Текст книги "Люди сороковых годов"

Автор книги: Алексей Писемский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 15 (всего у книги 55 страниц)

После обедни становая, подошедшая первая к кресту, сейчас же отнеслась к полковнику:

– Михаил Поликарпыч, надеюсь, что вы у меня откушаете! – произнесла она, заметно жеманясь.

– Да вот, как – он, – сказал полковник, указывая на сына.

– Надеюсь и прошу вас! Вам совершенно мимо наших ворот домой ехать, прибавила она, обращаясь к Павлу, уже с опущенными глазами.

Становая своею полною фигурой напомнила ему г-жу Захаревскую, а солидными манерами – жену Крестовникова. Когда вышли из церкви, то господин в синем сюртуке подал ей манто и сам уселся на маленькую лошаденку, так что ноги его почти доставали до земли. На этой лошаденке он отворил для господ ворота. Становая, звеня колокольцами, понеслась марш-марш вперед. Павел поехал рядом с господином в синем сюртуке.

– Барыня-то какая лошадинница – все бы ей на курьерских летать, проговорил тот, показывая головой на становую.

– А вы человек ихний? – спросил его Павел.

– Нет, – отвечал синий господин, как бы несколько сконфуженный этим вопросом, – я нанят у них при стане.

– Что же вы – письмоводитель? – спросил опять Павел.

– Нет, – отвечал синий господин, – словно бы пониже – рассыльный. Прежде служитель алтаря был! – прибавил он и, заметив, что становая уехала далеко от них, проговорил: – Поехать – барыне ворота отворить, а то ругаться после станет! – И вслед затем, он стал изо всей силы колотить свою лошаденку находящейся у него в руках хворостиной; лошаденка поскакала. Когда Павел приехал к становой квартире (она была всего в верстах в двух от села) и вошел в небольшие сенцы, то увидел сидящего тут человека с обезображенным и совершенно испитым лицом, с кандалами на ногах; одною рукой он держался за ногу, которую вряд ли не до кости истерло кандалою.

– Кто это такой? – спросил он у рассыльного, который успел уже приехать и отворил ему дверь в комнаты.

– Это беглою солдата пересылают, – отвечал тот совершенно спокойно.

– Зачем же ноги у него так обтерты? – спросил Павел, отворачиваясь и не могши почти видеть несчастливца.

– У нас трут, не смазывают: благо народу-то много! – проговорил каким-то грустно-насмешливым голосом рассыльный.

Войдя в комнаты, Павел увидел, кроме хозяйки, еще одну даму, или, лучше сказать, девицу, стоявшую к нему спиной: она была довольно стройна, причесана по-модному и, видимо, одета не в деревенского покроя платье.

"Уж не та ли эта особа, в которую мне сегодня предназначено влюбиться?" – подумал Павел, вспомнив свое давешнее предчувствие, но когда девица обернулась к нему, то у ней открылся такой огромный нос и такие рябины на лице, что влюбиться в нее не было никакой возможности.

По простоте деревенских нравов, хозяйка никого никому не представляла. Девица, впрочем, сама присела Павлу и, как кажется, устремила на него при этом довольно внимательный взгляд.

Обед сейчас же почти последовал после приезда.

За столом, кроме четырех приборов для полковника и сына, самой хозяйки и девицы, поставлен был еще пятый прибор.

Становая, как села за стол, так сейчас же крикнула:

– Добров, где ж ты?

На этот зов вошел рассыльный, стоявший до того в передней.

– Садись обедать-то, Михаил Поликарпыч позволит, – сказала становая, указав ему головой на пустой прибор.

– Позволите, ваше высокородие? – спросил Добров полковника.

– Садись – мне что? – разрешил тот.

Добров сел, потупился и начал есть, беря рукою хлеб – как берут его обыкновенно крестьяне. Все кушанья были, видимо, даровые: дареная протухлая соленая рыба от торговца съестными припасами в соседнем селе, наливка, настоенная на даровом от откупщика вине, и теленок от соседнего управляющего (и теленок, должно быть, весьма плохо выкормленный), так что Павел дотронуться ни до чего не мог: ему казалось, что все это так и провоняло взятками!

Барышня между тем, посаженная рядом с ним, проговорила вслух, как бы ни к кому собственно не относясь, но в то же время явно желая, чтобы Павел это слышал:

– Я, так досадно, сегодня проспала; проснулась и спрашиваю: где Маша? "Да помилуйте, говорят, она с час как уехала к обедне". Так досадно.

Но Павел не поддержал этого разговора и с гораздо большим вниманием глядел на умную фигуру Доброва.

– Отчего же вы из служителей алтаря очутились в рассыльных? – спросил он его.

– Расстрижен из своего сана, – отвечал тот, сейчас же вставая на ноги.

– За что же? Сидите, пожалуйста!

Добров сел.

– По несчастию своему, – отвечал он.

– Ну, не столько, чай, по несчастию, сколько за пьянство свое, подхватила становая.

– Не я один пью, Пелагея Герасимовна, и другие прочие тоже пьют.

– Пьют, да все, видно, поумней и поскладней твоего, не так уже очень безобразно, – проговорила становая.

– Он, вероятно, теперь не пьет, – заметил Павел, желая хоть немного смягчить эти грубые слова ее.

– Не пьет, как денег нет, да и кочерги Петра Матвеича побаивается.

(Петр Матвеич был муж становой).

– Какой кочерги? – спросил ее Павел.

– Тот его – кочергой сейчас, как заметит, что от рыла-то у него пахнет. Где тут об него руки-то марать; проберешь ли его кулаком! Ну, а кочерги побаивается, не любит ее!

– Кто ж ее любит, сударыня? – произнес рассыльный и весь покраснел при этом, как вареный рак.

Барышня же (или m-lle Прыхина, как узнал, наконец, Павел) между тем явно сгорала желанием поговорить с ним о чем-то интересном и стала уж, кажется, обижаться немножко на него, что он не дает ей для того случая.

После обеда, наконец, когда Павел вместе с полковником стали раскланиваться, чтобы ехать домой, m-lle Прыхина вдруг обратилась к нему:

– Monsieur Вихров, – начала она немного лукавым голосом, – меня не знает, а я его знаю очень хорошо.

– Меня? – спросил Павел.

– Да, вас. Мне про вас очень много рассказывала одна моя соседка и приятельница.

– Кто такая? – спросил Павел.

– Madame Фатеева, – отвечала многознаменательно m-lle Прыхина.

– Ах, боже мой! – воскликнул Павел. – Она опять сюда приехала?

– Да, она опять приехала – возвратилась к мужу, – продолжала m-lle Прыхина тем же знаменательным тоном.

– И, что же, ладит с ним? – спросил Павел.

– Ладит, по возможности, что же делать? Не имея состояния, надо ладить!

– Поклонитесь ей, пожалуйста, от меня, когда ее увидите, – проговорил Павел.

– И только? – спросила m-lle Прыхина опять уже лукаво.

– Только, разумеется, – отвечал Павел.

– Странно! – проговорила m-lle Прыхина, и на некрасивом лице ее изобразилось удивление.

Павел, в свою очередь, тоже посмотрел на нее с некоторым вниманием.

Вскоре потом он выехал с отцом.

Когда Павел садился на лошадь, которую подвел ему Добров и подержал даже ему стремя, он не утерпел и спросил его:

– Отчего вы служите в рассыльных и не приищете себе более приличного места?

– Мне нельзя, сударь, – отвечал тот ему своим басом, – я точно что человек слабый – на хороших местах меня держать не станут.

Павел дал шпоры своей лошади и поехал. Вся жизнь, которую он видел в стану, показалась ему, с одной стороны, какою-то простою, а с другой тяжелою, безобразною и исковерканною, точно кривулина какая.

IX
АЛЕКСАНДР ИВАНОВИЧ КОПТИН

Желая развлечь сына, полковник однажды сказал ему:

– А что, не хочешь ли, поедем к Александру Ивановичу Коптину?

Павел некоторое время думал.

– К Коптину? – повторил он.

Ему и хотелось съездить к Коптину, но в то же время немножко и страшно было: Коптин был генерал-майор в отставке и, вместе с тем, сочинитель. Во всей губернии он слыл за большого вольнодумца, насмешника и даже богоотступника.

– А что, он не очень важничает своим генеральством и сочинительством? спросил Павел отца.

– Нет, не очень!.. Когда трезв, так напротив весьма вежлив и приветлив; ну, а как выпьет, так занесет немного... Со мной у него тоже раз, продолжал полковник, – какая стычка была!.. Рассказывает он про Кавказ, про гору там одну, и слышу я, что врет; захотелось мне его немножко остановить. "Нет, говорю, ваше превосходительство, это не так; я сам чрез эту гору переходил!" – "Где, говорит, вам переходить; может быть, как-нибудь пьяный перевалились через нее!" Я говорю: "Ваше превосходительство, я двадцать лет здесь живу, и меня, благодаря бога, никто еще пьяным не видал; а вас – так, говорю, слыхивал, как с праздника из Кузьминок, на руки подобрав, в коляску положили!" Засмеялся... "Было, говорит, со мной, полковник, это, было!.. Не выдержало мое генеральское тело и сомлело перед очьми народными!" По-славянски, знаешь, этак заговорил – черт его знает что такое!

Павел однако решился съездить к Коптину.

В день отъезда, полковник вырядился в свой новый вицмундир и во все свои кресты; Павлу тоже велел одеться попараднее.

– Нельзя, братец, все-таки генерал! – сказал он ему по этому поводу, и презамечательный на это, бестия!.. Даром что глядит по сторонам, все в человеке высмотрит.

Дорогой Павел продолжал спрашивать отца о Коптине.

– Скажите, папаша, ведь он сослан был?

– Как же, при покойном еще государе Александре Павловиче, в деревню свою, чтобы безвыездно жил в ней.

– За что же?

Полковник усмехнулся.

– Песню он, говорят, какую-то сочинил с припевом этаким. Во Франции он тоже был с войсками нашими, ну и понабрался там этого духу глупого.

– Какая же это песня, папаша?

– Не знаю, – отвечал полковник. Он знал, впрочем, эту песню, но не передал ее сыну, не желая заражать его вольнодумством.

– А как же его простили?

– Простили его потом, когда государь проезжал по здешней губернии; ну, и с ним Вилье [50]

[Закрыть]всегда ездил, по левую руку в коляске с ним сидел... Только вот, проезжая мимо этого Семеновского, он и говорит: «Посмотрите, говорит, ваше величество, какая усадьба красивая!.. (прошен уж тоже заранее был). Это, говорит, несчастного Коптина, который в нее сослан!» – «А, говорит государь, разрешить ему въезд в Петербург!»

– А скажите, папаша, – продолжал Павел, припоминая разные подробности, которые он смутно слыхал в своем детстве про Коптина, – декабристом он был?

– Нет, не был! Со всеми с ними дружен был, а тут как-то перед самым их заговором, на счастье свое, перессорился с ними! Когда государю подали список всех этих злодеев, первое слово его было: "А Коптин – тут, в числе их?" – "Нет", – говорят. – "Ну, говорит, слава богу!" Любил, знаешь, его, дорожил им. Вскоре после того в флигель-адъютанты было предложено ему отказался: "Я, говорит, желаю служить отечеству, а не на паркете!" Его и послали на Кавказ: на, служи там отечеству!

– Все это однако показывает, что он человек благородный.

– О, поди-ка – с каким гонором, сбрех только: на Кавказе-то начальник края прислал ему эту, знаешь, книгу дневную, чтобы записывать в нее, что делал и чем занимался. Он и пишет в ней: сегодня занимался размышлением о выгодах моего любезного отечества, завтра там – отдыхал от сих мыслей, таким шутовским манером всю книгу и исписал!.. Ему дали генерал-майора и в отставку прогнали.

– Что же он делает тут, чем занимается?

– Чем заниматься-то? Сидит, разглагольствует, в коляске четверней ездит, сам в черкеске ходит; людей тоже всех черкесами одел.

Когда Вихровы приехали в усадьбу Александра Ивановича и подъехали к его дому, их встретили два – три очень красивых лакея, в самом деле одетые в черные черкесские чепаны [51]

[Закрыть].

– Его превосходительство дома? – спросил не без уважения полковник.

– У себя-с! – отвечал один из лакеев.

Павел почувствовал, что от всех от них страшно воняло водкой.

Самого генерала Вихровы нашли в высокой и пространной зале сидящим у открытого окна. Одет он был тоже в черкеске, но только – верблюжьего цвета, отороченной настоящим серебряным позументом и с патронташами на груди. Он был небольшого роста, очень стройный, с какой-то ядовито-насмешливой улыбкой и с несколько лукавым взглядом. В одной руке он держал газету, а в другой трубку с длиннейшим черешневым чубуком и с дорогим янтарным мундштуком. Невдалеке от него сидел, как-то навытяжке и с почтительною физиономией, священник из его прихода.

– Здравствуйте, Михайло Поликарпыч! – воскликнул Коптин довольно дружелюбно. Полковник опять-таки с уважением расшаркался перед ним и церемонно представил ему сына, пояснив с некоторым ударением: "Студент Московского университета!"

На Александра Ивановича этот титул произвел, кажется, весьма малое впечатление.

– Садитесь! – продолжал он, показывая обоим гостям на стулья.

Те сели.

– Потрудитесь отдохнуть, как говорят, а?.. Хорошо?.. Мило?.. произносил он, как-то подчеркивая каждое слово и кидая вместе с тем на гостей несколько лукавые взгляды.

Павел догадался, что это была сказана острота: потрудитесь отдохнуть.

– Часто употребляют такие несообразности! – пояснил он.

– Нет-с, не часто!.. Вовсе не часто!.. – возразил генерал, как бы обидевшись этим замечанием. – Вон у меня брат родной действительно подписывался в письмах к матушке: "Примите мое глубочайшее высокопочитание!" – так что я, наконец, говорю ему: "Мой милый, то, что глубоко, не может быть высоко!.." Ах, да, полковник! – прибавил вдруг Коптин, обращаясь уже прямо к Михайлу Поликарповичу. – Я опять к вам с жалобой на обожаемое вами правительство!.. Смотрите, что оно пишет: "Признавая в видах благоденствия..." Да предоставило бы оно нам знать: благоденствие это или нет.

– Разумеется, благоденствие, – подтвердил полковник.

– Вы думаете? – спросил его ядовито Коптин.

– Думаю, – отвечал сердито полковник.

– Ну, а я признаюсь, немножко в этом сомневаюсь... Сомневаюсь немножко! – повторил Александр Иванович, произнося насмешливо слово немножко. И, вслед затем, он встал и подошел к поставленной на стол закуске, выпил не больше четверти рюмочки водки и крикнул: "Миша!". На этот зов вбежал один из юных лакеев его. Не ожидая дальнейших приказаний барина, он взял у него из рук трубку, снова набил ее, закурил и подал ему ее. Александр Иванович начал ходить по зале и курить. Всеми своими словами и манерами он напомнил Павлу, с одной стороны, какого-то умного, ловкого, светского маркиза, а с другой азиатского князька.

– Куда же вы думаете из университета поступить-с? – обратился он, наконец, к Павлу, и с заметно обязательным тоном.

– Вероятно, в штатскую службу, – отвечал тот.

– Что нынче военная-то служба, – подтвердил и полковник, – пустой только блеск она один!

– А вот что такое военная служба!.. – воскликнул Александр Иванович, продолжая ходить и подходя по временам к водке и выпивая по четверть рюмки. – Я-с был девятнадцати лет от роду, титулярный советник, чиновник министерства иностранных дел, но когда в двенадцатом году моей матери объявили, что я поступил солдатом в полк, она встала и перекрестилась: "Благодарю тебя, боже, – сказала она, – я узнаю в нем сына моего!"

Проговоря это, Александр Иванович значительно мотнул головой полковнику, который, с своей стороны, ничего, кажется, не нашел возразить против того.

Александр Иванович обратился после того к священнику.

– Поведайте вы мне, святый отче, хорошо ли вы съездили с вашей иконой за озеро?

– Слава богу-с, – отвечал тот, сейчас же вставая на ноги.

– Это, изволите видеть, – обратился Коптин уже прямо к Павлу, – они с своей чудотворной иконой ездят каждый год зачем-то за озеро!

– Народ усердствует и желает того, – отвечал священник, потупляя свои глаза.

– И много вы исцелили слепых, хромых, прокаженных? – спросил его Коптин.

– Исцеления были-с, – отвечал священник, не поднимая глаз и явно недовольным голосом.

Александр Иванович в это время на мгновение и лукаво взглянул на Павла.

– У меня написана басня-с, – продолжал он, исключительно уже обращаясь к нему, – что одного лацароне [52]

[Закрыть]подкупили в Риме англичанина убить; он раз встречает его ночью в глухом переулке и говорит ему: «Послушай, я взял деньги, чтобы тебя убить, но завтра день святого Амвросия, а патер наш мне на исповеди строго запретил людей под праздник резать, а потому будь так добр, зарежься сам, а ножик у меня вострый, не намает уж никак!..» Ну, как вы думаете – наш мужик русский побоялся ли бы патера, или нет?.. Полагаю, что нет!.. Полагаю!.. Если нужно, так и под праздник бы зарезал! – заключил Александр Иванович.

Священник слушал его, потупив голову. Полковник тоже сидел, нахмурившись: он всегда терпеть не мог, когда Александр Иванович начинал говорить в этом тоне. "Вот за это-то бог и не дает ему счастия в жизни: генерал – а сидит в деревне и пьет!" – думал он в настоящую минуту про себя.

– Что же я, господа, вас не угощаю!.. – воскликнул вдруг Александр Иванович, как бы вспомнив, наконец, что сам он, по крайней мере, раз девять уж прикладывался к водке, а гостям ни разу еще не предложил.

Священник отказался. Полковник тоже объявил, что он пьет только перед обедом.

– Дурно-с вы делаете! – произнес Александр Иванович. – У нас еще Владимир, наше красное солнышко, сказал: "Руси есть веселие пити!" Я не знаю – я ужасно люблю князя Владимира. Он ничего особенно путного не сделал, переменил лишь одно идолопоклонство на другое, но – красное солнышко, да и только!

– У вас даже есть прекрасное стихотворение о Владимире – Кубок, кажется, называется, – подхватил Павел с полною почтительностью и более всего желая поговорить с Александром Ивановичем о литературе.

– Есть!.. Есть!.. – отвечал тот, ходя по комнате и закидывая голову назад.

– В Москве, так это досадно, – продолжал Павел, – почти совсем не дают на театре ваших переводов из Корнеля и Расина [53]

[Закрыть].

– И в Петербурге тоже-с, и в Петербурге!.. По крайней мере, когда я в последний раз был там, – говорил Александр Иванович явно грустным тоном, Вася Каратыгин мне прямо жаловался, что он играет всякую дребедень, а что поумней – ему не позволяют играть.

– Нынче Гоголя больше играют! – произнес Павел, вовсе не ожидая – какая на него из-за этого поднимется гроза.

Александра Ивановича точно кто ущипнул или даже ужалил.

– Боже мой, боже мой! – воскликнул он, забегав по комнате. – Этот Гоголь ваш – лакей какой-то!.. Холоп! У него на сцене ругаются непристойными словами!.. Падают!.. Разбивают себе носы!.. Я еще Грибоедову говорил: "Для чего это ты, мой милый, шлепнул на пол Репетилова – разве это смешно?" Смешно разве это? – кричал Александр Иванович.

Павел очень этим сконфузился.

– В комедии-с, – продолжал Александр Иванович, как бы поучая его, прежде всего должен быть ум, острота, знание сердца человеческого, – где же у вашего Гоголя все это, где?

– У него юмору очень много, – юмор страшный, – возразил скромно Павел и этим опять рассердил Александра Ивановича.

– Да что такое этот ваш юмор – скажите вы мне, бога ради! – снова закричал он. – Но фраз мне не смейте говорить! Скажите прямо, что вы этим называете?

– Юмор – слово английское, – отвечал Павел не совсем твердым голосом, оно означает известное настроение духа, при котором человеку кажется все в более смешном виде, чем другим.

– Значит, он сумасшедший! – закричал Александр Иванович. – Его надобно лечить, а не писать ему давать. В мире все имеет смешную и великую сторону, а он там, каналья, навараксал каких-то карикатур на чиновников и помещиков, и мой друг, Степан Петрович Шевырев, уверяет, что это поэма, и что тут вся Россия! В кривляканьи какого-то жаргондиста [54]

[Закрыть]– вся Россия!

Павел решился уж лучше не продолжать более разговора о Гоголе, но полковник почему-то вдруг вздумал заступиться за сего писателя.

– Не знаю, вот он мне раз читал, – начал он, показывая головой на сына, – описание господина Гоголя о городничем, – прекрасно написано: все верно и справедливо!

– Это вам потому, полковник, понравилось, – подхватил ядовито Александр Иванович, – что вы сами были комендантом и, вероятно, взяточки побирали.

Михаил Поликарпович весь вспыхнул.

– Это вы, может быть, побирали, а я – нет-с! – возразил он с дрожащими щеками и губами.

Александр Иванович засмеялся.

– Знаю, мой милый ветеран, что – нет!.. – подхватил он, подходя и трепля полковника по плечу. – Потому-то и шучу с вами так смело.

Павел между тем опять поспешил перевести разговор на литературу.

– Я читал в издании "Онегина", что вы Пушкину делали замечание насчет его Татьяны, – отнесся он к Александру Ивановичу. Лицо того мгновенно изменилось. Видимо, что речь зашла о гораздо более любезном ему писателе.

– Делал-с! – отвечал он самодовольно. – Прямо писал ему: "Как же это, говорю, твоя Татьяна, выросшая в деревенской глуши и начитавшаяся только Жуковского чертовщины, вдруг, выйдя замуж, как бы по щучьему велению делается светской женщиной – холодна, горда, неприступна?.." Как будто бы светскость можно сразу взять и надеть, как шубу!.. Мы видим этих выскочек из худородных. В какой мундир или роброн [55]

[Закрыть]ни наряди их, а все сейчас видно, что – мужик или баба. Госпожа Татьяна эта, я уверен, в то время, как встретилась с Онегиным на бале, была в замшевых башмаках – ну, и ему она могла показаться и светской, и неприступной, но как же поэт-то не видел тут обмана и увлечения?

Павел был почти совершенно согласен с Александром Ивановичем.

– А правда ли, Александр Иванович, что вы Каратыгина учили? – спросил он уже более смелым голосом.

– Немножко-с! – отвечал Александр Иванович, лукаво улыбаясь. – Вы видали самого Каратыгина на сцене? – спросил он Павла.

– Сколько раз, когда он приезжал в Москву, – отвечал тот поспешно.

– Погодите, я вам несколько напомню его, книжку только возьму, – сказал Александр Иванович и поспешно ушел в свою комнату.

Оставшиеся без него гости некоторое время молчали. Полковник, впрочем, не утерпел и отнесся к священнику.

– Что врет-то, экой враль безумный! – проговорил он.

Священник на это в раздумье покачал только головой и вздохнул.

– Ужасно как трудно нам, духовенству, с ним разговаривать, – начал он, – во многих случаях доносить бы на него следовало!.. Теперь-то еще несколько поунялся, а прежде, бывало, сядет на маленькую лошаденку, а мужикам и бабам велит платки под ноги этой лошаденке кидать; сначала и не понимали, что такое это он чудит; после уж только раскусили, что это он патриарха, что ли, из себя представляет.

– Как патриарха? – воскликнул Павел.

– Так-с, – отвечал с грустью священник.

– Спьяну все ведь это творил! – подхватил полковник.

– Конечно, что уж не в полном рассудке, – подтвердил священник. – А во всем прочем – предобрый! – продолжал он. – Три теперь усадьбы у него прехлебороднейшие, а ни в одной из них ни зерна хлеба нет, только на семена велит оставить, а остальное все бедным раздает!

На этих словах священника Александр Иванович вышел с книжкою в руках своего перевода. Он остановился посредине залы в несколько трагической позе.

– Вы знаете сцену Федры с Ипполитом? – спросил он Павла.

Тот поспешил сказать, что знает.

Александр Иванович зачитал: в дикции его было много декламации, но такой умной, благородной, исполненной такого искреннего неподдельного огня, что – дай бог, чтобы она всегда оставалась на сцене!.. Произносимые стихи показались Павлу верхом благозвучия; слова Федры дышали такою неудержимою страстью, а Ипполит – как он был в каждом слове своем, в каждом движении, благороден, целомудрен! Такой высокой сценической игры герой мой никогда еще не видывал.

– Что, похоже? – спросил Александр Иванович, останавливаясь читать и утирая с лица пот, видимо выступавший у него от задушевнейшего волнения.

– Похоже, только гораздо лучше, – произнес задыхающимся от восторга голосом Павел.

– Я думаю – немножко получше! – подхватил Александр Иванович, без всякого, впрочем, самохвальства, – потому что я все-таки стою ближе к крови царей, чем мой милый Вася! Я – барин, а он – балетмейстер.

– Вот это и я всегда говорю! – подхватил вдруг полковник, желавший на что бы нибудь свести разговор с театра или с этого благованья, как называл он сие не любимое им искусство. – Александра Ивановича хоть в серый армяк наряди, а все будет видно, что барин!

– Будет видно-с, будет! – согласился и Александр Иванович.

– Какой у вас перевод превосходный, – говорил между тем ему Павел.

– Вам нравится? – спросил с явным удовольствием Александр Иванович.

– Очень! – отвечал Павел совершенно искренно.

– В таком случае, позвольте вам презентовать сию книжку! – проговорил Александр Иванович и, подойдя к столу, написал на книжке: Павлу Михайловичу Вихрову, от автора, – и затем подал ее Павлу.

Полковник наконец встал, мигнул сыну, и они стали раскланиваться.

– На этой же бы неделе был у вас, чтобы заплатить визит вам и вашему милому юноше, – говорил любезно Александр Иванович, – но – увы! – еду в губернию к преосвященному владыке.

– Это зачем? – спросил полковник.

– Испрашивать разрешения быть строителем храма божия, – отвечал Александр Иванович. – И, может быть, он мне даже, святый отче, не разрешит того? – обратился он к священнику.

– Отчего же-с, – отвечал тот, опять потупляясь.

– Оттого, что я здесь слыву богоотступником. Уверяю вас! – отнесся Александр Иванович к Павлу. – Когда я с Кавказа приехал к одной моей тетке, она вдруг мне говорит: – "Саша, перекрестись, пожалуйста, при мне!" Я перекрестился. – "Ах, говорит, слава богу, как я рада, а мне говорили, что ты и перекреститься совсем не можешь, потому что продал черту душу!"

– Ну, вы наскажете, вас не переслушаешь! – произнес полковник и поспешил увести сына, чтобы Александр Иванович не сказал еще чего-нибудь более резкого.

Когда они сели в экипаж, Павел сейчас же принялся просматривать перевод Коптина.

– Папаша, папаша! – воскликнул он. – Стихи Александра Иваныча, которые мне так понравились в его чтении, ужасно плохи.

– Ну, вот видишь! – подхватил как бы даже с удовольствием полковник. Мне, братец, главное, то понравилось, что ты ему во многом не уступал: нет, мол, ваше превосходительство, не врите!

– Что ж ему было уступать, – подхватил не без самодовольства Павел, он очень много пустяков говорил, хотя бы про того же Гоголя!

– Ну да! – согласился полковник.

– Как у него сегодня все эти любимцы-то его перепились, – вмешался в разговор кучер Петр. – Мы поехали, а они драку промеж собой сочинили.

– Чего уж тут ждать! – сказал на это что-то такое Михаил Поликарпович.