Текст книги "Люди сороковых годов"

Автор книги: Алексей Писемский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 44 (всего у книги 55 страниц)

XXI
СБОРИЩЕ НЕДОВОЛЬНЫХ

Ответ от Мари, наконец, был получен. Он написан был таким же беспокойным почерком, как и прежнее письмо:

"Милый друг мой! Понять не могу, что такое; губернатор прислал на тебя какой-то донос, копию с которого прислал мне Плавин и которую я посылаю к тебе. Об отпуске, значит, тебе и думать нечего. Добрый Абреев нарочно ездил объясняться с министром, но тот ему сказал, что он в распоряжения губернаторов со своими подчиненными не входит. Если мужа ушлют в Южную армию, я не поеду с ним, а поеду в имение и заеду в наш город повидаться с тобой".

Вихров на первых порах и сообразить хорошенько не мог, что это такое с ним делается; с каким-то отупевшим чувством и без особенного даже беспокойства он взял и прочел копию с доноса на него. Там писалось:

"Сосланный в вверенную мне губернию и состоящий при мне чиновником особых поручений, коллежский секретарь Вихров дозволил себе при производстве им следствия по опекунскому управлению штабс-капитана Клыкова внушить крестьянам неповиновение и отбирал от них пристрастные показания; при производстве дознания об единоверцах вошел через жену местного станового пристава в денежные сношения с раскольниками, и, наконец, посланный для поимки бегунов, захватил оных вместе с понятыми в количестве двух человек, но, по небрежности или из каких-либо иных целей, отпустил их и таким образом дал им возможность избежать кары закона.

Почтительнейше представляя все сие на благоусмотрение вашего сиятельства, имею честь испрашивать разрешения о предании чиновника особых поручений Вихрова суду".

Далее рукой Плавина в этой копии было прибавлено:

"Разрешение это и последовало уже".

По прочтении всего этого Вихрову сделалось даже смешно – и он не успел еще перейти ни к какому другому чувству, как в зале послышалась походка со шпорами.

"Уж не опять ли меня ссылают куда-нибудь подальше?" – подумал он.

В комнату к нему, в самом деле, входил полицеймейстер.

– Я к вам привез предписание начальника губернии, – начал тот, вынимая из-за борта мундира бумагу.

Вихров взял ее у него. В предписании было сказано:

"Предав вас вместе с сим за противозаконные действия по службе суду и с удалением вас на время производства суда и следствия от должности, я вместе с сим предписываю вам о невыезде никуда из черты городской впредь до окончания об вас упомянутого дела".

– Очень хорошо-с! – сказал Вихров, обратясь к полицеймейстеру.

– Позвольте мне от вас получить расписку в получении этого предписания, – проговорил тот.

Вихров дал ему эту расписку.

Полицеймейстер не уходил: ему тоже, как видно, хотелось ругнуть губернатора.

– Вот начальство-то как нынче распоряжается! – проговорил он, но Вихров ему ничего не отвечал. Полицеймейстер был созданье губернатора и один из довереннейших его людей, но начальник губернии принадлежал к таким именно начальникам, которых даже любимые и облагодетельствованные им подчиненные терпеть не могут.

В зале между тем раздались новые шаги.

Вихров взмахнул глазами: в двери входили оба брата Захаревские – на лицах у обоих была написана тревога.

– Я все, кажется, исполнил, что вы желали, – обратился Вихров к полицеймейстеру.

Тот понял этот намек, поклонился и ушел.

– Вы слышали, какую штуку с вами сыграл господин губернатор? – спросил прокурор. У него губы даже были бледны от гнева.

– Читаю вот все это теперь, – отвечал Вихров.

Виссарион Захаревский начал молча ходить взад и вперед по комнате; он тоже был возмущен поступком губернатора.

– Я журнала их о предании вас суду не пропустил, – начал прокурор. Во-первых, в деле о пристрастии вашем в допросах спрошены совершенно не те крестьяне, которых вы спрашивали, – и вы, например, спросили семьдесят человек, а они – троих.

– Троих! – воскликнул Вихров.

– Троих! – повторил прокурор. – Потом об голоде и холере они никаких новых повальных обысков не делали, а взяли только прежние о том постановления земского суда и опеки. В деле аки бы ваших сношений через становую приставшу с раскольниками есть одно только голословное письмо священника; я и говорю, что прежде, чем предавать человека суду, надо обследовать все это законным порядком; они не согласились, в то же присутствие постановили, что они приведут в исполнение прежнее свое постановление, а я, с своей стороны, донесу министру своему.

– Благодарю вас, – сказал Вихров, протягивая ему руку.

– Это невозможно, невозможно-с, – говорил прокурор; губы у него все еще оставались бледными от гнева.

Виссарион тоже, наконец, заговорил.

– Главное дело тут – месть нехороша, – начал он, – господин Вихров не угодил ему, не хотел угодить ему в деле, близком для него; ну, передай это дело другому – и кончено, но мстить, подбирать к этому еще другие дела по-моему, это нехорошо.

– Вопрос тут не во мне, – начал Вихров, собравшись, наконец, с силами высказать все, что накопилось у него на душе, – может быть, я сам во всем виноват и действительно никуда и ни на что не гожусь; может быть, виновата в том злосчастная судьба моя, но – увы! – не я тут один так страдаю, а сотни и тысячи подчиненных, которыми начальство распоряжается чисто для своей потехи. Будь еще у нас какие-нибудь партии, и когда одна партия восторжествовала бы, так давнула бы другую, – это было бы еще в порядке вещей; но у нас ничего этого нет, а просто тираны забавляются своими жертвами, как некогда татары обращались с нами в Золотой Орде, так и мы обращаемся до сих пор с подчиненными нашими!.. Вот даю клятву, – продолжал Вихров, – что бы со мной ни было, куда бы судьба меня ни закинула, но разоблачать и предавать осмеянию и поруганию всех этих господ – составит цель моей жизни!..

– Все это совершенно справедливо! – подхватил инженер, – и против этого можно только возразить: где ж этого нет? Везде начальство желает, чтобы подчиненные служили в их духе; везде есть пристрастие, везде есть корыстолюбие.

– Как везде? – спросил прокурор. – Ни на одном языке слова даже нет: взятка.

– Слова нет, а самое дело есть, – произнес, смеясь, инженер.

– Нигде такого дела нет, нигде! – воскликнул Вихров. – Извините, Виссарион Ардальоныч, я сегодня в сильно раздраженном состоянии – и потому не могу удержаться и приведу вам вас же самих в пример. В вашем доме этот господин губернатор... когда вы разговаривали с ним о разных ваших упущениях при постройке дома, он как бы больше шутил с вами, находя все это, вероятно, вздором, пустяками, – и в то же время меня, человека неповинного ни в чем и только исполнившего честно свой долг, предает суду; с таким бесстыдством поступать в общественной деятельности можно только в азиатских государствах!

Инженер весь вспыхнул.

– Да вы, может быть, бог знает как напутали при исполнении ваших поручений; он этим и воспользовался, – отдал вас под суд.

– Если бы даже я и напутал, так он не должен был бы сметь отдавать меня под суд, потому что он все-таки знал, что я честно тут поступал!

Приезд новых гостей прервал этот разговор. Это был Кнопов, который, по обыкновению, во фраке и с прицепленною на борту сабелькою, увешанною крестами и медальками, входил, переваливаясь с ноги на ногу, а за ним следовал с своим строгим и малоподвижным лицом уже знакомый нам совестный судья.

– Сейчас только услыхал в клубе о постигшем вас гневе от нашего грозного царя Ивана, – начал Кнопов, относясь к Вихрову, – и поспешил вместе с Дмитрием Дмитриевичем (прибавил он, указывая на судью) засвидетельствовать вам свое почтение и уважение!

Вихров поблагодарил того и другого.

– Здравствуйте, молодая юстиция, – продолжал Кнопов, обращаясь к прокурору, – у них ведь, как только родится правовед, так его сейчас в председательский мундир и одевают. Мое почтение, украшатели городов, сказал Петр Петрович и инженеру, – им велено шоссе исправно содержать, а они вместо того города украшают; строят все дома себе.

Судья молча и солидно со всеми раскланялся.

Уселись все.

Судья первый начал говорить.

– На меня губернатор тоже написал донос, – сказал он Вихрову.

– Это по случаю кандидатуры на место председателя? – спросил тот.

– Да-с, – продолжал судья каким-то ровным и металлическим голосом, – он нашел, что меня нельзя на это место утвердить, потому что я к службе нерадив, жизни разгульной и в понятиях вольнодумен. Против всего этого я имею им же самим данные мне факты. Что я не нерадив к службе – это я могу доказать тем, что после каждой ревизии моего суда он объявлял мне печатную благодарность; бывал-с потом весьма часто у меня в доме; я у него распоряжался на балах, был приглашаем им на самые маленькие обеды его. Каким же образом он это делал? Если я человек разгульной жизни и вольнодумных мыслей – таких людей начальник губернии обыкновенно к себе не приближает и не должен приближать. О всем этом у меня составлены докладные записки, из коих одну я подал министру внутренних дел, а другую – министру юстиции.

– Митя у меня молодец! – подхватил Кнопов. – У него и батька был такой сутяга: у того Герасимов, богатый барин, поля собаками помял да коров затравил, – тридцать лет с ним тягался, однако оттягал: заставили того заплатить все протори и убытки...

– Я не то что сутяга, – возразил ему судья, – а уж, конечно, никому не позволю наступать себе на ногу, если я знаю, что я в чем-нибудь прав!.. В этой докладной записке, – продолжал он снова, относясь к Вихрову, – я объясняю и причины, по которым начальник губернии порочит меня. "Для госпожи Пиколовой, – я пишу, – выгнаны четыре исправника и заменены ее родственниками; за госпожу Пиколову ратман за то, что в лавке у него не поверили ей в долг товару, был выдержан целый месяц при полиции; за госпожу Пиколову господин Вихров за то, что он произвел следствие об ее родном брате не так, как тому желалось, предан теперь суду". Я вот нарочно и заехал к вам, чтобы попросить вас позволить мне упомянуть также и об вас.

– Сделайте одолжение, – подхватил Вихров.

– Кроме того, у меня собраны от разных жителей города такого рода записки: "Ах, там, пожалуйста, устройте бал у себя, m-me Пиколовой так хочется потанцевать", или: "Мы с m-me Пиколовой приедем к вам обедать", и все в этом роде. Как потом будет угодно министрам – обратить на это внимание или нет, но я представляю факты.

– Это, брат, еще темна вода во облацех, что тебе министры скажут, подхватил Кнопов, – а вот гораздо лучше по-нашему, по-офицерски, поступить; как к некоторым полковым командирам офицеры являлись: "Ваше превосходительство, или берите другой полк, или выходите в отставку, а мы с вами служить не желаем; не делайте ни себя, ни нас несчастными, потому что в противном случае кто-нибудь из нас, по жребию, должен будет вам дать в публичном месте оплеуху!" – и всегда ведь выходили; ни один не оставался.

– Губернатор и полковой командир – две вещи разные, – возразил ему судья, – в полках все-таки было развито чувство чести!

– Губернатор просто назовет это скопом и донесет на вас, – подхватил прокурор, – и вас всех разошлют по дальним губерниям.

– Да, пожалуй, рассылай, – эка важность! Народ-то нынче трусоват стал, – продолжал Петр Петрович, мотнув головой, – вон как в старину прежде дворяне-то были – Бобков и Хлопков. Раз они в чем-то разругались на баллотировке: "Ты, – говорит один другому, – не смей мне говорить: я два раза в солдаты был разжалован!" – "А я, – говорит другой, – в рудниках на каторге был!" – хвастаются друг перед другом тем; а вон нынешние-то лизуны как съедутся зимой, баль-костюме сейчас надо для начальника губернии сделать. Он меня раз спрашивает: "Будете вы в маскараде и как замаскируетесь?.." – "Министром", – говорю. – "Зачем же, говорит, министром?" – "Чтобы чиновников, говорю, всех выгнать вон". – "Что же, говорит, и меня выгоните?" – "В первую голову", – говорю. Смеется, но после того на обеды перестал звать... Однако, моя милая братия, пора нам и пуа! заключил Кнопов, уже вставая.

– Пуа? – спросил его, вставая, Вихров.

– Пуа!.. Непременно пуа!.. – повторил Кнопов. – Вы, Фемида юная, поедете с нами?.. В клуб ведь только! Никуда больше!.. – сказал он прокурору.

– Извольте! – отвечал тот.

– А вы, градоукрашатель? – обратился он к инженеру.

– И я поеду, – отвечал тот.

– С вас непременно дюжину шампанского, – говорил Кнопов, – а то скажу, из какого лесу вы под городом мост строили. "Куда это, говорю, братцы, вы гнилушки-то эти везете – на завод, что ли, куда-нибудь в печь?" – "Нет, говорят, мост строить!"

– Ну, ну! Всегда одно и то же толкуете! – говорил инженер, идя за Петром Петровичем, который выходил в сопровождении всех гостей в переднюю. Там он не утерпел, чтобы не пошутить с Груней, у которой едва доставало силенки подать ему его огромную медвежью шубу.

– Что вы, милушка, нянюшкой, что ли, за вашим барином ходите? – спросил он ее.

– Нянюшкой-с, – пошутила и Груша, краснея.

– Что же, вы ему спинку и грудку трете? – спрашивал Кнопов.

– Нет-с, не тру, – отвечала Груня, смеясь и еще более краснея.

– Трите, милушка, трите, – это пользительно бывает!

Вихров, проводив гостей, начал себя чувствовать очень нехорошо. Он лег в постель; но досада и злоба, доходящие почти до отчаяния, волновали его. Не напиши Мари ему спасительных слов своих, что приедет к нему, – он, пожалуй, бог знает на что бы решился.

На другой день он встал в лихорадке и весь желтый: у него разлилась страшнейшая желчь.

ЧАСТЬ ПЯТАЯ

I
РАДОСТНЫЕ ИЗВЕСТИЯ

Уже около двух месяцев Вихров лежал больной. Он все почти время проводил один; из друзей его никого не было в городе: Кнопов жил в деревне; прокурор вместе с совестным судьей (и вряд ли не затем, чтоб помочь тому подшибить губернатора) уехал в Петербург. Инженер тоже поехал с ними, чтобы, как он выражался, пообделать кой-какие делишки, и таким образом единственной собеседницей героя моего была Груша, очень похорошевшая последнее время и начавшая одеваться совершенно как барышня. Она целые дни сидела у него в комнате и щебетала ему, как птичка, разные разности.

Однажды, это было в пятницу на страстной неделе, Вихров лежал, закинув голову на подушки; ему невольно припоминалась другая, некогда бывшая для него страстная неделя, когда он жил у Крестовниковых: как он был тогда покоен, счастлив; как мало еще знал всех гадостей людских; как он верил в то время в жизнь, в правду, в свои собственные силы; а теперь все это было разбито – и что предстояло впереди, он еще и сам не знал хорошенько.

Груша между тем, думая, что барин скучает, не преминула сейчас же начать развлекать его своими разговорами. По случаю таких великих дней, она по преимуществу старалась говорить о божественном.

– А что, барин, правда ли, – спросила она, – когда Христос воскрес, то пришел в ад и заковал сатану?

– Правда, – отвечал Вихров, – потому что доброе и великое начало, которое есть во Христе, непременно должно было заковать начало злое.

– И что будто бы, барин, – продолжала Груша, – цепь эту, чтобы разломать ее, дьяволы круглый год пилят, – и как только самая малость у них останется, с ушко игольное, вдруг подойдет христов день, пропоют "Христос воскресе!", цепь опять цела и сделается?..

– И это справедливо, – подтвердил Вихров, – злое начало, как его ни заковывай, непременно в жизни человеческой начнет проявляться – и все больше и больше, пока снова не произнесутся слова любви и освобождения: тогда оно опять пропадает... Но кто ж тебе все это рассказывал? – прибавил он, обращая с радушием свое лицо к Груне.

– Да тут старушка, барин, к нам одна в Воздвиженское ходила: умная этакая, начетчица!.. Она еще говорила: как Христос тогда сошел в ад – всех грешников и увел с собою, только одного царя Соломона оставил там. "Что ж, говорит, господи, ты покинул меня?" – "А то, говорит, что ты своим умом выходи!" Соломон и стал проситься у сатаны. Тот говорит: "Хорошо, поклонись только мне!" Что делать царю Соломону? Он, однако, день – другой подумал и согласился: поклонился сатане, а сам при этом все держит ручку вверх, – и, батюшки, весь ад восплескал от радости, что царь Соломон сатане поклонился... Тот отпускает его; только Соломон, как на землю-то вышел, и говорит дьяволам, которые его провожали: "Я, говорит, не сатане вашему кланялся, а Христу: вот, говорит, и образ его у меня на большом пальце написан!.." Это он как два-то дни думал и нарисовал себе на ногтю образ Спасителя.

Заметив при этом на губах у Вихрова улыбку, Груша приостановилась.

– Что, барин, видно, это неправда? – спросила она.

Вихров недоумевал, что ему отвечать: разочаровывать Грушу в этих ее верованиях ему не хотелось, а оставлять ее при том ему тоже было жаль.

– Ну, а сама как ты думаешь: правда это или нет? – спросил он ее, в свою очередь.

– Мне-то, барин, сумнительно, – отвечала Груша, – что, неужели в аду-то кисти и краски есть, которыми царь Соломон образ-то нарисовал.

– Это не то что он образ нарисовал, – объяснял ей Вихров, – он в мыслях своих только имел Христа, когда кланялся сатане.

– Так, так!.. – подхватила радостно Груша. – Я сама тоже думала, что это он только в мнении своем имел; вот тоже, как и мы, грешные, делаем одно дело, а думаем совсем другое.

– Какое же это ты дело делаешь, а думаешь другое? – спросил ее Вихров.

– Да вот, барин, хотя бы то, – отвечала Груша, немного покраснев, – вот как вы, пока в деревне жили, заставите бывало меня что-нибудь делать – я и делаю, а думаю не про то; работа-то уж и не спорится от этого.

– Про что ж ты думаешь?

– А про то, барин (и лицо Груни при этом зарделось, как маков цвет), что я люблю вас очень!

– Вот какая ты! – проговорил Вихров.

– Да, барин, очень вас люблю! – повторила еще раз Груша и потом, истощив, как видно, весь разговор о божественном, перешла и на другой предмет.

– А что, барин, государь Николай Павлович [105]

[Закрыть]помер уж?

– Помер.

– Теперь, значит, у нас государь Александр Николаевич.

– Александр Николаевич.

– Он, говорят, добрый?

– Очень.

Груша, кажется, хотела еще что-то спросить, но в это время послышался звонок, затем говор и шум шагов.

– Это, должно быть, Кнопов приехал, – проговорил Вихров.

– Он и есть, надо быть, – медведь этакой! – сказала Груша и поспешила захватить работу и встать с своего места.

В комнату, в самом деле, входил Кнопов, который, как только показался в дверях, так сейчас же и запел своим приятным густым басом:

"Волною морскою скрывшего древле гонителя, мучителя..."

– Что это такое?.. От вечерни, что ли, вы? – спросил его Вихров, поднимаясь со своей постели.

– Из дому-с! – отвечал Петр Петрович и сейчас же заметил, что Груша как бы немного пряталась в темном углу.

– Это, сударыня, куда вы ушли? Пожалуйте сюда и извольте садиться на ваше место! – проговорил он и подвел ее к тому месту, на котором она сидела до его прихода.

Груша очень конфузилась.

– Да вы сами-то извольте садиться, – проговорила она.

– Я-то сяду; ты-то садись и не скрывай от нас твоего прелестного лица! – проговорил Петр Петрович.

– Садись, Груша, ничего!.. – повторил ей и Вихров.

Груша села, но все-таки продолжала конфузиться.

Петр Петрович затем и сам, точно стопудовая гиря, опустился на стул.

– С вестями я-с, с большими!.. Нашего гонителя, мучителя скрыли, почеркнули... хе-хе-хе!.. – И Петр Петрович захохотал громчайшим смехом на всю комнату.

– Какого же? Неужели губернатора нашего? – спросил Вихров и вспыхнул даже в лице от удовольствия.

– Его самого-с! – подтвердил Петр Петрович.

– Но каким же это образом случилось – и за что?

– Это все Митька, наш совестный судья, натворил: долез сначала до министров, тем нажаловался; потом этот молодой генерал, Абреев, что ли, к которому вы давали ему письмо, свез его к какой-то важной барыне на раут. "Вот, говорит, вы тому, другому, третьему расскажите о вашем деле..." Он всем и объяснил – и пошел трезвон по городу!.. Министр видит, что весь Петербург кричит, – нельзя ж подобного господина терпеть на службе, – и сделал доклад, что по дошедшим неблагоприятным отзывам уволить его...

Ко всему этому рассказу Груша внимательнейшим образом прислушивалась.

– Ну, слава тебе, господи! – сказала она и даже перекрестилась при этом: из разных отрывочных слов барина она очень хорошо понимала своим любящим сердцем, какой злодей был губернатор для Вихрова.

– Но знает ли он об своей участи? – спросил тот Петра Петровича.

– Знает – как же! Я нарочно сегодня заезжал к Пиколовым – сидят оба, плачут, муж и жена, – ей-богу!.. "Что это, – я говорю невиннейшим, знаете, голосом, – Ивана-то Алексеевича вытурили, говорят, из службы?" – "Да, говорит, он не хочет больше служить и переезжает в Москву". – "Как же, говорю, вы без него скучать будете – и вы бы переезжали с ним в Москву". "У нас, говорит, состояния нет на то!" – "Что ж, говорю, вашему супругу там бы место найти; вот, говорю, отличнейшая там должность открылась: две с половиной тысячи жалованья, мундир 5-го класса, стеречь Минина и Пожарского, чтоб не украли!" – "Ах, говорит, от кого же это зависит?" – "Кажется, говорю, от обер-полицеймейстера". Поверили, дурачье этакое!

– Как-то мое дело теперь повернется – интересно!.. – произнес Вихров, видимо, больше занятый своими мыслями, чем рассказом Кнопова. – Я уж подал жалобу в сенат.

– Повернется непременно в вашу пользу. На место Мохова, говорят, сюда будет назначен этот Абреев – приятель ваш.

– Неужели? – воскликнул Вихров с явным удовольствием.

– Он, говорят, непременно.

– Груша, слышишь: барин твой прежний будет сюда назначен губернатором.

– Слышу, да-с! – отвечала та тоже радостно; она, впрочем, больше всего уж рада была тому, что прежнего-то злодея сменили.

– Абреев – человек отличнейший, честный, свободномыслящий, – говорил Вихров.

– Так мне и Митрий Митрич пишет: "Человек, говорит, очень хороший и воспитанный".

– Но скажите, пожалуйста, что же Захаревские делают в Петербурге?.. Ни один из них мне ни строчки, ни звука не пишет, – продолжал Вихров, видимо, повеселевший и разговорившийся.

– Да старший-то, слышно, в Петербурге и останется; давно уж ему тоже хотелось туда: все здесь ниже своего ума находил; а младший, говорят, дело какое-то торговое берет, – продуфь ведь малый!..

В это время послышался в передней снова звонок.

– Видно, еще кто-то приехал! – проговорила Груша и проворно вышла, чтобы посмотреть, кто.

Вскоре она возвратилась, но лицо ее было далеко не так весело, как было оно за несколько минут.

– Это письмо к вам-с, – сказала она заметно сухим тоном. – От Марьи Николаевны, надо быть, – прибавила она, и как будто бы что-то вроде грустной улыбки промелькнуло у нее на губах. Груша, несмотря на то, что умела только читать печатное, почерк Марьи Николаевны знала уже хорошо.

Вихров дрожащими руками распечатал письмо Мари и начал его читать.

Мари писала:

"Наконец бог мне помог сделать для тебя хоть что-нибудь: по делу твоему в сенате я просила нескольких сенаторов и рассказала им все до подробности; оно уже решено теперь, и тебя велено освободить от суда. По случаю войны здесь все в ужасной агитации – и ты знаешь, вероятно, из газет, что нашему бедному Севастополю угрожает сильная беда; войска наши, одно за другим, шлют туда; мужа моего тоже посылают на очень важный пост – и поэтому к нему очень благосклонен министр и даже спрашивал его, не желает ли он что-нибудь поручить ему или о чем-нибудь попросить его; муж, разумеется, сначала отказался; но я решилась воспользоваться этим – и моему милому Евгению Петровичу вдула в уши, чтобы он попросил за тебя. Генерал мой сперва от этого немножко поморщился; но я ему втолковала, что это он сделает истинно доброе дело. Он убедился этим, попросил министра, – и, чрез ходатайство того, тебе разрешено выйти в отставку и жить в деревне; о большем пока я еще и не хлопотала, потому что, как только муж уедет в Севастополь, я сейчас же еду в имение наше и увижусь с тобою в твоем Воздвиженском. Мне иногда казалось, что ты, смотря на мою жизнь, как будто бы спрашивал взглядом твоим: за что я полюбила мужа моего и отдала ему руку и сердце? История этой любви очень проста: он тогда только что возвратился с Кавказа, слава гремела об его храбрости, все товарищи его с удивлением и восторгом говорили об его мужестве и твердости, – голова моя закружилась – и я, забыв все другие качества человека, видела в нем только героя-храбреца. В настоящее время я как бы вижу подтверждение этой молвы об нем: ему уже с лишком пятьдесят лет, он любит меня, сына нашего, – но когда услыхал о своем назначении в Севастополь, то не только не поморщился, но как будто бы даже помолодел, расторопней и живей сделался – и собирается теперь, как он выражается, на этот кровавый пир так же весело и спокойно, как будто бы он ехал на какой-нибудь самый приятнейший для него вечер; ясно, что воевать – это его дело, его призвание, его сущность: он воин по натуре своей, воин органически. Точно так же и тот ненавистный капитан, который так тебе не понравился тогда у нас на вечере. Он сам Христом богом упрашивал мужа, чтобы тот взял его с собою, – и когда Евгений Петрович согласился, то надобно было видеть восторг этого господина; об неприятеле он не может говорить без пены у рта и говорит, что вся Россия должна вооружиться, чтобы не дать нанести себе позора, который задумала ей сделать Франция за двенадцатый год. Все это много помирило меня с ним за его дикие мнения. Нет сомнения, что он искреннейший патриот и любит Россию по-своему, как только умеет. До свиданья, друг мой!"

– Нет, в один день и много уж получать столько счастья! – сказал Вихров, кладя письмо и ложась от душевного волнения на постель.

– Что такое еще пишут? – спрашивал Петр Петрович.

– Пишут, во-первых, – отвечал Вихров, растирая себе грудь, – что я от суда избавлен.

Груша опять при этом тихонько перекрестилась.

– И мне разрешено выйти в отставку и ехать в деревню.

Груша вся как бы превратилась в слух.

– И выходите сейчас же! Черт с ней, с этой службой! Я сам, вон, в предводители даже никогда не баллотировался, потому что все-таки надобно кланяться разным властям. Однако прощайте, – прибавил он, заметив, что у хозяина от сильного волнения слезы уж показывались на глазах.

– Нет, Петр Петрович, вы должны у меня выпить бутылочку шампанского.

– А сами вы будете пить со мной? – спросил тот.

– Сам я не могу, – вы видите, я болен.

– Ну-с, мой милый, у меня всегда было священнейшим правилом, что с друзьями пить сколько угодно, а одному – ни капли. Au revoir! Успеем еще, спрыснем как-нибудь! – проговорил Петр Петрович и, поднявшись во весь свой огромный рост, потряс дружески у Вихрова руку, а затем он повернулся и на своих больных ногах присел перед Грушей.

– Adieu, mademoiselle, – сказал он.

– Адье, мсье, – произнесла та, сама тоже приседая перед ним.

Петр Петрович повернулся и молодцевато и явно модничая пошел в переднюю, где не допустил Грушу подать ему шинель, а сам ловко снял ее с вешалки и надел в рукава.

– Поберегите ваши слабые силы для вашего слабого барина, – проговорил он нежным голосом Груше.

– Слушаю-с! – отвечала та и, проводив гостя, сейчас же поспешила к Вихрову, который настоящим уже образом рыдал.

Груша с испуганным лицом остановилась перед ним.

Он взял ее за руку.

– Что ж, мы, барин, и уедем отсюда? – спросила она.

– Уедем, уедем, на следующей же неделе уедем! – отвечал он.

Груша несколько времени как бы не решалась его о чем-то спросить.

– Вы, барин, не вздумайте, – начала она и при этом побледнела даже от страха, – не вздумайте меня с обозом отправить отсюда.

– Нет, как это возможно! – сказал Вихров.

– Да-с, где вам этакому больному ехать одному – я за вами и похожу! сказала Груша, вся вспыхнув от радости.

– И походишь! – говорил Вихров и слегка притянул ее к себе.

Груша села на самый краешек постели и принялась нежными глазами глядеть на него.