – зол ли больно, али трусоват: оставь-ко кого в живых-то, так, пожалуй, и докажет потом, а уж мертвый-то не пикнет никому.

– Правда это? – переспросил Вихров Сарапку.

– Правда! – отвечал тот как-то сердито.

– Вот видите что-с, – продолжал Вихров, снова начав рассматривать дело. – Крестьянская жена Елизавета Петрова показывает, что она к вам в шайку ходила и знакомство с вами вела: правда это или нет?

– Слышали мы, сударь, это, – начал отвечать атаман, – сказывали, что бабенка какая-то болтает это, – и в остроге, говорят, она содержится за то; но не помним мы как-то того, – хаживали точно что к нам из разных селений женщины: которую грозой, а которую и деньгами к себе мы прилучали, но чтобы Елизавета Петрова какая была, – не помним.

– Ну, а ты не помнишь ли? – спросил Вихров Сарапку.

– Нет, и я не помню тоже! – отвечал тот.

– А вам не показывали ее? – спросил Вихров уже атамана.

– Нет-с, въявь-то не показывали; может, и признаем, как в лицо-то увидим.

– Я вам ее покажу, когда отберу от нее показание, а вы выйдите пока!

Разбойники с своими конвойными вышли вниз в избу, а вместо их другие конвойные ввели Елизавету Петрову. Она весело и улыбаясь вошла в комнату, занимаемую Вихровым; одета она была в нанковую поддевку, в башмаки; на голове у ней был новый, нарядный платок. Собой она была очень красивая брюнетка и стройна станом. Вихров велел солдату выйти и остался с ней наедине, чтобы она была откровеннее.

– Скажи, пожалуйста, как ты попала в это дело разбойничье? – спросил он ее.

– Тут чиновники вот тоже были; я сама пришла к ним и сказалась, отвечала она довольно бойко.

– Что же ты сказалась?

– Что я с разбойниками этими самыми в знати была.

– Но они, однако, говорят, что не знают тебя...

– А пес их знает, пошто они это говорят.

– А ты утверждаешь, что их знаешь?

– Утверждаю.

– Что с обоими с ними – с атаманом и есаулом – даже была близка?

– Известно...

– Стало быть, ты дурного поведения?

– Какая уж есть, такая и живу, – отвечала Лизавета, слегка улыбнувшись.

– Что же, у тебя есть муж?

– Муж есть, и свекор, и свекровь.

– Может быть, тебе жить у них было плохо?

– Какое же плохо? Так, как у всех баб, – отвечала Лизавета и как будто бы сконфузилась при этом немного.

– А мужа ты любишь?

При этом вопросе Лизавета явно уж покраснела.

– Люблю! – протянула она.

– А что он – старый али молодой?

– А кто его знает – средственный.

– А собой красив?

– Ничего, красив!

– Позовите атамана! – крикнул Вихров.

Через несколько мгновений вошел атаман.

Он сначала поклонился Лизавете. Лицо его явно выражало, что он ее не знает. Она тоже ему поклонилась и при этом слегка усмехнулась.

– Знаешь ты ее? – спросил Вихров атамана.

Тот еще несколько времени пристально посмотрел на Лизавету.

– Никак нет-с, сударь! – отвечал он.

– А она говорит, что тебя знает, – сказал Вихров.

– Не знаю, где она меня знала, – отвечал атаман и пожал даже от удивления плечами.

– Как же не знаю, – знаю, – отвечала Лизавета с не сходящей с уст улыбкой.

– Знает так, что и любовницей твоей была; была ведь? – спросил Вихров Лизавету.

– Была-с, – проговорила она и при этом опять заметно сконфузилась.

– И любовницей даже была – здравствуйте, мое вам почтение! – произнес шутя и с удивлением атаман.

– Что же, не была? – спросил его Вихров.

– Какое, сударь, помилуйте! Как же она любовницей моей могла быть, коли я и не видывал ее?

– Нет, врешь, шалишь, видывал! – подхватила бойко Лизавета.

– Ну, где же я тебя видывал, где? – начал как бы увещевать ее атаман. Я, дура ты экая, в душегубстве повинился; пожалел ли бы я тебя оговорить, как бы только это правда была?

Лизавета слушала его стоя, отвернувшись к окну и смотря на улицу.

– Позовите теперь Сарапку, – сказал Вихров, чтобы с обоими разбойниками дать Лизавете очную ставку.

Тот вошел и никакого, в противоположность атаману, внимания не обратил на Лизавету.

– Ты знаешь ее? – спросил его Вихров.

– Нет, – отвечал Сарапка, не глядя на Лизавету.

– Вот видишь, и этот говорит, что тебя не знает.

– Да хоть бы они все говорили, – не сказывают, запираются.

Атаман усмехнулся.

– Есть нам из-за чего запираться-то, – начал он, – ну, коли ты говоришь, что у нас была, – где же ты у нас была?

– В лесу! – отвечала Лизавета.

– Да ведь лес велик! Кое место в лесу?

– На хуторе барском!..

Атаман с удивлением пожал плечами, а Сарапка при этом только исподлобья на нее взглянул.

– Что ж ты делала у них? – спросил уж ее Вихров.

– Пила, разговаривала с ними.

– О чем?

– Они спрашивали, кои у нас мужики богаты, чтобы ограбить их; я им сказывала.

– А они что тебе рассказывали?

– Рассказывали, что бабу около нашего селенья убили.

– Было это? – спросил Вихров атамана.

– Было, точно-с. Вон он и убил! – отвечал атаман, показывая головой на Сарапку.

– Так ты стоишь на своем, что была с разбойниками в согласии? – спросил Вихров Лизавету.

– Стою, – отвечала та.

– А вы стоите, что не была? – прибавил он разбойникам.

– Стоим-с, – отвечал атаман.

– Ну, хорошо, – сказал Вихров и разбойников велел опять вывести, а Лизавету оставить.

Несколько времени он смотрел ей в лицо; она стояла и как бы усмехалась.

– Послушай, – начал он, – зачем ты наговариваешь на себя? Если ты мне не скажешь причины тому, я сейчас же тебя из острога выпущу и от всякого дела освобожу.

Лизавета побледнела.

– Да как же вы меня выпустите, коли я сама говорю?

– Это ничего не значит: твои слова не подтверждаются.

– А коли скажу, вы не выпустите меня? – спросила Лизавета.

– Если скажешь, не выпущу!

– Мне в Сибирь хочется уйти – вот зачем! – отвечала Лизавета, и у нее вдруг наполнились глаза слезами.

– Зачем же тебе в Сибирь уйти хочется?

– Чтобы с мужем не жить!

– А ты не любишь его?

– Нет, по неволе я выдана.

– Ну, да ты так бы куда-нибудь от него отпросилась.

– Не пускает, все лезет ко мне: вот и в острог теперь все ходит ко мне. А что, сударь, коли я в Сибирь уйду, он никогда уже не может меня к себе воротить?

– Никогда.

Лицо Лизаветы окончательно просияло.

– И ты твердо и непременно решилась уйти от него?

– Еще бы не твердо, а не то руки на себя наложу.

– И никогда не раскаешься в том, что сделала это?

– Николи! Мне вот говорят, что наказывать меня будут, – да пусть себе наказывают. Лучше временное претерпеть мучение, чем весь век маяться.

Вихров пожал плечами и стал ходить по комнате.

– Вот видишь, – начал он, – я не имею права этого сказать, но ты сама попроси атамана, чтобы он тебя оговорил; я вас оставлю с ним вдвоем.

Сказав это, он снова велел ввести атамана, а сам, будто бы случайно, вышел в другую комнату.

Он слышал, что Лизавета что-то долго и негромко говорила атаману, а когда, наконец, разговор между ними совершенно прекратился, – он вошел к ним. Лицо у Лизаветы было заплакано, а атаман стоял и грустно усмехался.

– Что вы, столковались ли? – спросил Вихров.

– Да теперь точно что, – отвечал атаман с прежней усмешкой, припомнил, она была у нас.

– И вести вам давала?

– Давала и вести.

– И вы ей о разбоях рассказывали?

– Рассказывали.

– И ты начальству об том никому не объявляла?

– Не объявляла-с, – отвечала Лизавета.

Вихров все это записал.

– Ну, теперь крепко; смотри, – прибавил он Лизавете, – не раскайся и не попеняй после на нас.

– О, нет-с, сударь, как это возможно! – возразила Лизавета. – Благодарю только покорно!.. Благодарю и вас оченно! – прибавила она уже с некоторым кокетством и атаману.

Тот покачал только головой.

– Баба-то что оно значит, удивительная вещь, право! – проговорил он.

Отпустив затем разбойников и Лизавету, Вихров подошел к окну и невольно начал смотреть, как конвойные, с ружьями под приклад, повели их по площади, наполненной по случаю базара народом. Лизавета шла весело и даже как бы несколько гордо. Атаман был задумчив и только по временам поворачивал то туда, то сюда голову свою к народу. Сарапка шел, потупившись, и ни на кого не смотрел.

Всем им народ беспрестанно подавал: кто копейку, кто калач. Гарнизонные солдаты шли за преступниками, ковыляя и заплетаясь своими старческими ногами.