Текст книги "Люди сороковых годов"

Автор книги: Алексей Писемский

сообщить о нарушении

Текущая страница: 33 (всего у книги 55 страниц)

– Это совершенно не ваше дело! – сказал ему с усмешкой капитан.

– Как не мое дело? – возразил опешенный этим замечанием Вихров.

– Дело правительства и законодателей улучшать и исправлять нравы, а никак не частных людей! – продолжал капитан.

– Нравы всегда и всюду исправляла литература, а не законодатели! сказала ему Мари.

– И нигде нисколько не исправила, а развратила во многих случаях, объяснил ей капитан.

Вихров хотел было возразить ему, но Мари толкнула его ногой и даже шепнула ему:

– Оставь этого господина!

– Что же он, шпион? – спросил ее в свою очередь Вихров.

– Хуже того, фанатик! – сказала Мари.

Капитан между тем обратился к старикам, считая как бы унизительным для себя разговаривать долее с Вихровым, которому тоже очень уж сделалось тяжело оставаться в подобном обществе. Он взялся за шляпу и начал прощаться с Мари. Та, кажется, поняла его и не удерживала.

– Христос с тобой! – сказала она ему ласковым голосом. – Завтра еще заедешь?

– Непременно заеду, – отвечал Вихров и, раскланявшись с прочими, ушел.

Подходя к своей гостинице, он еще издали заметил какую-то весьма подозрительной наружности, стоящую около подъезда, тележку парой, а потом, когда он вошел в свой номер, то увидал там стоящего жандарма с сумкой через плечо. Сомненья его сейчас же все разрешились.

– Ты за мной? – спросил он солдата.

– За вами, ваше высокоблагородие.

– А мне нельзя еще пробыть здесь, проститься кое с кем?

– Никак нельзя того, ваше благородие, – отвечал солдат.

Вихров велел Ивану своему укладывать свои вещи и объявил ему, что они сейчас же поедут.

Иван, как только еще увидел солдата, так уж обмер, а теперь, когда барин сказал ему, что солдат этот повезет их куда-то, то у него зубы даже застучали от страха.

– Дядинька, ты куда нас повезешь?.. В Сибирь, что ли? – спрашивал он почти плачущим и прерывающимся голосом солдата.

– Нет, не в Сибирь, – отвечал тот, ухмыляясь.

Вихров между тем написал коротенькую записку к Мари и объявил ей, что заехать ему к ним нельзя, потому что его везут с жандармом.

Часа в два ночи они выехали. Ванька продолжал дрожать в повозке. Он все не мог понять, за что это барина его наказывали.

"Украл, что ли, он что?!" – размышлял он в глупой голове своей.

ЧАСТЬ ЧЕТВЕРТАЯ

I
ПИСЬМО ВИХРОВА К МАРИ

"Пишу к вам почти дневник свой. Жандарм меня прямо подвез к губернаторскому дому и сдал сидевшему в приемной адъютанту под расписку; тот сейчас же донес обо мне губернатору, и меня ввели к нему в кабинет. Здесь я увидел стоящего на ногах довольно высокого генерала в очках и с подстриженными усами. Я всегда терпеть не мог подстриженных усов, и почему-то мне кажется, что это делают только люди весьма злые и необразованные.

Генерал осмотрел меня с ног до головы.

– Где вы учились? – спросил он.

– В университете московском.

– Имеете состояние?

– Имею.

– Что именно?

– Триста с лишком душ!

При этом, как мне показалось, лицо губернатора приняло несколько более благоприятное для меня выражение.

– Мне предписано определить вас к себе в чиновники особых поручений без жалованья.

Я на это ничего ему не сказал.

– Можете идти отдыхать! Надеюсь, что вы не подадите мне повода ссориться с вами!.. – прибавил он, когда я совсем уходил.

Тележка моя стояла уже без жандарма. Я сел в нее и велел себя везти в какую-нибудь гостиницу. Иван мой был ни жив ни мертв. Он все воображал, что нас обоих с ним в тюрьму посадят. В гостинице на меня тотчас, как я разделся, напала страшнейшая скука. Видневшаяся мне в окно часть города показалась противною; идущие и едущие людишки, должно быть, были ужасная все дрянь; лошаденки у извозчиков преплохие; церкви все какие-то маленькие. "Что же я буду делать тут?" – спрашивал я с отчаянием самого себя. Читать я не мог, да у меня и не было ни одной книжки. Служебного какого-нибудь дела мне, по моей неблагонадежности, вероятно, не доверят. "Чем же я займу себя, несчастный!" – восклицал я, и скука моя была так велика, что, несмотря на усталость, я сейчас же стал сбираться ехать к Захаревским, чтобы хоть чем-нибудь себя занять. Пришедший меня брить цирюльник рассказал мне, что старший Захаревский считается за очень честного и неподкупного господина. Он из товарищей председателя сделан уж прокурором.

– Ежели вот кого теперь чиновники обидят, он сейчас заступится и обстоит! – объяснял мне цирюльник.

– А младший что?

– Младший – форсун, богач! Что за лошади, что за экипаж у него!

– А губернатор что за человек?

– Строгий, – ух, какой!.. Беда!

– А взятки берет?

– Про самого-то не чуть!.. А тут дама сердца есть у него, та, слышно, побирает.

– И потом ему передает?

– Да бог их знает!.. Нет, надо быть!.. У себя оставляет.

Из всех этих сведений я доволен был по крайней мере тем, что старший Захаревский, как видно, был человек порядочный, и я прямо поехал к нему. Он принял меня с удивлением, каким образом я попал к ним в город, и когда я объяснил ему, каким именно, это, кажется, очень подняло меня в глазах его.

– Очень рад, конечно, не за вас, а за себя, что вас вижу здесь! говорил он, вводя меня в свой кабинет, по убранству которого видно было, что Захаревский много работал, и вообще за последнее время он больше чем возмужал: он как-то постарел, – чиновничье честолюбие, должно быть, сильно его глодало.

– Я прежде всего, – начал я, – прошу у вас совета: какого рода жизнь могу я повести здесь?

Захаревский не понял сначала моего вопроса.

– Как какого рода жизнь? – спросил он.

– Какого? Прежде я писал, но теперь мне это запретили; что же я буду делать после того?

– Вы теперь служить предназначены, – произнес Захаревский с полуулыбкой.

– Но, по моей неблагонамеренности, мне, конечно, ничего не доверят делать!

– Не думаю, – произнес Захаревский, – губернатору, вероятно, предписано даже занять вас. Если хотите, я скажу ему об том же.

– А вы с ним в хороших отношениях?

– Не то что в хороших, но он непременно будет говорить сам об вас, потому что вы – лицо политическое; нельзя же ему не сообщить об нем прокурору; кроме того, ему приятно будет огласить это доверие начальства, которое прислало к нему вас на выучку и на исправление.

Захаревский на словах лицо политическое, доверие начальства делал заметно насмешливое ударение. Я просил его сказать губернатору, чтобы тот дал мне какое-нибудь дело, и потом полюбопытствовал узнать, каким образом губернатор этот попал в губернаторы. Захаревский сделал на это небольшую гримасу.

– Он был сначала взят, – отвечал он, – за высокий рост в адъютанты... Здесь он приучился к писарской канцелярской службе; был потом, кажется, в жандармах и сделан наконец губернатором.

Я объяснил ему, что он мне очень грубым человеком показался.

– Да, он не из нежных! – отвечал Захаревский.

– А умен?

– Очень даже!.. Природного ума пропасть имеет; но надменен и мстителен до последней степени. Он, я думаю, во всю жизнь свою никогда и никому не прощал не только малейшей обиды, но даже неповиновения.

– У него, говорят, есть еще любовница, которая за него и взятки берет.

– Есть и это! – сказал с улыбкою Захаревский.

Я объяснил ему, что мне все это весьма неприятно слышать, потому что подобный господин, пожалуй, бог знает как станет надо мной надругаться.

– Не думаю! – возразил Захаревский. – Он слишком лукав для того; он обыкновенно очень сильно давит только людей безгласных, но вы – он это очень хорошо поймет – все-таки человек с голосом!.. Меня он, например, я уверен, весьма желал бы видеть на веревке повешенным, но при всем том не только что на бумаге, но даже в частном обращении ни одним взглядом не позволяет сделать мне что-нибудь неприятное.

От этих житейских разговоров Захаревский с явным умыслом перешел на общие вопросы; ему, кажется, хотелось определить себе степень моей либеральности и узнать даже, как и что я – в смысле религии. С легкой руки славянофилов он вряд ли не полагал, что всякий истинный либерал должен быть непременно православный. На его вопрос, сделанный им мне по этому предмету довольно ловко, я откровенно ему сказал, что я пантеист [95]

[Закрыть]и что ничем больше этого быть не могу. Это, как я очень хорошо видел, показалось Захаревскому уже немножко сильным или даже просто глуповатым. По своим понятиям он, конечно, самый свободомыслящий человек во всей губернии, но только либерализм его, если можно так выразиться, какой-то местный. Он, видимо, до глубины души возмущается деспотизмом губернатора и, вероятно, противодействует ему всеми силами, но когда тут же разговор коснулся Наполеона III [96]

[Закрыть], то он с удовольствием объявил, что тот, наконец, восторжествовал и объявил себя императором, и когда я воскликнул, что Наполеон этот будет тот же губернатор наш, что весь род Наполеонов надобно сослать на остров Елену, чтобы никому из них никогда не удалось царствовать, потому что все они в душе тираны и душители мысли и, наконец, люди в высшей степени антихудожественные, – он совершенно не понял моих слов. Марьеновский как-то мне справедливо говорил, что все правоведы имеют прекрасное направление, но все они – люди весьма поверхностно образованные и стоящие на весьма жидком основании. Во всяком случае, встретить подобного человека в такой глуши – для меня находка. Я просидел у него, по крайней мере, часа четыре и, уезжая, спросил его о брате: когда я могу того застать дома.

– Он очень рад будет вам, – отвечал Захаревский, – и, чтобы не делать вам пустых визитов, приезжайте к нему вечером ужо, – и я у него буду!

Я душевно обрадовался этому приглашению, потому что решительно не знал, что мне вечер делать.

Нанятый мною на вечер извозчик, когда я спросил его, знает ли он, где живет инженер Захаревский, в удивлении воскликнул:

– Как не знать-с, помилуйте! – И потом, везя меня, прибавил: – У них свой дом-с, и отличнеющий!

Дом в самом деле оказался отличнейшим; в сенях пол был мозаик; в зале, сделанной под мрамор, висели картины; мебель, рояль, драпировки – все это было новенькое, свеженькое.

Инженер встретил меня с распростертыми объятиями. Старший Захаревский был уже у брата и рассказал ему о моем приезде.

– Мы решительно встречаемся с вами нечаянно, – говорил инженер, ведя меня по своим нарядным апартаментам, – то у какого-то шулера в Москве, потом вдруг здесь!

Мы все уселись в его хорошеньком кабинете, который скорее походил на кабинет камелии, чем на кабинет мужчины.

Я забыл сказать, что оба брата Захаревские имеют довольно странные имена: старший называется Иларион Ардальоныч, а младший – Виссарион Ардальоныч. Разговор, разумеется, начался о моей ссылке и о причине, подавшей к этому повод. Иларион Захаревский несколько раз прерывал меня, поясняя брату с негодованием некоторые обстоятельства. Но тот выслушал все это весьма равнодушно.

– Нечего делать!.. Надобно подчиняться... – говорил он.

– В том-то и дело, – возразил старший Захаревский, – что у нас нередко хороших людей наказывают, а негодяев награждают.

– Ну, где ж, – произнес Виссарион Захаревский, – и негодяев наказывают... Конечно, это странно, что человека за то, что он написал что-то такое, ссылают! Ну, обяжи его подпиской, чтобы он вперед не писал ничего подобного.

На этих словах какой-то писец или солдат доложил ему, что пришел подрядчик.

– Пожалуйте сюда! – вскрикнул Захаревский на весь свой дом.

В комнату вошел рыжий подрядчик.

– Счет принес?

– Принес!

И подрядчик подал Захаревскому исписанный лист. Тот просмотрел этот лист, помарал в нем что-то карандашом, прикинул несколько раз на счетах и, написав вышедшую на них сумму на бумаге, подал ее подрядчику.

– Извольте получить-с! Тысячу рублей скидки.

У подрядчика и рожа вытянулась и глаза забегали.

– Многонько, ваше высокоблагородие, – проговорил он каким-то глухим голосом.

– Не маленько ли скорей? Не маленько ли? – возразил ему уже громкой фистулой Захаревский.

Подрядчик глубоко-глубоко вздохнул, потом вдруг, как бы собравшись со всем своим духом, произнес:

– Так работать нельзя-с, я не возьму-с – вся ваша воля.

– Не бери, – проговорил ему и на это совершенно хладнокровно Захаревский.

– Да как же браться-то так, помилуйте, ваше высокоблагородие! – почти вопил подрядчик.

– Никто тебя не заставляет, на аркане не тащат! – проговорил Захаревский совершенно развязным тоном.

– Ах ты, боже ты мой! – произнес почти со стоном подрядчик и точно с каким-то остервенением взял из рук Захаревского перо и расписался на счету.

– Прощайте-с, делать нечего, – прибавил он и с понуренной головой, как бы все потеряв на свете, вышел из комнаты.

– Фу, вот пытку-то выдержал! – произнес по уходе его Захаревский взволнованным уже голосом.

Я и брат его взглянули на него с удивлением.

– Заметь этот шельма по моей физиогномии, что у меня ни одного нет подрядчика в виду, он не только бы не снес тысячу, но еще накинул бы.

– А у тебя разве нет в виду других? – спросил его брат.

– Ни единого! – воскликнул инженер. – Сегодня все они в комиссии нахватали работ и за пять рублей ни одного человека в день не дадут.

Странные и невеселые мысли волновали меня, пока я все это видел и слышал; понятно, что оба брата Захаревские были люди, стоящие у дела и умеющие его делать. Чем же я теперь посреди их являюсь? А между тем я им ровесник, так же как ровесник и моему петербургскому другу, Плавину. Грустно и стыдно мне стало за самого себя; не то, чтобы я завидовал их чинам и должностям, нет! Я завидовал тому, что каждый из них сумел найти дело и научился это дело делать... Что же я умею делать? Все до сих пор учился еще только чему-то, потом написал какую-то повесть – и еще, может быть, очень дурную, за которую, однако, успели сослать меня. Сам ли я ничтожество или воспитание мое было фальшивое, не знаю, но сознаю, что я до сих пор был каким-то чувствователем жизни – и только пока. Возвращаюсь, однако, к моему рассказу: по уходе подрядчика, между братьями сейчас же начался спор, характеризующий, как мне кажется, не только их личные характеры, но даже звания, кои они носят. Старший Захаревский передал мне, что он виделся уже с губернатором, говорил с ним обо мне, и что тот намерен был занять меня серьезным делом; передавая все это, он не преминул слегка ругнуть губернатора. Младший Захаревский возмутился этим.

– За что ты этого человека бранишь всегда? – спросил он.

– За то, что он стоит того! – отвечал Иларион Захаревский.

– Чем стоит!

– Всем!

– Чем же всем? Это ужасно неопределенно!

– А хоть тем, что вашим разным инженерным проделкам потворствует, а вы у него за это ножки целуете! – проговорил резко прокурор и, встав на ноги, начал ходить по комнате.

Инженер при этом немного покраснел.

– Погоди, постой, любезный, господин Вихров нас рассудит! – воскликнул он и обратился затем ко мне: – Брат мой изволит служить прокурором; очень смело, энергически подает против губернатора протесты, – все это прекрасно; но надобно знать-с, что их министр не косо смотрит на протесты против губернатора, а, напротив того, считает тех прокуроров за дельных, которые делают это; наше же начальство, напротив, прямо дает нам знать, что мы, говорит, из-за вас переписываться ни с губернаторами, ни с другими министерствами не намерены. Из-за какого же черта теперь я стану ругать человека, который, я знаю, на каждом шагу может принесть существенный вред мне по службе, – в таком случае уж лучше не служить, выйти в отставку! Стало быть, что же выходит? Он благородствовать может с выгодой для себя, а я только с величайшим вредом для всей своей жизни!.. Теперь второе: он хватил там: ваши инженерные проделки. В чем эти проделки состоят, позвольте вас спросить? Господин Овер, например, берет за визит пятьдесят рублей, называют это с его стороны проделкой? Известный актер в свой бенефис назначает цены тройные, – проделка это или нет? Живописец какой-нибудь берет за свои картины по тысяче, по две, по пяти. Все они берут это за свое искусство; так точно и мы, инженеры... Вы не умеете делать того, что я умею, и нанимаете меня: я и назначаю цену десять, двадцать процентов, которые и беру с подрядчика; не хотите вы давать нам этой цены, – не давайте, берите кого хотите, не инженеров, и пусть они делают вам то, что мы!

– Торговаться-то с вами некому, потому что тут казна – лицо совершенно абстрактное, которое все считают себя вправе обирать, и никто не беспокоится заступиться за него! – говорил прокурор, продолжая ходить по комнате.

– Сделайте милость! – воскликнул инженер. – Казна, или кто там другой, очень хорошо знает, что инженеры за какие-нибудь триста рублей жалованья в год служить у него не станут, а сейчас же уйдут на те же иностранные железные дороги, а потому и дозволяет уж самим нам иметь известные выгоды. Дай мне правительство десять, пятнадцать тысяч в год жалованья, конечно, я буду лучше постройки производить и лучше и честнее служить.

По всему было заметно, что Илариону Захаревскому тяжело было слышать эти слова брата и стыдно меня; он переменил разговор и стал расспрашивать меня об деревне моей и, между прочим, объявил мне, что ему писала обо мне сестра его, очень милая девушка, с которой, действительно, я встречался несколько раз; а инженер в это время распорядился ужином и в своей маленькой, но прелестной столовой угостил нас отличными стерлядями и шампанским.

Домой поехали мы вместе с старшим Захаревским. Ему, по-видимому, хотелось несколько поднять в моих глазах брата.

– Брат Виссарион, – сказал он, – кроме практических разных сведений по своей части, и теоретик отличный!

Но я, признаюсь, больше готов был поверить в первое его качество.

Дома я встретил два события; во-первых, посреди моего номера лежал до бесчувствия пьяный Ванька. Я велел коридорному взять его и вывести. Тут этот негодяй очнулся, разревелся и начал мне объяснять, что это он пьет со страха, чтобы его дальше со мной в Сибирь не сослали. Чтобы успокоить его и, главное, себя, я завтра же отправляю его в деревню и велю оттуда приехать вместо него старухе-ключнице и одной комнатной девушке... Второе событие это уже присланное на мое имя предписание губернатора такого содержания: "Известился я, что в селе Скворцове крестьянин Иван Кононов совратил в раскол крестьянскую девицу Пелагею Мартьянову, а потому предписываю вашему высокоблагородию произвести на месте дознание и о последующем мне донести". Отложив обо всем этом заботы до следующего дня, я стал письменно беседовать с вами, дорогая кузина. Извините, что все почти представляю вам в лицах; увы! Как романисту, мне, вероятно, никогда уже более не придется писать в жизни, а потому я хоть в письмах к вам буду практиковаться в сей любезной мне манере".

II
СЕКТАТОР

Вихров очень невдолге получил и ответ на это письмо от Мари. Она, впрочем, писала не много ему: "Как тебе не грех и не стыдно считать себя ничтожеством и видеть в твоих знакомых бог знает что: ты говоришь, что они люди, стоящие у дела и умеющие дело делать. И задаешь себе вопрос: на что же ты годен? Но ты сам прекрасно ответил на это в твоем письме: ты чувствователь жизни. Они – муравьи, трутни, а ты – их наблюдатель и описатель; ты срисуешь с них картину и дашь ее нам и потомству, чтобы научить и вразумить нас тем, – вот ты что такое, и, пожалуйста, пиши мне письма именно в такой любезной тебе форме и практикуйся в ней для нового твоего романа. О себе мне тебе сказать много нечего. Тех господ, которых ты слышал у нас, я уже видеть больше не могу и не выхожу обыкновенно, когда они у нас бывают. Женечка мой все пристает ко мне и спрашивает: «О чем это ты, maman, когда у нас дядя Павел был, плакала с ним?» – «О глупости людской», отвечаю я ему. Жду от тебя скоро еще письма.

Любящая тебя Мари".

Герой мой жил уже в очень красивенькой квартире, которую предложил ему Виссарион Захаревский в собственном доме за весьма умеренную цену, и вообще сей практический человек осыпал Вихрова своими услугами. Он купил ему мебель, нашел повара. Иван был отправлен в деревню, и вместо его были привезены оттуда комнатный мальчик, старуха-ключница и горничная Груша. Последняя цвела радостью и счастьем и, видимо, обращалась с барином гораздо смелее прежнего и даже с некоторою нежностью... В одно утро она вошла к нему и сказала, что какой-то господин его спрашивает.

– Кто такой? – спросил Вихров.

– Не знаю, барин, – нехороший такой, – отвечала Груша.

Вихров велел его просить к себе. Вошел чиновник в вицмундире с зеленым воротником, в самом деле с омерзительной физиономией: косой, рябой, с родимым пятном в ладонь величины на щеке и с угрями на носу. Груша стояла за ним и делала гримасы. Вихров вопросительно посмотрел на входящего.

– Стряпчий палаты государственных имуществ, Миротворский! отрекомендовался тот.

– Это вы, по поручению моему, депутатом командированы ко мне? – спросил Вихров.

– Точно так-с, – отвечал тот.

Вихров указал ему рукою на стул. Стряпчий сел и стал осматривать Павла своими косыми глазами, желая как бы изучить, что он за человек.

– Мы долго не едем с вами, – сказал ему Вихров.

– Лучше к празднику приедем... завтра. Введение во храм, весьма чтимый ими праздник... может, и народу-то к нему пособерется, и мы самую совращенную, пожалуй, захватим тут.

– Стало быть, мы должны оцепить дом?

– Непременно-с! Поедем ночью и оцепим дом.

Вихрову это было уж не по нутру.

– Скажите, пожалуйста, для чего же все это делается? – спросил он стряпчего.

– Для того, что очень много совращается в раскол. Особенно этот Иван Кононов, богатейший мужик и страшный совратитель... это какой-то патриарх ихний, ересиарх; хлебом он торгует, и кто вот из мужиков или бобылок содержанием нуждается: "Дам, говорит, и хлеба и всю жизнь прокормлю, только перейди в раскол".

– Ну да нам-то что за дело? Бог с ними!

– Как, нам что за дело? – произнес стряпчий, как бы даже обидевшись. Этак, пожалуй, все перейдут в раскол.

Вихров призадумался. Предстоящее поручение все больше и больше становилось ему не по душе.

– Когда же мы поедем? – спросил он.

– Да сегодняшнюю ночь, а теперь потрудитесь написать в полицию, чтобы вам трех полицейских солдат и жандармов дали.

Вихров поморщился и написал.

Стряпчий взял у него бумагу и ушел. Вихров остальной день провел в тоске, проклиная и свою службу, и свою жизнь, и самого себя. Часов в одиннадцать у него в передней послышался шум шагов и бряцанье сабель и шпор, – это пришли к нему жандармы и полицейские солдаты; хорошо, что Ивана не было, а то бы он умер со страху, но и Груша тоже испугалась. Войдя к барину с встревоженным лицом, она сказала:

– Барин, солдаты вас какие-то спрашивают!

– Знаю я, – сказал Вихров, – это они со мной поедут.

– А разве вас, барин, опять повезут куда-нибудь? – спросила Груша, окончательно побледнев.

– Нет, это не меня повезут, а я сам поеду с солдатами по службе.

Груша немного поуспокоилась.

– Это воров, что ли, вы каких, барин, пойдете ловить? – любопытствовала она.

– Воров, – отвечал ей Вихров.

– Смотрите, барин, чтобы вас не убили как, – сказала Груша опять уже встревоженным голосом.

– Не убьют, ничего, – отвечал ей с улыбкой Вихров и поцеловал ее.

Груша осталась этим очень довольна.

– Я, барин, всю ночь не стану спать и буду дожидать вас, – говорила она.

– Нет, спи себе спокойно.

– Не могу, барин, и рада бы заснуть, – не могу.

Вскоре потом приехал и стряпчий в дубленке, но в вицмундире под ней. Он посоветовал также и Вихрову надеть вицмундир.

– Это зачем? – спросил тот.

– Нельзя же ведь, все-таки мы присутствие там составим... – объяснил ему на это Миротворский.

Вихров надел вицмундир; потом все они уселись в почтовые телеги и поехали. Вихров и стряпчий впереди; полицейские солдаты и жандармы сзади. Стряпчий толковал солдатам: "Как мы в селенье-то въедем, вы дом его сейчас же окружите, у каждого выхода – по человеку; дом-то у него крайний в селении".

– Знаем-с! Слава тебе господи, раз шестой едем к нему в гости, отвечали некоторые солдаты с явным смехом.

Ночь была совершенно темная, а дорога страшная – гололедица. По выезде из города сейчас же надобно было ехать проселком. Телега на каждом шагу готова была свернуться набок. Вихров почти желал, чтобы она кувырнулась и сломала бы руку или ногу стряпчему, который начал становиться невыносим ему своим усердием к службе. В селении, отстоящем от города верстах в пяти, они, наконец, остановились. Солдаты неторопливо разместились у выходов хорошо знакомого им дома Ивана Кононова.

– Пойдемте в дом, – сказал шепотом и задыхающимся от волнения голосом стряпчий Вихрову, и затем они вошли в совершенно темные сени.

Послышалось беганье и шушуканье нескольких голосов. Вихров сам чувствовал в темноте, что мимо его пробежали два – три человека. Стоявшие на улице солдаты только глазами похлопывали, когда мимо их мелькали человеческие фигуры.

– Ведь это все оттуда бегут! – заметил один.

– А бог их знает, – отвечал другой флегматически.

– Погоди, постой, постой! – кричал между тем стряпчий, успевший схватить какую-то женщину. Та притихла у него в руках.

– Солдат! – крикнул он.

Вошел солдат. Он передал ему свою пленницу.

– Держи крепче!

И тотчас же потом закричал: "Ты еще кто, ты еще кто?" – нащупав какую-то другую женщину. Та тоже притихла. Он и ее, передав солдату, приказал ему не отпускать.

– Теперь пойдемте в моленную ихнюю, я дорогу знаю, – прибавил он опять шепотом Вихрову и, взяв его за руку, повел с собой.

Пройдя двое или трое сеней, они вошли в длинную комнату, освещенную несколькими горящими лампадами перед целым иконостасом икон, стоящих по всей передней стене. Людей никого не было.

– Разбежались все, черти! – говорил стряпчий.

– Но, может быть, тут никого и не было, – сказал ему Вихров.

– Как никого не было? Были! – возразил стряпчий.

В это время вошел в моленную и сам Иван Кононов, высокий, худощавый, с длинной полуседой бородой старик. Он не поклонился и не поздоровался со своими ночными посетителями, а молча встал у притолка, как бы ожидая, что его или спросят о чем-нибудь, или прикажут ему что-нибудь.

– Куда это прихожан-то своих спрятал? – спросил его Миротворский.

– Никого я не спрятал, – отвечал Иван Кононов, с какой-то ненавистью взглянув на Миротворского: они старые были знакомые и знали друг друга.

– Что же, разве сегодня службы не было? – продолжал тот.

– Кому служить-то?.. – отвечал Иван Кононов опять как-то односложно: он знал, что с господами чиновниками разговаривать много не следует и проговариваться не надо.

– Ты отслужишь за попа, – заметил Миротворский.

– Нет, я не поп! – отвечал уже с усмешкой Иван Кононов.

– Так, значит-с, мы в осмотре напишем, что нашли раскиданными по иолу подлобники! – И Миротворский указал Вихрову на лежащие тут и там небольшие стеганые ситцевые подушки. – Это вот сейчас видно, что они молились тут и булдыхались в них своими головами.

Вихров на это молчал, но Кононов отозвался:

– Известно, молимся с семейством каждый день и оставляем тут подушечки эти, не собирать же их каждый час.

– А ладаном отчего пахнет, это отчего? – спросил плутовато Миротворский.

– И ладаном когда с семейством курим, не запираюсь в том: где же нам молиться-то, – у нас церкви нет.

– Это что еще? – воскликнул вдруг Миротворский, взглянув вверх. – Ты, любезный, починивал моленную-то; у тебя три новые тесины в потолке введены!

– Ничего нет, никаких тесин новых! – отвечал Кононов немного сконфуженным голосом и слегка побледнев.

– Как нет? Вы видите? – спросил Миротворский Вихрова.

– Вижу, – отвечал тот, решительно не понимая, в чем тут дело и для чего об этом говорят. В потолке, в самом деле, были три совершенно новых тесины.

– Как же ты говоришь, что не новые? – сказал Миротворский Кононову.

– Не новые, – повторил тот еще раз.

– Нет, это новые! – сказал ему и Вихров.

Кононов ничего не отвечал и только потупился.

– Мы моленную, значит, должны запечатать, – сказал Миротворский. Дозволено только такие моленные иметь, которые с двадцать четвертого года не были починяемы, а как которую поправят, сейчас же ее опечатывают.

Вихров проклял себя за подтверждение слов Миротворского о том, что тесины новые.

– Ну-с, теперь станемте опрашивать захваченных, – продолжал Миротворский и велел подать стол, стульев, чернильницу, перо и привести сторожимых солдатами женщин.

– Хорошо ли это делать в моленной? – заметил ему Вихров.

– По закону следует на месте осмотра и опрашивать, – отвечал Миротворский.

Все это было принесено. Следователи сели. Ввели двух баб: одна оказалась жена хозяина, старуха, – зачем ее держали и захватили неизвестно!

Миротворский велел сейчас же ее отпустить и за что-то вместо себя выругал солдата.

– Дурак этакий, держишь, точно не видишь, кого?

Другая оказалась молодая, краснощекая девушка, которая все время, как стояла в сенях, молила солдата:

– Отпусти, голубчик, пожалуйста!

– Не смею, дура; зачем ты сюда приходила?!

– Да я так, на поседки сюда пришла, да легла на печку и заснула.

Миротворский начал плутовато допрашивать ее.

– Ты православная?

– Православная.

– А в церковь редко ходишь?

– Где в церковь-то ходить, – далеко.

– Ну, а сюда, что ли, в моленную ходишь?

– Ино и сюда хожу! – проболталась девушка.

Миротворский все это записывал. Вихрова, наконец, взорвало это. Он хотя твердо и не знал, но чувствовал, что скорее он бы должен был налегать и выискивать все средства к обвинению подследственных лиц, а не депутат ихний, на обязанности которого, напротив, лежало обстаивать их.

– Позвольте, я сам буду допрашивать и писать, – сказал он, почти насильно вырывая у Миротворского перо и садясь писать: во-первых, в осмотре он написал, что подлобники хотя и были раскиданы, но домовладелец объяснил, что они у него всегда так лежат, потому что на них молятся его домашние, что ладаном хотя и пахнуло, но дыма, который бы свидетельствовал о недавнем курении, не было, – в потолке две тесины, по показанию хозяина, были не новые.

Пока он занимался этим, Миротворский будто бы случайно вышел в сени. Вслед же за ним также вышел и Иван Кононов, и вскоре потом они оба опять вернулись в моленную.

Вихров, решившийся во что бы то ни стало заставить Миротворского подписать составленное им постановление, стал ему читать довольно строгим голосом.

– Что ж, хорошо, хорошо! – соглашался сверх ожидания тот. – Но только, изволите видеть, зачем же все это объяснять? Или написать, как я говорил, или уж лучше совсем не писать, а по этому неясному постановлению его хуже затаскают.

– Хуже, ваше высокородие; по этому постановлению совсем затаскают, произнес жалобным голосом и Иван Кононов.

– Как же делать? – спросил Вихров.

– Да так, ничего не писать! – повторил Миротворский. – Напишем, что никого и ничего подозрительного не нашли.