Текст книги "Люди сороковых годов"

Автор книги: Алексей Писемский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 35 (всего у книги 55 страниц)

IV
ГЕРОЙ МОЙ В РОЛИ ГАМЛЕТА

Выбор такой большой пьесы, как «Гамлет», произвел удивление и смех в публике; но m-me Пиколова хотела непременно, чтобы пьесу эту играли, – хотел того, значит, и грозный начальник губернии и в этом случае нисколько не церемонился: роль короля, например, он прислал с жандармом к председателю казенной палаты, весьма красивому и гордому из себя мужчине, и непременно требовал, чтобы тот через неделю выучил эту роль.

Многие насмешники, конечно, исподтишка говорили, что так как Клавдий злодей и узурпатор, то всего бы лучше, по своим душевным свойствам, играть эту роль самому губернатору. Полония m-me Пиколова отдала мужу, жирному и белобрысому лимфатику [98]

[Закрыть], и когда в публике узнали, что Полоний был великий подлец, то совершенно одобрили такой выбор. Прочие роли: Лаэрта, тени, Гильденштерна и Розенкранца – разобрали между собой разные молодые люди и не столько желали сыграть эти роли, сколько посмешить всем этим представлением публику. Все эти насмешки и глумления доходили, разумеется, и до Вихрова, и он в душе страдал от них, но, по наружности, сохранял совершенно спокойный вид и, нечего греха таить, бесконечно утешался мыслью, что он, наконец, будет играть в настоящем театре, выйдет из настоящим образом устроенных декораций, и суфлер будет сидеть в будке перед ним, а не сбоку станет суфлировать из-за декораций. Перед наступлением первой репетиции он беспрестанно ездил ко всем участвующим и долго им толковал, что если уж играть что-либо на благородных спектаклях, так непременно надо что-нибудь большое и умное, так что все невольно прибодрились и начали думать, что они в самом деле делают что-то умное и большое; даже председатель казенной палаты не с таким грустным видом сидел и учил роль короля Клавдия; молодежь же стала меньше насмешничать. Костюм Офелии Пиколова переменила, по крайней мере, раз пять и все совещалась об этом с Вихровым; наконец, он ее одел для последнего акта в белое платье, но совершенно без юбок, так что платье облегало около ее ног, вуаль был едва приколот, а цветы – белые камелии – спускались тоже не совсем в порядке на одну сторону. Пиколова, взглянув на себя в трюмо, была в восторге от этого поэтического растрепе.

Первая репетиция назначена была в доме начальника губернии. Юлию возить на репетицию братья Захаревские поручили в ихней, разумеется, карете Вихрову. Когда Юлия в первый раз поехала с ним, она ужасно его конфузилась и боялась, кажется, кончиком платья прикоснуться к нему. Все действующие лица выучили уже свои роли, так как все они хорошо знали, что строгий их предприниматель, с самого уже начала репетиции стоявший у себя в зале навытяжке и сильно нахмурив брови, не любил шутить в этом случае и еще в прошлом году одного предводителя дворянства, который до самого представления не выучивал своей роли, распек при целом обществе и, кроме того, к очередной награде еще не представил.

Вихров начал учить всех почти с голосу, и его ли в этом случае внушения были слишком велики, или и участвующие сильно желали как можно лучше сыграть, но только все они очень скоро стали подражать ему.

– Бога ради, – кричал Вихров королю, – помните, что Клавдий – не пошлый человек, и хоть у переводчика есть это немножко в тоне его речи, но вы выражайтесь как можно величественнее! – И председатель казенной палаты начал в самом деле произносить величественно.

– Madame Пиколова, – толковал мой герой даме сердца начальника губернии, – Гамлет тут выше всей этой толпы, и вы только любовью своей возвышаетесь до меня и начинаете мне сочувствовать.

– Тише говорите об этом, – шепнула она ему, – Ивану Алексеевичу может это не понравиться!

– Очень мне нужно, понравится это ему или нет! – возразил ей Вихров.

Пиколова погрозила ему на это пальчиком. Лучше всех у Вихрова сошла сцена с Юлией. Он ей тоже объяснил главный психологический мотив всей этой сцены.

– Это стыд – стыд женщины, предавшейся пороку, и стыд перед самым страшным судьей – своим собственным сыном!

Юлия представила, что она убита была стыдом. О величественности королевы ей хлопотать было нечего: она была величественна по натуре своей.

Всеми этими распоряжениями Вихрова начальник губернии оставался очень доволен.

– Благодарю вас, благодарю! – говорил он, дружески пожимая ему руку, когда тот раскланивался с ним и уезжал с m-lle Захаревской домой.

Та в карете по-прежнему села далеко, далеко от него, и, только уж подъезжая к дому, тихо проговорила:

– А что, хорошо я играла?

– Отлично! – ободрил ее Вихров.

– Это вы меня вдохновили; прежде я очень дурно играла.

Вихров ничего ей на это не отвечал и, высадив ее у крыльца из кареты, сейчас же поспешил уйти к себе на квартиру. Чем дальше шли репетиции, тем выходило все лучше и лучше, и один только Полоний, муж Пиколовой, был из рук вон плох.

Как Вихров ни толковал ему, что Полоний хитрец, лукавец, Пиколов только и делал, что шамкал как-то языком, пришепетывал и был просто омерзителен. Вихров в ужас от этого приходил и, никак не удержавшись, сказал о том губернатору.

– Пиколов невозможен, ваше превосходительство, он все испортит!

– Что за вздор-с, не хуже других будет! – окрысился на первых порах начальник губернии, но, приехав потом к m-me Пиколовой, объяснил ей о том.

– Я тогда еще говорила, – отвечала та, – где же ему что-нибудь играть... на что он способен?

– Так мы его заменим, значит, – произнес начальник губернии.

– Пожалуйста, замените, а то таскается со мной на репетиции – очень нужно.

Приехав домой, начальник губернии сейчас же послал к Вихрову жандарма, чтобы тот немедля прибыл к нему. Тот приехал.

– Послушайте, Пиколов сам не хочет играть, кому бы предложить его роль?

– Я слышал, что здесь совестный судья хорошо играет, – отвечал Вихров, уже прежде наводивший по городу справки, кем бы можно было заменить Пиколова.

– Ах, да, я помню, что он отлично играл, – подхватил губернатор, съездите, пожалуйста, и предложите ему от меня, чтобы он взял на себя эту роль.

Из одного этого приема, что начальник губернии просил Вихрова съездить к судье, а не послал к тому прямо жандарма с ролью, видно было, что он третировал судью несколько иным образом, и тот действительно был весьма самостоятельный и в высшей степени обидчивый человек. У диких зверей есть, говорят, инстинктивный страх к тому роду животного, которое со временем пришибет их. Губернатор, не давая себе отчета, почему-то побаивался судьи.

Когда Вихров предложил тому роль Полония, судья, явно чем-то обиженный, решительно отказался.

– Господин губернатор ранее должен был бы подумать об этом; я, сколько здесь ни было благородных спектаклей, во всех в них участвовал.

– Ей-богу, в этом виноват не губернатор, а я, – заверял его Вихров.

– Вы здесь – человек новый, а потому не можете знать всего общества, а он его должен знать хорошо.

– Пожалуйста, сыграйте! – настойчиво упрашивал его Вихров.

– Устройте сами театр, – я сейчас буду играть, а если устраивает губернатор, – я не стану.

Вихров возвратился к губернатору и передал, что судья решительно отказался.

– Хорошо-с, – сказал начальник губернии и побледнел только в лице.

Вихров, после того, Христом и богом упросил играть Полония – Виссариона Захаревского, и хоть военным, как известно, в то время не позволено было играть, но начальник губернии сказал, что – ничего, только бы играл; Виссарион все хохотал: хохотал, когда ему предлагали, хохотал, когда стал учить роль (но противоречить губернатору, по его уже известному нам правилу, он не хотел), и говорил только Вихрову, что он боится больше всего расхохотаться на сцене, и игра у него выходила так, что несколько стихов скажет верно, а потом и заговорит не как Полоний, а как Захаревский.

В городе между тем, по случаю этого спектакля, разные небогатые городские сплетницы, перебегая из дома в дом, рассказывали, что Пиколова сделала себе костюм для Офелии на губернаторские, разумеется, деньги в тысячу рублей серебром, – что инженер Виссарион Захаревский тоже сделал себе и сестре костюм в тысячу рублей: и тот действительно сделал, но только не в тысячу, а в двести рублей для Юлии и в триста для себя; про Вихрова говорили, что он отлично играет. Молодежь, участвующая в спектакле, жаловалась, что на репетициях заведена такая строгость: чуть кто опоздает, губернатор, по наущению Вихрова, сейчас же берет с виновного штраф десять рублей в пользу детского приюта.

Наступил, наконец, и час спектакля.

Когда Вихров вышел из своей уборной, одетый в костюм Гамлета, первая его увидала Юлия, тоже уже одетая королевой.

– Ах, как к вам идет этот костюм! – как бы невольно воскликнула она.

– А что же? – спросил Вихров не без удовольствия.

– Чудо что такое! – повторяла Юлия с явным восторгом.

Даже Пиколова, увидав его и отойдя потом от него, проговорила королю: "Как Вихров хорош в этом костюме!"

Когда потом занавес открылся, и король с королевой, в сопровождении всего придворного кортежа, вышли на сцену, Гамлет шел сзади всех. Он один был одет в траурное платье и, несмотря на эту простую одежду, сейчас же показался заметнее всех.

Ни слезы, ни тоска, ни черная одежда,

Ничто не выразит души смятенных чувств,

Которыми столь горестно терзаюсь я!

говорил Вихров, и при этом его голос, лицо, вся фигура выражали то же самое.

Башмаков еще не износила!

восклицал он потом, оставшись уже один на сцене,

В которых шла за гробам мужа,

Как бедная вдова в слезах,

И вот она жена другого;

Зверь без разума, без чувств

Грустил бы долее!

и при этом начальник губернии почему-то прослезился даже; одно только ему не понравилось, что Пиколова играла какую-то подчиненную роль; она, по научению Вихрова, представляла какое-то совершенно покорное ему существо. Начальник губернии любил, чтобы дама его сердца была всегда и везде первая.

В последующей затем сцене Гамлета и матери Юлия прекрасно стыдилась, и, когда Вихров каким-то печальным голосом восклицал ей:

Если ты не добродетельна, то притворись!

Привычка – чудовище и может к добру нас обратить!

начальник губернии опять при этом прослезился, но что привело его в неописанный восторг, это – когда Пиколова явилась в костюме сумасшедшей Офелии. Она, злодейка, прежде и не показалась ему в этом наряде, как он ни просил ее о том... Начальник губернии как бы заржал даже от волнения: такое впечатление произвела она на него своею поэтическою наружностью и по преимуществу еще тем, что платье ее обгибалось около всех почти форм ее тела...

– Отлично, отлично! – говорил он, закрывая даже глаза под очками, как бы страшась и видеть долее это милое создание, но этим еще не все для него кончилось.

Вдруг m-me Пиколова (она также и это от него хранила в тайне), m-me Пиколова, в своем эфирном костюме, с распущенными волосами, запела:

В белых перьях

Статный воин,

Первый Дании боец!

У начальника губернии, как нарочно, на коленях лежала шляпа с белым султаном...

В белых перьях!

повторяла m-me Пиколова своим довольно приятным голосом. Губернатор при этом потрясал только ногой и лежащею на ней шляпой... Когда занавес опустили, он как-то судорожно подмахнул к себе рукою полицеймейстера, что-то сказал ему; тот сейчас же выбежал, сейчас поскакал куда-то, и вскоре после того в буфетной кухне театра появились повара губернатора и начали стряпать.

Когда затем прошел последний акт и публика стала вызывать больше всех Вихрова, и он в свою очередь выводил с собой всех, – губернатор неистово вбежал на сцену, прямо подлетел к m-me Пиколовой, поцеловал у нее неистово руку и объявил всем участвующим, чтобы никто не раздевался из своих костюмов, а так бы и сели все за ужин, который будет приготовлен на сцене, когда публика разъедется.

Всем это предложение очень понравилось.

После Пиколовой губернатор стал благодарить Вихрова.

– Благодарю, благодарю, – говорил он, дружески потрясая ему руку. – И вы даже не смеялись на сцене, – прибавил он все немножко вертевшемуся у него перед глазами Захаревскому.

– Вас все боялся, ваше превосходительство, – отвечал тот бойко, только захочется смеяться, взгляну на вас, и отойдет.

– Почему же отойдет? – спрашивал губернатор.

– Не до смеху, ваше превосходительство, при вас никому; очень уж вы грозны.

– Ха-ха-ха! – засмеялся самодовольно губернатор.

Виссарион Захаревский знал, когда и чем можно было шутить с начальником губернии.

Вскоре официанты губернатора начали накрывать на сцене довольно парадный ужин. Из числа публики остались и вздумали войти на сцену прокурор и упрямый судья. Увидав последнего, губернатор сейчас же окрысился и с мгновенно освирепевшим взором закричал на него:

– Уходите, уходите, вам здесь нечего делать!

Судья немного опешил.

– Я к знакомым моим, – проговорил было он.

– Нет тут ваших знакомых, – говорил губернатор, – можете в другом месте с ними видеться; извольте уходить, – иначе я полицеймейстеру велю вас вывести.

Судья, очень хорошо знавший, что начальник губернии, вероятно, и не замедлит исполнить это намерение, счел за лучшее насмешливо улыбнуться и уйти.

Прокурор тоже находился в не совсем ловком положении и тоже хотел было уйти, но губернатор остановил его:

– Вы останьтесь; ваша сестрица и братец играли, мы просим вас остаться!

Прокурор усмехнулся и остался.

Начальник губернии пригласил его даже и за ужин, за который все сейчас же и уселись. Шампанское подали после первого же блюда.

– Первый тост, я полагаю, следует выпить за господина Вихрова, который лучше всех играл, – проговорил прокурор.

– Вы думаете? – спросил начальник губернии, как-то замигав под очками.

– За здоровье господина Вихрова! – закричала вслед за тем молодежь, и между всеми громче всех раздался голос Юлии.

Начальник губернии не поднимал своего бокала.

Инженер первый заметил это и спохватился.

– Что вы, что вы, господа, – шептал он сидевшим рядом с ним и потом, подняв бокал, проговорил: – Первый тост, господа, следует выпить за здоровье учредителя Ивана Алексеевича Мохова, который всегда и всем желает доставить удовольствие обществу.

– За здоровье Ивана Алексеевича Мохова! – повторила за ним и молодежь.

Начальник губернии улыбался на это и слегка кланялся всем.

– За здоровье дам! – проговорил он с своей стороны.

Все выпили за здоровье дам.

– За здоровье господина Вихрова уже пили, впрочем, еще раз можно. За здоровье господина Вихрова! – произнес ловкий инженер.

– Позвольте, господа, предложить за здоровье всех участвующих, поспешил сказать Вихров.

Выпито было и за здоровье всех участвующих.

Губернатор и Пиколова, наконец, уехали: он до неистовства уже начал пламенно посматривать на нее...

– Как же можно было не начать тоста с губернатора! – воскликнул инженер брату своему прокурору.

– О, черт с ним! Я и забыл об нем совсем, – отвечал тот равнодушно.

Когда стали разъезжаться, то Юлия обманула даже братьев и опять очутилась в карете с Вихровым. Оба они ехали еще в театральных костюмах.

Юлии очень хотелось спросить или, вернее, попросить Вихрова об одной вещи.

– Послушайте, – начала она не совсем смелым голосом, – снимите, пожалуйста, с себя фотографию в этом костюме и подарите мне ее на память.

– Нет, зачем! – отвечал ей на это Вихров как-то совершенно небрежно.

Если бы он не был занят в это время своими собственными мыслями, то он увидел бы, что Юлия от этого ответа побледнела даже и совсем почти опустилась на спинку кареты.

Героя моего в эту минуту занимали странные мысли. Он думал, что нельзя ли будет, пользуясь теперешней благосклонностью губернатора, попросить его выхлопотать ему разрешение выйти в отставку, а потом сейчас же бы в актеры поступить, так как литературой в России, видимо, никогда невозможно будет заниматься, но, будучи актером, все-таки будешь стоять около искусства и искусством заниматься...

V
НОВАЯ ПУБЛИКА СЛУШАТЕЛЕЙ

О своем намерении поступить в актеры (до того оно сильно запало ему в голову) Вихров даже написал Мари, спрашивая ее, – должен ли он этого желать и следует ли ему о том хлопотать; и в ответ на это получил почти грозное послание от Мари. Она писала: "Ты с ума сошел, mon cousin, и что ты такое наконец хочешь делать с собой?.. Тебе, тебе поступать в актеры? Я это говорю не из глупого какого-нибудь барства, но ты вспомни, какого невысокого рода самое искусство это. Ты помнишь, какой тонкий критик был Еспер Иваныч, а он всегда говорил, что у нас актерам дают гораздо больше значения, чем они стоят того, и что их точно те же должны быть отношения к писателю, как исполнителя – к композитору; они ничего не должны придумывать своего, а только обязаны стараться выполнить хорошо то, что им дано автором, – а ты знаешь наших авторов, особенно при нынешнем репертуаре. Вдруг тебе придется, например, выражать душу г.Кони [99]

[Закрыть]или ум г.Каратыгина [100]

[Закрыть]; я бы умерла, кажется, с горя, если бы увидела когда-нибудь тебя на сцене в таких пьесах. Я полагаю, что актерство даже требует некоторой степени невежества, чтобы заучивать всякую чужую дребедень. Ты вспомни твое образование, вспомни данный тебе от бога замечательный талант писателя. Писатель ты, друг мой, а не актер!.. Я думаю, ты и театр-то любишь настолько, насколько это тебе нужно для представления и описания творимых тобою лиц. Занимайся лучше твоим расколом, наконец напиши что-нибудь, но об актерстве и не помышляй!" Вихров не утерпел и в первый раз, как пошел к Захаревским, взял это письмо и прочел его Юлии.

Та закусила губки и несколько времени молчала.

– Что ж, эта кузина ваша молода? – спросила она.

Вихров в первый еще раз заговорил с ней о Мари.

– Нет, – отвечал он.

Юлия вздохнула несколько посвободнее.

– Она, должно быть, очень умная женщина, – продолжала Юлия.

– О, какая еще умница! – воскликнул Вихров. – Главное, образование солидное получила; в Москве все профессора почти ее учили, знает, наконец, языки, музыку и сверх того – дочь умнейшего человека.

– Какая счастливица она! – произнесла Юлия, как-то съеживаясь и потупляя глаза. – Как бы я желала образовать себя еще хоть немного.

– Что же, вы достаточно образованы, – сказал ей в утешение Вихров.

– Я больше сама себя образовала, – отвечала она, – но я желала бы быть так образована, как вот эта ваша кузина.

– Да чего же у вас недостает для этого?

– Во-первых, я не знаю языков; в пансионе нас выучили болтать по-французски, но и то я не все понимаю, а по-немецки и по-английски совсем не знаю.

– Это так, – подтвердил Вихров, – без языков – дело плохое: читая одну русскую литературу, далеко не уйдешь, и главное дело – немецкий язык!.. Мой один приятель Неведомов говаривал, что человек, не знающий немецкого языка, ничего не знает.

– Но как мне теперь учиться, у кого? – проговорила, как бы в грустном раздумье, Юлия.

– Давайте, я вас буду учить, – сказал Вихров, больше шутя.

Юлия вспыхнула даже вся от восторга.

– Этакого счастья, кажется, и быть не может для меня... – сказала она.

– Отчего же не может? – проговорил Вихров и сам даже сконфузился от такого комплимента.

– Оттого, что вы соскучитесь со мной, – произнесла Юлия.

– Вовсе не соскучусь, – отвечал Вихров.

Странное дело: m-lle Захаревская со всеми другими мужчинами была очень бойкая и смелая девушка, но, разговаривая с Вихровым, делалась какая-то кроткая, тихая, покорная.

– Вы хоть бы то для меня великое одолжение сделали, – продолжала она, если бы прочли мне вашу повесть!.. Сколько времени я прошу вас о том.

Вихров, напуганный своим чтением Фатеевой, немножко уже побаивался читать в провинциальном обществе.

– Надоела она мне самому-то очень, когда вспомню я, сколько я за нее страдал... – проговорил он.

– Ах, боже мой, мы ведь ваши друзья, а потому, я думаю, будем слушать с участием, – проговорила Юлия.

– Что же, и ваши братья желают слушать? – спросил ее Вихров.

– Да, они очень желают, – отвечала она, немного покраснев: в сущности, ей одной только очень этого хотелось.

– Хорошо! – согласился, наконец, Вихров.

Иларион Захаревский, впрочем, с удовольствием обещался приехать на чтение; Виссарион тоже пожелал послушать и на этот вечер нарочно даже остался дома. Здесь я считаю не лишним извиниться перед читателями, что по три и по четыре раза описываю театры и чтения, производимые моим героем. Но что делать?.. Очень уж в этом сущность его выражалась: как только жизнь хоть немного открывала ему клапан в эту сторону, так он и кидался туда.

Чтение предположено было произвести в кабинете Виссариона, и он был так предусмотрителен, что приготовил для автора воды, сахару и лимон. Вихров начал чтение. Слушатели сначала внимали ему молча и склонив головы, и только Юлия по временам вспыхивала и как бы вздрагивала немного. В том месте, где муж героини едет в деревню к своей любовнице, и даже описывается самое свидание это, – Виссарион посмотрел на сестру, а потом – на брата; та немножко сконфузилась при этом, а по лицу прокурора трудно было догадаться, что он думал. Когда Вихров немного приостановился, чтобы отдохнуть и выпить воды, Виссарион сейчас же подошел и спросил его на ухо:

– А что, у вас много еще таких вольных мест будет?

– Будет еще, – отвечал Вихров, думая, что тому нравятся такие места.

– А в которых главах? – продолжал спрашивать Виссарион.

– В пятой и седьмой. – отвечал Вихров, припоминая.

Инженер сейчас же вслед за тем вышел из комнаты и велел к себе вызвать сестру.

– На пятой и седьмой главе изволь выйти, там черт знает, он сам говорит, какие еще вольности пойдут, – сказал он ей.

– Какие вольности? – спросила та, как бы не понимая.

– Такие, какие девушке слушать неприлично.

Юлия насмешливо улыбнулась.

– Ах, глупости какие, разве я не читаю других романов и повестей, – ни за что не выйду! – сказала она и возвратилась в кабинет.

– Ну, дура, значит, – проговорил Виссарион ей вслед и потом с недовольным лицом возвратился в кабинет.

Там тоже происходил по поводу повести разговор между Вихровым и прокурором.

– Это не мудрено, что вас за эту вещь сослали, – говорил сей последний.

– А что же? – спросил Вихров.

– То, что тут все подламывается: и семейство и права все, – говорил прокурор.

– Не слушайте, пожалуйста, Вихров, никого из них и читайте далее; они оба в литературе ничего не смыслят, – перебила его Юлия.

– Ты-то больше смыслишь, – возразил ей инженер, уже от досады сидя не на стуле, а у себя на столе, и болтая сильно ногами.

– Конечно, уж больше твоего! – произнесла Юлия.

Вихров начал снова свое чтение. С наступлением пятой главы инженер снова взглянул на сестру и даже делал ей знак головой, но она как будто бы даже и не замечала этого. В седьмой главе инженер сам, по крайней мере, вышел из комнаты и все время ее чтения ходил по зале, желая перед сестрой показать, что он даже не в состоянии был слушать того, что тут читалось. Прокурор же слушал довольно равнодушно. Ему только было скучно. Он вовсе не привык так помногу выслушивать чтения повестей.

Вихров, наконец, заметил все это и остановил чтение свое. Он нарочно потом несколько времени молчал и ждал мнения своих слушателей.

– Какая чудная вещь! Превосходная! – проговорила, наконец, Юлия.

Прокурор при этом только усмехнулся.

– А вам она не понравилась? – обратился к нему Вихров.

– Не то, что не понравилась, – отвечал Захаревский, пожимая плечами, но она произвела на меня тяжелое, нервное и неприятное впечатление.

– Что же, тебе какое надобно впечатление? – перебила его сестра. – Если уж ты так хлопочешь о спокойствии, так не читай, а пей вот лучше эту воду с сахаром.

– Но я другое же читаю, и на меня не производит такого неприятного впечатления.

– На тебя все решительно производит бог знает какое впечатление, говорила Юлия, – ты и "Бедных людей" Достоевского не мог дочитать и говорил, что скучно.

– Конечно, скучно, – подтвердил правовед.

– Ну да, для тебя, пожалуй, и Акакий Акакиевич Гоголя покажется скучным; в жизни ты ему посочувствуешь, а в книге он тебе покажется скучен.

– Нет, мне многое кажется не скучным, – возразил прокурор, как бы обдумывая каждое свое слово. – Вот я недавно читал одну вещь, которую мне товарищи прислали и которая, конечно, никогда не печатается; это "Сцены в уголовной палате" Аксакова [101]

[Закрыть], – это точно что вещь, которая заставит задуматься каждого.

– Это потому, что ты сам сидел в этой уголовной палате, – возразила ему опять Юлия, – а жизни и души человеческой ты не знаешь, женщин – тоже.

Вихров очень хорошо видел, что прокурор никак не мог добраться до смысла его повести, а потому решился несколько помочь ему.

– Вы, как вот видно из ваших последних слов, признаете важность повести, рассказов и сцен, написанных о общественным значением, с задней мыслью, как нынче осторожно выражаются критики.

– Признаю, – отвечал прокурор.

– Так это же значение имеет и моя повесть; она написана в защиту нрав женщины; другая моя повесть написана против крепостного права.

– Но каким же образом вы обстоите права женщин, если напишете несколько возмутительных сцен.

– А как же "Сцены в уголовной палате" могут действовать на наше законодательство?

– Да тут прочтут и поймут сразу, что там за нелепость происходит.

– И меня прочтут и поймут, что тут ужасные вещи происходят.

– Ну, а потом – что же? Для уголовных дел можно издать новые законоположения.

– А потом – то, что улучшатся нравы: общество доведется до сознания разных его скверностей, с которыми оно прежде спокойно уживалось.

Прокурор все-таки остался еще не совсем убежден; его по преимуществу возмущало то, что повесть производила на него неприятное впечатление.

– Я вот читаю Гоголя, но он не производит на меня такого неприятного впечатления, а между тем до какой степени он осмеивает наши нравы.

– Очень просто, потому что там вы читаете комедию. Писатель двоякое впечатление производит на публику – или комическое, или трагическое. В первом случае его цель, чтобы публика хохотала до упаду, а во втором, чтобы плакала навзрыд. Еще в древних риториках сказано, что трагедия должна возбуждать в зрителях чувство ужаса и сострадания.

– И трагическое впечатление гораздо возвышеннее, чем комическое, подхватила Юлия.

Прокурор на это пожал только плечами. Он все-таки еще вполне не убедился.

Что касается до инженера, то он молчал и как бы собирался с силами, чтобы грознее разразиться над произведением моего героя.

– Вы говорите, – начал он наконец, обращаясь к Вихрову и придавая мыслящее выражение своему лицу, – что все это пишете затем, чтобы исправить нравы; но позвольте вас спросить, начну в этом случае примером; заведу ли я на улицах чистоту и порядок, если стану всю грязь, которая у меня дома, выносить и показывать всем публично? Напротив, чистота только тогда будет заведена, если я весь сор буду прятать куда-нибудь к стороне; так и нравы: людей совершенно добродетельными сделать нельзя, но пусть все это они делают только поскромнее, поосторожнее, – тогда и нравы улучшатся.

– Хорошо исправление нравов!.. – проговорил Вихров, улыбаясь.

– Ну, уж это что ж! Какое исправление, – подтвердил и прокурор.

– Это не улучшение, а ухудшение, напротив; он иезуитизм хочет ввести во всех, – подхватила Юлия.

Инженер немного сконфузился; он сам понял, что немного проговорился, но в глубине души своей, в самом деле, думал так.

– Ваша повесть, – продолжал он, уже прямо обращаясь к Вихрову, – вместо исправления нравов может только больше их развратить; я удивляюсь смелости моей сестрицы, которая прослушала все, что вы читали, а дайте это еще какой-нибудь пансионерке прочесть, – ей бог знает что придет после того в голову.

Юлия в этом случае никак не могла уже, разумеется, заступиться за Вихрова; она только молчала и с досадою про себя думала: "Вот человек! Сам бог знает какие вещи говорит при мне, совершенно уж не стесняясь, – это ничего, а я прослушала повесть – это неприлично".

– Что же ей может прийти в голову? – возразил Вихров. – Я все пороки описываю далеко не в привлекательном виде.

– Но достаточно, что вы говорите об них, называете их.

– Если не называть пороков и не говорить об них, так и писать решительно будет нечего.

– Ах, мало ли, боже мой! Написан же "Монте-Кристо" без пороков! договорился наконец инженер до своего любимого романа, в котором ему по преимуществу нравилось богатство Монте-Кристо, который мог жить, кутить и покупать всевозможные вещи: все это ужасно раздражительно действовало на воображение инженера.

– У вас, я вижу, один вкус с mademoiselle Прыхиной, – проговорил не без досады Вихров.

– Именно с Прыхиной, – подтвердила и Юлия насмешливо.

– Черт знает, кто такая там Прыхина, а я говорю, что я сам думаю и чувствую, – произнес инженер.

Вихров, видя, что конца не будет этим спорам и замечаниям, свернул свою тетрадку и раскланялся со всеми, и как Виссарион ни упрашивал его остаться ужинать, и как Юлия ни кидала на него пламенные взгляды, он ушел. Душевное состояние его было скверное, и не то, чтобы его очень смутили все эти отзывы: перебрав в голове слышанные им мнения об его произведении, он очень хорошо видел, что все люди, получившие университетское образование, отзывались совершенно в его пользу, – стало быть, тут, очевидно, происходила борьба между университетским мировоззрением и мировоззрением остального общества. Главным образом его возмутило то, что самому-то ему показалось его произведение далеко не в таком привлекательном свете, каким оно казалось ему, когда он писал его и читал на первых порах. "Да, все это – дребедень порядочная!" – думал он с грустью про себя и вовсе не подозревая, что не произведение его было очень слабо, а что в нем-то самом совершился художественный рост и он перерос прежнего самого себя; но, как бы то ни было, литература была окончательно отложена в сторону, и Вихров был от души даже рад, когда к нему пришла бумага от губернатора, в которой тот писал:

"До сведения моего дошло, что в деревне Вытегре крестьянин Парфен Ермолаев убил жену, и преступление это местною полициею совершенно закрыто, а потому предписываю вашему высокоблагородию немедленно отправиться в деревню Вытегру и произвести строжайшее о том исследование. Дело сие передано уже на рассмотрение уездного суда".

Вихрову в этом поручении, сверх того, было приятно и то, что он тут будет иметь дело с убийцею и станет открывать пролитую кровь человеческую. Он в тот же вечер пошел к Захаревским, которых застал всех в сборе, и рассказал им о своем отъезде. Известие это, видимо, очень испугало и огорчило Юлию.

– Но долго ли же вы пробудете на этом деле? – спросила она.

– Не знаю, пожалуй, и месяц провозишься! – отвечал Вихров.

– Как месяц!.. – почти воскликнула Юлия. – Неужели же вы не можете поспешить и раньше вернуться?