Текст книги "Люди сороковых годов"

Автор книги: Алексей Писемский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 47 (всего у книги 55 страниц)

VI
ОДНО ЗА ОДНИМ

Тяжелое душевное состояние с Вихровым еще продолжалось; он рад даже был, что Мари, согласно своему обещанию, не приезжала еще в их края. У нее был болен сын ее, и она никак не могла выехать из Петербурга. Вихров понимал, что приезд ее будет тяжел для Груши, а он не хотел уже видеть жертв около себя – и готов был лучше бог знает от какого блаженства отказаться, чтобы только не мучить тем других. Переписка, впрочем, между им и Мари шла постоянная; Мари, между прочим, с величайшим восторгом уведомила его, что повесть его из крестьянского быта, за которую его когда-то сослали, теперь напечаталась и производит страшный фурор и что даже в самых модных салонах, где и по-русски почти говорить не умеют, читаются его сказания про мужиков и баб, и отовсюду слышатся восклицания: «C'est charmant! Comme c'est vrai! Comme c'est poetique!» [170]170
  Это очаровательно! Как это верно! Как это поэтично! (франц.).


[Закрыть]

"Ты себе представить не можешь, – заключала Мари, – как изменилось здесь общественное мнение: над солдатчиной и шагистикой смеются, о мужиках русских выражаются почти с благоговением. Что крепостное право будет уничтожено – это уже решено; но, говорят многие, коренные преобразования будут в судах и в финансах. Дай-то бог, авось мы доживем до того, что нам будет возможно не боясь честно говорить и не стыдясь честно жить". По газетам Вихров тоже видел, что всюду курили фимиам похвал его произведению. Встреть моего писателя такой успех в пору его более молодую, он бы сильно его порадовал; но теперь, после стольких лет почти беспрерывных душевных страданий, он как бы отупел ко всему – и удовольствие свое выразил только тем, что принялся сейчас же за свой вновь начатый роман и стал его писать с необыкновенной быстротой; а чтобы освежаться от умственной работы, он придумал ходить за охотой – и это на него благотворно действовало: после каждой такой прогулки он возвращался домой здоровый, покойный и почти счастливый. Вместо Живина, который все время продолжал сидеть с женой и амурничать, Вихров стал брать с собой Ивана. Этот Санчо Панса его юности вел себя последнее время прекрасно: был постоянно трудолюбив, трезв и даже опрятен и почти что умен. Стрелял он тоже порядочно – и выучился этому от нечего делать, когда барином сослан был в деревню.

Каждый почти день Вихров с ружьем за плечами и в сопровождении Ивана, тоже вооруженного, отправлялся за рябчиками в довольно мрачный лес, который как-то больше гармонировал с душевным настроением героя моего, чем подозерные луга. Вихров почти наизусть выучил всю эту дорогу: вот пройдет мимо гумен Воздвиженского и по ровной глинистой дороге начнет подниматься на небольшой взлобок, с которого ненадолго бывает видно необыкновенно красивую колокольню села Богоявления; потом путь идет под гору к небольшому мостику, от которого невдалеке растут две очень ветвистые березы; затем опять надо идти в гору. Вихров всегда задыхался при этом; но вот, наконец, и воротца в лес. Иван, когда они подходили к ним, уходил немного вперед и отворял воротца, под которыми постоянно была лужа грязи. Пройдя их, сейчас же можно было поворачивать в лес. Идя в чаще елок, на вершины которых Иван внимательнейшим образом глядел, чтобы увидеть на них рябчика или тетерева, Вихров невольно помышлял о том, что вот там идет слава его произведения, там происходит война, смерть, кровь, сколько оскорбленных самолюбий, сколько горьких слез матерей, супруг, а он себе, хоть и грустный, но спокойный, гуляет в лесу. На одну из ближайших ко входу в лес колод Вихров обыкновенно садился отдыхать, а Иван в почтительной позе устанавливался невдалеке от него – и Вихров всякий раз, хоть и не совсем ласковым голосом, говорил ему:

– Садись, что ж ты стоишь!

И Иван садился, но все-таки продолжал держать себя в несколько трусливой позе. Наконец, Вихрову этот подобострастный вид его стал наскучать – и он решился ободрить его, хоть и предчувствовал, что Иван после того сейчас же нос подымет и, пожалуй, опять пьянствовать начнет; но, как бы то ни было, он раз сказал ему:

– Иван, что ж ты не женишься?

– На ком же жениться-то! – отвечал Иван, потупляясь немного.

Барин в этом случае попал в самую заветную его мечту.

– Хорошие-то невесты за меня не пойдут, а на худой-то что жениться.

– Да ведь невесты все одинаково хороши!

– Нет-с, разница большая, – отвечал Иван, ухмыляясь. – За меня было, вон, поповна даже шла-с.

– Ну так что же?

– Да говорит: "Есть у тебя сто рублей денег, так пойду за тебя", – а у меня какие ж деньги!

И в голосе Ивана Вихров явно почувствовал укор себе, зачем он ему не приготовил этих ста рублей.

– Что ж, она хороша лицом?

– Нет, из лица она не так чтобы очень красива, – отвечал Иван.

Поповна была просто дурна и глупа очень.

– Так чем же она тебе нравится?

– Да тем, что попочетнее, все не мужичка простая.

– И ты бы на ней с большим удовольствием женился?

– Да-с, – отвечал Иван, опять ухмыляясь.

– Ну, хорошо, сватайся! Я тебе дам сто рублей.

Иван что-то молчал.

– Когда же ты будешь свататься? – спросил Вихров, думая, что не налгал ли все это Иван.

– Да вот-с тут как-нибудь, – отвечал Иван опять как-то нерешительно; у него мгновенно уже все перевернулось в голове. "Зачем жениться теперь, лучше бы барин просто дал сто рублей", – думал он.

– Ну, женись, женись! – повторил с усмешкою Вихров.

– Слушаю-с! – отвечал Иван и, будучи все-таки очень доволен милостями барина, решился в мыслях еще усерднее служить ему, и когда они возвратились домой, Вихров, по обыкновению, сел в кабинете писать свой роман, а Иван уселся в лакейской и старательнейшим образом принялся приводить в порядок разные охотничьи принадлежности: протер и прочистил ружья, зарядил их, стал потом починивать патронташ.

К нему вошла Груша.

– А что, барину к ужину есть дичь? – сказала она.

– Есть надо быть-с! – отвечал Иван, сейчас же вскакивая на ноги: он все время был чрезвычайно почтителен к Груше и относился к ней, совершенно как бы она барыня его была.

– Дай-ка, умею ли я стрелять, – сказала она, взяв одно ружье; ей скучно, изволите видеть, было: барин все занимался, и ей хоть бы с кем-нибудь хотелось поболтать.

– Так, что ли, стреляют? – спросила она, прикладывая ружье к половине груди и наклоняя потом к нему свою голову.

– Нет-с, не так-с, а вот как-с, – надо к щеке прикладывать, проговорил Иван и, схватив другое ружье, прицелился из него и, совершенно ошалелый оттого, что Груша заговорила с ним, прищелкнул языком, притопнул ногой и тронул язычок у ружья.

То сейчас же выстрелило; Груша страшно при этом вскрикнула.

– Что такое? – проговорил Иван, весь побледнев.

– То, что меня застрелил, – проговорила Груша, опускаясь на стоявший около нее стул.

Кровь текла у нее по всему платью.

– Что за выстрел? – воскликнул и Вихров, страшно перепуганный и одним прыжком, кажется, перескочивший из кабинета в лакейскую.

Там Иван по-прежнему стоял онемелый, а Груша сидела наклонившись.

– Что такое у вас? – повторил еще раз Вихров.

– Это я, батюшка, выстрелила, – поспешила отвечать Груша, – шалила да и выстрелила в себя; маленько, кажется, попала; за доктором, батюшка, поскорее пошлите...

– Доктора скорей, доктора! – кричал Вихров.

Мальчик Миша, тоже откуда-то появившийся, побежал за доктором.

– Но куда ты в себя выстрелила и как ты могла в себя выстрелить? говорил Вихров, подходя к Груше и разрывая на ней платье.

– Вот тут, кажется, в бок левый, – отвечала Груша.

– Но ты тут не могла сама себе выстрелить! – говорил Вихров, ощупывая дрожащею рукою ее рану. – Уж это не ты ли, злодей, сделал? – обратился он к стоявшему все еще на прежнем месте Ивану и не выпуская Груши из своих рук.

– Я-с это, виноват! – отвечал тот сдуру.

– А, так вот это кто и что!.. – заревел вдруг Вихров, оставляя Грушу и выходя на средину комнаты: ему пришло в голову, что Иван нарочно из мести и ревности выстрелил в Грушу. – Ну, так погоди же, постой, я и с тобой рассчитаюсь! – кричал Вихров и взял одно из ружей. – Стой вот тут у притолка, я тебя сейчас самого застрелю; пусть меня сошлют в Сибирь, но кровь за кровь, злодей ты этакий!

– Батюшка барин, не делайте этого, не делайте! – кричала Груша.

– Нет, никто меня теперь не остановит от этого! – кричал Вихров и стал прицеливаться в Ивана, который смиренно прижался к косяку и закрыл только глаза.

Напрасно Груша молила и стонала.

– Дай только в лоб нацелиться, чтобы верный был выстрел, – шипел Вихров и готов был спустить курок, но в это время вбежал Симонов – и сам бог, кажется, надоумил его догадаться, в чем тут дело и что ему надо было предпринять: он сразу же подбежал к Вихрову и что есть силы ударил его по руке; ружье у того выпало, но он снова было бросился за ним – Симонов, однако, схватил его сзади за руки.

– Черт ты этакой, убеги, спрячься скорей! – закричал он Ивану.

Тот действительно повернулся и побежал, и забежал в самую даль поля и сел там в рожь.

Симонов между тем продолжал бороться с Вихровым.

– Нет, я его поймаю и убью! – больше стонал тот по-звериному, чем говорил.

– Нет-с, не уйдете-с, не убьете-с! – стонал, в свою очередь, и Симонов.

Но Вихров, конечно, бы вырвался из его старческих рук, если бы в это время не вошел случайно приехавший Кергель.

– Батюшка, подсобите связать барина, – закричал ему Симонов, – а то он либо себя, либо Ивана убьет...

Кергель, и не понявший сначала, что случилось, бросился, однако, помогать Симонову. Оба они скрутили Вихрову руки назад и понесли его в спальню; белая пена клубом шла у него изо рта, глаза как бы окаменели и сделались неподвижными. Они бережно уложили его на постель. Вихров явно был в совершенном беспамятстве. Набежавшие между тем в горницу дворовые женщины стали хлопотать около Груши. Дивуясь и охая и приговаривая: "Матери мои, господи, отцы наши святые!" – они перенесли ее в ее комнату. Кергель прибежал тоже посмотреть Грушу и, к ужасу своему, увидел, что рана у ней была опасна, а потому сейчас же поспешил свезти ее в своем экипаже в больницу; но там ей мало помогли: к утру Груша умерла, дав от себя показание, что Иван выстрелил в нее совершенно нечаянно.

Симонов, опасаясь, что когда Вихров опомнится, так опять, пожалуй, спросит Ивана, попросил исправника, чтобы тот, пока дело пойдет, посадил Ивана в острог. Иван, впрочем, и сам желал того.

У Вихрова доктор признал воспаление в мозгу и весьма опасался за его жизнь, тем более, что тот все продолжал быть в беспамятстве. Его очень часто навещали, хотя почти и не видали его, Живин с женою и Кергель; но кто более всех доказал ему в этом случае дружбу свою, так это Катишь. Услыхав о несчастном убийстве Груши и о постигшей Вихрова болезни, она сейчас же явилась к нему уже в коричневом костюме сестер милосердия, в чепце и пелеринке и даже с крестом на груди. Сейчас же приняла весь дом под свою команду и ни одной душе не позволяла ходить за больным, а все – даже черные обязанности – исполняла для него сама. Через неделю, когда доктор очень уж стал опасаться за жизнь больного, она расспросила людей, кто у Павла Михайлыча ближайшие родственники, – и когда ей сказали, что у него всего только и есть сестра – генеральша Эйсмонд, а Симонов, всегда обыкновенно отвозивший письма на почту, сказал ей адрес Марьи Николаевны, Катишь не преминула сейчас же написать ей письмо и изложила его весьма ловко.

"Ваше превосходительство! – писала она своим бойким почерком. – Письмо это пишет к вам женщина, сидящая день и ночь у изголовья вашего умирающего родственника. Не буду описывать вам причину его болезни; скажу только, что он напуган был выстрелом, который сделал один злодей-лакей и убил этим выстрелом одну из горничных".

Катишь очень хорошо подозревала о некоторых отношениях Груши к Вихрову; но, имея привычку тщательнейшим образом скрывать подобные вещи, она, разумеется, ни одним звуком не хотела намекнуть о том в письме к Марье Николаевне. Темное, но гениальное чутье Катишь говорило ей, что между m-me Эйсмонд и m-r Вихровым вряд ли нет чего-нибудь, по крайней мере, некоторой нравственной привязанности; так зачем же было смущать эти отношения разным вздором? Себя она тоже по этому поводу как бы старалась несколько выгородить.

"Не заподозрите, бога ради, – писала она далее в своем письме, – чтобы любовь привела меня к одру вашего родственника; между нами существует одна только святая и чистая дружба, – очень сожалею, что я не имею портрета, чтобы послать его к вам, из которого вы увидали бы, как я безобразна и с каким ужасным носом, из чего вы можете убедиться, что все мужчины могут только ко мне пылать дружбою!"

Сделавшись сестрой милосердия, Катишь начала, нисколько не конфузясь и совершенно беспощадно, смеяться над своей наружностью. Она знала, что теперь уже блистала нравственным достоинством. К письму вышеизложенному она подписалась.

"Сестра милосердия, Екатерина Прыхина".

VII
ПЕТЕРБУРГСКАЯ ГОСТЬЯ И КАТИШЬ

Было часов шесть вечера. По главной улице уездного городка шибко ехала на четверке почтовых лошадей небольшая, но красивая дорожная карета. Рядом с кучером, на широких козлах, помещался благообразный лакей в военной форме. Он, как только еще въехали в город, обернулся и спросил ямщика:

– Что ж, мне сбегать к смотрителю и попросить, чтобы вы же и довезли нас до Воздвиженского?

– Я же и довезу, – отвечал ямщик, – всего версты две: генеральшу важно докачу; на водку бы только дала!

– Дадут-с, – отвечал лакей и, как только подъехали к почтовой станции, сейчас же соскочил с козел, сбегал в дом и, возвратясь оттуда и снова вскакивая на козлы, крикнул: – Позволили, пошел!

Ямщик тронул.

– Ну, слава богу, что не задержали! – послышался тихий голос в карете.

Это ехала, или, лучше сказать, скакала день и ночь из Петербурга в Воздвиженское Мари. С ней ехал и сынок ее, только что еще выздоровевший, мальчик лет десяти.

Когда экипаж начал, наконец, взбираться в гору, Мари не утерпела и, выглянув в окно кареты, спросила:

– Это Воздвиженское?

– Оно самое-с! – отвечал ямщик и что есть духу понесся.

– Господи, как-то я его застану! – говорила Мари нерешительным голосом и вся побледнев при этой мысли.

В Воздвиженском в это время Вихров, пришедши уже в себя и будучи только страшно слаб, лежал, опустив голову на подушки; худ и бледен он был, как мертвец, и видно было, что мысли, одна другой мрачнее, проходили постоянно в его голове. Он не спрашивал ни о том, что такое с ним было, ни о том – жива ли Груша. Он, кажется, все это сам уж очень хорошо знал и только не хотел расспросами еще более растравлять своих душевных ран; ходившей за ним безусыпно Катишь он ласково по временам улыбался, пожимал у нее иногда руку; но как она сделает для него, что нужно, он сейчас и попросит ее не беспокоиться и уходить: ему вообще, кажется, тяжело было видеть людей. Катишь, немножко уже начинавшая и обижаться таким молчаливым обращением ее клиента, по обыкновению, чтобы развлечь себя, выходила и садилась на балкон и принималась любоваться окрестными видами; на этот раз тоже, сидя на балконе и завидев въезжавшую во двор карету, она прищурила глаза, повела несколько своим носом и затем, поправив на себе торопливо белую пелеринку и крест, поспешно вышла на крыльцо, чтобы встретить приехавшую особу.

– Это я знаю, кто приехал! – говорила она не без лукавства, идя в переднюю.

Мари входила уже на лестницу дома, держа сына за руку; она заметно была сильно встревожена. Катишь, дожидавшаяся ее на верхней ступени, модно присела перед ней.

– Я, кажется, имею удовольствие видеть ее превосходительство госпожу Эйсмонд? – проговорила она, по обыкновению, в нос.

– Да, – отвечала Мари. – Но скажите, что же больной наш? – прибавила она дрожащим голосом.

– Опасность миновалась: слаб еще, но не опасен, – отвечала с важностью Катишь. – Прошу вас в гостиную, – заключила она, показывая Мари на гостиную.

Та вошла туда как-то не совсем охотно.

– А могу я его видеть? – прибавила она тем же беспокойным голосом.

– О нет, нет! – воскликнула Катишь совсем уж в нос. – Такая нечаянность может его встревожить.

Никак не ожидая, что Мари сама приедет, Катишь и не говорила даже Вихрову о том, что писала к ней.

– А вы вот посидите тут, – продолжала она простодушным и очень развязным тоном, – отдохните немножко, выкушайте с дороги чайку, а я схожу да приготовлю его на свидание с вами. Это ваш сынок, конечно? – заключила Катишь, показывая на мальчика.

– Да, сын мой, – отвечала Мари.

– Прелестный мальчик! – одобрила m-lle Катишь. – Теперь вот еще извольте мне приказать: как вам угодно почивать – одним или с вашим малюткой?

Какую цель Катишь имела сделать подобный вопрос – неизвестно, но Мари он почему-то сконфузил.

– Это все равно, он может спать и со мной, а если в отдельной комнате, так я просила бы только, чтобы не так далеко от меня.

– Так вот как мы сделаем, – отвечала ей Катишь, – я вам велю поставить кровать в комнате покойной Александры Григорьевны, – так генеральша генеральшино место и займет, – а малютку вашего положим, где спал, бывало, Сергей Григорьич – губернатор уж теперь, слышали вы?

– Да, слышала.

– Я вот по милости его и ношу этот почетный орден! – прибавила Катишь и указала на крест свой. – Сейчас вам чаю подадут! – заключила она и ушла.

Мари, оставшись одна, распустила ленты у дорожного чепца, расстегнула даже у горла платье, и на глазах ее показались слезы; видно было, что рыдания душили ее в эти минуты; сынок ее, усевшийся против нее, смотрел на нее как бы с некоторым удивлением.

Катишь между тем, как кошка, хитрой и лукавой походкой вошла в кабинет к Вихрову. Он, при ее входе, приподнял несколько свою опущенную голову.

– Вы покрепче, кажется, сегодня, – произнесла она как бы и обыкновенным голосом и только потирая немного руки.

– Кажется, – отвечал Вихров довольно мрачно.

– Пора, пора! Что это, молодой человек, все валяетесь! – говорила Катишь, покачивая головой. – Вот другие бы и дамы к вам приехали, – но нельзя, неприлично, все в халате лежите.

– Что же, это Живина, что ли, хотела приехать? – спросил Вихров.

– Ах, сделайте милость, о madame Живиной извольте отложить попечение: она теперь в восторге от своего мужа, а прежде точно, что была в вас влюблена; но, впрочем, найдутся, может быть, и другие, которые не менее вас любят, по крайней мере, родственной любовью.

– Кто же это: вы, что ли?

– Я что... я буду вас любить – как только вы прикажете, – произнесла Катишь. – Есть и поинтереснее меня.

– Я не знаю, что вы такое говорите! – произнес Вихров с некоторой уж досадой.

– А то, что шутки в сторону, в самом деле оденьтесь... Петербургская одна дама приехала к вам.

– Кто такая? Мари, что ли? – произнес Вихров, приподнимая голову с подушки.

– Разумеется, Марья Николаевна, кому же больше! – сказала Катишь.

– Господи! Да где же она, просите ее! – сказал Вихров каким-то уже ребяческим голосом.

– Нельзя ей сейчас сюда! – возразила Катишь урезонивающим тоном. Во-первых, она сама с дороги переодевается и отдыхает; а потом, вы и себя-то приведите хоть сколько-нибудь в порядок, – смотрите, какой у вас хаос! продолжала Катишь и начала прибирать на столе, складывать в одно место раскиданное платье; наконец, взяла гребенку и подала ее Вихрову, непременно требуя, чтобы он причесался.

– Мари приехала, Мари! – повторял между тем тот как бы про себя и заметно обрадованный и оживленный этим известием; но потом вдруг, как бы вспомнив что-то, снова нахмурился и сказал Катишь: – А Груни нет, конечно, в живых?

– Нет, померла, – отвечала та торопливо.

Вихров при этом поднял только глаза на небо.

– Тут все, кажется, теперь прилично, – проговорила Катишь, обведя глазами всю комнату, и затем пошла к Мари.

– Пожалуйте, просит вас теперь к себе, – сказала она той.

Мари пошла; замешательство ее все более и более увеличивалось.

– А мне, maman, можно к дяде? – спросил ее сын.

– Нет, нельзя, – отвечала ему почти с досадой Мари.

– Ты после, душенька, к дяденьке пойдешь, – объяснила ему наставническим голосом Катишь.

Мари вошла проворно в кабинет Вихрова.

– Боже мой, как ты похудел! – сказала она сильно испуганным голосом.

– Да, порядочно! – отвечал ей Вихров, взяв и целуя ее руку.

– Были бы кости, а мясо наведем! – подхватила шедшая тоже за Мари Катишь; потом она подвинула Мари кресло, и та села на него.

– Но скажи, что такое с тобой случилось, простудился, что ли, ты? Неужели тебя этот несчастный выстрел так испугал? – говорила Мари.

– Тут много было причин; я и до того еще себя не так хорошо чувствовал... А что супруг ваш? – прибавил Вихров, желая, кажется, прекратить разговор о самом себе.

– Он в Севастополе.

– В Севастополе? – воскликнула радостным голосом Катишь. – Где и я скоро буду!.. – заключила она, подняв с гордостью нос.

– Да, – продолжала Мари, – и пишет, что они живут решительно в жерле огненном; целые дни на них сыплется град пуль и ядер – ужасно!.. Я к тебе с сыном приехала, – присовокупила она.

– С Женичкой? Ах, покажите мне его.

– Я сейчас его приведу, – сказала Катишь и пошла, но не сейчас привела мальчика, а медлила – и медлила с умыслом.

У Катишь, как мы знаем, была страсть покровительствовать тому, что она полагала – непременно должно было произойти между Вихровым и Мари.

Те, оставшись вдвоем, заметно конфузились один другого: письмами они уже сказали о взаимных чувствах, но как было начать об этом разговор на словах? Вихров, очень еще слабый и больной, только с любовью и нежностью смотрел на Мари, а та сидела перед ним, потупя глаза в землю, – и видно было, что если бы она всю жизнь просидела тут, то сама первая никогда бы не начала говорить о том. Катишь, решившая в своих мыслях, что довольно уже долгое время медлила, ввела, наконец, ребенка.

– Ну, поди сюда, мой милый! – сказал ему Вихров, и когда Женичка подошел к нему, он поцеловал его, и ему невольно при этом припомнился покойный Еспер Иваныч и сам он в детстве своем. Мальчик конфузливо сел около кровати на стул, который тоже подвинула ему Катишь.

Разговор мало как-то клеился.

– Я, когда сюда ехала, – начала, наконец, Мари, – так, разумеется, расспрашивала обо всех здешних, и мне на последней станции сказали, что Клеопатра Петровна в нынешнем году умерла.

– Да, умерла! – отвечал, нахмуриваясь, Вихров.

– Покончила свои страдальческие дни! – подхватила Катишь.

– А вы, кажется, были ее приятельницей? – спросила ее Мари кротким голосом.

– Я была ее друг! – подхватила Катишь каким-то строгим басом.

Она за что-то считала Мари не совсем правой против Клеопатры Петровны.

Разговор на этом месте опять приостановился.

– Вы, надеюсь, – заговорил уже Вихров, видимо, мучимый какой-то мыслью, – надеюсь, что ко мне приехали не на короткий срок?

– На месяц, на два, если ты не соскучишься, – отвечала, покраснев, Мари.

– Я-то соскучусь, господи! – произнес Вихров, и голос его при этом как-то особенно прозвучал. – Но как же мы, однако, будем проводить наше время? – продолжал он. – Мы, конечно, будем с вами в карты играть, как в Петербурге собирались.

– В карты играть, – говорила Мари; смущение в ней продолжалось сильное.

– Но чем же молодца этого занять? – сказал Вихров, показывая на мальчика.

– Пусть себе гуляет, ему физические упражнения предписаны: беганье, верховая езда, купанье, – отвечала Мари.

– А, в таком случае мы должны сделать некоторое особое распоряжение. Я тебя, мой друг, поручу одному старику, который тебе все это устроит. Потрудитесь послать ко мне Симонова! – прибавил Вихров, обращаясь к Катишь.

Та вышла и сейчас же привела Симонова.

– Вот это, братец, сын одного заслуженного генерала, который теперь в Севастополе. Про Севастополь слышал?

– Наслышан, ваше высокоблагородие; война сильная, говорят, там идет.

– Ну, так ты вот этого мальчика займи: давай ему смирную лошадь кататься, покажи, где у нас купанье – неглубокое, вели ему сделать городки, свайку; пусть играет с деревенскими мальчиками.

– Merci, дядя! – воскликнул вдруг мальчик, крайне, кажется, обрадованный всеми распоряжениями.

– Слушаю, ваше высокоблагородие, все будет сделано, – проговорил и Симонов очень тоже довольным голосом. – А когда вам что понадобится, то извольте кликнуть старика Симонова, – прибавил он, почти с каким-то благоговением обращаясь к мальчику.

– Ну, ты можешь теперь уходить, – сказала ему Катишь.

Симонов тотчас же ушел.

– Вы, кажется, распорядились и достаточно устали, – обратилась она к Вихрову, – да и вам, я думаю, пора чаю накушаться и поужинать.

– Поужинайте, кузина! – сказал ей Вихров.

– Хорошо, – отвечала та и вместе с сыном ушла.

В зале они увидели параднейшим образом накрытый стол с чаем и легким ужином. Это все устроила та же Катишь: она велела ключнице вынуть серебро, лучший чайный сервиз, прийти прислуживать генеральше всей, какая только была в Воздвиженском, комнатной прислуге.

Вскоре после того гости и хозяева спали уже мертвым сном. На другой день Катишь почему-то очень рано проснулась, все копошилась у себя в комнате и вообще была какая-то встревоженная, и потом, когда Мари вышла в гостиную, она явилась к ней. Глаза Катишь были полнехоньки при этом слез.

– Марья Николаевна, – начала она взволнованным голосом, – я теперь вручаю вам моего больного, а мне уж позвольте отправиться в Севастополь.

– Но зачем же так поспешно? – возразила было Мари.

– Невозможно мне долее оставаться, – отвечала каким-то даже жалобным голосом Катишь, – я уж два предписания получила, не говорила только никому, – присовокупила она, как-то лукаво поднимая брови.

Катишь в самом деле получила два требующие ее предписания, но она все-таки хотела прежде походить за своим близким ей больным, а потом уже ехать на службу.

– Если так, то конечно, – отвечала Мари. – Я только буду просить вас найти там моего мужа и поклониться ему от меня.

– Сочту это за приятнейшую и непременнейшую для себя обязанность, отвечала Катишь, модно раскланиваясь перед Мари, и затем с тем же несколько торжественным видом пошла и к Вихрову.

– Ну, Павел Михайлыч, – начала она с вновь выступившими на глазах слезами, – теперь есть кому за вами присмотреть, а меня уж пустите в Севастополь мой.

– Очень жаль, – отвечал он. – Только позвольте!.. – прибавил он и, торопливо встав с постели, торопливо надев на себя халат и туфли, подошел к столу и вынул оттуда триста рублей.

– Позвольте мне, по крайней мере, презентовать вам на дорогу.

– Ни за что, ни за что, – воскликнула было Катишь.

– В таком случае вы меня обидите, я рассержусь и опять занемогу.

– Но ведь и вы меня обижаете... и вы обижаете! – говорила Катишь.

– Ей-богу, рассержусь, – повторил еще раз Вихров в самом деле сердитым голосом, подавая Катишь деньги.

– Повинуюсь вам, хоть и с неудовольствием! – сказала, наконец, она, принимая деньги, и затем поцеловала Вихрова в губы, перекрестила его и, войдя снова к Мари, попросила еще раз не оставлять больного; простилась потом с горничными девушками и при этом раздала им по крайней мере рублей двадцать. Катишь была до глупости щедра, когда у нее появлялись хоть какие-нибудь деньги. Собрав, наконец, свой скарб, она ушла пешком в город, не велев себе даже заложить экипажа. В последних главах мы с умыслом говорили несколько подробнее о сей милой девице для того, чтобы раскрыть полнее ее добрую душу, скрывавшуюся под столь некрасивой наружностью.