Текст книги "Люди сороковых годов"

Автор книги: Алексей Писемский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 19 (всего у книги 55 страниц)

– Какой смелый и знаменательный поступок Екатерины – отнятие крестьян у монастырей! – сказал Марьеновский, обращаясь более к Неведомову.

– Жаль, что она и у дворян не сделала того же самого, – отвечал тот.

– "Дворянство – слава моего государства", – говаривала она, – произнес с улыбкой Марьеновский. – Не знаю, в какой мере это справедливо, – продолжал он, – но нынешнему государю приписывают мысль и желание почеркнуть крепостное право.

– Кто же ему мешает это? – воскликнул Павел.

– Не решается, видно!.. Впрочем, инвентари в юго-западных губерниях [60]

[Закрыть]сделали некоторым образом шаг к тому! – присовокупил Марьеновский; но присовокупил совершенно тихим голосом, видя, что горничная и Иван проходят часто по комнате.

– Что же тогда с нами, помещиками, будет? – спросила Фатеева.

Марьеновский пожал плечами.

– Вероятно, помещиков вознаградят чем-нибудь! – проговорил он.

– Что их вознаграждать-то! – воскликнул Замин. – Будет уж им, помироедствовали. Мужики-то, вон, и в казну подати подай, и дороги почини, и в рекруты ступай. Что баря-то, али купцы и попы?.. Святые, что ли? Мужички то же говорят: "Страшный суд написан, а ни одного барина в рай не ведут, все простой народ идет с бородами".

– В Пруссии удивительно как спокойно рушилось это право, – сказал Марьеновский. – Вы знаете, что король, во все продолжение разрешения этого вопроса, со всем двором проживал только по 50-ти тысяч гульденов.

– Пруссии, как и вообще немцам, предстоит великая будущность, – сказал Неведомов.

Он очень любил и немцев и литературу их.

– Что немцы! – воскликнул Замин. – Всякий немец – сапожник.

– Как, и Шиллер – тоже сапожник? – спросил его Павел.

– И Шиллер – сапожник: он выучился стихи писать и больше уж ничего не знает. Всякий немец – мастеровой: знает только мастерство; а русский, брат, так на все руки мастер. Его в солдаты отдадут: "Что, спросят, умеешь на валторне играть?.." – "А гля че, говорит, не уметь – губы есть!"

– Позвольте мне представить, как барышни поют: "Что ты спишь, мужичок?" – вмешался вдруг в разговор Петин.

– Пожалуйста! – сказал с великою радостью Павел.

Петин сел к столу и, заиграв на нем руками, как бы на фортепьянах, запел совершенно так, как поют барышни, которые не понимают, что они поют.

– Очень похоже! – сказала Фатеева.

Петин встал, раскланялся перед нею, уже как француз, и проговорил:

– Merci, madame.

Разговор после того снова склонился на несколько отвлеченные предметы и перешел, между прочим, на заявивших уже себя в то время славянофилов.

– Был, брат, я у этих господ; звали они меня к себе, – сказал Замин, баря добрые; только я вам скажу, ни шиша нашего простого народа не понимают: пейзанчики у них все в голове-то, ей-богу, а не то, что наш мужичок, – с деготьком да луком.

– Хороши и противники-то их – западники, – сказал своим грустным голосом Неведомов. – Какое высокое дарование – Белинский, а и того совсем сбили с толку; последнее время пишет все это, видно, с чужого голоса, раскидался во все стороны.

– Не знаю, я за границей, – начал Марьеновский, – не видал ни одного русского журнала; но мне встретился Салов, и он в восторге именно от какой-то статьи Белинского.

– Он обыкновенно в восторге от всякой книжки журнала, – подхватил Неведомов.

– Особенно, когда этим можно кого-нибудь попилить или поучить, пояснил Павел.

– Именно: попилить и поучить! – подтвердил Марьеновский.

Вихров был совершенно доволен тем, что у него на вечере говорилось и представлялось, так как он очень хорошо знал, что Клеопатра Петровна никогда еще таких умных разговоров не слыхивала и никогда таких отличных представлений не видывала.

При прощании просили было Петина и Замина представить еще что-нибудь; но последний решительно отказался. Поглощенный своею любовью к народу, Замин последнее время заметно начал солидничать. Петин тоже было отговаривался, что уже – некогда, и что он все перезабыл; однако в передней не утерпел и вдруг схватился и повис на платяной вешалке.

– Глядите, глядите!.. На что он похож? – воскликнул Замин, показывая на приятеля.

– На сухую рыбу, – проговорил Павел.

– На енотовую шубу вытертую, – сказал Замин.

Все взглянули: и в самом деле – Петин был похож на енотовую шубу.

– Совершенно шуба вытертая, – подтвердила и m-me Фатеева.

Когда все ушли, Павел не утерпел и сейчас же ее спросил:

– Ну, как тебе понравились мои приятели?

– Марьеновский, по-моему, очень умный человек!

– Я этого ожидая, – подхватил Павел, – но умнее всех тут Неведомов.

– Я этого не знаю: он все больше молчал, – сказала m-me Фатеева.

– А какова прелесть – Замин с своим народолюбством и Петин!

– Петин – это шут какой-то, – отвечала Фатеева.

– Да, но шут умный, который стоит тысячи глупых умников.

M-me Фатеева ничего на это не возразила; но, по выражению лица ее, очень ясно было видно, что приятели Вихрова нисколько ей не понравились и она вовсе их разговоры не нашла очень умными.

XV
МАКАР ГРИГОРЬЕВ – ВЕЛИК

То, о чем m-me Фатеева, будучи гораздо опытнее моего героя, так мрачно иногда во время уроков задумывалась, начало мало-помалу обнаруживаться. Прежде всего было получено от полковника страшное, убийственное письмо, которое, по обыкновению, принес к Павлу Макар Григорьев. Подав письмо молодому барину, с полуулыбкою, Макар Григорьев все как-то стал кругом осматриваться и оглядываться и даже на проходящую мимо горничную Клеопатры Петровны взглянул как-то насмешливо.

– Я еле-еле нашел вашу квартиру: в каком захолустье живете! – произнес он.

– Да, мы переехали, – отвечал Павел, распечатывая письмо.

– Что ж, тут барыня, что ли, какая содержит эту квартиру? – продолжал допрашивать Макар Григорьев.

– Барыня! – отвечал Павел и, начав читать письмо, с каждой строчкой его бледнел все больше и больше.

"Любезный сын, Павел Михайлович! – выводил полковник своими каракулями. – Сейчас приезжал ко мне Борис Николаевич Фатеев и известил меня, что жена его снова бежала от него и ныне пребывает в Москве, у тебя в доме, находясь с тобой в близком сожительстве. Разумея то, что в твои лета тебе надо уже иметь какую-нибудь бабу-забавку, я при оном полагаю, что гораздо бы лучше тебе для сего выбрать девку простую, чем срамить тем своего брата-дворянина. Я же господину Фатееву изъяснил так: что сын мой, как следует всякому благородному офицеру, не преминул бы вам дать за то удовлетворение на оружие; но так как супруга ваша бежала уже к нему не первому, то вам сталее спрашивать с нее, чем с него, – и он, вероятно, сам не преминет немедленно выпроводить ее из Москвы к вам на должное распоряжение, что и приказываю тебе сим письмом немедленно исполнить, а таких чернобрысых и сухопарых кошек, как она, я полагаю, найти в Москве можно".

Павел любил Фатееву, гордился некоторым образом победою над нею, понимал, что он теперь единственный защитник ее, – и потому можно судить, как оскорбило его это письмо; едва сдерживая себя от бешенства, он написал на том же самом письме короткий ответ отцу: "Я вашего письма, по грубости и неприличию его тона, не дочитал и возвращаю его вам обратно, предваряя вас, что читать ваших писем я более не стану и буду возвращать их к вам нераспечатанными. Сын ваш Вихров".

Запечатав снова письмо, он подал его Макару Григорьеву.

– Возврати это письмо обратно к отцу и более его писем не трудись приносить ко мне, – проговорил он.

– А что он, видно, больно строгонько пишет к вам? – спросил его Макар Григорьев, принимая письмо.

– Да, чересчур уж!

– Он и мне о том же самом пишет, – прибавил Макар Григорьев.

– О чем это? – спросил Павел.

– О барыне-то этой, – отвечал Макар Григорьев, указывая головой на дверь в следующую комнату.

– Тсс... тише! – остановил его Павел.

– Пишет, – начал Макар Григорьев уже шепотом, – чтобы вы ее как-нибудь поскорее отправили от себя.

– О, вздор какой!

– И пишет, чтобы я и денег вам не выдавал, пока вы не проводите ее: осерчал, видно, старик сильно!

– Что же, ты и не будешь мне выдавать?

– А откуда же мне? Я ведь не свои вам даю, а его же.

– Ну, что ж! Можешь, значит, отправляться, – сказал ему с досадою Павел.

Макар Григорьев, однако, не уходил.

– Вы подождали бы маненько писать к старику-то: авось, он и поуходится!

– Чего ждать? Он не отменит своего приказания.

– Где же тоже, чай, отменить! – произнес Макар Григорьев в каком-то раздумье.

– Ну, а я не намерен никогда исполнять его приказания, – сказал Павел.

– Эх-ма! – проговорил Макар Григорьев, как-то чмокая губами. – Затем, прощенья просим! – прибавил он все еще в каком-то раздумье.

– Прощай! – сказал ему Павел.

Старик, идя домой, всю дорогу был как-то мрачней обыкновенного.

По свойственной всем молодым людям житейской смелости, Павел решился навсегда разорвать с отцом всякую связь и начать жить своими трудами. Он даже не сказал Фатеевой о полученном письме и решился прежде всего приискать себе уроки. Для этого, на другой же день, он отправился к Неведомову, так как тот сам этим жил: но – увы! – Неведомов объявил, что он теперь решительно не знает ни одного свободного урока. Павла это сильно опешило; он, выйдя от приятеля, не знал, что и предпринять: жизнь еще в первый раз скрутила его с этой стороны. Дома между тем его ожидало новое не очень приятное известие. M-me Фатеева встретила его с заплаканными глазами и чем-то сильно сконфуженная.

– Я получила письмо от своего милого супруга, – начала она.

"Ну, и с этой стороны пошла бомбардировка!" – подумал Павел.

– Он пишет, – продолжала Фатеева, и ее голос при этом даже дрожал от гнева, – чтобы я или возвратила ему вексель, или он будет писать и требовать меня через генерал-губернатора.

– А вексель разве ты ему еще не возвратила? – спросил Павел.

– Нет, и никогда не возвращу! – произнесла Клеопатра Петровна с ударением. – А то, что он будет писать к генерал-губернатору – это решительный вздор! Он и тогда, как в Петербург я от него уехала, писал тоже к генерал-губернатору; но Постен очень покойно свез меня в канцелярию генерал-губернатора; я рассказала там, что приехала в Петербург лечиться и что муж мой требует меня, потому что домогается отнять у меня вексель. Мне сейчас же выдали какой-то билет и написали что-то такое к предводителю.

– Все-таки это – неприятные хлопоты, – произнес Павел.

– Очень! Но меня гораздо более тревожит то, что я как поехала говорила) ему, писала потом, чтобы он мне проценты по векселю выслал, на которые я могла бы жить, но он от этого решительно отказывается... Чем же я после того буду жить? Тебя мне обременять этим, я вижу, невозможно: ты сам очень немного получаешь.

У Павла кровью сердце облилось при этих словах... "Не немного я получаю, а я ничего не получаю!" – подумал он.

– И ты, пожалуйста, – продолжала Фатеева (она, кажется, в этом случае выпытывала Павла, – если тебе это обременительно, ты сейчас же мне скажи; я – хоть пешком, но уйду к матери.

– Ни за что! – воскликнул Павел. – Неужели ты думаешь, что у меня недостанет толку и смысла просодержать тебя: я, наконец, скоро кончу курс и буду служить.

– Но я думала, что все-таки тебе это будет тяжело! – произнесла Фатеева, потупляя глаза.

– Да если бы даже разорвало меня пополам, так я сделаю это!

Павел при этом постукивал ногой; все нервы в нем ходили. Он говорил, что сделает это; но как сделает – и сам еще не придумал; а между тем, по натуре своей, он не был ни лгун, ни хвастун, и если бы нужно было продать себя в солдаты, так он продался бы и сделал, что обещал. Мысли его в настоящую минуту остановились на том, чтобы занять денег; но у кого? У кого даже спросить: кто дает денег взаймы? Салов был в этом случае единственный человек, который мог бы его научить; а потому, как тот ни противен был ему, однако Павел отправился к нему. Салов жил очень недалеко от него, на Петровке, и занимал довольно большую квартиру, в которой Павел застал страшный беспорядок. В зале стояла мебель из гостиной, в гостиной – из залы; на нескольких стульях было разбросано платье и валялись на полу сапоги; на столе стоял чайный прибор и недоеденный кусок ростбифа. Сам Салов, с всклоченной головою, в шелковом разорванном халате и в туфлях на босу ногу, валялся на мягком, но запачканном диване и читал.

– A, monsieur Вихров! – воскликнул он не без удовольствия.

– Я к вам с просьбой, – начал прямо Павел.

– Слушаю-с! – воскликнул Салов, обертываясь к нему лицом. – Вы, я слышал, mon cher, бабеночкой тоже завелись и только, говорят, и делаете, что занимаете ее... а?

– Есть такой грех, – отвечал Павел несколько в тон ему.

– Хвалю и одобряю! – произнес Салов. – Я сам, хотя и меняю каждый день женщин, но не могу, чтобы около меня не было существа, мне преданного. Наклонность, знаете, имею к семейной жизни.

– Вот по случаю этой-то жизни, – начал Павел, воспользовавшись первою минутою молчания Салова, – я и очутился в весьма неприятном положении: отец мой, у которого очень хорошее состояние, узнав, что эта госпожа живет со мною, рассердился и прекратил мне всякое содержание.

– О, жестокий родитель! – воскликнул Салов. – Но вы знаете, не говорите об этом в обществе... Сюжет уж очень избит, во всех драмах...

– С большим бы удовольствием не говорил, – сказал Павел, – но мне, пока я кончу курс и поступлю на службу, нужно занять денег.

– Что же, под залог каких-нибудь предметов? – спросил Салов.

– Каких же предметов... Я могу мой заем обеспечить только тем, что я единственный наследник хорошего состояния.

– Ну, здесь в Москве требуют более осязаемого: или каких-нибудь ценных вещей, или закладной на какое-нибудь недвижимое имущество.

– Но неужели же мне никто без этого не поверит? – спросил Павел с волнением в голосе.

– Полагаю! – отвечал протяжно Салов. – Разве вот что, – прибавил он, подумав немного и с какою-то полунасмешкой, – тут у меня есть и водится со мною некто купчишка – Вахрамеев. Батька у него уехал куда-то на ярмарку и оставил ему под заведование москательную лавку. Он теперь мне проигрывает и платит мне мелом, умброй, мышьяком, и все сие я понемножку сбываю.

Павел, слушая Салова, удивлялся и не знал, к чему он это говорит.

– Я скажу этому купчишке, чтоб он дал вам под заемное письмо за порядочные проценты этого мышьяку, чернильных орешков, а вы и сбывайте это тоже понемногу; вам, конечно, при вашей семейной жизни надобны не все деньги вдруг.

Павел не знал, смеется ли над ним Салов или нет, но, взглянув ему в лицо, увидел, что он говорит совершенно искренно.

– Нет-с, в этой форме я не желаю делать займа, – сказал он.

– Эх, mon cher, мало ли в какой форме придется в жизни сделать заем... Я раз, честью моей заверяю, заем делал во французском магазине перчатками... Возьму в долг пару перчаток за полтора рубля серебром, а за целковый их продаю; тем целый месяц и жил, уверяю вас!

– Вы человек особенный, – сказал ему Павел.

– Я человек коммерческий, – произнес насмешливым голосом Салов.

Вихрову стало уже невыносимо слушать его болтовню.

– Итак, вы решительно не можете достать мне денег? – спросил он.

– Решительно! – проговорил Салов.

Павел поклонился и пошел было.

– Постойте, Вихров! – кликнул ему вслед хозяин; ему, видно, казалось, что он мало надругался еще над приятелем. – Я могу достать вам пятьсот-шестьсот рублей, с тем чтобы вы сели с нами играть в карты.

– И проиграть вам все будущее состояние?

– Вероятно.

– Нет, я таких займов не желаю.

– Как хотите! Я вам делал предложение весьма выгодное.

– Я полагаю, весьма подлое, – проговорил Павел и ушел; он очень рассердился на Салова и прошел прямо на Кисловку к Макару Григорьеву, с тем, чтобы рассказать ему все откровенно, посоветоваться с ним, – что делать и что предпринять. Он видел и заметил еще прежде, что Макар Григорьев был к нему как-то душевно расположен.

– Ай, батюшка Павел Михайлович! – вскричал тот, увидя Павла и вскакивая с своего кожаного дивана, на котором лежал вверх лицом.

– Не тревожься, пожалуйста, и лежи; а я сяду возле тебя! – сказал Павел и сел на стул.

Но Макар Григорьев, разумеется, не лег, а встал даже перед барином на ноги.

– Я в ужасном положении, Макар Григорьич, – начал Павел.

– Что уж, какое дело, – произнес тот невеселым голосом, – возьмите покамест у меня оброчные деньги; а я напишу, что еще прежде, до получения письма от папеньки, выдал их вам.

– Да, но эти деньги весьма малые.

– Деньги пустые!

– Ну, а мне, пока я доучусь и получу порядочную службу, вдесятеро больше надобно; потому что я живу не один, а вдвоем с женщиною.

– Пустое дело – эта госпожа. Так только вы приняли на себя эту заботу.

– Ну, уж если я принял, все же должен честно выполнить свою обязанность против нее.

– Да какая обязанность! Взяли да сказали ей: чем-мо, матушка, мне содержать тебя, ступай-ка лучше к мужу, откуда пришла.

– А ты знаешь, что сказать ей это... не говоря уже, как это лично тяжело для меня... сказать ей это – все равно что убить ее.

– Отчего убить? – возразил Макар Григорьев. – Пустяки! Живущи они, проклятые, как-то на это!.. Мне ведь горничная ихняя сказывала: она не то что из нежных и деликатных барынь, а гулящая ведь.

– Ну, Макар Григорьич, ты не знаешь и не можешь своим языком говорить о женщинах нашего круга, – остановил его Павел.

– Да, известно, где уж мне, вразумить ли вас!.. По пословице: не по хорошу мил, а по милу хорош!

– Что же, где мне занять денег? – продолжал Павел своим тоскливым голосом.

Макар Григорьев подумал несколько времени.

– Что тут занимать-то, нечего! – проговорил он. – Берите у меня, сколько вам понадобится.

– Как у тебя? – спросил Павел, не понимая, что такое говорит старик.

– У меня, – повторил тот. – Я просодержу вас, пока у самих денег не будет.

– Да как же и когда я отдам тебе эти деньги? – спросил Павел.

– Да когда хотите, – отвечал Макар Григорьев каким-то легкомысленным тоном.

Павел все еще не мог хорошенько сообразить.

– Ты меня все время, пока я не поступлю на службу, будешь содержать с этой госпожой?

– Буду содержать, – отвечал Макар Григорьев, – не мотайте только больно – не миллионер же я какой, в самом деле.

– Послушай, Макар Григорьев, я не могу от тебя этого принять, – начал Павел прерывающимся от волнения голосом. – Чтобы я на свое... как, быть может, ты справедливо выразился... баловство стал у тебя деньги, кровным трудом нажитые, брать, – этого я не могу себе позволить.

– Чего – кровным трудом, – возразил Макар Григорьев, – я ведь не то что от пищи али от содержания своего стану отрывать у себя и давать вам; это еще постой маненько: я сам охоч в трактир ходить, чай и водку пить; а это у меня лежалые деньги в ломбарде хранятся.

– Но деньги все же целым веком нажитые.

– Да ведь вы мне отдадите их когда-нибудь, не зажилите.

– А если ты умрешь, и я не успею отдать?

– Ну, жене-старухе отдадите.

– А если и жена умрет?

– Ай, батюшки, все так и перемрем; ну, в церковь положите.

– Нет, я не могу так! – произнес Павел, подумав немного, и потом прошелся несколько раз по комнате и, как видно, что-то придумал.

– Вот на что я могу согласиться, – начал он, – я буду брать у тебя деньги под расписку, что тотчас же после смерти отца отпущу тебя и жену на волю.

– Да пошто нам на волю-то... не пойдем мы на волю...

– Хорошо, если ты не хочешь, так я отпущу родных твоих на волю за ту твою услугу; деньги отдам тебе, а за услугу родных отпущу.

– Вот как, и деньги отдадите и родных на волю отпустите, – что-то уж больно много милостей-то будет. Нечего тут заранее пустое дело болтать. Есть у вас теперь деньги или нет?

– Мало.

– Ну, вот вам – двести рублей. Живите поаккуратней! – проговорил Макар Григорьевич и подал Павлу деньги.

Тот принял их от него; у Павла при этом руки и ноги дрожали, и сам он был чрезвычайно сконфужен.

– Благодарю, благодарю! – пробормотал он несколько раз.

– Не меня благодарите, а маменьку вашу, – сказал с некоторым чувством Макар Григорьевич, – не вам еще я пока теперь служу, а покойнице – за то, что она сделала для меня...

Павел вышел от Макара Григорьевича до глубины души растроганный, и, придя домой, он только и сказал Фатеевой:

– Ну, мой друг, мы обеспечены теперь совершенно в материальном отношении.

– Каким же образом ты это устроил? – спросила она с удовольствием.

– После как-нибудь расскажу, – отвечал Павел, и, ссылаясь на усталость, он ушел и лег на постель.

Слезы умиления невольно текли у него из глаз при воспоминании о поступке с ним Макара Григорьевича.

XVI
ЕЩЕ СТАРЫЙ ЗНАКОМЫЙ

В одно воскресное утро Павел сидел дома и разговаривал с Клеопатрой Петровной.

– А что, друг мой, – начал он, – ты мне никогда не рассказывала подробно о твоих отношениях к Постену; поведай мне, как ты с ним сошлась и разошлась.

Клеопатра Петровна немного покраснела.

– Тебе это, я полагаю, не совсем приятно будет слушать, – проговорила она.

– Это почему?

– Потому что в тебе все-таки при этом должна будет заговорить отчасти ревность.

Вихров подумал немного.

– Пожалуй, что и так!.. – произнес он. – Но по крайней мере скажи мне, что он за человек.

– Человек он – положительно дурной. Знаешь, этакий высохший, бессильный развратник, – отвечала Клеопатра Петровна.

– Как же он тебя любил?

– Он меня любил как хорошенькую женщину, как какой-нибудь красивый кусок мяса; со всеми, знаешь, этими французскими утонченностями, и так мне этим омерзел!.. Потом, он еще – скупец ужасный.

– Это сейчас видно было.

– Ужасный, – повторила Фатеева. – Когда мы с ним переехали в Петербург, он стал требовать, чтобы я вексель этот представила на мужа – и на эти деньги стала бы, разумеется, содержать себя; но я никак не хотела этого сделать, потому что вышла бы такая огласка... Тогда он перестал меня кормить, комнаты моей не топил.

– Негодяй какой! – воскликнул Павел.

В это время раздался звонок в дверях, и вслед за тем послышался незнакомый голос какого-то мужчины, который разговаривал с Иваном. Павел поспешил выйти, притворив за собой дверь в ту комнату, где сидела Клеопатра Петровна. В маленькой передней своей он увидел высокого молодого человека, блондина, одетого в щегольской вицмундир, в лаковые сапоги, в визитные черные перчатки и с круглой, глянцевитой шляпой в руке.

Павел, вглядевшись в него, произнес:

– Боже мой, кого я вижу – Плавин!

– А вы – господин Вихров? – спросил тот.

– Так точно, – отвечал Павел, и приятели подошли и поцеловались друг с другом.

– Как я рад с вами, Плавин, встретиться! – говорил Павел, но не совсем искренно, потому что, взглянув на одну наружность Плавина, он уже понял, какая бездна существует между ним и его бывшим приятелем.

– Я, приехав в Москву, нарочно зашел в университет, чтобы узнать ваш адрес... Как не стыдно, что вы во все время нашей разлуки – хоть бы строчку написали, – говорил Плавин, видимо желая придать своему голосу как можно более дружественный тон.

– Писать-то, признаться, было нечего, – отвечал Павел, отчасти удивленный этим замечанием, почему Плавин думал, что он будет писать к нему... В гимназии они, перестав вместе жить, почти не встречались; потом Плавин годами четырьмя раньше Павла поступил в Петербургский университет, и с тех пор об нем ни слуху ни духу не было. Павел после догадался, что это был один только способ выражения, facon de parler, молодого человека.

– Вы уж чиновник, на службе царской, – говорил Павел, усаживая Плавина и все еще осматривая его щеголеватую наружность.

– Да, я столоначальник министерства внутренних дел, – отвечал Плавин не без ударения.

– Вот как-с! Столоначальник департамента. Это уж ранг не малый! говорил Павел и сам с собой думал: "Ну, теперь я понимаю, зачем он приехал! Чтобы поважничать передо мною".

– Ну, скажите, а вы как и что? – отнесся к нему каким-то покровительственным тоном Плавин.

– Я кончаю курс по математическому факультету, – отвечал Павел.

– Дело доброе! – подхватил Плавин. – И что же потом: к нам в Петербург на службу?

– Не знаю еще, – отвечал Павел, вовсе не желая своего хладносердого приятеля посвящать в свои дальнейшие намерения.

– Какой славный город Москва, – продолжал между тем Плавин, – какой оригинальный, живописный!.. Так много в нем русского, национального.

Павлу было противно эти слова слышать от Плавина. Он убежден был, что тот ничего не чувствует, а говорит так только потому, что у него привычка так выражаться.

– Здесь, кроме города, народ славный, ума громаднейшего, с юмором – не таким, конечно, веселым, как у малороссов, но зато более едким, зубоскалистым!

На это Плавин одним только движением головы изъявил как бы согласие. "Точно китайский мандарин кивает головой!" – подумал про себя Павел.

– А скажите вот что-с! – продолжал он. – Вы в министерстве внутренних дел служите... какого рода инвентари были там предполагаемы для помещичьих крестьян?

Павел не без умыслу сказал это, желая показать перед приятелем знай-мо, какими мы государственными вопросами занимаемся и озабочены.

– Да, это была какая-то попытка, – отвечал, в свою очередь, не без важности Плавин.

– Но, говорят, государь положительно желает уничтожить крепостное право, – говорил с увлечением Вихров.

На эти слова Плавин уж с удивлением взглянул на Павла.

– Я не слыхал этого, – произнес он, и в то же время физиономия его как будто добавила: "Не слыхал вздору этакого".

"Хоть бы высказывался, скотина, больше, поспорить бы можно было", думал Павел. Его больше всего возмущал Плавин своим важным видом.

– А помните ли вы наш театр, который мы с вами играли – маленькие? прибавил он вслух.

– Да, помню, всегда с удовольствием вспоминаю, – отвечал Плавин, черт знает что желая этим сказать.

"Ну погоди же, голубчик, мы тебя проберем. Я позову своих молодцов. Они тебя допросят", – думал Павел.

– А не будете ли вы так добры, – сказал он, видя, что Плавин натягивает свои перчатки, – посетить меня ужо вечером; ко мне соберутся кое-кто из моих приятелей.

– Мне весьма приятно будет, – сказал Плавин, потом прибавил: – А в котором часу?

– Часов в восемь, – отвечал Павел.

Плавин уехал.

– Кто это такой у тебя был? – спросила с любопытством вышедшая из своей комнаты Фатеева.

– Скот один! – отвечал Павел.

– Как скот? – сказала с удивлением Клеопатра Петровна; она смотрела на гостя в щелочку, и он ей, напротив, очень понравился. – Он такой, кажется, славный молодой человек, – заметила она Павлу.

– Славный, только из стали, а не из живого человеческого мяса сделан, отвечал тот и принялся писать пригласительные записки приятелям.

"Неведомов, бога ради, приходите ко мне и притащите с собой непременно Марьеновского. Мы все сообща будем травить одного петербургского филистера [61]

[Закрыть], который ко мне пожалует".

К Замину и Петину он писал так:

"Друзья мои, приходите ко мне, и мы должны будем показать весь наш студенческий шик перед одним петербургским филистером. Приходите в самых широких шароварах и в самых ваших скверных фуражках".

Отправив эти записки, Павел предался иным мыслям. Плавин напомнил ему собою другое, очень дорогое для него время – детский театр. Ему ужасно захотелось сыграть где-нибудь на театре.

– Клеопаша! – сказал он, развалясь на диване и несколько заискивающим голосом. – Знаешь, что я думаю. – нам бы сыграть театр.

– Театр? – переспросила та.

– Да, театр, но только не дурацкий, разумеется, как обыкновенно играют на благородных спектаклях, а настоящий, эстетический, чтобы пиесу, как оперу, по нотам разучить.

– Кто же будет играть? – спросила Клеопатра Петровна.

– Все мы, кого ты знаешь, и еще кого-нибудь подберем, – ты, наконец, будешь играть.

– Я? Но я никогда не игрывала, – отвечала Фатеева.

– Это вздор, научим, как следует, – отвечал Павел и начал соображать, какую бы пиесу выбрать. Больше всего мысль его останавливалась на "Юлии и Ромео" Шекспира – на пьесе, в которой бы непременно стал играть и Неведомов, потому что ее можно было бы поставить в его щегольском переводе, и, кроме того, он отлично бы сыграл Лоренцо, монаха; а потом – взять какую-нибудь народную вещь, хоть "Филатку и Мирошку" [62]

[Закрыть], дать эти роля Петину и Замину и посмотреть, что они из них сделают. Все эти мысли и планы приводили Павла в восхищение.

Клеопатра Петровна, между тем, хотела было велеть для предстоящего вечера привести комнату в более благоприличный вид.

– Не нужно-с, не извольте трудиться, – сказал ей Павел, – я хочу, чтобы этого филистера все у нас возмущало.

– Но для меня это нехорошо, понимаешь ты?

– Если сошлась с буршем, и сама буршачкой будь! – сказал Павел и поцеловал ее.

Клеопатра Петровна знала очень хорошо, что такое филистер и бурш. Павел давно уж это ей растолковал.

Неведомов, Марьеновский, Замин и Петин пришли раньше Плавина.

– А мой важный господин еще нейдет, – говорил Павел с досадой в голосе.

– Да кто он такой, что он такое? – спрашивали Вихрова все его приятели.

– Это один мой товарищ, про которого учитель математики говорил, что он должен идти по гримерской части, где сути-то нет, а одна только наружность, – и он эту наружность выработал в себе до последней степени совершенства.

– Comment vous portez-vous, [153]153
  Как вы поживаете (франц.).


[Закрыть]значит, – понимаю, – сказал, мотнув головой, Замин.

– Нет-с, хуже потому что те сразу выдают себя, что они пошляки; а эти господа сохраняют вид, что как будто бы что-то в себе и таят, тогда как внутри у них ничего нет.

– Но почему же вы думаете, что внутри у них ничего нет? – спросил Павла Марьеновский.

– Потому что они никогда не высказывают ничего, а только согласие на все высокое и благородное проявляют.

– В Петербурге все молодые люди вообще очень сдержанны, – проговорил Марьеновский, обращаясь как бы ко всем.

– Все они в Петербурге шпионы, вот что! – заключил решительно Замин.

В эту минуту как раз вошел Плавин. Он был одет совершенно как с модной картинки: в черном фраке, в белом жилете, в белом галстуке и слегка даже завит.

– Фу ты, боже мой! Парад какой! Вы, может быть, полагали, что у меня будет бал? – спросил его Павел.

– Нет, – отвечал Плавин, дружески пожимая ему руку, – я после вас заехал к генерал-губернатору с визитом, и он был так любезен, что пригласил меня к себе на вечер; и вот я отправляюсь к нему.

– Вот как! – произнес Павел и сделал легкую гримасу. – Приятели мои: Марьеновский, Неведомов, Петин и Замин, – прибавил он, непременно ожидая, что Плавин будет сильно удивлен подрясником Неведомова и широкими штанами Петина; но тот со всеми с ними очень вежливо поклонился, и на лице его ничего не выразилось.

– А это – сестра моя двоюродная, – сказал Павел, указывая на Фатееву.

Плавин отдал ей глубокий и почтительный поклон. Разговор довольно долго не клеился; наконец, Плавин обратился к Фатеевой.

– Вы – одной губернии с Павлом Михайловичем? – спросил он ее со всевозможною вежливостью.